1

Лишь когда начали выжигать лес под пашню, Виллему наконец встала с постели.

Она очнулась от оцепенения, в которое погрузилась после возвращения домой из плена. Ее заставили отказаться от Доминика, и это окончательно подорвало ее силы: организм потерял способность сопротивляться, казалось, она уже никогда не оправится от удара. Ее трепали нескончаемые хвори: простуда следовала за простудой, болели уши, ныли суставы, ее бросало то в жар, то в холод. Габриэлла и Калеб не знали ни минуты покоя. Их веселая, своевольная дочь лежала бледная, безжизненная, и взгляд ее блуждал неведомо где. Она слабо улыбалась родителям, благодарила за заботу, сокрушалась, что доставляет им столько хлопот. Но она была так слаба, что стоило ей сесть, как она тут же теряла сознание. Однажды на небе вспыхнуло желто-красное зарево и над селением поднялись синие тяжелые облака дыма. Это привлекло внимание Виллему. Неожиданно для самой себя она встала и подошла к окну. Руки ее судорожно вцепились в подоконник, ее шатало, но зато оказалось, что она может стоять!

Ей открылось величественное зрелище. Огонь охватил будущие пашни — повсюду горели костры, тянулись узкие полосы огня.

Густой, едкий, но приятный запах весны плыл над приходом Гростенсхольм. Виллему задумалась.

«Открытый огонь, — мечтательно думала она. — Но мы видим лишь малую его часть. Самый сильный огонь бушует в недрах земли. Он невидимый, как моя любовь. Ее нельзя погасить, она медленно сжигает меня, она горяча и неистребима. Она причиняет одновременно и боль, и блаженство, и мне никуда от нее не деться».

Освещенная пламенем, держась исхудалыми руками за подоконник, Виллему наконец вернулась к жизни.

— Я люблю тебя, Доминик, — громко произнесла она, ее глаза, в которых отражались языки пламени, сверкали, как у дикого зверя. — Я люблю тебя, ты будешь моим! Никто и ничто не разлучит нас! Ради этого я буду жить.

От усталости у Виллему разжались руки, и она медленно опустилась на пол. Но воля к жизни была в ней так сильна, что заставила ее доползти до кровати и лечь. Обессиленная, но счастливая, она упала на подушки. Теперь у нее была цель. С этого дня желание вернуть себе Доминика горело в ней, как огонь.

Весна и лето 1675 года прошли в Гростенсхольме спокойно. Виллему, доставившая своим близким в последние годы столько тревог, горько раскаивалась в этом и прилежно занималась хозяйством, чего прежде никогда не случалось. Она работала, не жалея себя, выбивалась из сил, лишь бы утешить и порадовать родителей. В свободное время она читала и набиралась знаний. Виллему всегда была способной к наукам, хотя для женщины это необязательно. Калеб и Габриэлла не могли на нее нарадоваться, они были счастливы. Виллему тоже выглядела веселой, беспечной и счастливой.

Лишь стены ее горницы знали, что творилось у нее в душе. Только они видели ее горе и тоску, когда она металась по жаркой постели. Видели по вечерам ее широко открытые, задумчивые глаза, видели слезы, падавшие на письма, которые она писала и украдкой отправляла с каждой почтой, уходившей в Швецию.

И получала ответные письма. Она договорилась со служанкой, и та следила, чтобы родители ничего не знали об этом. Письма Доминика были полны любви, страстной тоски, горячих признаний. В то же время он рассказывал забавные истории из жизни двора.

Ничто не могло укрыться от его насмешливых глаз: с добродушной иронией он описывал смешных щеголей и пустоголовых вельмож, окружавших короля. Виллему тоже пыталась писать веселые письма, но это не всегда ей удавалось, ей трудно было скрывать свою боль и отчаяние.

Но теперь все изменилось.

Она жила во власти одной идеи. Это было словно исступление. Она чувствовала необъяснимую решительность и готова была дать отпор любому, кто мог помешать осуществлению ее мечты. Доминик должен принадлежать ей!

Разумеется, он об этом не знал, писать о таком было немыслимо. Но он радовался, что Виллему преодолела печаль и уныние и что жизнь для нее вновь обрела цель и смысл.

Да, цель и смысл…

Швеция и Дания не смогли долго жить в мире. Дания не желала примириться с потерей Сконе и Блекинге. А Швеция с трудом удерживала свои завоевания по другую сторону Балтийского моря.

В июне войска Швеции были разбиты курфюрстом Бранденбургским, и это стало боевым сигналом для многих недругов Швеции. Дания отправила войска на помощь своим союзникам — Бранденбургу, Голландии и германскому кайзеру. Самим датчанам удалось вернуть себе Готтор. В октябре шведам пришлось отказаться сначала от Западной Померании, а потом и от Висмара.

Король Карл XI был еще подростком. Когда он обнаружил, в каком жалком состоянии находится шведская армия, ему стало жутко.

Он попросил денег, но казна оказалась пуста. Никому ни до чего не было дела, король мог полагаться только на себя да на горстку людей, которым доверял. Он знал, что враги Швеции не преминут воспользоваться ее слабостью и нанесут ей удар, — противостоять им он не мог.

Маленькую передышку Карл все-таки получил. Зиму он использовал на то, чтобы вооружиться. Всеми правдами и неправдами ему удалось собрать армию, которую он направил в Сконе. Он готовил наступление и хотел захватить Зеландию.

Датчане, со своей стороны, собрали армию под Копенгагеном и намеревались вернуть себе Сконе. Под ружьем у датчан было четырнадцать тысяч человек.

Шведские войска и Сконе ждали свой флот, который должен был переправить их в Данию. Но хотя шведский флот насчитывал много кораблей, все они были в плачевном состоянии, и королю Карлу понадобилось много времени, чтобы вернуть им боеспособность.

Снасти на кораблях сгнили, опытных моряков почти не осталось. В первый же раз, когда флот торжественно покинул гавань, ему пришлось тут же вернуться обратно. Сто девяносто из двухсот человек команды на флагманском корабле страдали морской болезнью.

Не лучше обстояло дело и на других кораблях. Датчане звали шведских моряков «сухопутными деревенскими крысами».

Все пришлось начинать сначала. Но теперь шведы считали, что им повезет больше: флот, покинув Стокгольм, присоединится к шведской армии в Сконе, и «от этих проклятых датчан останется мокрое место».

Свадьба Лене Паладин и Эрьяна Стеге, которая так долго откладывалась, была наконец назначена на 30 мая 1676 года. Бабушка Сесилия поправилась, чума отступила и все было бы прекрасно, если бы не угроза войны.

К тому времени, Линды, шведская ветвь рода Людей Льда — Микаел, Анетта и Доминик — уже прибыли из Стокгольма в Данию в поместье Габриэльсхюс. Норвежские представители этого рода находились на пути в Данию. Людей Льда не слишком тревожила угроза войны — Лене наконец-то должна была соединиться со своим любимым Эрьяном, которого она так долго ждала.

Отъезд из Швеции Доминика, который был курьером шведского короля, объяснялся чистой случайностью. Именно в те дни он получил отпуск и потому уехал, даже не получив на то разрешения. Когда же начались военные действия и королю понадобились все его курьеры, Доминика в Швеции не оказалось. Друзья Линдов, Оксеншерны, отговаривали их от этой поездки, да и родители Доминика тоже колебались, но переубедить Доминика было невозможно. В конце концов все трое уехали, несмотря на то, что война могла разразиться в любую минуту.

Хуже обстояло дело с Танкредом и Тристаном, отцом и братом Лене. Они с трудом получили разрешение присутствовать на свадьбе, ибо должны были принять участие в сражении на стороне датчан.

Однако в самом щекотливом положении оказался сам жених, который жил в Сконе и теперь считался шведским подданным. К тому же он был офицером. Тем не менее к назначенному дню все родственники съехались в Габриельсхюс. Впервые за много лет все они были в сборе. Это был долгожданный миг!

На борту корабля, идущего из Норвегии в Данию, Виллему нетерпеливо ходила вдоль поручней. Не корабль, а улитка! Виллему не любовалась красотой берегов, синевой неба, морской гладью; ее занимала только одна мысль: скоро она увидит Доминика!

А что, если он не приедет? До них тоже дошли слухи о напряженных отношениях между Швецией и Данией, и они понимали, что едут наугад. Может, им вообще не суждено вернуться домой. Но они решили рискнуть: свадьба в семье — слишком важное событие, чтобы не присутствовать на ней из-за какой-то нелепой войны.

Но как же Доминик? Виллему так боялась за него!

Габриэлла подошла к дочери и остановилась у по ручней, их корабль только что вошел в Эресунд и теперь им были видны берега и справа, и слева. Виллему поняла, что мать чем-то встревожена.

— Послушай, Виллему…

«Какое осторожное начало! Мама, милая, не томи душу, — взмолилась про себя Виллему, — ведь я знаю, что вы хотите сказать!»

— Да, матушка?

— Виллему… я полагаю, ты наконец встретишься там с Домиником…

— Наверное. — «Господи, как я надеюсь на это!»

— Прошу тебя… прошу тебя, будь осторожна. Ведь я знаю, что вы любите друг друга.

Виллему сухо кивнула.

— Обещай нам с отцом, что ты не дашь ему повода…

— Повода к чему? — Виллему захотелось подразнить мать.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Обещай, что ты будешь избегать его. Хорошо? Анетта писала мне, что они с Микаелом взяли с Доминика такое же обещание. Вы с ним не должны встречаться наедине. Не должны нарушать законов нашей семьи. Остерегайся любви, которая обречена, Виллему!

— Матушка, вы слишком многого требуете от меня! — вспыхнула Виллему. — Ведь я увижу его после стольких лет разлуки!

— Мне очень тяжело, дорогая. И мы же не требуем, чтобы вы вовсе не разговаривали друг с другом. Мы только хотим, чтобы это происходило в нашем присутствии. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Виллему долго молчала. Она была разочарована. Мать, конечно, права, и ей никогда не пришло бы в голову перечить родителям… Но ведь она так ждала этой встречи с Домиником, возлагала на нее столько надежд!

— Хорошо. Я выполню вашу просьбу, — проговорила она, справившись с волнением. — Но разрешите мне, по крайней мере, по-настоящему проститься с ним, когда эта несчастная свадьба будет уже позади. Пожалуйста, пусть это будет на глазах у всех, но разрешите мне обнять его, дать волю слезам. Разрешите прикоснуться к нему и почувствовать, что он живет не только в моем воображении. Неужели я требую невозможного?

— Нет, дитя, ты не требуешь невозможного. — Глаза у матери стали грустными. — И пойми, что нам нелегко причинять тебе эту боль.

Виллему снова кивнула, она хотела скрыть свое разочарование.

Доминик бродил в нетерпении по Габриэльсхюсу. Часто его охватывало желание верхом отправиться в Копенгаген, чтобы встретить там корабль из Норвегии, но всякий раз он отбрасывал эту мысль.

Габриэльсхюс далеко превосходил все другие поместья, которые принадлежали Людям Льда. Обстановка была дорогая и красивая, здесь можно было прожить много дней и каждый день обнаруживать новые диковины и ценности.

В эти дни, правда, в доме по случаю свадьбы царил переполох. Сесилии — бабушке Виллему и Лене, — которой было семьдесят четыре года, приходилось особенно трудно. Она считала, что без нее ничего не обойдется, за всем нужен глаз да глаз. Своим вмешательством она так донимала членов семьи и прислугу, что все были бы даже рады, если б она снова слегла в постель.

Сесилия, казалось, не понимала, что уже давно выпустила из рук бразды правления. Более полувека назад она приехала в Габриэльсхюс юной невестой Александра Паладина. Здесь она боролась за жизнь Александра вместе с молодым Тарье и верным старым слугой Вильхельмсеном. Всех их давно уже не было в живых. Теперь хозяйкой Габриэльсхюса была Джессика, жена Танкреда, и Сесилия вовсе не собиралась перечить своей невестке, которую нежно любила. Просто она подчинялась старой привычке. Годы счастья и горя не изменили Сесилию. Она осталась верна себе.

Ирмелин по-прежнему жила в Габриэльсхюсе, она постоянно была молчалива и грустна. Сесилия видела, как страдают Ирмелин и Доминик, внук Тарье. Она всегда хорошо понимала молодых. Ей хотелось как-нибудь приободрить их, и она привела их обоих в сад, где пышно цвели розы.

— Наконец и мне стало известно о вашем несчастье, — сказала она. — Мне ведь теперь никто ничего не рассказывает. Не хотят, чтобы я вмешивалась. И не зря. Я понимаю, как вам тяжело. Тебе, Доминик, нельзя жениться на моей любимой внучке Виллему. Она мне ближе всех, я так хорошо ее понимаю, ведь мы с ней очень похожи. А тебе, Ирмелин, нельзя выйти замуж за Никласа из Линде-аллее, потому что все вы потомки Людей Льда и на каждом из вас лежит печать этого рода. Судьба жестоко обошлась с вами, вы не можете соединиться с теми, кого любите! Я знаю, вы с нетерпением ждете их приезда. Долгая разлука не убила ваши чувства, или я ошибаюсь?

— Нет, тетушка Сесилия, — ответила Ирмелин. Она была еще выше Сесилии, но рядом с Домиником казалась маленькой.

Слушая их, Доминик рассеянно срывал розы и подавал их Сесилии.

— Не нужно было нам переписываться, — задумчиво сказал Доминик. — Иногда письма бывают очень опасны. Но нам разрешили, и письма были для нас единственной отрадой в эти трудные времена.

— Это так, — согласилась Ирмелин. — Но ты правильно сказал, Доминик. Письма таят опасность. Они поддерживают огонь и рождают иллюзии, благодаря письмам можно почувствовать близость другого человека острее, чем когда находишься с ним в одной комнате.

— Это я знаю по себе, — сказала Сесилия. — Но что вы намерены делать?

— Я не думал об этом, я хочу только увидеть Виллему, — сказал Доминик. — Хотя бы увидеть. Вот уже полтора года я мечтаю об этом. — Доминик сорвал очередную розу и протянул Сесилии.

— А я не видела Никласа целых три года, — заметила Ирмелин. — Я тоже хочу увидеть его, услышать его голос, прикоснуться к его руке. Я помню, что обещала родителям, тетушка Сесилия, мы не нарушим своих обещаний.

— В этом никто и не сомневается. Но ты, Доминик, должен быть начеку с Виллему! Она из вас всех самая порывистая, она может не справиться со своими чувствами.

— Теперь она другая, — печально проговорил Доминик. — Она стала такой покладистой, ее родители на нее не нахвалятся.

— Да, знаю, Габриэлла писала мне об этом. Но в тихом омуте… Впрочем, это касается всех вас: будьте осторожны, избегайте встреч с глазу на глаз, не поддавайтесь искушению! Спасибо тебе за розы, Доминик. У тебя безупречный вкус, ты выбрал именно те розы, которыми я собиралась украсить свадебный стол.

На лице Доминика мелькнул ужас, Сесилия и Ирмелин рассмеялись.

— Не горюй, ко дню свадьбы успеют распуститься новые, — утешила его добрая Сесилия.

Она долго смотрела вслед Доминику и Ирмелин. Как хорошо она их понимала!

Сесилия вспомнила кладбище в Гростенсхольме. Разве она сама устояла перед искушением много лет назад? Разве она не уступила молодому священнику только потому, что он был похож на Александра, который не мог ее любить?

А эти молодые люди с их страстной любовью друг к другу… Скоро они встретятся после долгой разлуки…

Сесилия даже вздрогнула. Словно на нее упала тень Тенгеля Злого.

Никто из них даже не подозревал, что датский флот вышел из Эресунда в Балтийское море навстречу шведам. Новости распространялись нескоро, расстояние было слишком большое, и военные приготовления держались в тайне. Гости и хозяева полагали, что они мирно отпразднуют свадьбу и все успеют заблаговременно разъехаться по домам. Гости никуда не спешили. Швеция и Дания постоянно вели споры друг с другом, все к этому давно привыкли.

Наконец приехала родня из Норвегии.

Сесилия первая увидела приближающихся гостей, она весь день провела у окна.

— Едут! Едут! — взволнованно крикнула она, гордая тем, что может сообщить всем радостную весть.

Гости и хозяева дома бросились встречать кареты. Слуги из Габриэльсхюса были загодя отправлены в Копенгаген, чтобы доставить норвежцев в поместье.

Виллему вышла из кареты последней. Она шла, опустив голову и не смея смотреть по сторонам. Боялась не совладать со своими чувствами. Виллему двигалась, как во сне, у нее все расплывалось перед глазами, и она толком ничего не видела.

Сесилия заключила ее в свои объятия, и Виллему удивилась, какой маленькой и хрупкой стала ее некогда высокая и величественная бабушка. Правда, Виллему сама выросла с тех пор, как они виделись в последний раз.

Ирмелин… Кузины обнялись, и через плечо Ирмелин Виллему бросила взгляд на великолепные розы в саду, но видела она их словно сквозь дымку. Как приятно снова встретить подругу детства!

Господи, а ведь это Тристан! Высокий, красивый, только с грустными глазами. Куда подевалась его нерешительность и угри?

А вот и Лене, как давно они не виделись!

— Поздравляю, Лене! Наконец-то я увижу твоего Эрьяна.

Оказалось, Виллему могла даже смеяться и шутить! Голос подчинялся ей, губы послушно двигались. Она удивлялась самой себе.

Тетя Джессика. Такая же милая и приветливая, как всегда, разве что немного поседела. В семье говорили, что она тревожится за Тристана. Но никто не мог сказать, что именно тревожило Джессику.

— Как ты выросла, Виллему! — воскликнула Джессика. — И стала настоящей красавицей. Я вижу, волосы у тебя уже отросли.

Танкред, как всегда, не мог удержаться, чтобы не пошутить:

— Габриэлла, на какой яблоне в твоем саду созрела эта великолепная груша? Твоя дочь очень красива. И на вид почти умная… когда молчит!

— Не слушай его, Виллему, — засмеялась Габриэлла. — Он всегда шутит, если хочет скрыть, что растроган.

Виллему улыбнулась, но лицо у нее оцепенело от напряжения.

«Я знаю, что ты здесь, Доминик. Уголком глаза я вижу твою высокую тень. Но я боюсь смотреть в твою сторону. Пока еще боюсь».

Трудней всего ей было поздороваться с родителями Доминика.

Она присела в глубоком реверансе перед тетей Анеттой. Виллему только наполовину принадлежала семье Паладин, а у тети Анетты предки с обеих сторон были из семьи де Сен-Коломб. Из Лупиака в Берне.

Виллему всегда немного боялась тети Анетты. Она так строго поджимала губы. «Матушка говорила, чтобы я не обращала на это внимания, — думала про себя Виллему. — Тетя Анетта просто не уверена в себе и боится сделать какой-нибудь промах. На самом деле она добрая и милая. Но, по-моему, я ей не нравлюсь. Ведь она знает. Знает, что Доминик просил моей руки. И потому боится меня. Она ничего не имеет против Паладинов, но Калеб из Элистранда для нее никто. Пожалуй, она единственная из всех родственников смотрит на моего отца свысока из-за его происхождения. А ведь лучше человека, чем он, найти трудно!

Кроме Доминика, конечно!

Как холодно она обняла меня! Едва прикоснулась. Как будто я в чем-то виновата!

Нет, нет, я не должна ее осуждать.

Дядя Микаел. Мечтатель. При взгляде на него на сердце сразу становится тепло. Из-за его неземной доброты кажется, что он забрел в этот мир случайно. Они с тетей Анеттой совсем не подходят друг другу! Но вот она украдкой пожала ему руку. Словно хотела приободрить перед встречей с родственниками. Может, матушка все-таки права, и всему виною мать тети Анетты? У тети Анетты было такое несчастное детство, ее можно только пожалеть.

Господи, о чем только я думаю, лишь бы оттянуть страшный миг!»

Виллему улыбнулась тете Анетте из-за плеча дяди Микаела, та ответила ей вымученной, испуганной улыбкой.

«Бедный дядя Микаел! Он особенно нежно обнял меня. Конечно, он тоже все знает, но он-то понимает, что я сейчас чувствую.

Остался только Доминик…»

— Здравствуй, Виллему! Я рад снова видеть тебя, — раздался его низкий, глубокий голос.

«Надо держаться! Ничего, я все наверстаю при прощании! А пока я должна покориться воле родителей».

— Здравствуй, Доминик! Мальчик мой, как ты вырос!

Наконец она осмелилась поднять на него глаза. Он смеялся. Все смеялись, а ведь родные так опасались этой встречи. «Я выбрала верный тон, кажется, все вздохнули с облегчением.

Еще бы, ведь никто из них не ощутил долгого рукопожатия Доминика. Никто, кроме нас, не прочел жар и тоску в глазах друг друга.

Все обняли меня. Все, кроме него. Спасибо, любимый. Мы оба знаем, что не вынесли бы этого объятия.

Ничего не изменилось. Я знаю, мне нельзя так думать, но, слава Богу, что так!

Я даже забыла, какой он красивый. Конечно, все объясняется моей любовью, но сердце у меня сжимается от невыносимой тоски. Мне по-настоящему больно. Меня так тянет к нему, что я готова броситься ему на шею.

Как ни странно, он никогда не обнимал меня, кроме того раза на сетере в Ромерике, и то лишь потому, что я не могла тогда стоять на ногах.

Именно после того случая все эти умные рассудительные родственники, знающие о проклятии, которое тяготеет над Людьми Льда, разлучили нас.

Но что им известно о пламени, горящем в крови? Пламени, против которого есть только одно средство — присутствие любимого?

Наконец-то Доминик отпустил мою руку. Давно пора, но мы оба не могли прервать это прикосновение.

Надо отойти от него. Что-нибудь сказать, неважно что, и отвернуться. Повинуйся мне, мое тело! Повинуйтесь мне, мои чувства!»

Виллему быстро переменила тему разговора:

— Лене, это твой жених?

Угловатая, худенькая Лене вдруг вся преобразилась. Это была энергичная, уверенная в себе и очень умная девушка. Настоящий, надежный друг. У нее некрасивое, но очень привлекательное лицо.

— Да, да, это Эрьян, — улыбнулась она. — Эрьян, иди сюда, поздоровайся с Виллему! А это его родители.

Виллему представляла себе Эрьяна совсем другим. А у него некрасивое, обыкновенное лицо. Но она уже давно знала, что для любви внешность не важна. Она отыскивает в человеке нечто другое, то, чего не определишь словами. Вот и Лене, видно, нашла в Эрьяне то, что нужно было именно ей. И тогда вспыхнула любовь.

Виллему многое поняла с тех пор, как своенравной семнадцатилетней девчонкой по уши влюбилась в красавца Эльдара Свартскугена.

Едва поздоровавшись с женихом Лене, она почувствовала, что в этого человека с заурядной, казалось бы, внешностью легко влюбиться. Он сразу располагал к себе, внушал доверие, в нем ощущалась какая-то надежность.

Уже в который раз Виллему мысленно подивилась, как часто похожие друг на друга люди находят путь к сердцу друг друга. Ведь Лене и Эрьян были похожи и внешностью, и характером.

Вид у них был счастливый.

У Виллему сжалось сердце, и она поискала глазами Доминика. Найти его было нетрудно. Пока все говорили, перебивая друг друга, Виллему и Доминик обменялись взглядами, полными любви.

Ничего не изменилось. Напротив. Письма, становившиеся все более горячими, лишь усилили чувство, которое должно было тихо и незаметно погаснуть.

Осторожное покашливание Ирмелин вернуло их к действительности.

В Виллему снова проснулось упрямство: «Он должен быть моим! Не сейчас, каждый из нас дал слово своим родителям. Но я должна что-то придумать…

Нет, не могу. Мне одной с ними со всеми не справиться. Ведь Доминик будет выполнять их условия. А идти против него я не могу.

По-видимому, единственное, что меня ждет, — теплое объятие, когда мы будем прощаться. В присутствии всех я обниму его и на мгновение прижму к себе. И в этом объятии будет вся моя любовь.

Больше мне ждать нечего. Заглядывать дальше в будущее я не смею».

Несмотря на начавшуюся войну, свадебное празднество длилось три дня. Три безоблачных дня хозяева и гости Габриэльсхюса не думали о своих тревогах и радовались, что они наконец-то все собрались вместе.

Лишь четверо любящих не могли забыть о своих огорчениях. Mысль о будущем не покидала их ни на минуту. Хоть влюбленные и старались избегать друг друга, каждый из них не мог забыть, что человек, с которым его связывала безнадежная любовь, находится под одной с ним крышей — кто-то из них должен был первым нарушить запрет рода, это был только вопрос времени. Виллему все свои надежды связывала с прощанием. Вот когда она возьмет свое!

1 июня, когда свадьба была в самом разгаре, шведский и датский флот сошлись возле Эланда в жестокой битве. Шведы потерпели поражение. Они потеряли одиннадцать кораблей, в том числе и флагманский корабль «Большая корона» со ста тридцатью пушками.

Погибло четыре тысячи двести человек.

Эти громоздкие парадные корабли приносили больше вреда, чем пользы. Враг обычно сосредотачивал на них все внимание, и потому они были особенно уязвимыми.

То, что осталось от шведского флота, в счет не шло. Поэтому решающая битва должна была теперь состояться на суше, а точнее — в Сконе.

Но эти новости не сразу достигли Дании. Свадебный пир продолжался. В кои-то веки собравшись вместе, родственники не спешили разъезжаться по домам. Людям Льда было присуще обостренное чувство рода, и, надолго оторванные от родных, они чувствовали себя беспомощными и потерянными. Больше других это испытал на себе Микаел.

Только Стеге вернулись к себе в Сконе вместе с молодой женой Эрьяна. Лене навсегда покинула отчий дом и отправилась в эту старую датскую провинцию, принадлежавшую теперь врагу.

Родных пугало отчаяние, горевшее в глазах Ирмелин, и они следили за Никласом, который явно что-то задумал. Андреас и Эли, родители Никласа, должны были уехать с сыном домой, и Хильда, мать Ирмелин, горевала, что опять не сможет увезти дочь из Габриэльсхюса. Положение было безвыходное, и это омрачало их радость.

О Доминике и Виллему все как-то забыли.

И вот однажды случилось то, что должно было случиться. Виллему и Доминик встретились на крыше замка у зубчатого бруствера, оставшегося с тех времен, когда усадьбе приходилось отражать нападения врагов.

Никто этого не заметил, потому что до сих пор Виллему и Доминик неизменно уклонялись от встреч друг с другом. И вот по роковой случайности это бегство друг от друга свело их вместе на крыше.

Легкий летний ветер посвистывал среди зубцов. В остальном было тихо.

2

— Ты тоже поднялся сюда? — У Виллему перехватило горло.

— Хотел подышать свежим воздухом. Мне всегда он идет на пользу.

— Мне тоже. Хочешь, я уйду?

— Нет, нет, не уходи! Неужели мы не можем поговорить, как все люди, не…

— Не прикасаясь друг к другу? Ты это хотел сказать?

— Ты угадала.

Виллему смотрела на его длинные, красивые пальцы, которые как-то уж очень нежно ласкали камни. В Доминике всегда ощущалась скрытая чувственность, эта чувственность пронизывала все его существо, хотя и не была заметна с первого взгляда из-за его мужественности и силы. Она притягивала и отталкивала Виллему, и девушка с детским упрямством пыталась противостоять ей.

Вот и сейчас ей было трудно найти естественный тон в разговоре с Домиником. От волнения ее била дрожь.

— Я только что разговаривал с Никласом, — медленно сказал Доминик. — Он тревожится за Ирмелин. Она готова сдаться.

— Как это сдаться?

Доминик поднял на нее желтоватые, как бронза, глаза, оттененные густыми черными ресницами.

— Как бы она не лишила себя жизни.

Виллему вздрогнула:

— Не дай Бог, хотя я ее понимаю.

— Ты тоже думала о чем-либо подобном?

— Много раз! Но мне жаль лишать мир такой выдающейся личности, как я.

Он улыбнулся, и Виллему заметила, что на лице у него появились глубокие складки. Видно, и у него было горько на душе.

— А ты? — прямо спросила она. От волнения она не могла дышать.

Доминик следил глазами за птицей, летевшей в открытое море.

— Конечно, и у меня мелькали такие мысли. Но я согласен с тобой. Мы должны думать о своих близких. К тому же и ты, и Никлас, и я обладаем жизнестойкостью. У Ирмелин, к сожалению, этого нет. Она слабее нас, и мы не должны оставлять ее одну.

— Ты прав. Я постараюсь поговорить с ней.

Ветер растрепал волосы Виллему, они упали ей на лицо, и она откинула их назад. Доминик следил за ее движениями.

— Ты… ты нашла себе другого? — тихо спросил он.

— Нет. Родители иногда заговаривают со мной о том или другом юноше, который на их взгляд должен мне понравиться. Они милые, внимательные, желают нам добра, хотят, чтобы мы были счастливы, но ведь это не в их власти.

— И не в нашей.

— А ты нашел себе девушку?

Виллему было нелегко задать этот вопрос. Одна мысль о том, что рядом с Домиником может оказаться другая девушка, причиняла ей боль. Но Виллему хотела знать правду. Она сжала руки, страшась его ответа.

— Нет, это выше моих сил. Тот, кто однажды был околдован тобой, не смотрит на других женщин.

— Спасибо тебе за эти слова, — грустно сказала Виллему.

— Конечно, мать недовольна. Иногда она в сердцах может даже ударить кулаком по столу. Но она бессильна. Мне жаль моих родителей.

— Мне тоже. Однажды родители пришли ко мне с очередным предложением, и я им сказала, что я только причинила бы зло другому, если б вышла за него замуж тогда, как все мои чувства принадлежат тебе.

Доминик молчал, глядя на раскинувшуюся перед ними Зеландию.

— Что же нам делать, Виллему? — с трудом прошептал он.

Она вздохнула:

— А что будет, если мы уступим нашим родителям и все-таки сочетаемся браком с другими? — спросила она, желая испытать его.

— Нет! — воскликнул он так горячо, что она даже вздрогнула.

Глаза у него вспыхнули, и он шагнул к ней. Виллему отступила.

— Доминик, не подходи ко мне! У меня нет сил сопротивляться тебе, это будет гибельно для нас обоих.

Он овладел собой и отвернулся к стене.

— Ты не должна, Виллему… Не должна выходить замуж за другого. Я знаю, что не вправе этого требовать, но я не вынесу твоего замужества. Ревность — низкое чувство, однако оно неизменно сопутствует любви!

— Я бы чувствовала то же самое, если б ты женился на другой. Мне этого не пережить.

— Мне тоже. Я никогда не прикасался к тебе, Виллему, и видит Бог, мне трудно обуздывать свои чувства.

Что могла сказать на это Виллему? Она так хорошо его понимала! Ее била дрожь.

— Я все отдал бы за то, чтобы обнять тебя, — тихо сказал он. — Но когда я вспоминаю все, что мы сказали друг другу тогда на сеновале, все, о чем писали друг другу в письмах, я понимаю, что это невозможно. Я бы уже не смог выпустить тебя из своих объятий. Ты стала такая красивая. Теперь мне еще трудней отказываться от тебя.