Автолестнице нет цены, когда, скажем, по ней спускают людей из одного окна. А если люди в разных помещениях, у разных окон? Казалось бы, чего проще, переедет машина на несколько метров — и принимай. Казалось бы! В том-то и штука, что переезжать с выдвинутой лестницей запрещено, крайне это опасно — как в цирке, когда эквилибрист держит на лбу шест с партнёршей. Лестницу сначала складывают, машина переезжает и лишь потом выдвигают вновь: так написано в наставлении чёрным по белому. А наставления умные люди сочиняли, не с потолка свои параграфы брали…

Сочиняли, но знали, что сие правило пожарные будут обязательно нарушать!

Первыми это сделали Потапенко с Никулькиным: тридцатиметровка с находящимся на ней пожарным сманеврировала на несколько окон вправо, и благодаря тому нарушению несколько человек живут по сей день. На учениях Потапенко и Никулькин получили бы за свою самодеятельность хороший нагоняй, после Большого Пожара их наградили медалями.

Лиха беда начало! Не скажу, как было во дворе, а с фасада я несколько раз видел, как тридцатиметровки с людьми маневрировали от окна к окну; хотелось глаза закрыть, отвернуться, не видеть и не слышать… Колоссальный, но оправдавший себя риск! Все лестницы выдержали — кроме одной, которая все-таки вывихнула себе суставы; но до того, как это случилось, с неё спасли одиннадцать человек.

Ольга, знающая толк в наших делах, в числе других «фрагментов» наметила мне и такой: вспомнить, что начальнику штаба мешало больше всего.

Начну с самого несущественного: мороз и ветер. Руки у меня застыли так, что через час я еле двигал карандашом. А когда начинал подпрыгивать, бить руками по бёдрам и ногой о ногу, кто-нибудь из начальства прикрикивал: «Ты не на танцплощадке, капитан!» Если бы генерал Ермаков на втором часу не распорядился набросить на меня милицейский тулуп, я бы к концу пожара превратился в «замороженного» из французской кинокомедии.

Второе: невероятное столпотворение в эфире. Все радиостанции работали на штабной волне, РТП меня информировал, с боевых участков докладывали и чего-то требовали, офицеры на этажах устанавливали друг с другом связь и переговаривались, переругивались — и все это трещало в моих ушах, и из всего этого чудовищного нагромождения шумов и звуков мне требовалось извлечь жемчужное зерно. До сих пор не понимаю, как это я не рехнулся — от испуга, наверное, что уволят за профессиональную непригодность.

Третье связано со вторым: каждый начальник знал ситуацию только на своём участке и, естественно, считал её наиболее сложной, а раз так, то все до единого требовали в первую очередь помогать им.

— Боевые участки докладывают по порядку!

— Второй, я Седьмой, прошу немедленно автолестницу на правое крыло восьмого этажа, к шахматному клубу!

— Второй, я Девятый, вхожу в связь! Немедленно ствол А со ствольщиками в центральный лифтовой холл десятого!

— Второй, я Одиннадцатый, звено газодымозащитников в левый холл девятого, побыстрее!

А у меня все задействовано, им людей и стволы послать — у других отобрать! Так те, другие, и отдадут, держи карман шире… А Головин и Чепурин через несколько дней мою работу разбирать будут, вот когда они на мне отыграются! Резерв им отдать? Так весь мой резерв одно отделение…

Хуже было другое: посылаю я, к примеру, звено к Суходольскому, а по дороге его перехватывает старший по званию Баулин и приказывает работать с ним. А разве майора ослушаются? Так людей Баулин перехватил, а мне сообщить забыл, но ведь я-то уже отметил, что послал Суходольскому звено! Он его ждёт не дождётся и, легко понять, шлёт мне по радио самые добрые пожелания.

Пока Вася был РТП и на непрерывной связи, мне ещё было полегче, а когда он по воле событий переключился на спасание и потерял контроль за обстановкой, то до прихода Кожухова фактически РТП оказался я. В этот отрезок времени я каждую минуту терял по килограмму живого веса, ибо на пожаре были задействованы почти все силы гарнизона, а командовать я даже своей Лизой не научился. Не припомню, испытывал ли я в жизни такую радость, как тогда, когда, взмыленный, прибежал Кожухов.

Могут спросить, как это так, капитан Рагозин, молоко, можно сказать, на губах не обсохло — и штабом командует? Поумнее никого не нашлось?

Поумнее были, даже рядом стояли — заместители Кожухова по профилактике и по технике. Они превосходно видели, что в силу обстоятельств я начал выполнять обязанности РТП, но в мою работу не вмешивались, разве что будто про себя советы давали. Почему? А потому, что в нашем боевом уставе записано: «Отдача на пожаре приказаний старшим начальником пожарной охраны, минуя руководителя тушения пожара, является моментом принятия на себя руководства тушением пожара». Усекли? Этот пункт — один из наиважнейших в нашем уставе, благодаря ему далеко не каждый вышестоящий начальник возьмёт на себя смелость давать нам указания. А оба этих зама, отличные специалисты в своих областях, опыта тушения пожаров не имели — им по должности не полагалось этим заниматься. Но они молчаливо признавали, что капитан Рагозин с его «молоком» всетаки лучше владеет обстановкой. Сам, своими руками памятник бы отгрохал человеку, который этот гениальный пункт придумал!

И только с приходом Кожухова мы обрели настоящего, стопроцентного РТП, Даже не гора с плеч, а целый Эверест!

Четвёртая помеха, она же самая главная: человек за двадцать самого высокого городского и областного начальства.

Сей момент щепетильный, и прошу понять меня правильно. Мы люди служилые, на плечах погоны и живём мы по уставу, то есть обязаны к начальству относиться со всевозможным уважением. Раз ему по должности ноложено выезжать ва все крупные пожары, — пожалуйста, милости просим: стоите рядышком, смотрите и переживайте, но, превеликая просьба — молча, ибо для того, чтобы тушить пожар, нужны специальные знания и опыт, каковых у вас нет. А ведь бывает, что на повышенные номера министры иной раз приезжают. Представляете, каково капитану командовать, когда министр на него смотрит?

Однако продолжу. Начальство на пожаре — это в хорошо и плохо. Хорошо потому, что оно своими глазами видит обстановку и убеждается, что пожарные не зря свой хлеб едят. А плохо потому, что оно желает все знать и посему требует непрерывной информации. И если бы только это! Оно ещё и советует, как тушить пожар, а то и приказывает — нам, профессионалам! А это уже совсем скверно.

Представьте себе на минутку горящий Дворец, сотни штурмующих его пожарных, десятки машин и лестниц — и всем этим хозяйством нужно эффективно руководить, ни на что другое не отвлекаясь. А теперь представьте вокруг меня человек двадцать пять начальников — возбуждённых, беспокойных, желающих немедленно знать, что будет дальше, неудовлетворённых, конечно, тем, что тушим и спасаем мы медленно, не так, как это, по их мнению, следует делать. И почти каждый из них что-то спрашивает, предлагает, подсказывает и приказывает — кому? Человеку, у которого в руках все нити, — начальнику штаба.

Особенно доставалось мне от генерала Ермакова, начальника УВД, которому подчинена и милиция, и пожарная охрана. Интереснейшая личность, герой войны, двух написанных о нем книг и одного кинофильма, кавалер не юбилейных, а боевых орденов. Он и для нас много делал: выбивал фонды на технику, обеспечивал жильём, защищал при неудачах — низкий поклон ему за это. Но лучше бы на пожары он не приезжал!

— Капитан, ты что, не видишь, люди на шторах висят?!

— Так точно, товарищ генерал, лестницы уже выехали.

— Капитан, почему до сих не тушат высотную часть?

— Пока не могут пробиться, товарищ генерал.

— Немедленно послать дополнительные силы!

— Посланы, товарищ генерал.

— Ещё послать! Сними отовсюду! Вот эти десять человек почему стоят без дела?

— Резерв, товарищ генерал.

— Немедленно послать резерв!

— Слушаюсь, товарищ генерал. (А я скорее руку отдам, чем свой последний резерв!)

— А почему?..

— А зачем?..

— А куда?.. У меня секунды нет, в ушах трещит от информации, связные с боевых участков в очередь докладывают, мне тришкин кафтан латать нужно — затыкать одни дыры за счёт других… Ну, думаю, извините, товарищ генерал… И я отмочил такое, что в мороз и ветер вспотел от своей неслыханной смелости… Но зато больше мне никто не мешал.[6]

Ещё об одном обстоятельстве, которое сильно затрудняло боевые действия.

До тех пор, пока огонь не врывался в помещения, главным врагом находившихся там людей был дым. Он проникая в комнаты даже при закрытых дверях — через щели, вентиляционные отверстия. Во многих случаях, когда люди проявляли находчивость и затыкали щели всем, что попадалось под руку, дым пробивался не так сильно, но часто люди распахивали или разбивали окна.

С верхних этажей вниз то и дело летели стекла — тяжёлые, иной раз вместе с рамами, попадёт в человека — разрубит, как мечом. Одним таким стеклом врезало по трехколенке, с которой перебирался на штурмовку Лавров: к счастью, он успел зацепиться за подоконник, Другой осколок весом с добрый пуд рубанул по кабине автолестницы, третьим выбило из рук солдата и покорёжило пеногенератор. Летели вниз и другие предметы: так, с восьмого этажа музыканты из ансамбля стали выбрасывать инструменты, а в одном шаге от Славы Нилина в асфальт врезался здоровенный контрабас, а с высотки, где на нескольких этажах были гостиничные номера, выбрасывали чемоданы, портфели, шубы…

И все пространство вокруг Дворца было усеяно битым стеклом, вещами… Словом, опасности подстерегали пожарных не только внутри Дворца, но и снаружи. Лично мне к тому же сильно мешало работать то обстоятельство, что каждую обнаружеиную ценность бойцы приносили в штаб и клали на стол. Так у нас положено; любую ценность обязательно подбери и доставь м штаб.

На этом моменте я хочу остановиться. Из всех побасёнок, что распространяют о нас обыватели, особенно болезненно мы воспринимаем одну: будто у погорельцев пропадают ценные вещи. Клеймо, и какое! Да будет вам известно, что никогда пожарный не польстится ни на какое барахло. Нет для пожарного худшего оскорбления, чем обывательские обвинения в мародёрстве. У нас даже чувство юмора исчезает, когда слышим об этом, выть на луну хочется. Дед за свою долгую пожарную службу знал только одного, который положил и карман магнитофонную кассету и то ли забыл, то ли намеренно не отдал. Год разговоров было, выгнали парня из пожарной охраны с «волчьим билетом».

Так разговор о ценностях я затеял потому, что во время Большого Пожара с полчаса был миллионером. Ну, может, и не миллионером, но такого количества денег ни я, ни кто другой из наших ребят в натуре не видывали.

Первую кучу денег приволок и шмякнул мне на стол боец из отделения Деда

— из кассы, где человек пятьсот зарплату должны были получить, да не успели, деньги поздно доставили; Никулькин из буфета пачку принёс, потом несли из кассы кинотеатра, откуда кассирша сбежала, из разбитых чемоданов и сумок, из шуб и пальто — не считал, но думаю, тысяч пятьдесят, а то и больше на столе было. Грузиков не хватало на пачки класть — чтоб но сдуло, да и работать купюры мешали, мой пластик с планом закрывали. Поэтому я вынужден был попросить, чтобы милиция эти пачки её штабного стола убрала.[7]

О том, что Ольга с Бубликом находятся в киностудии, мне по телефону сообщила Нина Ивановна.

Я поднял голову — и тут же их увидел, Ольгу с Бубликом на руках.

К этому времени на пятом и шестом этажах пожар был локализован. По всем трём внутренним лестницам на верхние этажи пробивались подразделения самых лучших наших тушил — Головина, Чепурина, Баулина, Говорухина и других, с фасада людей снимали по трём тридцатиметровкам, со двора работали две тридцатиметровки и одна пятидесятиметровка, это не считая трехколенок и штурмовок; наиболее серьёзная обстановка сложилась на восьмом, девятом и десятом этажах (до высотки дело ещё не дошло), особенно с правой стороны, где находились хореография, народный театр и киностудия: здесь из большинства окон полыхало, поэтому с автолестниц работать было практически невозможно.

Но если в коридоры восьмого и девятого ребята уже пробились и вовсю их тушили, если в левое крыло десятого, в выставочный зал пробился Дед, то с правым крылом дело обстояло куда хуже: сотни горящих коробок с кинолентами создали здесь такую высокую температуру, что больше трех-четырех секунд ствольщики не выдерживали.

Невозможно было в киностудию пробиться и со двора — по тем же причинам, что и с фасада.

Десятый этаж на те минуты стал для нас главным: и потому, что здесь находилось много людей, и потому что именно через него лежал единственный путь к высотной части.

Ещё об обстановке. К этому времени работать стало полегче: во-первых, генерал Ермаков создал вокруг Дворца мощное оцепление и никаких эевак не допускал; вовторых, десятки машин «скорой помощи» немедленно эвакуировали всех спасённых; и в-третьих, специально для начальства Кожухов создал «ложный штаб» с телефоном и прикрепил к начальству связного офицера.

Теперь нам ничего не мешало — кроме пожара.

В нескольких словах перечислю, что я видел одновременно. В окне десятого атажа то появлялась, то исчезала Ольга с Бубликом.

Слева от них, между восьмым и девятым, висел на шторе ассистент Ольгииого мужа Валерий. К нему уже почти долез по штурмовке Володя Ннкулькин.

На левом крыле Юра Кожухов уже забрался по штурмовке к окну диспетчерской и полез на подоконник. Через мииуту-другую ему суждено будет знать, что его Вета задохнулась в дыму.

В нескольких шагах от меня ступил иа землю с тридцатиметровки шахматный маэстро Капустин. Он бессмысленно улыбался, махал рукой — в вдруг рухнул в обморок.

Из доброго десятка неотложных проблем, которые надлежало немедленно решать, я сконцентрировался на Ольге с Бубликом. Сколько они продержатся, знать я не мог, но сознавал, что счёт идёт на минуты, а то и на секунды.

Чепурин, с которым Кожухов связался по радио, чётко доложил: чтобы протушить фильмотеку, ему необходимы два ствола А. Пока мы с Кожуховым ломали головы, где их взять, появились Вася и Лёша, подпалённые, прокопчённые, но удовлетворённые — с литобъединением они сработали иа пятёрку.

Я ввёл Васю в обстановку. Он отрешённо слушал, смотрел наверх и думал. А у меня не было времени ему сочувствовать, мне нужно было добыть стволы и пеногенераторы.

Вася перекинулся несколькими словами с Лёшей и подошёл к Кожухову. Полковник начал было проявлять заботу — у Васи были обожжены веки и брови, но он отмахнулся. Весь разговор шёл при мне.

— Товарищ полковник, разрешите со связным пробиться в киностудию.

— Каким образом?

— Через крышу технического этажа.

— Хорошо продумал?

Полковник разговаривал с Васей и смотрел на сына, который появился в окне, прокричал что-то ребятам и стал спускать на спасательной верёвке тело Веты.

— Так точно, товарищ полковник…

— Хорошо, — Кожухов оторвал взгляд от окна. — Не забыли перезарядить КИПы?.. Если пробьёшься, доложишь, как по крыше подобраться к высотной части.

Вася с Лёшей побежали к центральному входу.

— По крыше… — как бы про себя пробормотал Кожухов. — По крыше… Дима, а если попробовать с крыши кинотеатра?

Я даже сначала не понял, что это ко мне — полковник никогда не называл меня по имени. И уж совсем не догадывался, какая замечательно дерзкая, воистину гениальиая идея пришла в его голову. Я думал о Васе и Лёше.

Как потом рассказал Лёша, в лифтовом холле десятого Чепурин хорошенько полил их водой, и они по винтовой лестнице прорвались на крышу. Но спуститься с технического этажа на десятый оказалось невозможным — помните решётчатую металлическую дверь, преградившую дорогу Ольге? Даже Лёша с его богатырской силой не смог ту дверь сломать — лом, пожарный лёгкий, для такой работы не годился, нужен был лом тяжёлый.

Вася заметался по крыше и надумал такую штуку: обвязался спасательной верёвкой, велел Лёше держать покрепче, лёг, заглянул вниз и стал звать Ольгу. Ольга говорила, что ушам своим не поверила — думала, галлюцинация, уж очень тогда ей было плохо. Но высунулась, откликнулась на авось: «Мы здесь, Вася, мы здесь!» Они оказались примерно в шести метрах книзу и чуть правее. С этого момента я все видел сам. Достигнув уровня окна, Вася вцепился в подоконник, прыгнул в комнату — а оттуда дым уже столбам валил, и через полминуты Лёша поднимал Ольгу с Бубликом наверх. Потом снова спуотил верёвку и поднял Васю.

На эту сцену многие смотрели оцепенев. Вася ещё дважды спускался, кого-то обвязывал, и Лёша поднимал. А потом Чепурин протушил фильмотеку и спасал людей обычным путём.

Вот такая история. Дальше была крыша с её морозом и ветром, затем минут через пятнадцать Ольгу, Бублика и двоих других удалось переправить по внутренней лестнице и оттуда в больницу, а Вася с Лёшей по той же крыше технического этажа побежали на разведку к высотной части.

Странная вещь! Когда Лёша поднял Ольгу с Бубликом на крышу, я машинально взглянул на часы: было 19.34; значит, все, что я пока вам рассказывал, происходило примерно в течение одного часа.

А ведь я рассказал лишь малую часть того, что видел.

Потом мы подсчитали, что за первый час Большого Пожара было выведено, вынесено и спасено по лестницам более трехсот человек, а предстояло спасти ещё столько же. Это очень много, о таком я ещё ни разу не слышал и не читал: когда горели небоскрёбы в Сан-Паулу, Лас-Вегасе, Сеуле и Токио, спасённых, помнится, было гораздо меньше.

Итак, я видел лишь то, что происходило снаружи; о том, что творилось внутри, мне становилось известным по радиопереговорам и донесениям связных. Находясь в безопасности, я превратился в наблюдающую, слышащую, принимающую и передающую приказы машину.

НШ — это глаза, уши и рупор руководителя тушения пожара.

Если бы у меня было время и спокойствие духа, я бы любовался действиями своего РТП и аплодировал ему, как любимому артисту.

Говорят, Савицкий был великим тушилой, но в деле я его увидеть не успел. Он руководил пожарными и техникой, как классный дирижёр оркестром, он слышал каждую фальшивую ноту. Во время пожара Савицкий никогда не повышал голоса — от него на людей нисходило спокойствие и уверенность. В огонь он шёл только тогда, когда это было сверхнужно — так полководец подхватывает знамя и идёт вперёд, чтобы поднять боевой дух войск.

А Кожухова я много раз видел в деле.

Я читал, что самой высокой наградой для римского полководца был венок, который после победы ему вручали легионеры. Звание тушилы — это тоже наш венок, это награда, которую пожарные дают своему начальнику. Ни в каком личном деле она не фигурирует, она — признание подчинённых, и любой пожарный офицер самого высокого ранга мечтает её получить, как любой шахматный мастер мечтает стать гроссмейстером.

По большому счёту, таких тушил у яас выло двое, «Кожухов и Чепурии — любимые ученики Савицкого.

Сейчас речь о Кожухове. Вёл он себя по-иному: и голос повышал, и мог накричать, но при всем этом цепко держал в своих руках боевые участки, от важнейших до второстепенных. Наметив направление главного удара, он бросал подразделения и технику туда, где они были особенно нужны, интуиция прирождённого тушилы подсказывала ему, куда следует перебросить силы, откуда с наибольшим эффектом могут работать автолестницы, лафетные стволы и пеногевераторы. Его приказы иной раз были мне непонятны настолько, что я осмеливался переспрашивать: ну как можно забирать силы с левого крыла, где пожар ещё не локализован, и бросать их в центр? Почему он вдруг приказывает отозвать с восьмого этажа одного из лучших наших газодымозащитников лейтенанта Клевцова и дать ему передохнуть в резерве? Зачем он вдруг велит немедленно собрать в одном месте два десятка штурмовых лестниц?

Кожухов просто видел не на ход вперёд, а на десять — как тот самый гроссмейстер. За каких-нибудь полчаса в тушении Большого Пожара возникла система: я теперь ясно видел, что доселе разрозненные действия боевых участков подчинены одной железной воле.

И хотя Кожухов вскоре ушёл на крышу кинотеатра, чтобы осуществить свою вошедшую в учебники операцию, налаженная им система продолжала действовать. Впрочем, он вызвал с десятого этажа и поставил вместо себя своё «второе я» — «человека в тельняшке», как после Большого Пожара мы прозвали подполковника Чепурина.

Конечно, многие подробности я забыл, но мы с Ольгой решили, что буду вспоминать и добавлять по ходу дела. Хотя главные-то подробности, «фрагменты и детали», как говорит Ольга, снаружи не очень-то увидишь…