Я догадался о причине его горя.
– Мари? Ваша жена? Но разве она так тяжело болела? Не может быть! – воскликнул я.
Мак-Маон кивнул, не глядя мне в глаза, и сказал:
– От гриппа.
Я проглотил слюну, не зная, как его утешить.
– Она умерла в одночасье, – объяснил Мак-Маон. – Это случилось сразу после того, как тебя забрали в армию. К счастью, Розе разрешила мне привезти всю детвору в пансион.
– А кто это – Розе?
В этот момент мы дошли до дома, где располагался новый пансион. Он был в том же районе и, как и прежний, казался великаном среди карликов. Но если первое здание отличалось красотой пантеона, то новый дом дышал деревенской радостью, словно в городские кварталы кто-то перенес огромную ферму. На самом деле, все было как раз наоборот, потому что когда-то этот сельский дом считался первой постройкой в этих краях. Но сейчас участки, которые раньше отводились под огороды, застроились домиками для рабочих. Единственным напоминанием о сельскохозяйственном прошлом дома был небольшой садик, который окружал дом со всех сторон. Он играл роль полосы озеленения.
Как только мы перешагнули порог, я увидел женщину примерно того же возраста, что и Мак-Маон, одетую в синее платье с голубыми и белыми цветочками. Дама, одетая так скромно, так элегантно и с таким вкусом, всегда привлекает к себе внимание, но, несмотря на это, я лишь бросил на нее беглый взгляд, потому что искал госпожу Пинкертон. Как бы я к ней ни относился, мне надо было поблагодарить ее за то, что она вновь открыла мне двери своего пансиона. Но тут Мак-Маон, который шел прямо за мной, толкнул меня в спину:
– Поздоровайся с Розе.
А женщина сказала:
– Добро пожаловать домой, Томми.
Этот голос и те воспоминания, которые он вызывал, никак не вязались с женщиной, стоявшей передо мной.
– Миссис Пинкертон! – воскликнул я.
– Миссис Мак-Маон, – поправила она меня.
Я и не помнил, что госпожу Пинкертон, которая после заключения брака стала госпожой Мак-Маон, звали Розе. Я взглянул на Мак-Маона. Тот гордо кивнул головой, подтверждая сию революционную новость, а потом подошел к ней и поцеловал в щеку. Никогда еще мне не доводилось видеть поцелуя столь целомудренного и одновременно столь страстного. Я открыл от удивления рот и никак не мог его закрыть. Мне кажется, в тот миг никому бы не удалось сдвинуть мои челюсти даже при помощи клещей.
– Поздравляю вас, миссис Мак-Маон, – выдавил я из себя наконец.
– Спасибо, Томми, – сказала она.
Они смотрели друг на друга взглядом, полным обожания. Так могли смотреть только господин Мак-Маон и госпожа Пинкертон.
Любовь преобразила госпожу Пинкертон. И это преображение было гораздо более глубоким, чем смена одежды или прически. Она стала другим человеком. Только такому человеку, как господин Мак-Маон, оказался под силу подобный подвиг. Я был так потрясен, что бессильно опустился на стул и наблюдал за ними, разинув рот. Госпожа Мак-Маон любила господина Мак-Маона. Господин Мак-Маон любил госпожу Мак-Маон. И все тут.
Я хочу подчеркнуть значимость этой минуты. Мне были видны лица супругов Мак-Маон в профиль: они стояли прямо передо мной и смотрели друг на друга, как две глупые птички, и сей факт отнюдь не был для меня второстепенным. Как раз наоборот. Я почувствовал, как мне показалось, что Томми Томсон уже давно запутался и двигался по ошибке в неправильном направлении, но эта ошибка была такой огромной, что ее размеры не давали ему понять это. Даже человек недалекий мог увидеть основное различие между Томсоном и Мак-Маоном. Моя любовь увлекала меня к самому ядру нашей планеты, а он сумел найти свою в гостиной пансиона.
В любом случае у меня было совсем немного времени на размышления, потому что в этот момент в комнату ворвалась – ватага рыжих гномиков. Это были дети Мак-Маона: семь, восемь или девять, и все совершенно одинаковые. Мальчики в коротких штанишках, а девочки в юбочках. Волосы, которые у всех отливали медью, как у отца, были коротко пострижены и щетинились ежиком; а на круглых, как апельсины, рожицах золотились тысячи веснушек. И у девчонок, и у мальчишек локти и коленки были в ссадинах и царапинах. Они тут же набросились на меня со своими палками и стали колоть в бока и в ноги. Моей спасительницей (никогда бы раньше в такое не поверил) стала госпожа Мак-Маон. Они ее слушались, как маму-курицу. Она велела им построиться в мою честь по возрасту. Каждый следующий был ровно на два пальца выше предыдущего.
– Это господин Томсон, – объявила она. – Поприветствуем его.
– Здравствуйте, господин Томсон! – сказали дети в один голос.
– С сегодняшнего дня он будет жить с нами. Давайте скажем ему: добро пожаловать!
– Добро пожаловать, господин Томсон!
Сразу после этого госпожа Мак-Маон и дети отправились в сад. Не было ничего удивительного в том, что эта женщина, которая всю жизнь мечтала быть гувернанткой, чувствовала себя такой счастливой в роли матери многодетного семейства. Господин Мак-Маон предложил мне следовать за ним.
– Томми, дружок, пойдем со мной, – сказал он мне, – я покажу тебе дом. А еще я хочу познакомить тебя с одним человеком.
Мак-Маон провел меня по всему дому. Когда мы подошли к гостиной, он задержался у двери и сказал мне тоном гида:
– А сейчас я познакомлю тебя с господином Модепа.
– Модепа?
Вместо ответа господин Мак-Маон открыл дверь. Комната оказалась очень большой: часть ее была отведена под библиотеку, а остальное помещение служило гостиной. В одном из кресел сидел чернокожий человек и читал иллюстрированный журнал. Увидев нас, он подскочил так, словно черт уколол его шилом в задницу. Это почти автоматическое движение и манера вытягиваться по-военному навели меня на определенные мысли. Мы пожали друг другу руки. Желтоватые жилки, похожие на червячков, испещряли белки его глаз. Никакая история болезни не могла бы яснее описать его диагноз. Мак-Маон сказал:
– По-английски он не понимает. – Затем он повернулся к господину Модепа и стал тыкать в меня пальцем, крича: – Томми! То-о-омми-и-и! Ты понял? Его зовут Томми!
Мак-Маон был из тех людей, которые считают, что лингвистические пробелы иностранцев можно компенсировать исключительно криком. Он орал тем сильнее, чем хуже его собеседник понимал его. Судя по его крикам, господин Модепа не знал ни единого слова по-английски. Он лишь улыбался.
– Бедняга говорит только по-французски, – извинился за него Мак-Маон.
Несмотря на это утверждение, я отвел его на несколько шагов в сторону и спросил шепотом:
– Откуда вы его взяли?
– Оттуда же, откуда тебя, – таков был его удивительный ответ. – Я уже говорил тебе, что каждый день ходил к развалинам старого пансиона, чтобы посмотреть, не появился ли ты. Однажды я обнаружил его на том самом месте, где сидел сегодня ты. Я попытался заговорить с ним, но мы не поняли друг друга. Он только повторял свое имя: Модепа, Модепа. На следующий день я опять пошел туда. Он продолжал там сидеть. И на следующий день тоже. И через два дня. Наконец, мне стало его так жалко, что я решил забрать его к нам домой.
– Вы привели его сюда? Даже не зная, кто это?
– Ну да.
Через несколько дней после моей демобилизации произошло событие, наделавшее много шума. Прошел слух, что весь немецкий флот вышел в море, готовый к бою, и корабли, которые везли на фронт полк солдат из Сенегала, вынуждены были пристать к английскому берегу. Там стрелков-африканцев разместили кое-как на складах, чтобы переждать опасность, а потом доставить на континент. Но непонятным образом до них дошло известие о том, что несколько недель назад целый полк африканцев был уничтожен неприятелем, и они массово дезертировали. Сбежавших солдат из Сенегала было больше тысячи. Началась крупномасштабная охота на людей. Некоторые из них, движимые паникой, оказались на лондонских улицах. В газетах появились фотографии, запечатлевшие фантастические сцены: английские полицейские, преследующие стрелков из Сенегала. Я напомнил Мак-Маону об этом случае.
– Ну, что ж. Может, это и так. – В его тоне прозвучало полное безразличие.
– Вы что, не понимаете? – спросил я. – В таком случае мы укрываем дезертира. А это серьезное преступление, очень серьезное.
Но Мак-Маон устало махнул рукой:
– Все устроится, вот увидишь. Когда-нибудь эта война кончится, и тогда уже не будет ни героев, ни дезертиров. Будут только живые и мертвые. В этом доме господин Модепа не дезертир, а просто садовник.
21
Он даже не представлял себе, что существуют такие темные, узкие и длинные ходы. Уже много часов они продвигались по нему, словно караван кротов. Сначала стены туннеля были мягкими. Иногда с земляного потолка свешивались длинные корни, похожие на волосатые морковки, и хлестали его по лицу. Потом земля сменилась твердой гранитной породой; на такую глубину уже не проникала жизнь.
Коридор был невероятно узким, и стены плотно прилегали к его телу, точно вторая кожа. Временами он наталкивался на небольшие острые выступы, которые царапали его, как каменные гвозди. Ему не удавалось даже разогнуть шею или повернуть голову. Он лишь мог толкать обеими руками свою скорлупу вперед и только вперед. Теперь предназначение этих предметов стало понятным. Они входили в туннели, как ядра в жерло пушки, а их овальная форма помогала без труда продвигаться по узкому проходу. Он ничего не видел, совершенно ничего. Порой, когда коридор немного расширялся, его стены озарялись зловещим зеленым светом, который исходил от фонарей в руках тектонов.
Время для него остановилось. Он сам не знал, как давно толкал перед собой свою скорлупу, не останавливаясь ни на минуту, чтобы отдохнуть. Если замедлить шаг, скорлупа Уильяма, который шел за ним, может придавить ему ноги. Туннель шел вниз. Несмотря на то что коридор часто менял направление, было ясно, что они спускаются все глубже и глубже. Связки на его щиколотках и запястьях были растянуты, локти и колени разодраны в кровь, словно над ними потрудились плотоядные жуки. Воздух стал более плотным, и его температура повысилась. Этот жар лился отовсюду, лишая их кислорода и расплавляя тела.
Его мучили боль и усталость, но хуже всего было ощущение тоски и тревоги. Он хватал воздух ртом, как рыба, которую вытащили из воды; ему казалось, что в любой момент его сердце может разорваться, как бомба. Дальше идти не было сил. Он остановился.
– Не останавливайся! – отчаянно закричал Уильям за его спиной. – Когда ты задерживаешься, они лупят меня дубинками по пальцам ног!
Движение возобновилось. Было очевидно, что они спускаются по спирали. Через некоторое время он услышал стоны. Это был Уильям.
– У тебя все в порядке? – спросил Маркус в темноте, чтобы не молчать.
– В порядке? – Голос Уильяма звучал, как плач ягненка. Когда он заговорил снова, гласные в его словах разрывались на кусочки. – Всего несколько месяцев назад я жил в имении отца. А сейчас я в этой щели, куда не пролезла бы даже ящерица. Я потерял золотой прииск, Ричард убит, а меня самого уводят в ад. О каком порядке ты говоришь?
Они не могли предположить, как долго будет длиться эта пытка. Маркус почувствовал, что тектон, который шел впереди, стукнул по его скорлупе ногой, приказывая ему замолчать, но все-таки прошептал:
– Они нас не убьют. Я видел, что прежде, чем спуститься в туннель, они наполнили скорлупы самыми разными предметами из лагеря и с поляны. Наверное, это образцы, которые они хотят принести к себе домой. Мы нужны им, чтобы тащить весь этот груз. – Тут у него вырвался стон, в котором прозвучала ироническая нотка. – Кто знает, может, мы тоже являемся частью их коллекции.
Но Уильям продолжал рыдать. Его плач был таким горьким, что Маркус не верил своим ушам. Еще несколько часов до него долетали детские всхлипывания Кравера и ругань тектонов, которые кололи его пятки. Они спускались все глубже и глубже в недра земли. Маркусу казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Но даже в таком состоянии он продолжал толкать скорлупу вперед. Все время вперед и вперед. Потом – приказ остановиться. Минутный отдых? Ночевка? Узнать это не представлялось возможным. Маркус задремал в той же позе, в которой шел, – вытянув перед собой руки: коридор был так узок, что он не мог в нем повернуться.
Через несколько минут, а может быть, часов его разбудил пронзительный визг Уильяма. Вероятно, тектоны стали опять подгонять его, потому что Гарвей почувствовал, как скорлупа Уильяма уперлась в его ноги. И они снова двинулись вперед.
Маркусу хотелось есть. А еще сильнее – пить. И жар, исходивший от камней, только усугублял его мучения. Он умирал от жажды. В отчаянии Гарвей сорвал со ссадин над бровями засохшие струпья, чтобы кровь сочилась со лба, и стал слизывать эти струйки. «Подумай, Маркус, подумай хорошенько, – говорил он себе, – если ты так хочешь есть и пить и уже один раз устраивался привал, значит, ты ползешь по этим коридорам уже больше суток». Его положение было настолько отчаянным, что он попытался найти в нем хоть какие-то положительные стороны и пришел к следующему выводу: ползти так вечно невозможно. Даже тектоны, защищенные доспехами и свободные от груза, не выдержат похода в таких условиях.
Гарвей услышал окрик одного из них, и ему показалось, что тот обращался к нему. Это не был ни приказ остановиться (процессия продолжала двигаться вперед), ни угроза, ни ругательство. О чем же тогда он предупреждал его? Маркус ничего не мог понять, пока не заметил луч зеленого фонаря, направленный на какой-то предмет на потолке. Он поднял глаза, продолжая толкать груз, и, к своему удивлению, увидел на своде какую-то плоскую и круглую лепешку, напоминавшую арабский хлеб. Тектоны, которые шли впереди, оставили ее там. Она была достаточно тонкой, чтобы пройти между скорлупой и потолком туннеля.
Гарвей заметил и вторую лепешку, взял одну из них и закричал:
– Уильям! Посмотри на потолок!
Он снова услышал, что Уильям плачет, но на сей раз – от радости. Потом на потолке появились какие-то листья, похожие на салат, два листа. Хлеб казался испеченным из проса, а листья содержали большое количество воды; когда Маркус сосал их, они хорошо утоляли жажду. Им так хотелось пить, что Уильям обрадовался листу, наверное, даже больше, чем хлебу. Однако Гарвей был достаточно сообразителен, чтобы усмотреть в этом дурной знак: если их кормили, то это означало, что путь предстоял долгий, очень долгий.
Им пришлось утолить голод и жажду, не останавливаясь. Возможно, они уже два дня ползли в этой норе. Только два? Им дали хлеба и листьев еще раз, но эта пища была слишком скудной. Силы оставляли их. Неожиданно туннель расширился. С губ Маркуса сорвалось радостное мычание – это был пузырек воздуха в толще камней. Здесь можно было изменить положение тела, расслабить мускулы! Гарвей рассмеялся, как сумасшедший, хотя понимал, что причиной его бурной радости, этого огромного счастья, было пространство не более двух кубических метров.
За Маркусом появилась скорлупа Уильяма, а за скорлупой – и сам Уильям. Тектоны, которые шли перед Гарвеем, стали угрожающе кричать и размахивать дубинками. Они приказали англичанам лечь на землю, заложив руки за голову. После этого вошли еще два тектона, которые замыкали шествие.
Они находились внутри каменного колокола; их было шестеро – шесть тел, плотно прижавшихся друг к другу, ютились в этой лисьей норе. Маркус никогда бы раньше не подумал, что в таком крошечном пространстве могло уместиться столько народа. Ему достаточно было протянуть руку, и его пальцы коснулись бы тектона, который стоял от него дальше всех. Но сейчас, после того как он сутками полз по подземной трубе, ему казалось, что он оказался в бальном зале. Тектоны досконально знали свою среду и прекрасно умели разминать мышцы в таком узком пространстве. Тишину каменного мешка нарушали шорохи и шумы, которые наводили на мысли о натягиваемых морских канатах, пропитанных водой. Эти существа поворачивали головы вокруг своей оси и последовательно разминали мускулы, их конечности двигались медленно, подобно тому, как распускаются лепестки цветов. При этом большая часть коричневой земляной корки, налипшей на их белые доспехи, крошилась и падала на землю.
Эта передышка дала им возможность обдумать ситуацию. Все это не могло происходить на самом деле. Но тем не менее происходило. В норе были два фонаря, полные светящихся червячков; они лили слабый зеленый свет на камни и на тела англичан и тектонов. Уильям дошел до грани смертельной апатии. Акула в аквариуме – именно так чувствовал себя сейчас младший Кравер. Внутри него еще теплилась какая-то жизнь, но она готова была потухнуть. Маркус хотел подбодрить его, но это оказалось невозможным. Стоило ему произнести первое слово, как один из тектонов ударил его по губам своей страшной дубинкой. Уильям повернул голову и посмотрел Гарвею в глаза. Маркус испугался, увидев это лицо. Щеки втянулись, как глубокие воронки; глаза не мигали, словно у чучела какого-то животного; губы прорезали глубокие трещины, будто кто-то прорубил их топором.
Уильям заговорил, но его голос теперь был совсем не таким, как прежде. Казалось, он уже умер и обращается к миру при посредстве медиума. С его потрескавшихся губ со свистом слетело одно-единственное слово:
– Шампанское.
Прошло три дня. (Я сам пришел к такому выводу, подсчитав количество привалов, которые сделал отряд. Маркус утверждал, что во время похода он совершенно потерял счет времени.) Каменная кишка, по которой они ползли, начала расширяться. Потолок постепенно становился выше, боковые стены коридора уже не царапали им бока. Однако это не означало, что их мучения кончились. Маршрут стал тяжелее. Теперь коридор спускался вниз гораздо круче, иногда наклон составлял около сорока градусов. Долгими часами им приходилось двигаться практически головой вниз. Кровь приливала к мозгу, и перед глазами возникали странные миражи. Маркус видел зеленых светящихся гномиков, которые вылетали из каменных стен, как духи; они были похожи на пламя спички. (Следует предположить, что на их цвет повлияли фонари тектонов.) Гномики проходили через гранит, как привидения проходят через стены, и радостно приветствовали подземных путешественников. Этот бред мог стать для них опасным. Когда к голове Уильяма приливала кровь, он забывался; скорлупа выскальзывала у него из рук и наезжала на ноги Маркуса. Эти своеобразные рюкзаки были тяжелыми, тектоны плотно набили их грузом. Гарвей панически боялся выпустить из рук свою ношу. Он не хотел даже думать о наказании, которому мог подвергнуть его тектон, шедший впереди него.
Другой бедой была жара. Порой казалось, что они движутся не к центру земли, а по направлению к солнцу. У Маркуса было ощущение, что он вдыхает горячий пепел. Он не сомневался в том, что у него могут расплавиться печень и почки, но лишь молча толкал вперед свою скорлупу – иного выхода у него не оставалось.
С каждым днем потолок становился все выше. Теперь тектоны выбирали для привалов пещеры и расширения туннеля, где можно было, по крайней мере, сидеть. Они следили за пленниками, и всегда один из них оставался на карауле, когда остальные спали. Маркус обратил внимание на одного из подземных жителей. У него были тяжелые складки век, как у идиотов. Он был значительно крупнее своих соплеменников и напоминал большую гориллу. Пока отряд двигался по самой узкой части туннеля, он возглавлял шествие. Его шлем и широкие плечи, покрытые доспехами, сглаживали неровности стен, словно он был живым буром. Этот тектон часто пускал в ход свою дубинку, но делал это произвольно, бессмысленно, только ради того, чтобы показать, кто здесь командует. Применение такого слепого насилия служило главным доказательством умственной отсталости этого существа. Когда его товарищи отправлялись спать и караулить людей доставалось ему, он чувствовал себя неуютно. Даже дубинка в руке не придавала ему уверенности, и тектон-горилла не переставая крутил головой, переводя взгляд с одного пленника на другого, словно суетливая курица.
Во время его дежурств англичане позволяли себе разговаривать шепотом.
– Я засунул руку в свою скорлупу и обнаружил всякую ерунду, – прошептал Уильям. – Это невероятно! Их интересуют совершенно ненужные предметы, мы тащим идиотский груз. Взгляни на этого негодяя. – Он имел в виду тектона-гориллу, на поясе которого висело распятие. – Этот железный крест принадлежал Ричарду, – продолжил Уильям. – А он использует его как кортик. Это преступный народ.
– Больше так не делай, – сказал Маркус, прерывая его.
– Чего я не должен делать? О чем ты?
– Не ройся в багаже. Вспомни того негра.
– Какого негра? – спросил Уильям. Он ничего не понимал.
– Того, который рассматривал колбу с тараканами в формалине. – И Маркус настойчиво повторил: – Не ройся в багаже.
Тектон угрожающе зарычал, приказывая им замолчать. В последние дни за ними следили более тщательно, поэтому они радовались, что один из четырех их врагов был таким тупым. Усиление надзора объяснялось изменениями в условиях похода. Теперь временами они даже могли разогнуть спину. Последующие дни стали сокращенным курсом эволюции человека: с каждым днем они могли выпрямлять спины все больше и больше, как человекоподобные обезьяны, переходящие к прямохождению. Говоря о туннеле, по которому они тогда двигались, Маркус сравнил его пейзаж с чревом кита. Иногда под ногами он даже чувствовал ступени, которые наводили на мысль о ребрах гигантского животного. Они спускались все глубже и глубже, но теперь по прямой, а не по спирали.
– Ты чувствуешь? – спросил Маркус.
– О чем ты говоришь? – раздраженно буркнул Уильям.
– Сейчас не так душно, как раньше.
Это и вправду было так. На протяжении последних сорока восьми часов (по моему приблизительному расчету) температура понизилась на несколько градусов, что, казалось, противоречило всякой логике. По словам Уильяма, гораздо более образованного, чем Маркус, с увеличением глубины жара должна была увеличиваться в прямой пропорции. Они с ужасом думали о тысячах тонн камней, которые громоздились над их головами, но температура, против всякой логики, снижалась.
С тех пор как стало позволять пространство, Уильям и Маркус спали, как полярные собаки, свернувшись в один клубок. В подземном мире, куда не проникал дневной свет, ночью становились те часы, когда они спали; Уильям и Маркус обнимались, словно превращая тела друг друга в спасительные простыни; так дети закрываются от своих страхов. Это было братство заключенных, для которых близость смерти стирает все воспоминания и отодвигает в прошлое подлости. Однажды ночью Маркус услышал, как Уильям заговорил. Он не был уверен в том, хотел Кравер что-то ему сказать или просто разговаривал во сне. Уильям сказал:
– И вся эта история с Конго тоже была моей затеей… моей… моей…
В устах Уильяма Кравера такая речь казалась просто невероятной. И Маркус подумал, что в аду или в пути в ад, наверное, было что-то хорошее, если мучения могли приблизить Уильяма Кравера к роду человеческому.
На следующее утро их разбудили пинками. Тектоны приказали надеть скорлупы на спины, вместо того чтобы толкать их перед собой. Ширина прохода, которая увеличивалась с каждым днем, теперь это позволяла. Они выпрямились во весь рост, и Маркус решил, что наступило время сделать товарищу подарок.
Пока они закрепляли на спине огромные рюкзаки-скорлупы, он пытался понять, куда они пойдут дальше. Фонари со светляками оказались чрезвычайно хитроумным устройством. Чем обширнее было пространство, тем больше света отражали стены. Вдалеке коридор преграждала стена, в которой виднелось пять, шесть или семь отверстий.
– Давай запомним, какой маршрут они выберут, – прошептал Маркус.
Уильям недовольно хмыкнул.
– Зачем? Нам никогда отсюда не выбраться, – простонал он. – Господи боже мой! Твой рюкзак такой же тяжелый, как мой? Неужели они воображают, что мы далеко уйдем с таким грузом на спине?
Тектоны прервали их разговор ударами дубинок. Они и раньше запрещали им разговаривать, но теперешние жестокие удары означали, что с этого момента им не разрешается даже рот раскрывать. Маркус направил на Уильяма взгляд, который говорил: посмотри на мою руку и не своди с нее глаз.
Маркус шел впереди Уильяма, крепко сжав правый кулак. Выбрав подходящий момент, он раскрыл его на один миг, но этого времени было достаточно, чтобы Уильям увидел на его ладони пять пуль. Гарвей недавно стащил их из своей скорлупы вопреки своему собственному совету. Благодаря этому к Уильяму вернулась надежда. Но эти пять пуль повлекли за собой и другие последствия.
Уильям Кравер не мог перестать быть Уильямом Кравером. В действительности за этот короткий перерыв он так и не стал хорошим человеком. Просто на время потерял человеческий облик. Однако теперь возникли непредвиденные обстоятельства: пять пуль для револьвера.
Уильям принял решение с завидной быстротой и поступил в своей обычной манере: его действие казалось смелым, неожиданным и абсурдным на первый взгляд, потому что было непонятно, какую выгоду оно могло ему принести. Он упал грудью на скорлупу Маркуса, и тот не удержался на ногах. Кравер сделал вид, что споткнулся нечаянно, и воспользовался случаем, чтобы незаметно подобраться к руке Гарвея. Все произошло очень быстро. Уильям старался разжать пальцы Маркуса. Тектоны орали, возмущенные неловкостью этих существ, которые спотыкаются на ровном месте. Гарвей почувствовал, как пальцы Уильяма пытаются раскрыть его кулак. Что ему оставалось делать? Тектоны через две секунды, максимум через три, догадаются об истинной причине столкновения. Они обнаружат украденные пули – их единственную надежду на спасение. А Уильям настаивал. Это был самоубийственный шантаж. Если враги поймут, что произошло, наказаны будут оба. Но Уильяма не интересовали последствия. Таков был этот человек: он создавал опасную для всех ситуацию, а затем старался получить выгоду от тех усилий, которые прилагали другие, чтобы избежать катастрофы. Он применил подобную стратегию в совете банка, и в тот раз у него что-то сорвалось. Но теперь он добился своего.
Маркусу пришлось разжать пальцы. Пули поменяли хозяина. Единственное, что оставалось Гарвею, – это в отчаянии спрашивать себя: «Зачем он это сделал? Зачем? Зачем?»
Когда наступило время ночлега, Уильям обнял Маркуса, как делал это в последнее время. Но сейчас он придвинулся к нему, чтобы отдать приказ. Его губы уперлись прямо в ухо Гарвея, и он сухо велел ему:
– Теперь нам нужен револьвер. Найди его!
Маркус ничего не понимал. Уильям не только присвоил себе патроны, но еще и требовал, чтобы он рисковал своей жизнью, роясь в скорлупах.
Когда тектоны прикрыли тряпками все фонари, кроме одного, Уильям отодвинулся от Маркуса. На шаг, два, три. И Кравер уснул, крепко сжимая кулак.
22
Подземный пейзаж открывался перед ними во всей своей мертвенной и тусклой красоте. В то же время он поражал своим величием и мощью. Они словно увидели собственными глазами сны сумасшедших. Потолок больше не давил на них, поднимаясь над головами все выше и выше, и зеленый свет фонарей не мог достичь его каменных складок. Отряд шел по извилистой, уходящей вниз узкой тропинке, на которой едва умещалась стопа: слева плечо упиралось в неприступную стену, а справа разверзалась страшная черная пропасть.
Однажды шествие остановилось. Один из тектонов стал разбирать свой фонарь. Маркус уже давно спрашивал себя: как могут столько светляков так долго жить в замкнутом пространстве мешка? Теперь он получил ответ: светляки пожирали друг друга. В этом фонаре остался только один червяк, длинный и толстый, как сосиска. Тектон вытащил его из фонаря. Червяк сопротивлялся, вращаясь с огромной скоростью, точно собачий хвост. Он светился необычайно ярко, словно собрал под кожей весь свет, который раньше излучали его сородичи.
Тектоны хотели узнать глубину ущелья и бросили большого светляка вниз. Наверняка ими руководила не необходимость точного расчета, а желание развлечься. Опыт вызвал интерес всего отряда. Люди и тектоны подошли к самому краю пропасти.
Маленький огонек, зеленый и живой, погружался во мрак, извиваясь в тишине. Он падал все ниже и ниже. Наконец светляк стал похож на тоненькую иголочку. Маркус не верил своим глазам: прошла почти минута, а светляк все еще летел вниз. Тектоны решили отправиться дальше. Уходя, Гарвей посмотрел в пропасть в последний раз: крошечная зеленая точка все еще продолжала падать в глубину.
Через несколько дней опасная тропа вывела их на ровную местность. Это была огромная долина, море застывшей магмы. Маркус почувствовал его бесконечную горизонтальность. На этой бескрайней равнине зеленый свет фонарей исчезал в красноватых отсветах, которые отбрасывал твердый пол этого гигантского зала. Он вздымался причудливыми волнами, словно расплавленная медь залила мириады морских животных. Повсюду поднимались тысячи острых, как хорошо заточенный нож, раковин и клешней, которые могли причинить босым ногам такие мучения, которых не выдумали бы даже средневековые палачи. Путникам приходилось идти гуськом по узкой гладкой дорожке, пересекавшей равнину. «Камни здесь кусаются», – сказал себе Маркус.
Фонари освещали только небольшую часть окружавшего их пространства. Им не дано было обозреть бескрайний простор пустыни, но они могли ощущать его. Молчаливый и злобный ветер хлестал пришельцев по щекам, словно питал к ним личную ненависть. Маркус отметил и еще одно поразительное явление: температура понизилась настолько, что стало даже холодно. Просыпаясь в этом проклятом месте, они обнаруживали, что их израненная кожа покрыта странной густой росой. Их так мучил голод, что однажды они стали облизывать свои руки: жидкость оказалась студенистой и отдавала сельдереем и серой. Уильям считал, что на своде конденсировались облака газов, выделявшихся при гниении.
Маркус окрестил эту равнину Девичьим морем, потому что то тут, то там у дороги они встречали стройные колонны с перемычкой посередине, словно стянутые жестким корсетом. Некоторые из «дев» были колоссальных размеров. Их гигантская основа по направлению вверх становилась все тоньше: десять метров, пятьдесят, сто, сто пятьдесят – и затем начинала снова расширяться все больше и больше, пока, наконец, фигура не исчезала в вышине, устремляясь к своду в тусклом мраке.
