Благодаря тому, что мои познания в области французского языка выделяли меня среди других обитателей пансиона, я превратился в официальное лицо, уполномоченное вести с ним переговоры. Однако с первого же дня я свел наше общение к чисто техническим вопросам. Я ограничивался тем, что сообщал ему о том, какую работу надо было выполнить в саду. Этот человек не пришелся мне по душе, что бы там ни говорил господин Мак-Маон. Бесспорно, за садом он ухаживал прекрасно, а кроме того, стал отличной игрушкой для детей Мак-Маона, которые его просто обожали. Даже с Марией Антуанеттой у него установились хорошие отношения, а достичь этого удавалось не каждому. Но у него были свои странности. Например, с хозяевами пансиона и со мной он выдерживал строгую дистанцию. Сначала господин Мак-Маон попробовал убедить его оставить эти церемонии, но это оказалось бесполезно. Его ирландская сердечность наталкивалась на суровые привычки, которые укоренились в этом человеке. Модепа скорее напоминал сержанта, чем рядового колониального солдата. И все мы постепенно отказались от попыток растопить лед наших отношений. В конце концов, если человек предпочитает приказы дружеским разговорам, то это его личное дело. Как бы то ни было, какой-то внутренний голос говорил мне, что доверять ему не стоит. Однажды в саду я решил поговорить с ним начистоту.
      – Вы, вероятно, заметили, – начал я, – что господин Мак-Маон и его супруга более расположены и благосклонны к вам, чем я.
      Он молчал. Я продолжил:
      – Вы прячетесь, не правда ли? А теперь скажите: от кого или от чего вы прячетесь?
      – Я не прячусь, – был его ответ, – я просто жду.
      – Кого или чего?
      – Я не уполномочен говорить об этом.
      – Вы ожидаете конца войны, не так ли? Да будет вам известно, что военные преступления не имеют срока давности, – соврал я, чтобы напугать его, а потом закричал на своем французском языке мелодраматическим тоном: – Jamais!
      Но мой порыв не возымел на него никакого действия; он снова, как всегда, напоминал глухого краба.
      – Вас ищет правосудие? – настаивал я. – Но какое? Правосудие людей или суд Господень?
      – Нет! – прозвучал его лаконичный и одновременно возмущенный ответ. Но вдруг, противореча самому себе, он изменил его на противоположный: – Да!
      – Объяснитесь.
      – Не могу.
      – Вы просто не хотите! – обвинил его я. И, поскольку он снова погрузился в молчание, я заключил: – Учтите, я не верю ни одному вашему слову.
      Потом я еще не один раз, хотя и не слишком часто, возвращался к этому разговору, а если выразиться точнее, допросу, но всегда наталкивался на его уклончивую манеру говорить. С моей точки зрения, люди, которые уходят от прямых ответов, обязательно оказываются или жуликами, или самозванцами. Очень вероятно, Модепа принадлежал к обоим этим разрядам. Я внимательно следил за ним.
      Теперь о книге: к концу тысяча девятьсот семнадцатого года вторая редакция ее была практически завершена. Однако, прежде чем писать последнюю главу, я решил подвергнуть весь текст внимательному, пристальному и критическому прочтению. Сказано – сделано. Вывод? Книга оказалась откровенно дрянной.
      В тот вечер мы устроили веселый ужин, хотя для этого не было никакого особенного повода. Просто жизнь была прекрасна. Супруги Мак-Маон жили счастливо. И у них была целая ватага отпрысков. Почему бы нам было не отпраздновать это событие? После ужина мы пропустили по паре рюмочек, а Мак-Маон и Модепа устроили конкурс песен. (Мак-Маон пел ирландские песни, потому что ему хотелось петь, а Модепа – африканские, потому что ему так велел Мак-Маон.) Госпожа Мак-Маон любезно подавала десерт. Каждый раз, когда она ставила на стол новое блюдо, супруг дарил ей нежное «спасибо, милая» и пожирал ее глазами.
      Я все еще не мог привыкнуть к тому, что они были женаты. Но наблюдая за ними, видя то пространство добра и благополучия, которое было ими создано, мне оставалось только от души восхищаться ими.
      Я подошел к печке с коленчатой трубой, которая стояла в углу комнаты. Мак-Маон обратил внимание на то, что мне понадобилось очень много бумаги, чтобы растопить ее. Он спросил меня, что это я делаю.
      – Да так, ничего. Жгу кое-что.
      Это «кое-что» было результатом работы на протяжении целого года, а именно – вторым неудавшимся вариантом книги. Но я поступил правильно. Мне было совсем не жалко уничтожить то, что заслуживало уничтожения. Мною владела навязчивая идея. Я мог бы писать и переписывать свою книгу тысячу раз, без отдыха и перерыва, я знал историю Маркуса Гарвея так хорошо, что ориентировался в ней с уверенностью сомнамбулы. Мне не было дано обнять Амгам, но я мог описывать, как обнимал ее Маркус.
      Короче говоря, работая так, через год я в конце концов закончил третью и окончательную версию истории Амгам и Маркуса Гарвея.
      Я сам был взволнован до слез. Что же именно так трогало меня в этой книге? Ее литературные красоты? Нет. Красота всегда уязвима: книга, которую я пишу сейчас, – это та же самая история, которую я написал шестьдесят лет назад, но по форме она от нее разительно отличается. Правда, которая в ней заключалась? Тоже нет. С того дня, когда я сделал свои первые записи о приключениях Маркуса в Конго, и до того момента, когда я смог созерцать огромную перевязанную бечевкой стопку листов, мне довелось услышать миллионы слов. Мы с Гарвеем до полного изнеможения много раз перебирали детали всех сцен. Но в каждой новой версии Маркус что-нибудь добавлял или убирал. Откуда мне было знать, какой из его рассказов более всего приближался к действительным событиям, которые произошли в Конго? Память Маркуса не была безупречной. Точнее сказать, его память ничем не отличалась от памяти любого другого человека, которая изменяет очертания событий по мере того, как они отдаляются от нас во времени. Я часто находил несоответствия в своих записях, но, когда просил Гарвея уточнить какие-то детали, его новый рассказ только вносил дополнительную путаницу. Мне не в чем было упрекнуть беднягу. Со мной происходило то же самое, потому что книга превратилась также и в часть моей памяти, и, соответственно, я тоже прибавлял и убирал какие-то подробности, под действием тех же предательских механизмов. Кроме создания трех полных версий я еще и каждую страницу переписал десятки раз. Если бы нам удалось сравнить первый вариант записи какого-нибудь эпизода с последним и окончательным, наверняка мы нашли бы там столько же отличий, сколько их было в устных рассказах Маркуса. И речь вовсе не шла о том, чтобы сознательно исказить оригинал, просто стиль становился толкователем содержания.
      Мне было интересно оценить не столько рассказ Гарвея, сколько то, что он хотел мне объяснить. Моя книга возвышала людей из плоти и крови до уровня литературных персонажей. Поэтому было неважно, произнес один из них какую-то конкретную фразу в определенный момент или нет. И сколько раз он выстрелил во врага, тоже никакой роли не играло. Значение имело не то, какие действия совершали персонажи на протяжении этой истории, а то, что делала сама эта история со своими персонажами. Весьма вероятно, судебный процесс закончится скверно, и Маркуса повесят, не исключено, что на следующий день бомба с немецкого аэростата превратит и меня, и Нортона в прах. Но пока на земле существуют читатели, Амгам и Маркус будут по-прежнему любить друг друга на верхушке того дерева. От меня требовалось только рассказать об этом, и я в точности выполнил свою задачу. Мне было жаль только одного: это была история другого человека, а мне, чтобы создать хорошую книгу, пришлось паразитировать на событиях, которые он пережил. Мир далеко не совершенен.
      Мне захотелось курить, но сигареты у меня кончились. Я вышел из своей комнаты. Господин Мак-Маон все еще играл в гостиной с тремя из своих детей, которые то залезали под большое кресло, то карабкались на его спинку. Я попросил у него взаймы несколько шиллингов и вышел за сигаретами. Был поздний вечер, недавно прошел дождь. Улицы были пустынны и пахли мокрой брусчаткой. Все заведения, где торговали сигаретами, уже закрылись. Но мне повезло: на углу я наткнулся на одного из тех мальчишек, что торговали табаком на улицах. Он уснул, положив голову на ящик с сигаретами. Когда я разбудил его, он здорово испугался. По дороге домой я курил. На улице царила невыразимая тишина. Было невероятно приятно наполнять свои легкие смесью влажного воздуха и табачного дыма. По моим ощущениям, я был так же пуст и чист, как мыльный пузырь.
      Почему мне кажется важным, что в тот вечер я вышел за сигаретами? Сам точно не знаю. Но столько лет спустя моя память плывет, точно привидение, похожее на медузу, и вновь и вновь возвращается к тому задремавшему мальчугану. Как это ни странно, я часто спрашиваю себя, как сложилась его жизнь. Наша память похожа на беременную женщину: у нее бывают причуды. А может быть, дело не в этом, а в том, что я провел последние шестьдесят лет, как тот мальчишка. Проспал все на углу жизни, мечтая о ней. Поэтому мне так часто вспоминается этот мальчуган.
      Поднявшись к себе в комнату, я зажег еще одну сигарету и хотел растянуться на кровати. И что же я вижу? Естественно, Мария Антуанетта стоит на моей подушке и собирается описать ее. Я взял газету и скрутил ее в плотную трубку, собираясь на сей раз при помощи этой дубинки приготовить из нее черепашью котлету.
      Спасаясь от расправы, черепаха перепрыгнула с моей кровати на стол и взобралась на клавиатуру пишущей машинки. Этот маршрут был для нее гибельным: между клавишами оставалось достаточно места, чтобы там застряли ее лапы. Я уже было замахнулся свернутой газетой, чтобы жестоко избить ее, как вдруг заметил, что в машинке заправлен лист бумаги. По какой-то невероятной случайности ножки Марии Антуанетты напечатали два слова:
      «оОчччеень хоорошооо»
      Я с сочувствием посмотрел на бедняжку, застрявшую между клавишами. Удивительно, но я даже не помнил, с чего началась наша вражда. Кто знает… Может быть, на протяжении всего этого времени мы оба пытались утвердиться в этом мире: она – как черепаха, а я – как писатель.
      «Очень хорошо» – так сказала Мария Антуанетта. И она не ошибалась. Какое значение имело то, что в основе моей истории лежала история другого человека? Наверняка это было столь же неважно, как и то, что черепаха носила протез вместо настоящего панциря. Я не становился от этого худшим писателем, точно так же как деревянный панцирь не умалял ее черепашьих достоинств.
      Вместо того чтобы прибить бедное животное сложенной газетой, я отнес его на кухню, и мы вместе выпили в честь заключения мира. Само собой разумеется, что выпил я, а она нанюхалась гуталина.
      (Возможно, кто-нибудь из читателей поинтересуется, что случилось дальше с Марией Антуанеттой. Мне нетрудно ответить на этот вопрос: она живет у меня. Я разделяю с ней кров с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда госпожа Мак-Маон завещала ее мне. По словам знакомого ветеринара, она принадлежит к одному из видов черепах, которые могут жить триста лет. Таким образом, когда я умру, окажется, что она пережила всех действующих лиц этой истории. Любопытный факт.)
      Я отправился в контору Нортона, чтобы вручить ему окончательный вариант книги, отпечатанный на машинке. В тот же день я отправил заказной почтой копию романа герцогу Краверу, соблюдая наше джентльменское соглашение. Мы договорились с Нортоном встретиться через неделю. Не стоит и говорить, что он отводил это время для чтения законченного произведения, прежде чем выплатить мне мой гонорар. Я воспользовался этой задержкой, чтобы нанести визит герцогу Краверу.
      Герцог никогда не знал точно, как погибли его сыновья. Посылая ему книгу, я вынуждал его увидеть Ричарда, которого добивали, точно раненого быка на арене. И Уильяма, мозги которого сожрали африканские крысы. Я пришел в имение под предлогом того, что хотел выслушать мнение герцога. Но на самом деле мной двигала необходимость искупить свою вину.
      – Да, конечно! – приветствовал меня дворецкий. – Имейте в виду, что почта сейчас приходит с большими задержками, поэтому мы получили вашу рукопись только вчера. Герцог целый день читал ее. – Он помолчал, а потом добавил печально: – Его сиятельство еще не выходил из своего кабинета.
      Дворецкий прошел из небольшой приемной, где он меня оставил, в покои герцога, потом вернулся побледневшим и снова отправился туда. Наконец он возвратился в приемную и сказал мне:
      – Герцог желает вас видеть.
      Вместо того чтобы объявить о моем появлении, дворецкий подвел меня к двери кабинета и в испуге удалился. Мне самому пришлось толкнуть тяжелую дверь. В кабинете, как и во время моего первого посещения этого дома, царил полумрак: окна были завешаны плотными занавесками. Единственным источником света служил голубой язычок пламени газовой лампы, которая непрерывно тихонько шипела.
      Я ожидал увидеть плотную фигуру герцога, восседающую за большим столом, и думал, что он держит наготове всю свою словесную артиллерию, чтобы нанести мне сокрушительный удар. Вместо этого я увидел человека, скорчившегося на стуле в углу комнаты. Герцог Кравер был из тех людей, которые, стоя в полный рост, кажутся гораздо более мощными, чем когда сидят. Теперь, когда его позвоночник нашел для себя точку опоры, все его мышцы расслабились и обвисли по бокам грудной клетки. Подбородок касался груди. Сидя в такой позе, он наблюдал за тем, как пальцы его правой руки играют с пальцами левой. Герцог напоминал Наполеона сразу после сражения при Ватерлоо.
      – Могу представить себе, что вы сейчас переживаете. Хотя бы отчасти, – сказал я. Но герцог молчал. На самом деле он даже не перевел на меня свой взгляд, по-прежнему устремленный на пальцы. Я продолжил в совершенно ином тоне: – У меня не было намерения представить ни Уильяма, ни Ричарда, но особенно Уильяма, как самых главных злодеев двадцатого века.
      Шипение газа было более зловещим, чем молчание герцога. Я порадовался тому, что у меня в руках была шляпа. Не будь ее, я бы не знал, куда их деть.
      – Я пришел сюда, чтобы сказать вам кое-что, – заметил я. – Мнение составителя хроники никогда не сможет заменить собой взгляда отца. Но мне кажется, что вам стоит меня выслушать.
      Я сделал шаг вперед, пытаясь подбодрить таким образом самого себя, и сказал немного более настойчивым тоном:
      – Это весьма любопытно, но если мы проанализируем персонаж Уильяма в книге, то увидим, что он не столь виновен и, возможно, не заслуживает тех прилагательных, которые употребляются при описании его поступков. Обнаружить это было для меня самого большой неожиданностью. В конце концов Уильям не совершает никаких действий, за которые его могли бы осудить по существующим законам. Его отношение к африканцам полностью оправдано всей колониальной системой. А в этом все мы, как европейцы, немного виноваты. Что же касается тектонов, то кто из нас не стал бы в них стрелять? Правда, остается история с девушкой и тот факт, что она подверглась заключению. Но была ли она его пленницей? Мы никогда не узнаем, что происходило между Уильямом и Амгам в этой палатке. Однако Уильям ни разу не тронул девушку. Это единственный факт, которому мы находим подтверждение в конце рассказа. Он оказался на это неспособен. Но мы не должны ненавидеть кого-то за преступление, которое он не сумел совершить. – Тут я грустно покачал головой. – Господин Кравер, вероятно, я был слишком жесток по отношению к Уильяму. Может быть, окончательное обвинение человеку выносится не на основании его действий, а на том впечатлении, которое производит на нас литературный стиль, использованный при их описании.
      Герцог ничего не отвечал. Я не хотел нарушать этого молчания и сделал два шага назад, не оборачиваясь, как выходят после аудиенции у короля. Но, когда уже взялся за ручку двери, услышал голос, который произнес:
      – Уильям превратился в нечто более ненавистное, чем насильник или убийца.
      Я замер. Не отрывая взгляда от своих пальцев, герцог добавил:
      – Уильям был преградой для любви.
      В соответствии с нашей договоренностью мне пришлось выждать семь дней, прежде чем встретиться с Нортоном. И вот наконец после стольких злоключений и переживаний, через четыре года после нашей случайной встречи на кладбище, мы снова сидели вместе в кабинете. Но теперь между нами на столе лежал законченный вариант книги, напечатанный на машинке.
      Я никогда не думал, что мне доведется увидеть Нортона взволнованным: если камень пустится в пляс, то для людей это зрелище будет неожиданным. На сей раз он не изображал глубоких раздумий, упираясь кончиком носа в пирамиду сложенных пальцев, как делал это обычно.
      – Это прекрасная книга, – начал он, постукивая двумя пальцами по переплетенной стопке листов, – великая книга, Томми. В ней все замечательно: и стиль, и сюжет, и персонажи. Но особенно точка зрения. Вам удалось найти зерно истины в такой сложной, запутанной и туманной истории.
      Он замолчал и поднял глаза от стола. В его взгляде сквозило восхищение. Нортон продолжил:
      – Когда-нибудь в будущем – не знаю точно, через сколько лет, – критики будут говорить об авторах, которые сейчас сияют на английском литературном небосклоне: они были современниками Томаса Томсона. И не прибавят ничего больше. – Он откинулся на спинку стула и заключил: – Вам уготовано большое будущее, я в этом уверен.
      Стоит ли мне стыдиться того, что похвалы Нортона удовлетворяли мое тщеславие?
      – Мы спасем Маркуса от костра, не правда ли? – спросил я, стараясь сделать вид, что комплименты адвоката не имели для меня значения, а мое произведение служило иной цели.
      Нортон сказал:
      – Да будет так, со слепой помощью правосудия.
      Это был скорее лозунг, чем твердое убеждение. Но на этом наша беседа закончилась. Нортон ничего больше не хотел мне сказать. Он заплатил мне наличными остатки гонорара, и я засунул деньги в карман. Я выполнил работу, которую поручил мне адвокат, а он полностью расплатился со мной. Мы были квиты. Нортон не задавал лишних вопросов и не рассчитывал, что кому-нибудь придет в голову задавать их ему. Он стоял не шевелясь и даже не моргал. Таким способом этот человек говорил мне, что между нами все кончено. Я вдруг почувствовал какую-то странную неловкость, хотя и не мог точно определить почему. Но все было в порядке, и я, естественно, ушел. Что еще мне оставалось делать?
      Когда я оказался на улице, мое сердце сжалось от предчувствия чего-то неладного. Скорее всего, сказывалось мое переутомление, но мне казалось невероятным, что все уже было кончено – как минимум для меня. Я так близко принимал к сердцу дело Гарвея, что быстрый и холодный финал казался мне невероятным. Но таков был Нортон, а с другой стороны, наши с ним отношения никогда не выходили за сугубо профессиональные рамки.
      Как бы то ни было, в тот осенний день тысяча девятьсот восемнадцатого года я вдруг оказался на улице с пустыми руками. Я чувствовал себя так, словно я сам, а не Маркус Гарвей, был заключенным, которого мы пытались вызволить из клетки. Как настоящий узник, которого выпустили на волю, я выходил в мир с небольшой суммой денег в кармане, имея столь же туманное представление о том, что теперь делать со своей жизнью. Книга настолько захватила меня, что во время работы над ней мое собственное будущее казалось мне совершенно неважным.
      Как всегда, Мак-Маон пришел мне на помощь даже раньше, чем я понял, что нуждаюсь в поддержке. Через несколько дней он позвал меня и сказал:
      – Томми, дружок, в витрине «Таймс оф Британ» я видел объявление: им нужны начинающие журналисты. Раз ты писал те книжечки, я подумал, что тебя это может заинтересовать.
      «Таймс оф Британ» была небольшой бульварной газетой, которая выходила еженедельно и просуществовала до пятидесятых годов. Я пошел в редакцию, и мне предложили написать пробную статью. В каком смысле «пробную»? Мне предстояло доказать, что я умею излагать свои мысли. Надо было написать восемьдесят строк на заданную тему, и я мог выбрать одну из двух: «Эпическое значение аэропланов, оснащенных пулеметами» или «Критика теории Дарвина с позиций христианства». В то время война уже всем ужасно надоела, и я выбрал Дарвина. Я написал эту статью только для того, чтобы доставить удовольствие Мак-Маону. Как бы то ни было, через несколько дней меня проводили в кабинет директора газеты.
      – Закройте за собой дверь, пожалуйста, – попросили меня.
      В этом человеке мне больше всего запомнились его мясистые красные губы, скользкие, как туловище осьминога, которые словно были созданы для того, чтобы держать сигару. А еще у него были широко расставленные глаза, и сам он – толстый, обрюзгший и огромный – напоминал безногую жабу. Создавалось впечатление, что его поместили в кресло при помощи подъемного крана, и ему предстояло провести в нем остаток своей жизни.
      – Ваша статья с критикой Дарвина кажется мне весьма оригинальной, – начал он, когда я опустился на стул перед ним. – Мне никогда не пришло бы в голову написать текст от лица черепахи без панциря. И вы абсолютно правы! Если черепахи могут бегать налегке и прекрасно чувствовать себя без панциря, какого черта им понадобилось носить его? Это противоречит принципам Дарвина. – Он наклонился вперед: – Вы еще очень молоды. Каким образом «Таймс оф Британ» может удостовериться в том, что вы настоящий журналист?
      Я пожал плечами. На самом деле мне было не менее любопытно узнать об этом, чем ему. У этого человека были очень толстые пальцы, и он держал в них такую длинную сигару, что она казалась тростью, из одного конца которой шел дым. Директор воспользовался ею, как указкой, направив в сторону двери, которую я только что закрыл:
      – Попробуйте превратить эту дверь в заголовок какой-нибудь заметки.
      Я повернул голову в ту сторону, в которую указывала сигара, а потом сказал:
      – Дверь директора «Таймс оф Британ» всегда открыта для вас.
      Это показалось ему забавным, и меня приняли на работу.
      Таким образом, самым существенным событием тех дней стала моя новая работа. Я закончил книгу и теперь трудился в редакции. Однако это отнюдь не означало, что мне удалось забыть об Амгам.
      Каким бы смешным это ни казалось, я часами думал о ней. Я представлял себе, как мы гуляем под одним зонтиком, как живем обыденной жизнью и спорим по любому ничтожному поводу. Эти мечты возникали в моей голове с необычайной силой, словно я был подростком. Мне почти удавалось отгадать причины спора, услышать доводы обеих сторон, пережить сладость примирения. Когда я грезил так, воспроизводя снова и снова мельчайшие детали этих фантазий, мне удавалось вызвать в себе нечто вроде сладкой боли, которую невозможно было описать. В конце концов я говорил себе: «Очнись, ты даже никогда не увидишь ее лица». А потом – печаль.

26