Слыша, как раздувает огонь в очаге жена, Демарх вздохнул и закинул руки поудобней за голову.

Полон Пергам воров, убийц, беглых рабов, с досадой думал он, так нет же — подавай Эвдему заговорщиков. Для Эвдема они преступники. А какие же они преступники — носильщик Кабир, купцы Анаксарх, Фархад, Артемидор, ремесленники, воины, да и сам Аристоник? Разве они украли что-нибудь или оскорбили непочтением богов? Да они сами готовы поделиться с другими, чтут богов и особенно Гелиоса, как вряд ли кто еще в Пергаме, и вся их вина в том, что они хотят, чтобы такие, как он, бедные и несчастные люди были счастливы и свободны. И еще — чтобы калиги римских легионеров не загрохотали по улицам Пергама и не топтали земли их вольного царства. Собраться бы с силами сегодня вечером и высказать все свои сомнения Эвдему.

Демарх покачал головой и даже застонал от досады: да разве станет Эвдем слушать об этом? Конечно, размышлял он, этот вельможа спас всю его семью от рабства, и он, Демарх, должен быть благодарен ему за это и помнить, что поклялся богами слушаться его во всем и не предавать своего всемогущего господина. Но теперь он не мог предать и своих товарищей. Так что же делать? Где выход?..

Демарх знал, что, сломайся он в последнюю минуту, Пергам в эту же ночь лишится своих самых верных защитников. На это он не пойдет. Но что же тогда будет с его несчастной семьей — женой и детьми? Ведь угрозы Эвдема не пустые обещания.

Он сел, обхватил колени руками. Вспомнил, как вельможа однажды повел его в подвалы своего дворца.

Страх, который он испытал там, снова охватил его. Уже сами проходы подвала, устланные яркими коврами, вызывали желание броситься назад.

Редкие факелы, какие-то хрипы, стоны, словно из-под земли, с каждым шагом только усиливали тягостное ощущение. То и дело он натыкался на странные выступы, делающие проходы еще более узкими. Демарх внезапно налетел на один из них. Эвдем усмехнулся, постучал ладонью по выступу и сказал: «Все, умер. Видишь — ничего не слышно…»

Только тогда Демарх понял, что за стоны и хрипы слышались со всех сторон: каждый выступ, сложенный из массивных серых кирпичей замуровывал живого человека! Ноги его словно приросли к полу, с трудом делал он каждый шаг за идущим как ни в чем не бывало Эвдемом. А когда пламя факела высвечивало новый выступ, испуганно обходил его, почти прижимаясь спиной к осклизлой стене.

Ничего более мрачного и жуткого он не видел за всю свою жизнь. Но самое страшное ждало впереди.

Эвдем, отворив одну из железных дверей, прикрикнул на него, чтобы не мешкал, и, когда он остановился в проеме, пораженный тем, что увидел, буквально насильно втолкнул в небольшую комнату с низкими, полукруглыми каменными сводами.

Посередине комнаты, прикованный тяжелыми цепями к потолку, висел окровавленный человек.

Бородатый мужчина — палач, как сразу догадался Демарх, оглянувшись, увидел Эвдема и на немой вопрос вельможи отрицательно покачал головой.

«Жги!» — коротко приказал Эвдем, и Демарх внезапно поймал на себе его пристальный, испытующий взгляд.

Палач приоткрыл дверцу печи, вынул раскаленный докрасна прут и, обойдя мужчину, как бы прикидывая, где ему будет больнее, приложил его плашмя к спине несчастного.

Мужчина дернулся и безумными глазами уставился на своих мучителей. Запахло паленым мясом.

«Ну? — спокойно спросил у него Эвдем. — Тебе и теперь нечего мне сказать?»

«Господин, — завопил пленник. — Я сказал тебе все! Все! Все!»

«Жаль, — покачал головой Эвдем. — Я думал, ты окажешься умнее… — И приказал, вопросительно взглянувшему на него палачу: — Ну-ка сходи, погладь этим прутом его родственников, может, хоть это на него подействует!»

Палач угодливо кивнул, сунул прут в печь, подождав немного, вынул его и, убедившись, что он снова стал малиновым, тяжелыми шагами направился к двери, которую Демарх сразу и не заметил.

«Ты не встречал этого человека в лавке Артемидора?» — дружеским голосом вывел его из оцепенения Эвдем, кивая на повисшего на цепях мужчину.

«Нет, — ответил он, стараясь не глядеть на несчастного, невольно спросил: — А кто он?»

«Такой же агент, как и ты, только предавший меня и перекинувшийся на сторону заговорщиков!» — с угрозой ответил Эвдем, и Демарх вздрогнул, услышав дикие вопли из приоткрытой двери, за которой исчез палач. Без сомнения, кричали дети и женщина.

«А там мы пытаем его семью, чтобы он лучше понял свою вину передо мной и быстрее разговорился! — объяснил Демарху Эвдем. — Так, значит, ты не знаешь его? Жаль! Тогда пошли наверх, я ведь только для этого и привел тебя сюда!»

Нет, не для этого показал ему вельможа муки несчастного. Эвдем хотел запугать его, показать, что будет с ним и его семьей, если он окажется таким же строптивым. И кажется, своего добился. Тот ужас, который он испытал в том подвале, снова всякий раз охватывал его, едва он слышал голос Эвдема или видел его…

«Что же мне теперь делать?» — в отчаянии думал Демарх, он встал с постели и отправился за водой.

Проснувшийся город уже не радовал его, как прежде, утренним многоголосьем и пестротой улиц.

«Так что же делать: убить свою совесть, и всю жизнь провести дома, не смея выйти за дверь, чтобы не встретиться глазами с соседями, друзьями, с теми, кого успел полюбить, или… отдать жену и детей на муки палача Эвдема?!»

— Что с тобой, Демарх? — встревоженно спросила жена, которую соседи называли Мелиттой, «пчелой», а он, переиначив ее имя, — Мелитиной, что на эллинском означало «медовая». — Уж не болен ли ты?

— Нет-нет, — поспешил успокоить ее Демарх и похолодел от мысли, что на эти плечи, спину, заметно уже выдававшийся живот может опуститься раскаленный прут палача…

— Может, мне самой разбудить детей?

— Ну что ты! — через силу улыбнулся Демарх. — Они уже такие большие, а тебе не следует больше подымать тяжести!

Он вошел в отделенную пологом из разноцветных старых лоскутков детскую половину и склонился над широким топчаном. С краю, как всегда, спал его сын, семилетний Дасий[100], которого он назвал так потому, что он родился с густыми и черными, на удивление соседей, волосами.

— Дасий! — легко поднимая его, шепнул Демарх. — Вставай.

— Ну еще немножечко, отец… — пробормотал сын, не открывая глаз.

— Вставай, вставай! Все ребята уже во дворе, тебя дожидаются!

— А сын Арата тоже там? — Сон мигом слетел с мальчугана. — Он должен мне семь альчиков!

— Там-там! — гладя его по взлохмаченным со сна волосам, кивнул Демарх.

— Тогда я побежал!

Пятилетняя Анфиса тоже встала без долгих упрашиваний. Демарх тревожным голосом сказал, что заболела ее любимая глиняная кукла, и девочка побежала в угол лечить ее.

Только самая младшая, Саранта долго капризничала и, роняя сонную головку на плечо отца, никак не соглашалась встать на ноги.

Помня о том, как тяжело далась им с Мелитиной эта болезненная, слабая девочка, собственно, они и назвали ее поэтому таким защитным именем[101], Демарх не ругал и не торопил дочь. Наконец, придумав, что сегодня к ним в очаг пришли волшебные искры, на которые Саранта может смотреть сколько ей вздумается, он опустил ее на пол, и девочка радостно побежала к очагу, взглянуть на удивительных гостей.

Все домашние дела были закончены. Пора было выходить из дома: собрания заговорщиков обычно начинались ранним утром.

Демарх наскоро позавтракал куском ячменной лепешки с кружкой кислого, слегка подслащенного медом вина, подбадривающе улыбнулся жене и, оглянувшись на прощание, вышел на улицу.

«Дверь бы надо поправить и крышу переложить…» — вдруг подумал он и, отгоняя мысль, что, возможно, больше никогда не увидит ни этой двери, ни крыши, ни самого дома, махнул рукой и зашагал, невольно замедляя шаг, по знакомой дороге к лавке купца Артемидора.

Уже больше часа поджидал Эвбулид, сидя в повозке, Лада с Домицией после того, как тот, отказавшись от его помощи, отнес девушку на руках в дом лекаря.

Давно ожили улицы Пергама, наполнившись пестрыми потоками спешащих по своим делам покупателей, рабов, озабоченных купцов и важных вельмож.

Уехал, устав ждать, Протасий, приказав Эвбулиду передать управляющему Флавию сразу же возвращаться в имение, не задерживаясь в городе. А Лада все не было.

Наконец, он появился, растерянный, один, без Домиции.

— Ну что? — предчувствуя недоброе, встретил его вопросом Эвбулид.

Лад беспомощно развел свои могучие руки:

— Сказал, что во всем надо положиться на волю богов… Что у нее страшная горячка. Что любой другой лекарь уже посоветовал бы мне отрезать у Домиции прядь волос, но он самый лучший в Пергаме и постарается спасти ее… Эвбулид, — с тревогой взглянул он на друга, — а что это у вас означает — отрезать у больной прядь волос?

— Ничего страшного! — нарочито бодрым голосом поспешил успокоить Лада грек. — Это значит… — замялся он, вспоминая лекаря, который тоже советовал поступить так с Филой в знак того, что у нее никаких надежд выжить, — что он хотел таким способом умилостивить богов и принести им в жертву прядь прекрасных волос Домиции. Не может Аполлон и его сестра отказаться от такого подарка!

— Да? — недоверчиво взглянул на Эвбулида Лад, ища на лице следы лжи и не найдя их, с облегчением выдохнул: — Тогда мне остается верить в то, что через месяц мы снова заедем сюда и вернемся с живой и невредимой Домицией в имение.

— Как через месяц?! — воскликнул Эвбулид. — Он что, не побоялся оставить у себя рабыню на такой долгий срок?

— Лекарь смотрел только на золото, которое велел передать ему Протасий! — пояснил Лад.

— И даже не разрешил тебе заехать раньше, чтобы справиться о ее состоянии?

— Он смотрел на золото… — глухо повторил сколот.

— Когда же мы теперь сможем убежать?!

Лад виновато пожал плечами.

— Лекарь сказал, что если боги смилостивятся над Домицией, то он все равно будет лечить ее еще целый год…

— Целый год?! — вскричал Эвбулид. — Ох, уж эти лекари, да ради золота Эвдема он еще десять лет будет делать вид, что лечит ее!

— И еще, когда я соврал ему, что мой господин собирается отвезти Домицию в Рим и спросил, выдержит ли она эту дорогу, — добавил Лад, — он ответил, что даже после его лечения везти ее нужно будет в полном покое, без тряски, в окружении ласковых и преданных слуг. Но, Эвбулид, бегство из Пергама будет трудным даже для нас, не то что для нее. И потом, моя родина так далеко, дорога до нее убьет Домицию! Что же нам делать?..

Впервые Лад выглядел таким беспомощным и нерешительным.

Эвбулид невольно улыбнулся, видя, как в глазах этого огромного бесстрашного человека готовы вот-вот появиться слезы и, подумав, уверенно ответил:

— Надо искать моего купца. Если мы упросим его выкупить нас троих, то я тут же отправлюсь в Афины, а ты сможешь повезти Домицию к себе на родину, не подвергая ее опасностям, которые на каждом шагу подстерегают беглых рабов!

— Так поехали! — запрыгнул в повозку Лад и выхватил вожжи.

— Куда? — остужая его пыл, спросил Эвбулид. — Надо сначала расспросить прохожих.

Первым купцом попавшимся им навстречу был Анаксарх, спешащий на собрание в лавку Артемидора.

Занятый своими мыслями о сегодняшней встрече с торговцем, больше года прожившим по приказанию Аристоника в Риме, и каким-то беглецом из Сицилии, он не сразу понял, чего добиваются от него два раба, спрыгнувшие из богатой повозки.

— Афинодор или Аполлодор? — наконец, уяснив что к чему, переспросил он. — Так у нас в Пергаме одних только Афинодоров не менее ста, и, как минимум, десять из них торгуют вазами и мегарскими чашами и сами ваяют из бронзы или мрамора!

— Всего десять? — обрадованно переспросил его высокий раб с тяжелыми плечами, судя по новой одежде, назначенный недавно управляющим дворца или имения. — Так говори скорее, где они живут!

Анаксарх, с недовольством глядя на восходящее солнце, наскоро объяснил все, что от него требовалось, и пошел скорой походкой дальше, что совсем не шло его грузной, дородной фигуре.

— Ну, так с какого начнем? — усаживаясь в повозку, спросил Лад Эвбулида. — С того, что живет направо или с того, что налево?

— Вообще-то, Протасий велел передать тебе, чтобы мы сразу же возвращались в имение, — замялся Эвбулид. — Стоит ли теперь с ним ссориться? Ведь у нас еще месяц!

— Боюсь, что нам и месяца не хватит, чтобы отыскать твоего подаренного, — проворчал Лад. — Что, если твой купец был подарен не Афине, а какому-нибудь Гелиосу или Деметре?

— Есть еще Посейдон, Гермес, Дионис… — удрученно добавил Эвбулид.

— Вот-вот, — подхватил Лад. — У вас, эллинов, богов не меньше, чем лавок в этом Пергаме, и каждому мог быть подарен твой купец. Тут не то что месяца — года бы еще хватило! — не без тревоги заметил он и, неожиданно улыбнувшись, показал крепко сжатый кулак. — А Протасия не опасайся, он у меня вот где! Разве он найдет еще такого управляющего, который согласится отдавать ему почти все заработанные у Эвдема деньги?

— Тогда… — ненадолго задумался Эвбулид и кивнул направо. — Начнем с того Афинодора, который ваяет из воска, как сам Аттал, и часто возит свои товары в Аттику!

«Так что же мне делать? Что придумать? — вопрошал себя Демарх, сидя в самом углу скульптурной мастерской Артемидора. — До назначенной Эвдемом встречи осталось всего несколько часов, а я еще не знаю, как мне быть!»

Он медлил, идя сюда, охотно останавливался для бесед со знакомыми пергамцами, невпопад отвечал на их вопросы, и когда вошел в это помещение, то с упавшим сердцем увидел, что все заговорщики были уже в сборе.

Ждали Аристоника, который должен был приехать из приморского города Левки.

Здороваясь, Демарх невольно опускал глаза перед людьми, которые за короткое время стали ему понятными и близкими.

Наконец в коридоре послышался легкий шум и в сопровождении нескольких вооруженных рабов в мастерскую — полы легкого дорожного плаща враспашку — быстрыми шагами вошел Аристоник.

Поздоровавшись со всеми кивком, он направился к своему любимому месту в углу. Только тут Демарх с ужасом заметил, что сидит рядом с высоким креслом побочного брата царя. Ему показалось, что взгляды всех собравшихся устремлены на него.

— Смотри, какой он сегодня решительный! — шепнул на ухо, как всегда подсевший к нему Кабир. — Может решил дать сигнал к восстанию, а?

— Не знаю… — рассеянно пробормотал Демарх, еще ниже опуская голову. — Может быть…

— Может быть! — возмущенно зашипел Кабир. — Да все мы только и ждем этого! Скажи Аристоник одно только слово, призови всемогущим Гелиосом, и весь Пергам поднимется в считанные минуты!

— Да-да, конечно… — не слушая носильщика, кивнул Демарх.

— Что это с тобой? — участливо взглянул на него Кабир. — С женой что? Или опять Саранта заболела?

— Да нет, просто не выспался! — вздохнул Демарх и, не желая загрязнять себя ложью, искренне признался: — Честно говоря, даже не хотел идти сегодня сюда…

— И очень многое бы потерял! — Кабир кивнул на сидящего рядом с хозяином лавки худощавого человека в римской тоге и прямым, словно точеным из мрамора, носом. — Видишь этого человека?

— Римлянина?

— Он римлянин только наполовину! — быстро зашептал Кабир, увидев, что Аристоник поднял руку, призывая всех к тишине. — Его отец был изгнан из Рима за кражу скирды хлеба, а мать наша, пергамская. Зовут его Постум, и у него удивительная способность запоминать все, что он увидит и услышит. Под видом квирита он больше года пробыл в Риме, вот теперь приехал, чтобы рассказать нам о нем…

Кабир замолчал, перехватив недовольный взгляд Аристоника, и приложил ладонь к губам, красноречиво обещая, что будет нем, как рыба.

— Артемидор! — добившись полной тишины, окликнул Аристоник. — Где же наш благородный квирит?

— Вот он! — улыбнулся купец, подталкивая Постума к центру мастерской.

— Здесь! — подтвердил тот, глядя на побочного брата правителя Пергама. — Не узнаешь?

— Да где же тебя узнать! — покачал головой Аристоник. — Накажи меня Гелиос, истинный патриций! И как тебя только не растерзали по пути сюда?

— Да уж могли… — признался «римлянин» и, поправляя складки на тоге, добавил: — Только очень хотелось предстать перед вами во всем этом обличье!

— Боялся, что мы без этого тебе не поверим? — обвел глазами собравшихся Аристоник. — Нет, Постум, нам хорошо известно, скольким опасностям ежедневно ты подвергался в этом проклятом городе, и без всякой тоги поверили бы каждому твоему слову! Верно я говорю?

— Верно, Аристоник! Говори, Постум! — закричал, вскакивая с места, Кабир и подмигнул Демарху — мол, что я тебе говорил?

Со всех сторон послышались одобрительные голоса:

— Верно, верно!

— Говори!

— Не тяни!..

— Говори, Постум, — с мягкой улыбкой разрешил Аристоник и откинулся в кресле, чтобы удобнее было слушать.

Постум сдержанно кивнул, посмотрел на Аристоника, потом — на Демарха, как показалось тому, прожигая его взглядом до самого сердца, на подавшегося вперед Кабира, обвел всю мастерскую серыми, запоминающими глазами и спокойно начал:

— Рим сейчас переживает не самые лучшие дни в своей истории…

— Хвала богам! — пробасил Анаксарх.

Постум жестом попросил не перебивать его и продолжил:

— За все семь веков его существования вряд ли найдется и трех примеров, чтобы так волновалось население внутри города, чтобы так была слаба армия и чтобы столь небезопасно для республики было на ее границах. Вот уже восемь лет Рим не может овладеть крошечной крепостью в Испании — Нуманцией, весь гарнизон которой едва ли насчитывает десять тысяч человек. И даже разрушителю Карфагена Сципиону Эмилиану пока не под силу сделать это, хотя на всех перекрестках Рима только и говорят, что бывший консул вот-вот разрушит стены Нуманции и продаст всех ее жителей в рабство!

— Проклятые римляне! Будь проклят богами каждый, кто только их поддерживает! — прошептал Кабир, стискивая кулаки.

— Не так блестяще обстоят дела у римлян и в Сицилии, — тем временем невозмутимо продолжал Постум. — И хотя нынешний консул Кальпурний Пизон, прозванный за свою честность Фруги…

— Неужели среди римлян можно увидеть хоть одного честного человека? — воскликнул Анаксарх.

— Да, — обращаясь к нему, кивнул Постум и тут же добавил: — Но только по отношению к своему народу. Этот Пизон, будучи претором в Сицилии, еще до восстания Евна закупил для Рима хлеб ниже нормированных сенатом цен и весь остаток до единого асса вернул в казну! Так вот… хотя он и осадил Тавромений, столицу Новосирийского царства, но до окончательной победы ему еще далеко…

— Подожди, Постум! — остановил рассказчика Артемидор и показал на сидящего рядом с ним человека в лохмотьях некогда богатой одежды. — О событиях в Сицилии нам расскажет их непосредственный свидетель, участник штурма Мессаны. Верно, Прот?

Прот, заметно исхудавший, осунувшийся за этот последний год, ловя на себе жадные, заинтересованные взгляды, согласно кивнул.

«Какие люди! Какие люди… — глядя то на Постума, то на Прота, с восторгом думал Демарх. — Один проливал кровь за свободу рабов в Сицилии, другой рисковал жизнью в Риме. И что же — выдержав все испытания, они ушли от смерти в чужих краях, чтобы встретить ее здесь, в родном Пергаме?!»

— Хорошо, тогда я не стану касаться событий в Сицилии, — с легкой обидой сказал Постум, и Демарх приготовился слушать, боясь пропустить слово. — Я буду рассказывать о том, что творится сейчас в Риме. Чтобы всем было понятно, коротко объясню то, что предшествовало этим событиям. Еще в ту далекую пору, когда Рим шаг за шагом завоевывал Италию, он по обычаю отбирал у побежденных одну треть их земли. Эта отобранная земля поступала в распоряжение государства и так и называлась: «общественная земля».

— Распоряжаются кровной землей несчастных италийцев, как своей собственной! — закричал Кабир, и голос его задрожал от возмущения.

— Проклятые римляне! — заволновались вокруг. — Им нет дела до слез крестьянина, у которого они украли его землю!

— Какие там слезы — кровь! Ведь они наверняка убили этого крестьянина. Разве ты отдал бы так просто свою землю?

— Я — ни за что!

— Вот и он тоже…

Постум подождал, пока утихнет шум, и спокойно продолжил:

— Эту общественную землю римское правительство сдавало в аренду за небольшую плату. Многие знатные семьи столетиями пользовались ею и в конце концов стали считать ее своей собственностью. Часть этой общественной земли и захотел передать разорившимся и продавшим свои участки крестьянам ставший недавно народным трибуном Тиберий Гракх.

— Тиберий Гракх? — задумчиво переспросил Аристоник. — Я, кажется, уже слышал это имя. Кто он?

— Очевидно, тебе говорили о его отце, который начал кровавые бойни в Испании и разгромил Сардинию, продав почти всех жителей этого острова в рабство. Он женат на дочери Сципиона Африканского, победившего Ганнибала. От этого брака у них родился Тиберий Гракх — запомните это имя! О нем я и хочу рассказать.

— Ну и семейка… — пробормотал, подергивая плечами, Анаксарх. — Дед и отец — душители целых народов. А что же сын?

— Я, кажется, не произносил слова «душители», — резко бросил Постум. — Да, дед и отец Тиберия пролили немало крови. Но не следует забывать, что Карфаген до того, как склонить свою голову перед Римом, унижал и притеснял немало государств. А Гракха-старшего во время его наместничества в Испании очень уважали местные племена и особенно — Нуманция.

— То-то она восстала против добренького Рима! — усмехнулся Анаксарх и замолчал, присмиренный недовольным взглядом Аристоника.

— Я присутствовал при первом триумфе Тиберия на Палатинском холме, когда он впервые во время праздника сообщил, что решил бороться за преобразования в государстве, — сощурившись, словно заново переживая события годичной давности, сказал Постум. — Слышал и другие его предвыборные выступления. Он говорил о доблести римлян, о тех крестьянах, которые, пролив кровь за отечество, возвращались к своим поросшим сорными травами участкам, а потом, разорившись, продавали их богатым землевладельцам, оставаясь без земли и уходя в Рим, чтобы жить там на жалкие подачки. Каждый раз, заканчивая свои речи угрозами, что над Римом нависла смертельная опасность, он под одобрительный рев народа выдвигал свои требования: ограничить право пользования общественной землей пятьюстами югерами на самого арендатора и еще по 250 югеров на двух его взрослых сыновей, если они имелись, отобрать у владельцев всю общественную землю сверх этой нормы и передать ее безземельным и малоземельным крестьянам участками по тридцать югеров без права продажи за небольшую арендную плату.

— Вот дает! Словно по писаному читает… — восхищенно прошептал Демарху Кабир и вслух спросил у Постума: — И что же, избрали его?

— Конечно, — кивнул Постум. — Со всех окрестностей в Рим стали стекаться крестьяне, и Тиберий Гракх в короткий срок стал вождем народного движения. Все до единого трибуны проголосовали за него, несмотря на пущенный сенатом слух, что он предложил переделить землю с целью, возмутить народ и внести расстройство в жизнь государства.

— Так, значит, Тиберий — наш? — недоверчиво спросил Кабир. — И тоже вождь, как Аристоник?

— Наш Аристоник — вождь всех обездоленных, будь они пергамцами, сирийцами, эллинами или даже римлянами! — возразил носильщику Постум. — А Тиберий — вождь только римской бедноты. Главная его цель — возродить могущество армии Рима, которую в основном пополняет крестьянство, чтобы покорять все новые и новые народы.

— Если даже такой чуткий к чужим страданиям человек сеет благо своему народу, чтобы другие пожинали слезы и кровь, что же тогда ждать от остальных римлян? — воскликнул Аристоник, обводя притихших заговорщиков гневным взглядом. — От того же Сципиона или «честнейшего» Пизона?!

— Не бывать им в Пергаме! — послышался крик.

— А если они и подойдут к нашим границам, то смерть им!

— Смерть!

— Аристоник, веди нас за собой, иначе твой брат откроет наши границы римлянам!

— Веди, Аристоник!..

Видя, как вскакивают со всех мест купцы и воины, рабы и крестьяне, Аристоник торопливо дал знак Постуму продолжать свой доклад о Риме.

— После того как сенату не удалось провалить Тиберия на выборах, он пошел на новую хитрость. Патриции уговорили выступить против Гракха самого близкого его друга, тоже народного трибуна этого года Марка Октавия. По указке сената он наложил вето на предлагаемый закон Тиберия, поставив тем самым его в трудное положение. Ведь, согласно римским законам, тот не мог выступить против этого запрета. Тогда Гракх решил действовать тем же оружием, что и сенат. Он сам наложил свое трибунское вето на должностных деятелей Рима до того дня, пока его законопроект не будет поставлен на голосование в народном собрании. Однако, этого ему показалось недостаточно, и тогда он запечатал своей печатью храм Сатурна, в котором находится часть государственной казны. Таким образом, он приостановил всю государственную деятельность Рима.

— Ай да Тиберий Гракх! — восторженно толкнул локтем увлеченного рассказом Демарха Кабир. — Вот так и нам бы действовать. Тогда никакие римляне…

Он поспешно замолчал, потому что Постум, переведя дыхание, уже продолжал свой доклад.

— Эти решительные меры вызвали сильное раздражение в стане противников Тиберия, — сказал он. — Одни в знак протеста стали появляться на улицах Рима в траурных одеждах, другие тайно готовили покушение на жизнь неугодного трибуна. Но прямо выступить против запретов Гракха или поставить вопрос о лишении его полномочий народного трибуна никто не решался, боясь быть раздавленным, разорванным на куски разъяренной толпой народа.

Постум говорил, не повышая голоса, лишь лицо его бледнело все сильнее и сильнее.

— Тогда Тиберий сам перешел в наступление. Он собрал народное собрание и поставил вокруг себя большой отряд стражи с той целью, чтобы силой заставить Марка Октавия согласиться отменить свое вето и разрешить голосование за проект о переделе земли. Затем, угрожая секретарю, Тиберий приказал огласить свой законопроект. Секретарь начал было читать его, но Октавий торопливо выкрикнул: «Вето», и тот, испугавшись запрещения, замолчал. Между трибами началась перебранка. Тогда я увидел, как Тиберий поднялся на трибуну и сказал: «Сограждане! Трибуны, которых вы облекли такой большой властью, что одно лишь слово каждого из них может остановить жизнь государства, не могут прийти к соглашению. Поэтому я предлагаю: пусть волей народа один из них будет отстранен от должности. Октавий! — обратился он к своему бывшему другу. — Спроси мнение граждан, и если римский народ лишит меня звания трибуна, я тотчас отправлюсь в свой дом и буду жить, как простой гражданин. Клянусь тебе, Марк, что ты не увидишь меня в числе твоих недругов, если народ отметит тебя своим доверием». Что было ответить Марку Октавию?

— Да, что? — невольно вырвалось у Кабира.

Постум взглянул на него и ответил:

— Понимая, что весь народ против него и поддержки он может ждать лишь от небольшой горстки патрициев, Октавий молчал. И тогда Тиберий сказал: «Народный трибун — есть лицо священное и неприкосновенное, ибо деятельность его посвящена народу и защите его интересов. Но если трибун, отвратившись от народа, причиняет ему вред, умаляет его власть, препятствует ему голосовать, то он сам отрешает себя от должности, так как не исполняет своего долга. Пусть он разрушил бы Капитолий, поджег Арсенал — и такого трибуна можно было бы в крайности терпеть. Поступая так, он был бы дурным трибуном, но тот, кто ниспровергает власть народа, уже не трибун. Терпимо ли, что трибун может изгнать даже консула, а народ не имеет права лишить власти трибуна, который злоупотребляет народу же во вред? Ведь народ выбирает одинаково и консула, и трибуна. Итак, недопустимо и то, чтобы трибун, погрешивший против народа, сохранил неприкосновенность, полученную от того же народа, ибо он подрывает ту самую силу, которая его возвысила. Если за трибуна подали голоса большинство триб, то это значит, что он получил трибунат по всей справедливости. Так не будет ли еще более справедливым отнять у него трибунат, если против него проголосуют трибы?»

Постум на мгновение замолчал и виновато пожал плечами:

— Тут я вынужден пропустить несколько фраз…

— Как? — изумился Аристоник. — Неужели ты забыл их?

— Нет, просто не расслышал! — улыбнулся Постум. — Поднялся такой шум, что нельзя было различить ни слова. И я уловил лишь самый конец речи Тиберия. Вот что он сказал: «Если трибун, отвернувшись от народа, причиняет ему вред, препятствует свободе, — такой трибун сам отстраняет себя от должности, ибо не исполняет своего долга. Тот, кто ниспровергает демократию, — уже не трибун. И я предлагаю решить, может ли занимать должность народного трибуна Марк Октавий, раз он препятствует принятию закона, который даст римскому народу кров, хлеб и работу!» Большинство решило немедленно приступить к голосованию, но оказалось, что, воспользовавшись волнениями, оптиматы похитили избирательные урны. Я уже был уверен, что народ тут же расправится с ними, как принесли новые урны, началось голосование, и первая же триба высказалась за предложение Тиберия отстранить Октавия. Ее поддержали следующие шестнадцать. Проголосуй против Октавия еще хоть одна триба — и по римским законам он был бы отстранен от своей должности. И тогда я увидел, как Тиберий взял за руку бледного трибуна и дружески обратился к нему: «Октавий! Откажись от своего „вето“! Этого жаждет народ, терпящий лишения и горе. Взгляни, с какой надеждой смотрят на тебя сейчас сограждане, и подумай, с каким презрением и ненавистью будут смотреть они, если ты обманешь доверие тех, кто тебя избрал. Не покрывай позором свое честное имя!»

Постум обвел взглядом притихших заговорщиков и тихо сказал:

— Я думаю, что Марк Октавий и согласился бы со своим бывшим другом, но тут из толпы нобилей кто-то громко крикнул: «Марк, так ты с нами или с чернью?» Голос этот тут же потонул в возмущенном гуле, но дело было сделано. Марк Октавий высвободился из объятий Тиберия и тихо проговорил: «Нет».