— Единица, двойка, единица, — машинально сообщил он вслух и махнул рукой: — А-а… Бросай ты!

— Отлично! — обрадовался Тит неудачному броску соперника. — А ну-ка, Юпитер, помоги!

Выпала «собака». Пока огорченный неудачей Тит бросал кости в стакан, Луций поддел ногтем камень на перстне. И тут же снова надавил на него большим пальцем. Тит уже поднимал голову.

— Видно, здорово ты прогневил Юпитера! — через силу пошутил Луций, чувствуя, как бешенно колотится в груди зашедшееся сердце. — Признавайся: не иначе как отбил у него одну из бесчисленных любовниц! Дай-ка теперь я! Ну, Юпитер, — взмолился он, думая о своем, — помоги!..

— И ты тоже хорош! — захохотал Тит, взглянув на кости. — Две двойки и две тройки!

Он закрыл глаза и, нашептывая молитву, яростно затряс стакан.

«Сейчас или подождать?» — лихорадочно прикидывал Луций, не отводя глаз от напряженного лица Тита. Словно во сне подколупнул рубин и стряхнул каплю в кубок гостя. Отдернул руку, словно от раскаленного железа.

В то же мгновение Тит открыл глаза. Окинув быстрым взглядом Луция и Прота, опрокинул стакан:

— Ну что это делается… Опять «собака»!

Дрожащими пальцами Луций взял стакан, размешал кости, сделал бросок.

— «Венера»?! — склонившись над доской, изумился он, чувствуя, что фальшивые кости, уже скользкие от пота, по-прежнему зажаты у него в кулаке.

— Как «Венера»? — воскликнул Тит.

— А вот так! — улыбнулся деревянными губами Луций. — Теперь я тебе ничего не должен! Выпей за мою удачу!

— Кости фальшивые! — прохрипел Тит, отодвигая кубок.

— А ты проверь! — посоветовал Луций.

Тит придирчиво осмотрел каждую кость. Убедившись, что все они каждый раз ложатся на разные грани, предложил:

— Играем дальше? Ставлю миллион!

— А может, два миллиона? — усмехнулся Луций, глазами приказывая Проту наполнить кубки до краев, чтобы возбудить у Тита желание выпить.

— Пусть будет два! — согласился Тит, внимательно следя за каждым движением раба.

Луций отрицательно покачал головой:

— Нет, Тит. Долг я свой отыграл честно, а теперь извини, мы играем на воздух!

— Как на воздух? Я же отдам, если проиграю!

— Что? — уточнил Луций. — Свою грязную тогу?

— Отдам… — облизнул губы Тит. — У меня есть деньги! Там, в Сицилии!

Прот снова подался вперед.

— А может, в Мавретании? — подделываясь под недавний тон гостя, поинтересовался Луций. Все, давай лучше пить!

— Не буду! — лихорадочно блестя глазами, отрезал Тит и наклонился к Пропорцию: — Слушай, Луций, я говорю правду! Но только тебе… Я отдал Евну лишь часть своих сокровищ — всего каких-то десять миллионов! А основное — утаил!

— Сколько же ты утаил, если даже в части — целых десять миллионов?! — уставился на Тита Луций.

— Пятьдесят миллионов сестерциев, не считая золотой посуды, самоцветов и прочей рухляди…

— И где же… они?

— Этого я не могу тебе сказать.

— Тогда я не буду играть! — с трудом прикинулся равнодушным Луций. — Прощай!

— Ну хорошо, хорошо… Только потом сыграем? — заглянул в глаза Луцию Тит. Тот быстро кивнул, и Тит зашептал: — Я запрятал их там, где никто даже не подумает искать! Прямо под своим домом в Тавромении! — Он перехватил недоверчивый взгляд Луция и нехотя поправился: — Ну… почти под домом. Под нужником для рабов, что в конце двора! Ну? Играем?.. Пожалей инвалида…

Руки Тита мелко тряслись. Глаза горели.

— Играем… — кивнул ошеломленный Луций и пододвинул к гостю кубок: — Только… выпьем сначала?

— Я же сказал, что больше сегодня не пью! — снова отказался Тит. — Разве… если только выиграю!

«Ну что ж! Будет тебе выигрыш…» — прищурившись, принял решение Луций.

— Тогда я бросаю первым! — предупредил он и добавил для убедительности: — Все-таки два миллиона…

Бросок его оказался неудачным. Старательно изображая на лице огорчение, Луций при подсчете чисел нарочно уронил на пол одну из костей. Наступил на нее ногой.

— Тит! — наклонившись, сказал он. — Она, кажется, куда-то к тебе закатилась!

Пока Тит, ругаясь, искал пропажу, Луций выложил на доску фальшивые кости, убрал настоящие и нарочито равнодушно сказал:

— Нашлась, Тит! Бросай!

Тит торопливо сложил кости в стакан, помешал их и выдохнул:

— Ну, Юпитер… Помоги!

— Так-так, — склонился над доской Пропорций и, деланно изумляясь, выдохнул: — Гляди, «Венера»! Твой выигрыш! О боги! — обхватил он голову руками: — Я разорен, я — нищий…

— Точно «Венера»! — проревел Тит. — С тебя два миллиона! Один гони сейчас, а второй я подожду, пока ты вернешься из Пергама! Но — с процентами! А теперь можно и выпить!

Единственной рукой он схватил кубок и, обливаясь, залпом осушил его до дна.

— Ну вот и прекрасно! — закусив губу, проследил за ним Луций. — Сейчас же пошлю за деньгами…

Тит покачнулся:

— Что это со мной?

— Это от радости! — успокоил его Луций, с облегчением видя, как смертельная белизна разливается по лицу Тита. — Сейчас пройдет.

Тит наклонился к игральной доске, взглянул на кости уже невидящими глазами и, переломившись в спине, рухнул замертво.

— Все! — выдохнул Луций. — Все… Дай теперь только армии Флакка взять Тавромений, и я доберусь до твоей отхожей ямы под рабским нужником, беременной миллионами! Ах ты! — вдруг вспомнил он. — И нужно ж было мне поставить армии Фульвия плохой ячмень!

Луций тронул безвольное тело Тита, спрятал в шкатулку фальшивые кости и приказал Проту:

— Кубок убрать!

Раб брезгливо взял одними пальцами отравленный кубок.

«Безмолвная скотина! — наблюдая за ним, ругнулся про себя Луций. — Он еще и соображает!»

— Прокуратора сюда, немедленно! — крикнул он Проту.

Испанец вошел в комнату. Поклонившись, застыл у двери.

— Вызови лекаря, — сказал Луций. — Скажи ему, что мой гость и давний друг Тит Максим скончался от сердечного удара после постигших его в Сицилии тяжелейших потрясений. Постой… Прота под надежной охраной немедленно доставь на остров Эскулапа. У него, кажется, больна печень, почки и этот, как его — желудок! Ты все понял?

— Да, господин! — поклонился прокуратор. — У него очень больна печень, почки и желудок. А твой лучший друг скончался от сердечного удара!

«Корнелия — Семпронии привет.

Ты уже должна знать из моего письма, как начался самый веселый праздник года. Слушай же, что было дальше.

«Я выставлю свою кандидатуру на выборах в народные трибуны следующего года», — сказал Тиберий городскому претору, Гаю Лелию, Фурию и всем остальным, кто окружал твоего мужа. Он сказал это так уверенно и твердо, что его спокойствие невольно передалось и мне.

«Представляю себе: Тиберий Гракх — народный трибун!» — засмеялся Эмилиан, оборачиваясь к своему льстивому окружению. Надо ли тебе говорить, как дружно все они начали поддакивать и смеяться? «Чтобы трибуном стал квестор сдавшейся армии?!» — кричал Фурий, показывая пальцем на Тиберия. «Не бывать этому! — вторил ему Лелий. — Хватит с нас и того позора, который он принес Риму своим мирным договором с варварами!»

К чести Тиберия, он даже не удостоил взглядом ни Лелия, ни Фурия. Эмилиану же он напомнил, показывая глазами на усеявших весь праздничный холм римских бедняков и крестьян: «К счастью, выбирать меня будут они, а не вы!» «Да ну? — деланно изумился твой муж. — Они?!» «Да, — твердо ответил Тиберий. — Они. И как решит народ, так оно и будет!»

«Послушай, Тиберий! — включился в разговор городской претор. — Оставь эти сказки для нищих и бродяг! Мы ведь здесь все свои, давай называть вещи своими именами. Давно прошли те времена, когда плебеи на своих народных собраниях сами выбирали себе трибунов, которые вечно совали потом нос в дела сената, мешая ему принимать законы и объявлять войну. Теперь сам сенат решает кому быть, так сказать, народным защитником. Правда, закон есть закон, и трибунов по-прежнему избирает народ на своих собраниях. Но перед каждым таким собранием мы даем плебсу обильные угощения, показываем кровавые зрелища, обещаем в недалеком будущем изобилие всех благ, — и выборы превращаются в утверждение наших кандидатур! Народ сыт хлебом и зрелищами, успокоен, сенату никто не ставит палки в колеса — все довольны! Ни драк во время голосования, ни шума — разве это не идеальные выборы?»

«Для отцов-сенаторов и нобилей да! — согласился Тиберий и показал рукой на холм. — А для народа? Кто же тогда заступится за него, если сенат проталкивает в народные трибуны угодных себе людей? Если — страшно поверить — главный судья Рима: человек, остающийся сегодня за главу государства, полностью одобряет и даже сам организует выборы на основе подкупа, уговоров, обмана, угроз?!»

«Ты оскорбляешь высшее должностное лицо Рима!» — воскликнул претор, но Тиберий, улыбнувшись, невозмутимо ответил: «Разве? А я думал, что просто называю вещи своими именами. И потом ты ведь сам сказал, что здесь все свои!» «С ним невозможно разговаривать!» — закричал претор, обращаясь за поддержкой к Эмилиану. Но твой муж жестом приказал ему успокоиться и прямо спросил Тиберия:

«Как же ты, не имея достаточных средств на подкуп, угощения избирателей и организацию им предвыборных развлечений собираешься стать народным трибуном?» «А я не собираюсь никого подкупать или угощать! — с достоинством ответил ему Тиберий. — Оставляю это право сенату. Я и без этого стану народным трибуном, потому что смогу дать римскому народу то, что ему сейчас важнее ваших подачек и бесплатных обедов!» «Что же именно?» — уже без усмешки спросил Эмилиан.

И тут Тиберий сказал то, что заставило побледнеть даже его, не знавшего, как говорят, страха в боях. «Я сделаю то, — сказал Тиберий, — что твой кружок обсасывает тщетно вот уже десять лет! Я дам римскому народу землю! Ту самую, захваченную у наших врагов общественную землю, которую патриции незаконно прибрали к своим рукам и вот уже сотни лет считают своею. Я заставлю всех свято соблюдать забытый закон Лициния и Секстин!»[42]

Слух о словах Тиберия пронесся по Палатину, как ветер по налитому спелыми колосьями полю. Отмахиваясь от хмельных луперков, крестьяне, нищие, грязные оборванные люди обступили нас и горящими глазами глядели на Тиберия, вслушивались в каждое его слово.

«Да, я дам крестьянам землю, — дождавшись, когда смолкнут негодующие возгласы сенаторов, невозмутимо продолжал Тиберий. — Армии — новых воинов. Врагам — страх перед Римом. Отечеству — спокойствие и былое могущество!»

«Браво, Тиберий!» — закричал один из прежних друзей моего сына, Гай Биллий. «Браво!» — поддержали его еще несколько человек, и вскоре весь холм ревел, повторяя одно только слово: «Земля! Земля! Земля!!» Это было жуткое и незабываемое зрелище, от которого я до сих пор не могу прийти в себя.

«Безумец! Ты понимаешь, что говоришь? — стараясь перекричать страшный шум, напустился на Тиберия городской претор. — Лучшие умы Рима, сам Сципион бьются над разрешением этого вопроса, не в силах даже приблизиться к выходу из него!» «Пока Рим совещался — Сагунт пал!» — усмехнулся подошедший Блоссий, и те, что стояли поближе, передали его слова остальным. «Мы не только совещаемся, как помочь народу, — поправил претора Эмилиан, — но и уже наметили кое-какие меры, правда, пока небольшие…» «Ага! — кивнул Блоссий, подмигивая Тиберию. — Рожают горы, а родится смешная мышь!»

Хохотом ответил народ на его слова, причем таким дружным, что побагровевший Эмилиан дал знак своим ликторам быть наготове… Как только смех поутих, на Блоссия накинулся его извечный соперник Панеций. «Сапожник, суди не выше сапога! — прикрикнул он, щеголяя знанием римских пословиц. — Это тебе, как путнику, у которого ничего при себе нет, можно петь песни в присутствии разбойников! А Тиберий Гракх рискует потерять все: уважение равных, понимание друзей, славу, наследованную ему отцом и дедом! Или ты думаешь, что те, у кого он собирается отобрать землю, веками принадлежавшую им, так просто расстанутся с ней? Или те, кому он хочет отдать ее поставят ему памятники или обожествят его имя? Презрение, смерть и позор — вот какая награда ожидает его!»

Не успел Панеций договорить, как Гай Биллий воскликнул: «Не верь ему, Тиберий! Твои друзья с тобой! Они не отвернутся от тебя и пойдут за тобой даже на верную смерть!» «И мы, равные тебе по положению в обществе, с тобой, Тиберий»! — под одобрительные возгласы народа, сказал Аппий Клавдий, подталкивая в бок своего друга, лучшего законоведа нашего времени, Муция Сцеволу.

Очнувшись, тот приветливо кивнул Тиберию. Так же выразил ему свою поддержку и Красс Муциан, кандидат в будущие консулы. «Ну, а ты?» — посмотрел сияющими глазами на Марка Октавия Тиберий. «Что я?» — растерялся тот, глядя то на Эмилиана с претором, то на Тиберия. «Тоже выставишь свою кандидатуру на вторую вакансию? — торопил его мой сын. — Вдвоем нам будет легче!» «Наверное…» — нерешительно пожал плечами ему в ответ Марк.

Вокруг них тем временем стало уже по-настоящему жарко. Блоссий спорил с Панецием, утверждая, что наградой за доброе дело служит уже само свершение его. Аппий Клавдий схватился с сенаторами Сатуреем и Руфом, тесть нашего Гая Красс — с «Мудрым» Лелием, Муций Сцевола — с Квинтом Помпеем, соседом Тиберия. Но громче всех кричали крестьяне и простой люд, теперь уже повторяя: «Ти-бе-рий! Зем-ля!! Ти-бе-рий! Зем-ля!!» Запахло скандалом, и консульские и преторские ликторы сдвинулись вокруг сенаторов, угрожающе наклонив свои фасции…

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Тиберий.

«Стойте! — вдруг закричал он и, поднявшись на камень, горячо заговорил, обращаясь то к простому люду, то к патрициям. — О чем вы спорите? Или не видите очевидного? Даже дикие звери, живущие в Италии, и те имеют норы и логовища, между тем, как люди, умирающие, сражаясь за Италию, не имеют теперь ничего, кроме воздуха и света. Посмотрите на них! Они без крова, лишенные постоянного местожительства, бродят с женами и детьми, живут в Риме на жалкие подачки! Полководцы обманывают солдат, увещевая их сражаться с врагом за могилы предков и храмы, в то время, как у массы римлян нет ни алтаря, ни кладбища предков. Их называют властелинами, между тем, как у них нет даже клочка собственной земли!»[43]

Не могу передать тебе, какой восторг и одновременно негодование вызвали на Палатине эти слова Тиберия. Надежда одних, ярость других, — все это живо стоит перед моими глазами.

Кончилось все тем, что сципионовский кружок и все его окружение в полном молчании удалились с холма. Над ними насмехались, радовались, а я видела что-то зловещее в этом молчании. И даже сияющий Блоссий, шепнувший мне на ухо, показывая глазами на Тиберия; «Тот сделал полдела, кто уже начал!», не мог рассеять самых тягостных предчувствий. Обессилев, я приказала подать мне носилки, и в окружении ликующих толп народа мы проследовали по улицам взбудораженного Рима. Слава шла впереди, опережая нас. На стенах множества домов уже успели появиться наспех сделанные надписи:

«Прошу вас, голосуйте за Тиберия Гракха, он даст нам землю!»

«Земледельцы требуют сделать народным трибуном Тиберия. Он достоин этого!»

«Если кто отвергнет Тиберия Гракха, тот да усядется рядом с ослом!»

И даже такая:

«Гай Биллий — Панецию: повесься!»

Но были и угрозы Тиберию, я не стану повторять их, дабы не привлечь к ним внимания богов.

Были даже стихи о безвременно ушедшем от нас Теренцие, которого любил называть своими другом Эмилиан. Раньше их вряд ли кто осмелился произнести даже шепотом. А тут перечитывали вслух — и восторгались. Я приказала сопровождавшему меня скрибе записать их. Вот они:

Так что, если твой муж опять будет кичиться своей дружбой с Полибием или Теренцием, прочти ему эти строки. И добавь, что их читали во всеуслышание в Риме!

Так, всего лишь за несколько часов, мой сын и твой родной брат вознесся на самую вершину славы, стал самым известным человеком во всей Италии. Когда мои носилки поравнялись с ним, он приветливо помахал мне рукой и наконец-то — о, боги!! — кто-то громко крикнул: «Смотрите, вон мать Тиберия Гракха!»

Множество народа бросилось помогать идущим перед моими носилками рабам расчищать дорогу от нерасторопных и любопытных, крича: «Дорогу, дорогу матери Гракха!»

Клянусь, они не пожалели бы и своего недавнего кумира Эмилиана, так разочаровавшего их, окажись он на моем пути!

Вот так, дочь моя, закончились нынешние Луперкалии. Казалось бы, теперь мне надо радоваться и радоваться. Но увы! Ты знаешь мое правило бросать каждый вечер в кувшин черный или белый камешек, чтобы потом, в последний день года, подсчитать, каких же больше было дней — плохих или хороших. И вот я сижу перед кувшином и смотрю на два камня: белый и черный. Какой опускать? Не знаю… Ведь, видят боги, сегодня я не только вновь обрела своего сына, но, возможно, и навсегда потеряла его. Но я не могла поступить иначе.

Будь здорова.»

Уже смеркалось, когда трое рабов, следуя за угрюмым прокуратором, донесли безвольное тело Прота до острова Эскулапа.

— Ну и скряга же наш хозяин! — сгибаясь под тяжестью, пожаловался идущему впереди гету купленный недавно Луцием Пропорцием фракиец. — Не дал даже телегу!

— Молчи, прокуратор услышит! Не миновать тогда тебе его плетей… — не оборачиваясь, прошептал гет. — Ты еще не знаешь римских порядков. В этом городе можно ездить на повозках лишь по ночам!

— Ну и подождал бы до ночи! — пробурчал фракиец, выбиваясь из сил.

— Ты же сам слышал: прокуратор сказал — срочно…

Сойдя с деревянного моста, соединявшего небольшой длинный остров с Римом, прокуратор привычно осмотрелся и направился к месту, где уже лежало несколько рабов.

— Здесь! — крикнул он. — Бросай!

Гет со своим товарищем покорно выпустили из рук Прота.

Фракиец замешкался, и его спину обжег удар плети.

— Я кому сказал бросай! — закричал на раба прокуратор, и голова Прота тяжело ударилась о твердую землю.

Прот слабо застонал, дернувшись от боли.

— Смотри-ка, — удивился прокуратор. — Еще живой!

Он подошел к избитому до полусмерти рабу и пнул его носком в бок. Прот захрипел.

— До утра сдохнет! — уверенно заявил прокуратор.

— Как? — удивился фракиец. — Разве мы принесли его сюда не для того, чтобы его вылечили?

— Уж эти мне новички! — усмехнулся прокуратор и обвел угрюмыми глазами поросший жалкой растительностью остров, на обоих краях которого высились скромные храмы. — Заруби себе на носу: здесь никто, никогда и никого не лечит!

— Но это же остров самого Эскулапа — бога врачевания! — пробормотал раб. — Я вижу и его храм со змеей…

— Храм есть, а Эскулапа нет! Ушел! Сбежал! — разъярился внезапно прокуратор. — Господа ссылают сюда самых немощных и больных рабов, и они умирают здесь от голода! Если и ты в чем-нибудь провинишься, доставим сюда и тебя! — пообещал он.

— А если не провинюсь? — спросил перепуганный фракиец.

— Так рано или поздно состаришься — и все равно окончишь свой путь здесь! Здесь, в этом мерзком месте! — закричал прокуратор.

— Перестань задавать дурацкие вопросы! — шепнул фракийцу гет. — Ими ты напоминаешь прокуратору, что он такой же раб, как и мы с тобой, и жизнь его тоже оборвется на этом самом острове!

Изумленный такой новостью фракиец замолчал, и прокуратор, немного успокоившись, приказал:

— Всем домой! Бегом! Фрак, заруби себе на носу: рабам ходить по улицам Рима запрещено, рабы обязаны только бегать!

Голос прокуратора и быстрые шаги удалились. Прот приоткрыл мутные глаза. Он увидел строгий силуэт Тарпейской скалы, пустынной и безмолвной в честь праздника. За ней виднелись торжественные макушки римских храмов. От быстрой, грязной воды Тибра веяло холодом. Сколько раз в мечтах и во сне покидал он этот проклятый Рим: и в отплывающей в родной Пергам римской триреме, и в повозке внезапно разбогатевшего и приехавшего выкупить его отца, и просто с кошельком монет, утаенных от Луция… А оказалось все так просто и страшно.

Прот пошевелился, пытаясь встать, но боль в боках и груди прижала его к земле.

Вспомнился сегодняшний вечер в доме Луция, когда его вдруг схватили двое рабов и поволокли в эргастерий[44], горящие глаза прокуратора, кричавшего потным рабам: «Бей! Бей еще!! Поддай! А ну, бросай плети! Ногами его! Ногами!!»

Прот застонал, заново переживая случившееся. Боль слегка поутихла. Он повернулся на бок, затем присел и обхватил голову руками.

Вот что особенно обидно было ему: знать о том, где спрятаны пятьдесят миллионов сестерциев и не иметь никакой надежды добраться до них, услышать зачем Луций едет в Пергам и не предупредить своего отца, мать об опасности тоже стать рабами этих проклятых римлян… Вместо богатства и спасения близких он должен был умереть на острове вместе с другими несчастными.

Прот обвел глазами брошенных на острове рабов: трое лежали ничком, один — на спине с широко раскрытыми глазами. Еще один лежал поодаль — лицо его уже тронуло тление. Вздохнув, он представил, как через день-другой так же будет лежать и он, уже ничем не отличаясь от них, как вдруг услышал невнятный шум, идущий со стороны Палатина.

Прошло несколько минут. На мосту показалась толпа нарядно одетых римлян. Впереди шел молодой патриций в козьей шкуре, наброшенной на белоснежную тогу, и жрецы-луперки. С шутками и смехом они торопились закончить по традиции праздник Луперкалий у храма Фавна — родственника бога Пана, виновника сегодняшнего торжества.

Не в силах глядеть на веселящихся рядом с мертвецами людей, Прот невольно закрыл глаза и мечтательно подумал: а что, если бы в роще, посвященной теперь Пану, не оказалось в давние времена потайной пещеры и тенистой смоковницы? Тогда волчице негде было бы вскармливать Ромула и Рема, латиняне построили б свой город в менее богатом и удачливом месте и, глядишь, не стали бы такими могучими и всесильными! Отец не продал бы его тогда за долги римскому ростовщику, тот не перепродал бы его отцу Луция, и был бы сейчас Прот вольным человеком, имел жену и шептал ей самые нежные слова…

Хохот римлян и луперков, приблизившихся к храму Фавна, оборвал мысли Прота.

— Веселятся… — послышался неожиданно рядом свистящий голос.

Прот вздрогнул, повернул голову к лежащим радом рабам. Всмотрелся и понял, что лежащий ничком в двух шагах от него человек — живой.

— Помоги мне… — прошептал раб, царапая землю и делая попытку повернуться на бок.

Прот подполз к нему и увидел, что ноги раба покрыты пятнами свежей крови.

— Потерпи! — сказал он, зубами разрывая на полоски свою тунику. Приподняв окровавленную полу, отшатнулся. Вместо ног перед его глазами возникло месиво из белых костей, мяса и жил.

— Кто тебя так? — с трудом выговорил Прот, борясь с подступившей к самому горлу тошнотой.

— Кто? — через силу усмехнулся раб и показал подбородком на толпу римлян. — Они же… Мы умираем, а они веселятся… У них это в порядке вещей…

— За что они тебя так? — не зная, как наложить повязки и опуская полу, спросил Прот.

— А тебя? — вопросом на вопрос ответил раб.

— Я случайно узнал государственную тайну! — вздохнул Прот. — Они собираются превратить в свою провинцию Пергам, убить царя. Это моя родина… — пояснил он, умалчивая о пятидесяти миллионах.

— Кровососы… Мало им Македонии и моей Греции, мало Карфагена, Испании… Сардинии… Теперь решили прибрать к рукам Малую Азию…

— Туда едет мой хозяин! — объяснил Прот, слегка удивленный такой образованностью раба. — Он должен убить Аттала.

— Тогда тебе надо предупредить своего царя, опередить хозяина…

— Как?

— Надо бежать…

— Отсюда?!

— Бежать можно отовсюду… Даже из Мамертинской тюрьмы или вон — с Тарпейской скалы! Была бы только цель…

— Но они не оставили на мне живого места! Я не могу даже встать! — пожаловался Прот. — Нет… Я не смогу!

— Цель! — упрямо повторил раб. — Ясная, нужная, которая не позволит тебе умереть спокойно… Она подарит тебе крылья, возвратит силы…

— Да ты философ, как я погляжу! — пробормотал Прот, думая, что сокровища Тита могли бы стать для него такой крылатой целью. Да только разве теперь доберешься до них?

— Да, — услышал он слабый вздох. — Когда-то я был философом… Потом стал воином. Та же цель поставила меня на высокую стену родного города, вложила в мои руки лук и меч… Но увы, это не помогло ни мне, ни городу… Я стал рабом. «Даже домика не нажил он, куда бы раб принести бы мог известье о конце хозяина»… — шепотом докончил философ, и Прот встревоженно склонился над ним:

— Ты бредишь?

— Да нет… Это стихи… Я их переписывал сегодня утром со стены по приказу госпожи…

Философ изучающе посмотрел на Прота:

— Ты спросил, за что они меня так. Хорошо, скажу… Я и еще семь моих товарищей решили воспользоваться сегодняшним праздником и — бежать!

— Из Рима?!

— Опять ты за свое… Я ведь уже объяснял тебе, что бежать можно отовсюду.

— Но куда? Как?!

— Хорошо, отвечу… В полночь мы уговорились встретиться у стены Сервилия Туллия между Виминальскими и Эсквилинскими воротами. Я договорился с одним владельцем парусника…

— С римлянином?!

— С вольноотпущенником… Он отвезет нас в Сицилию. Там — свобода. Там — Евн образовал целое царство из бывших рабов! Но владелец парусника затребовал с нас большую сумму. И тогда мы договорились обворовать своих господ. Хотя… я считаю, что мы взяли лишь то, что заработали…

— И сколько же ты взял? Неужели столько, сколько заработал?! — не поверил Прот.

— Да… Пятьдесят денариев…

— Немного! Что, больше не оказалось?

— Почему? В шкатулке госпожи было еще много монет, но я подсчитал… Я больше не заработал. Ведь я был простым скрибой в доме Корнелии, вдовы Гракха. Вместе с ее обезьянкой и карликом я сопровождал ее в выходах…

— И они поймали тебя?

— Да…

— Прямо на месте?! — поежился Прот.

— Да! Корнелия появилась в самый неподходящий момент, когда я отсчитывал денарии… Ей срочно понадобился пергамент для письма…

— Она вызвала прокуратора! — подхватил Прот.

— Да…

— Удивительно, как он еще не убил тебя прямо на месте!

— Мне повезло, если это можно назвать везением! — с горечью усмехнулся раб. — У вдовы сегодня прекрасное настроение. Она приказала лишь высечь меня розгами в назидание остальным рабам. Денарии, конечно, отобрали. Все, кроме одного… Его я все же ухитрился положить под язык. Ведь я до последнего надеялся, что успею в полночь повидаться с товарищами… Как я мог прийти к ним с пустыми руками? Этот денарий не позволял мне кричать и… погубил меня… Озверевший от моего молчания прокуратор сам принялся бить меня и… раздробил мне колени… Он и до этого меня не особо жаловал, а теперь, сам того не зная, отнял у меня последнюю надежду… А ты беги! Ты — молодой, сильный, а что избит — так нам ли, рабам, привыкать к этому?

— Да я бы убежал! — неуверенно сказал Прот. — Но как?

Раб вдруг замолчал и стал напряженно всматриваться за спину Прота.

Прот обернулся и увидел бредущего по берегу пьяного луперка в шкурах поверх белой тоги. Шатаясь и голося какую-то песню, новоявленный жрец-луперк колотил длинным кнутом по волнам Тибра.

— Видишь его? — прошептал раб. — Сама судьба улыбается тебе…

Жрец остановился. Длинно сплюнул в реку. Погрозил кому-то невидимому кулаком.

— Уйдет… прошептал Прот.

— Молчи! — остановил его раб и неожиданно крикнул умоляющим голосом: — Эй, господин!..

— А? Что? — завертелся кругом римлянин.

— Господин, — повторил раб, — ударь нас своей плетью…

Жрец повернул голову к Проту, мертвецам и икнул:

— К-кто з-здесь?..

— Мы, несчастные! — жалостливо отозвался раб. — Подойди к нам! Ударь своей целительной плетью… Дай нам хоть последние мгновенья прожить без страшных мучений!

— А подите вы! — ругнулся жрец, разглядев в полутьме рабов. — Буду я пачкать о вас свою плеть, чтобы прикасаться потом ею к одеждам благородных граждан! Подыхайте, как можете!

Жрец развернулся и зашагал прочь.

— Уходит! — в отчаянии воскликнул Прот. — Все пропало!

— Постой!

Раб вынул изо рта серебряную монету, бросил ее на камень:

— Нет такого римлянина, которого не приманил бы звон серебра…

И точно…

— Эй, вы! — окликнул издалека луперк. — Что это там у вас?

— Да вот… — нарочито раздосадованным голосом ответил ему раб. — Денарий! Хотели дать его тебе за удар кнутом, да обронили… А поднять уже не можем — нет сил…

— Денарий? — переспросил жрец, и шаги его стали быстро приближаться. — Где он?

— Да вот…

— Где?!

— Вот… вот…

Едва только луперк наклонился к монете, раб схватил камень и ударил им римлянина по голове. Удар получился таким слабым, что жрец только вскрикнул от удивления. Тогда раб из последних сил приподнял свое тело и вцепился обеими руками в горло жреца.

— А ну прочь! Падаль! Дохлятина! — изрыгая проклятья, захрипел римлянин, пытаясь стряхнуть с себя раба.

Прот подхватил камень, выпавший из руки его товарища по несчастью, и ударил им по голове жреца. Раз, другой, третий…

— На тебе! Н-на! Н-на!!! — бормотал он.

Лишь увидев перед собой выпученные, застекленевшие глаза, опустил руку.

— Кончено! — выдохнул он и заторопился к рабу. — Потерпи, я сейчас!

Он столкнул в сторону тяжелое тело жреца и вздрогнул: следом за луперком, не выпуская из рук его шеи, потянулся и раб. Он тоже был мертв.

— Отмучился, бедняга… — покачал головой Прот и вдруг вспомнил: «В полночь на кладбище, между Виминальскими и Эсквилинскими воротами…»