* * *

Давным-давно, много столетий тому назад, отправился Тенгель Злой в безлюдные места, чтобы продать душу Сатане.

От него и пошел род Людей Льда.

Ему были обещаны мирские блага, но за это хотя бы один из его потомков в каждом поколении должен служить Дьяволу и творить зло. Признаком таких людей должны быть желтые кошачьи глаза, и они будут обладать колдовской силой. И однажды родится тот, который будет наделен сверхъестественной силой. Такой в мире никогда не было.

Проклятие над родом будет висеть до тех пор, пока не будет найдено место, где Тенгель Злой закопал кувшин, в котором он варил колдовское зелье, чтобы вызвать дух Князя Тьмы.

Так гласит легенда.

Но это была не вся правда.

На самом же деле случилось так, что Тенгель Злой отыскал родник жизни и испил воду зла. Ему была обещана вечная жизнь и власть над человечеством. Вот за что он продал своих потомков дьяволу. Но времена были плохие, и он решил погрузиться в глубокий сон до наступления лучших времен на земле. Упомянутый сосуд представлял собой высокий кувшин с водой зла. Его-то он и распорядился закопать. Теперь ему самому пришлось нетерпеливо дожидаться сигнала, который должен был разбудить его.

Но однажды в шестнадцатом веке в роду Людей Льда родился мальчик, который пытался творить добро вместо зла, за что его назвали Тенгелем Добрым. Эта сага повествует о его семье или, вернее, о женщинах его рода.

Одной из потомков Тенгеля Злого — Шире удалось добраться в 1742 году до родника жизни и принести чистой воды, которая нейтрализует действие воды зла. Однако никто еще не смог отыскать зарытый кувшин. Страшно, что Тенгель Злой проснется до того, как кувшин будет найден. Никому не известно, что может его разбудить и каков он из себя.

1

Волчий час. Это такое время суток, когда жизнь повсеместно замирает. Это час тишины между ночью и днем, когда все покоится, словно в забытьи. В этот час бывают предсмертные агонии, жизнь в человеке сходит на нет, и многие, очень многие именно в этот час покидают телесную, земную жизнь.

Страх наполняет души людей, а больные в этот серый, предрассветный час молча взывают о помощи.

Ночные существа в этот час благоденствуют. Люди с невидимой меткой преступника на челе. Волки и другие хищники рыщут в поисках добычи, и их испуганные жертвы трепещут в траве или среди кустарников.

Из неведомых глубин поднимаются безымянные существа, чтобы раствориться среди живущих на земле. И они бродят среди спящих, высматривают падшие души, чтобы подчинить их себе.

Именно в такой предрассветный час, на исходе голубой весенней ночи, один крестьянин из Кнапахульта неожиданно проснулся.

Что это за звук он услышал?

Его жена Эбба, эта грешная шлюха, спала бесстыдным сном, введя его перед этим в соблазн своим дьявольски красивым телом. И он поколотил ее за это и чтобы не распускалась.

В кухне, где спала дочь, все было тихо.

Звук доносился откуда-то снаружи.

Он осторожно свесил с постели худые ноги — но все же недостаточно осторожно. Кровать скрипнула, и вместе со скрипом послышался снова тот странный звук.

Это был чей-то крик?

Он не был уверен в этом. Это мог быть крик лисицы или совы. Это мог быть треск льдин, ведь ледоход уже начался.

Но это могло быть и что-то другое. Что-то неведомое.

Псы преисподней? Или привидение, пытающееся выбраться из потустороннего мира?

Волосы у него на голове встали дыбом.

Карл Кнапахульт подошел на цыпочках к кухонной двери и осторожно приоткрыл ее. Дверь тоже могла скрипеть, но когда ее открывали медленно, скрипа обычно не было.

Он быстро взглянул на скамью-кровать, стоящую в кухне, на которой спала его дочь Гунилла, уставшая после тяжелой дневной работы. «Так и надо, — бесцеремонно подумал он. — Девчонке не мешает немного потрудиться. Пусть узнает, что сгорбленная спина бесплатно не дается!»

Своей жизненной философией Карл очень гордился. Разумеется, он делал только то, что приносило ему пользу, утверждая при этом, что так угодно Господу. В отношение дочери он вел себя точно так же: «Работай, девка, иначе твоя лень приведет тебя прямо в геенну огненную!»

Вот почему во дворе у него был всегда порядок…

В прихожей он натянул сапоги, все еще мокрые после пахоты на овсяном поле, и вышел из дома.

Участки еще не растаявшего снега отсвечивали голубым в антрацитово-синей ночи. Небо было звездным, но безлунным. В воздухе пахло весной, хотя было настолько холодно, что он продрог в своем толстом шерстяном белье.

Вдали шумел ручей, громче обычного.

В остальном же все было тихо.

«Вот так всегда бывает, — кисло подумал крестьянин, — стоит только как следует прислушаться, и ничего не слышно».

Но он все еще не уходил, поскольку звук, услышанный им во сне, напугал его. А он к такому не привык.

И только Карл собрался идти назад, как снова услышал этот звук, и тело его моментально напряглось от страха. Кто-то кричал, вернее, слышалось несколько голосов со стороны поросшей лесом пустоши, что рядом с Кнапахультом. Звук был таким отдаленным, что крестьянин не мог в точности определить, что это, тем не менее, его охватил неописуемый ужас.

И снова он услышал раскатистый хор голосов.

«Иисус Христос, пришел Судный день! — побледнев, подумал Карл. — Я-то безгрешен, но вот моя Эбба, настоящая грязная потаскуха, вовеки не получит прощения. Для такой греховодницы один путь — прямиком в ад. Но это меня не касается. „Судить буду я“, — сказал Господь!»

Карл знал Библию, по крайней мере, те места, которые подходили ему.

И снова он услышал крик.

Звери так не кричат, в этом он мог поклясться. Неужели кричит человек?

Нет, довольно с него этих ужасов, во всем виновата эта колдовская весенняя ночь, порождающая такие странные настроения.

Несмотря на холод, он долго еще стоял возле двери, но криков больше не было. Карл вернулся домой.

В кухне он остановился и презрительно посмотрел на очертания тела дочери, лежащей под периной. Женщины для него всегда были существами второго сорта, и то, что у него не было сына, безмерно огорчало его. В качестве компенсации — или, скорее, наказания — его дочь должна была работать, как парень, хотя ей было всего пятнадцать лет, и сложения она была весьма хрупкого.

Ему следовало позаботиться о том, чтобы выдать ее замуж за богатого. Тогда, возможно, и ему перепало бы кое-что. «У Гуниллы наверняка есть поклонник, — подумал Карл, — и лучше бы его не было…» Этот бездельник, этот щенок Эрланд Бака не получит ее, уж он-то об этом позаботится! Нет, он метил выше, он знал, кто годится и женихи его дочери. Она еще ребенок, но со временем у судьи из Бергкнары глаза на лоб полезут, когда он увидит, что Гунилла вот-вот превратится во взрослую женщину.

Мысль об этом радовала Карла Кнапахульта.

Но Эбба, эта глупая болтунья, только спугнула девчонку. Она ничего не хотела знать о том, что он пытается выгодно выдать дочь замуж. Эрланд Бака достаточно хорош для нее?

Еще чего!

Карл вернулся в спальню. Остановился возле постели и смотрел некоторое время на соблазнительные контуры тела жены, слабо вырисовывающиеся в темноте.

Эта распутница снова зажгла в его теле дьявольскую похоть. Во сне она едва замечала, что он делает. Он поднял уже руку для удара, но остановился, подумав, что это вызовет лишний шум. Поборов в себе дьявольскую страсть, вызываемую ею, он отошел к окну. Все было тихо.

Что же это такое он слышал?

Крестьянин Кнапахульт не был особенно чувствительным человеком. Но время от времени он замечал, что что-то неизвестное, что-то злое, сатанинское скрывается среди пустоши.

Его скромное хозяйство находилось несколько в стороне от деревни посреди широкой, покрытой лесом равнины. В других дворах эти крики наверняка не были слышны, они долетали лишь сюда. И ни за что в жизни Карл не стал бы рассказывать об этом повсюду, делать из себя посмешище! Он до сих пор с горечью вспоминал о том, как опозорился на всю округу, сказав, что видел знамение Господа о близости Судного дня и о том, что выживут лишь избранные. Он назвал даже дату. И когда ничего не произошло, его подняли на смех. В тот раз он спас свою честь, сказав, что благодаря его молитвам Господь пощадил всех.

Но ему больше не хотелось впутываться в подобные истории.

Если бы он не был таким упрямым и рассказал бы о том, что слышал в эту ночь, многое бы могло со временем проясниться. Его переживания были лишь первой угрозой, а его молчание только помогало силам зла собираться вместе в расселине на пустыре. И когда другие тоже начали замечать, что там что-то происходит, и место это получило название «Дьявольского ущелья», было уже поздно. Тогда никто уже не связывал это с происходящими событиями в стране.

Усадьба Кнапахульт была небольшой, но процветающей. Не богатой, но и не беднее большинства других дворов в округе Вергунда, что рядом с Вехье, в Смоланде.

Хозяйка усадьбы Эбба стояла у окна и смотрела на свою пятнадцатилетнюю дочь Гуниллу, которая кормила в это время скотину.

А на скамье сидел Карл, смотрел на свою жену и мрачно думал о чем-то…

Кнапахульт был его родовым имением. Но как младший брат, он не имел права на наследство. В молодости это его не тревожило. Тогда он ощущал в себе присутствие Духа, считая, что он должен стать всенародным проповедником. Карл ездил повсюду со своей Библией, будучи миссионером одной из бесчисленных внецерковных общин, процветавших и Швеции. Карл примкнул, разумеется, к наиболее ревностной общине, поскольку для него было радостно рассказывать людям об их ничтожестве.

Ом объездил все окрестности. Он был видным парнем, так что не было ничего удивительного в том, что восемьдесят процентов его прихожан были женщины. Молодые и старые. Карл выкрикивал перед ними свои обличения, противопоставляя свое аскетически худое тело их погрязшим в соблазнах телам. И когда кающиеся женщины падали перед ним на колени, показывая при этом свои прелести в глубоких вырезах платья и поворачиваясь при этом своими соблазнительными задами к двери, он обычно срывался с места и убегал в какой-нибудь лесок, тем самым побеждая пагубные соблазны, которые сатана ставил на его пути.

Но тут появилась Эбба…

Ой, ой, ой!

Глаза у Эббы напоминали пылающий костер. Вырез платья у нее был более глубоким, а содержимое корсажа более полным, чем у других женщин. Талия у нее была как у песочных часов, бедра были округлыми, подвижными.

Что было с Карлом!

Он позвал ее в свою комнату для обращения в истинную веру, потому что девушка явно попала под власть сатаны. Целых полчаса он угрожал ей и предупреждал ее — угрожал вечной карой и произносил непонятные, бессвязные слова о сладострастии и соблазне, которые он собирался изгнать из нее. Он взял розгу и принялся пороть ее по заду… Но тут он и сам не выдержал.

Внезапно челюсть у него отвисла, взгляд застыл, и, тяжело дыша, он опустился на колени перед плачущей, ничего не понимающей девушкой. И помимо его воли, да, помимо его соображения, он принялся рыться в ее одеждах, хрюкая и фыркая, словно разъяренный зверь, царапаясь и копошась. Эбба, понимающая, к чему все это приведет, не стала противиться привлекательному, властному проповеднику и попросту улеглась на полу в удобной позе. Страсть обрушилась на него, словно стихийное бедствие, он срывал с себя одежду, расстегивал пояс, всхлипывая и фыркая от нетерпения, пыхтя и охая, как органный мех, и, наконец, вытащил наружу свое оружие, и тут Эбба произнесла на едином дыхании свое «Оооох!» и еще шире расставила ноги. Взяв ее, Карл закричал, но Эбба не кричала, потому что такое с ней бывало и раньше, чего он, кстати, не заметил, потому что рвался вперед, как разъяренный бык — и никогда в жизни он до этого не поверил бы, что дьявольский соблазн может быть таким невыразимо чудесным!

С тех пор ему нужна была только Эбба. В любое время суток, ночью или днем, стоило ей повести бедрами, и он был уже готов. Он бил ее, уже в тот первый вечер он в ярости ударил ее, но никогда не избивал ее так, что это было бы невыносимо. Эбба считала это частью любовного акта, обращая зло в добро, и была снисходительна к нему. Он ведь был таким красавцем, все женщины обожали его.

Они поженились, и теперь у него было больше времени, чтобы обратить ее в истинную веру, освободить ее от сетей греха. Он продолжал колотить ее, но от этого страсть его разгоралась еще сильнее, и он оказывался в роскошных объятиях своей жены.

Поэтому он ненавидел ее, подозревая, что все это дело ее рук. Он был истинно верующим, она же пыталась увести его с пути истинного.

Из дома пришло известие, что умер его старший брат. Кнапахульт перешел к Карлу.

Они тут же переселились туда и взяли в руки хозяйство. С ними была их маленькая дочка Гунилла. Это был единственный их ребенок, потому что они потеряли маленького сына. Из-за этой несправедливости Карл еще сильнее возненавидел свою жену.

Он продолжал считать себя таким же обольстительным, как и в молодости. Но нередко замечал презрительную гримасу на лице Эббы, когда взгляд ее скользил по его жирному животу, свисающему складками, видел, как она морщит с отвращением нос, чувствуя крепкий запах мужского пота, исходящий от него; а однажды она даже сказала, что его тощие, волосатые, костлявые, незагорелые ноги кажутся ей просто отвратительными. Тогда он в ярости устроил ей настоящую взбучку. Забыла она, что ли, о всех тех женщинах, которые лежали перед ним на коленях и у которых от одного его взгляда становилось мокро между ногами? «Да, так оно и было», — осмелилась произнести Эбба, тут же получив затрещину.

Эбба была старше его на год, но выглядела молодо. Зрелость — вот для нее подходящее слово. Ее роскошные формы стали еще более явственными, она превратилась в шикарную женщину.

Эбба и сама знала это. Карл называл ее шлюхой, потаскухой, распутницей и прочими известными ему обидными прозвищами, но она на это не реагировала. Он никогда не подозревал ее всерьез в измене, потому что был уверен — она боготворит его. Он не имел ни малейшего представления о тех пленительных, преисполненных негой часах, которые она проводит в амбаре со странствующими торговцами или бродягами, в то время, как он сам был на службе в Бергквэре.

Эббу не беспокоило, догадывается ли об этом Гунилла. Или, вернее, Эбба не хотела об этом знать. Она старалась быть осторожной, встречаясь с другими мужчинами, решив попросту закрывать глаза на то, знает ли об этом дочь. Никогда в жизни она не стала бы выяснять это. Эбба добровольно надела себе на глаза шоры.

Привлеченный ее силуэтом у окна, Карл тяжело поднялся и подошел к ней.

— Посмотри на нее, Карл, — сказала она, толкая локтем мужа. — Только посмотри, она опять о чем-то мечтает! Стоит и смотрит, как садится солнце, вместо того, чтобы собрать ведра.

Карл оттолкнул ее руку, так что та ударилась о раму окна, и сказал:

— Ну и пусть! Я займусь ею, когда она придет домой. Ишь, какая лентяйка!

Эбба уже пожалела, что привлекла внимание мужа.

— Не надо ее трогать, Карл! В этом нет ничего плохого. Лично мне кажется, что она усердная. Разве она не слушается нас? Разве не угождает нам во всем, хотя ей всего только пятнадцать лет? Что плохого, если она мечтает о чем-то? Мы должны мириться с этим.

Его заскорузлая рабочая лапа легла на ее ягодицы, медленно ощупывая ткань платья.

— Она избалована, — сквозь зубы процедил он. — Ты сделала ее самонадеянной девчонкой! Все эти побрякушки, нарядная одежда — все это светское, греховное тщеславие!

Эбба вздохнула. Она не считала нарядной одеждой сермяжное платье и деревянные башмаки. Но она была согласна с тем, что любила баловать дочь.

Карл приподнял ее юбки, чтобы можно было пролезть под них рукой. При этом он тяжело дышал прямо ей в ухо. Другой рукой он залез к ней за корсаж и теребил грудь. Его заскорузлые руки царапали кожу.

«О, нет, только не теперь, старый козел», — подумала она, передвинув при этом одну ногу, чтобы его руке было удобнее.

— Гуниллу следует наказать, это единственное, чего она заслуживает, — дрожащим голосом произнес Кнапахульт.

Эбба плотно сжала рот. Она хорошо знала, что Карл был слишком строг с девочкой. Если так пойдет и дальше, то…

— Она ведет себя так странно, — фыркнул он, тяжело дыша, в то время как его пальцы двигались к той точке, которая обычно разжигала Эббу. И теперь его пальцы были умелы, она вся задрожала и прижалась к нему ягодицами. «Словно какая-то сука, — с презрением подумал он. — Проклятая шлюха, она снова взялась за свое!»

Штаны ему стали вдруг тесны, но он все же продолжал свои наставления:

— Другие дети не ведут себя подобным образом! Она просто грезит наяву!

Эбба повернулась к нему. Глаза ее, смотрящие на девочку, стали испуганными.

— Ты думаешь, что она знает? Ты думаешь, все из-за этого? Что она… думает об этом?

Глаза мужа загорелись.

— Чепуха! — воскликнул он. — Откуда ей об этом знать?

— Да, — вздохнула Эбба. — В самом деле, откуда?

Она заметила, как Карл копается в своих штанах, неуклюже и нетерпеливо. Ему следовало поторапливаться, страсть уже тлела в ней: отставив бедра назад, она заметила, что он уже наготове. И, ощутив в себе его твердую, как камень, торчащую плоть, она с наслаждением закрыла глаза. Вот так! Теперь все в порядке! Только бы девочка не повернулась к ним…

Мысль о том, что кто-то может посмотреть на них, тем более, тот, кому это не следует видеть, еще больше возбуждала их.

Крестьянин приглушенно стонал, едва держась на ногах в неудобном положении.

Впрочем, было бы неверно называть жителей Кнапахульта крестьянами. Скорее всего, они были арендаторами или фермерами. Кнапахульт принадлежал хозяину Бергквары, одному из родственников Поссе. Но в силу особых, имевших ранее место обстоятельств, не имеющих отношения к этой истории, ферма эта стала самостоятельным хозяйством, чуть более зажиточным, чем другие фермы, сдававшиеся в аренду.

Поэтому Карл считал для себя делом чести поддерживать безупречный порядок в своем маленьком хозяйстве. Единственной их помощницей была дочь, а в случаях особой необходимости они нанимали пожилого батрака. В остальном же они справлялись сами. Участок-то у них был крохотным.

Ох, как же он вспотел! Все у Эббы было таким гладким и скользким — и она оперлась локтями о подоконник. Гунилла по-прежнему смотрела куда-то вдаль, и хорошо, что это было так, поскольку затуманенный взгляд Эббы, ее раскрытый, тяжело дышащий рот, страстная гримаса на лице — все это могло удивить девочку. Карл шумно дышал, хватая ртом воздух, выскакивал из нее, бормотал что-то бессвязное, снова входил в нее, чувствуя, что у него подгибаются колени.

— Карл! Я сейчас закричу! — шепнула Эбба.

— Нет, потерпи! Женщина не должна… чувствовать что-то, ты же знаешь. Это ведь… это же богохульство, ах, ох! Содомитская шлюха!

С приглушенным рычанием он навалился на нее, и они сползли на пол, все еще держась за подоконник, Эбба почувствовала то, что именовалось богохульством, отбросив при этом всякую осторожность. А Карл в это время лежал на дергающейся в экстазе женщине и работал своим прутковым железом, пока оба, наконец, не успокоились.

При этом они совершенно забыли о дочери, о том, что она может войти и застать их врасплох.

Наконец Карл поднялся на колени и дал своей жене оплеуху.

— Посмотри, что ты наделала своей похотливостью! Заставила своего бедного мужа изменять Богу, ради того, чтобы удовлетворить тебя! Ты все еще не насытилась! Ты не думаешь о спасении своей души? Ты хочешь сгореть в геенне огненной?

— Надень штаны, — сухо произнесла Эбба. — Ты выглядишь просто смешным с этой своей маленькой, сморщенной штуковиной, висящей среди складок жира.

Дав ей тумака, он все же встал. Эбба тоже встала, оправляя юбки — словно курица, которую только что клюнул петух.

Они отошли друг от друга — со взаимным презрением, но будучи навеки связанными своей похотью.

Карл застегнул на поясе ремень. Если бы только не Гунилла, все было бы прекрасно! Не то, чтобы она была непослушна, нет, она была очень даже смирной, какой ей и полагалось быть, но воспитывать ее было все равно, что биться о стену. По субботам Карл бил ее ради послушания Господу и в наказание за все те грехи, которые она совершила или намеревалась совершить. Так, чтобы в праздник она была чистой. Ребенка следовало воспитывать в строгости, ибо в Писании говорилось: бьет, значит, любит. Хотя в последнее время Эбба высказывала недовольство, утверждая, что девочка уже большая и ей не пристало подставлять под розги задницу.

Что за чушь! Чем старше Гунилла становилась, тем больше греховного могла увидеть, так что лучше всего было сразу брать быка за рога. Его дочь не должна была стать сельской потаскушкой!

Если бы вместо нее у него был сын! Он постоянно горевал об этом.

Когда-то у них был сын. Он прожил всего несколько часов. Карл никак не мог смириться с этим, называя это… предательством. И вот взамен он получил дочь! Как жестока, как несправедлива жизнь!

Он укоризненно смотрел на нее. Это ничтожное создание! Женщине не место в Божьем мире. Женщина, это неизбежное зло, которое вынужден терпеть превосходящий ее во всем мужчина, дабы испытать силу своей веры в Господа. Какую ценность они представляют для Господа? Никакой!

Но почему же Господь так наказал его? Его, Карла Кнапахульта, верного слугу Бога, спасшего столько душ и осудившего во имя Господа столько грешников!

И в награду за это он получил дочь!

Гунилла сочиняла стихи, держа в руках пустые ведра.

«О, зеленый месяц…»

Нет, это звучало плохо. Может быть, желтый месяц? Нет, это тоже не годится. «О, серебряный месяц, ты бледнеешь и светлеешь…»

Никогда бы не подумала, что это так трудно! Гунилла смущенно засмеялась.

Оставив в покое месяц, она снова заговорила со своим другом:

— Видишь ли, мне приходится таскать эти ведра…

Никакого друга рядом с ней не было.

Но в воображении Гуниллы он был — иначе она не вынесла бы такую жизнь. Тело ее было не по годам развитым, тогда как ум был все еще детским. Ее темные волосы были коротко острижены, на лбу была челка — такие прически носили мальчики-пажи. Черты лица у нее были классически правильными, овал лица был удлиненным, кожа — загорелой. Глаза под густыми темными бровями были ярко-голубыми, нос — прямым и коротким. Жанна Д'Арк в смоландском варианте. Явно забытая всеми.

Гунилла ничего не могла поделать с собой: непонятные ей наказания отца вызывали безнадежный протест. Она ведь старалась делать все как можно лучше! То, что она временами бывала рассеянной, это верно, но ведь не такой уж это смертельный грех! Другое дело, что многое в работе по хозяйству было ей не по вкусу, она чувствовала, что это не ее дело, но никогда не показывала своего нежелания, стараясь во всем угодить отцу. Может быть, в этом был ее грех?

Отец утверждал, что она думает о парнях. Ах, как такое могло взбрести ему в голову? Кого же она могла выбрать себе?

Эрланда Бака? Этого… этого щенка! Его исполненный тоски взгляд досаждал ей, ведь она не привыкла к такому, совершенно не привыкла, во многом оставаясь по-прежнему ребенком. Ей доставляли много хлопот пугающе быстро развивавшиеся груди: ведь она по-прежнему любила играть со щенятами и бросать в коров еловыми шишками. Руки Эрланда, так боязливо пытавшиеся прикоснуться к ней, вызывали в ней непонятную ярость — и она убегала в лес. В свой укромный уголок за скалистым утесом. Там она обычно сидела и мечтала о том, что станет скальдом и что вся деревня будет хвалить ее за это. Ее жизненные горизонты не простирались дальше родной деревни.

Зачем ей был нужен этот Эрланд Бака? Этот увалень! Его приставания отвратительны!

Она никогда не выйдет замуж. Это так противно!

Нет, она мечтала о другом: о друге, который был бы для нее скорее отцом, чем возлюбленным. Писарь из Бергквары. Каким добрым и обходительным он был с ней! Гунилла чувствовала, что он может понять ее. Ей хотелось сесть к нему на колени, слушать его теплый, низкий голос, рассказывать о своих невзгодах и о своих радостях. Он не станет набрасываться на нее и говорить ей глупые и непонятные слова, как это делал Эрланд.

Эрланд был просто деревенским придурком, это знали все.

Не то, чтобы он и взаправду был дураком, нет, Гунилла так не думала. Но он был не таким, как все. Как человек, он, похоже, еще не нашел себя. А его приставания напоминали ей…

Нет, Эрланд был просто глуп!

Очнувшись от своих грез, она направилась домой, неся в одной руке ведра, а в другой — черпак, которым наливала курам еду. И в знак протеста против всего, что ее окружало, она ударяла черпаком по стволам берез, мимо которых проходила.

Потом повернулась и попросила у берез прощения:

— Я не хотела причинять вам зло, — с раскаянием произнесла она. — Я такая рассеянная. Простите, простите!

Войдя в кухню, она почувствовала какой-то странный, терпкий запах. Что-то… запретное? В воздухе ощущалась атмосфера чего-то такого, с чем она уже много раз до этого сталкивалась, но не могла понять, что это. Что-то непотребное? Гунилла была не в состоянии распознать, что это.

Отец тут же подскочил к ней.

— Ты неплохо провела время, — кисло произнес он. — Неужели ты ничего не умеешь делать как следует? Сейчас ты отправишься в Бергквару и передашь писарю, что я зайду к нему в понедельник, если он не против.

Посылая туда Гуниллу с таким пустяковым поручением, Карл был себе на уме. Ему хотелось как можно скорее свести дочь с писарем, пока тот еще не нашел себе другую жену, этот инспектор всей Бергквары. Это был уже не очень молодой вдовец. Было самое время продемонстрировать ему возможности Гуниллы. Более солидной партии крестьянской дочери нечего было и желать.

Гунилла обрадовалась этому поручению. Ей так нравилось разговаривать с писарем.

Но даже в своих самых диких фантазиях она не могла подумать, что отец делает из них пару! И если бы она узнала об этом, она не побежала бы с таким озорством по заросшей травой тропинке!

Подойдя к лесу, откуда открывался вид на деревню и усадьбу Бергквара по другую сторону полей и лугов, она внезапно остановилась. С холма доносились жалобные звуки свирели.

Во всем, за что бы ни брался бедняга Эрланд Бака, его ждали неудачи. Вот и с этой свирелью тоже.

— Гунилла, подожди, — крикнул он, видя, что она собирается пройти мимо. — Иди, я тебе что-то покажу!

Она неохотно остановилась. Она сердилась на него еще за прошлую встречу, когда он нес всю эту «чепуху».

— Иди сюда, посмотри, что я нашел в траве! Любопытство победило.

— Я очень занята, — предупредила она его, подходя поближе. — Теперь уже вечер и…

— Посмотри, — сказал Эрланд, показывая на землю.

— Нот это да! — удивленно произнесла Гунилла, наклоняясь над первой, бледно-голубой фиалкой. — Как хорошо, что ты не сорвал ее, Эрланд! Пусть растет, она такая красивая!

Эрланд Бака смотрел на нее сияющими от гордости глазами. Он был худощавым, сутулым юношей, его руки и ноги двигались неловко и неуклюже, а явное восхищение Гуниллой делало его неуверенным в себе. Тусклые темные волосы всклокочены, уже пробивается бородка и усы — редкая, курчавая растительность, которую ему приходится сбривать. Зато глаза добрые, к тому же в детстве он был ее товарищем по играм. Теперь же, в эротическом плане, он опережал ее в развитии. Она по-прежнему думала о ребяческих проказах, а в его голове было уже совсем другое. Эрланд всегда был романтиком и мечтателем, почти поэтом. Именно это так раздражало теперь Гуниллу, поскольку проявлялось в таких формах, которые были для нее неприемлемы. Она считала его просто напыщенным и незрелым, невольно сравнивая с писарем из Бергквары.

Гунилле нужна была фигура отца, а не любовника. Но ни она, ни Эрланд этого не понимали.

— Мне придется уехать, — сказал он твердым голосом.

— Уехать? Тебе? Куда?

Он расправил плечи.

— Я должен стать наемным солдатом.

— Что это значит?

— Я не знаю, — смущенно признался он. — Но хозяин сказал мне, что я должен отправиться в смоландское верховное командование, в Эксье. Это далеко…

Гунилла не знала, что сказать.

— Ты долго пробудешь там? — наконец спросила она.

— Не знаю, — печально ответил он. — Надо мной смеются в деревне. Говорят, что из меня никогда не получится мужчины. Говорят, что хозяин правильно делает, посылая меня туда.

Она молчала, будучи, в сущности, того же мнения.

— Говорят, что мне скоро дадут землю, — растерянно произнес он.

— С кем же я теперь буду играть? — кротко спросила она. — Ведь ты уедешь…

Но Эрланд не слышал ее слов. Он смотрел на нее с невыразимым восхищением.

— Как ты красива, Гунилла!

— Ах, перестань болтать чепуху!

— Это не чепуха! Ты… Ты никогда…

— Что еще?

Ее сухой тон лишил его последнего мужества. Руки, жаждущие прикоснуться к ней, бессильно повисли.

— Нет, ничего…

— Нет, не будь таким печальным! Скажи, что ты хочешь?

— Давай присядем.

— У меня нет времени, — сказала Гунилла, но вес же села на траву, стараясь не задеть фиалку. Ко начинало раздражать все это.

— Что же ты хотел сказать мне?

— Что у меня на груди растут волосы.

— Очень глупо с твоей стороны! — запальчиво произнесла она.

— Да, это правда! Посмотри!

Но успела она остановить его, как он рванул шнуровку на рубашке и показал ей свою тощую, бледную грудь.

— И где же они? — бессердечно спросила она.

— Разве ты не видишь? Здесь… Нет, где они были… Да, вот здесь!

— Ничего не скажешь, — сухо заметила она, глядя на две еле заметные волосинки. — Какая мерзость!

Эрланд тут же зашнуровал свою рубашку.

— А у тебя есть?..

— Нет, у меня этого нет.

— Нет, я имел в виду другое!

Гунилла уставилась на него. Потом вскочила, преисполненная отвращения.

— Ах, мерзкий негодяй, какой ты отвратительный! Убирайся к черту на свою солдатскую службу и никогда больше не возвращайся сюда!