Глава 6

Мамаша Берю, наша красавица предместий, известная также под именем Тучной Венеры, по-прежнему возлежит на сиденье с пледом на спине, когда я тактично возвращаюсь.

Берта пребывает в двух пальцах от апоплексии! Когда она встает, я вижу, что ее глаза налиты кровью.

— Ну что? — задыхаясь, спрашивает она.

— Моя дорогая, — заявляю я без обиняков, забыв свой запас обиняков дома, в ящике при кроватной тумбочки. — Моя дорогая, здесь что-то не так.

— Дерьмо!.. — отчетливо произносит Берю, который всегда отдает предпочтение словам из пяти букв (Во французском языке большинство ругательных слов состоит из пяти букв.).

— Этот дом снят знаменитым американским актером Фредом Лавми для своего младенца, которого он пожелал растить на свежем воздухе. Он не имеет ничего общего с бандюгами, похищающими девочек.

Между нами, это чистая лесть, ибо девочки в этом году чертовски много весят.

Но Толстуха вдруг гневается. Ударяя своими толстыми пальцами по моей руке, она настойчиво бормочет:

— Комиссар, я знаю, что это здесь. Но…

— Но, моя милая Берта?..

— Что бы вы мне ни сказали, это ничего не изменит, будь это даже дом кардинала Фелтена, я останусь при своем мнении. Кстати, пока я была под пледом, я категорически опознала этот дом.

Я украдкой бросаю на нее взгляд, чтобы удостовериться, не произошло ли у нее короткого замыкания. Но она выглядит вполне серьезно и даже квазипатетически… Волосы ее бородавок встали как антенны спутника, а ее прожектора горят в полный накал.

— Опознала! Под пледом!

— Превосходно, комиссар. Под ним мне было трудно дышать, я дышала с трудом. Однако я узнала запах. Я забыла. Запах лавровых кустов. И посмотрите, вот лавровая изгородь, которая окаймляет аллею до самого дома.

Аргумент весомый. Кухарка класса Берты не могла не идентифицировать лавровый запах.

Я ничего не отвечаю. Я озадачен больше, чем господин, который, воротясь домой, обнаруживает своего лучшего приятеля голым в шкафу. Я пересекаю парк и мчусь прямиком в агентство Уктюпьеж. У меня возникает необходимость разузнать об этом деле побольше.

— Мы не возвращаемся? — причитает Берю. — Я умираю от голода.

Ничего не говоря, я покидаю рыдван и вхожу в бюро агентства «Уктюпьеж и сыновья». В момент моего вторжения господин Уктюпьеж занимает бюро один, без своих сыновей. Или, быть может, он является одним из сыновей, а его братья вместе со своим папой отправились на рыбалку. Господин этот, который мог бы сойти за шестидесятилетнего, если бы ему не исполнилось почти семьдесят лет, высокого роста, худощав, бледен, с белыми волосами и черными крашеными усами, одет в костюм каштанового цвета, голубой шерстяной жилет и домашние тапочки, пошитые на старой ковровой фабрике Людовика XIII. Кстати, он любит Людовика XIII, его рабочий стол сделан в стиле Людовика XIII, кресло тоже, так же, как его пишущая машинка и телефон. Когда я, повинуясь эмалевой табличке (браво, Бернар Палисси!), привинченной к двери, вхожу без стука, отец или сын Уктюпьеж как раз занят двойным делом.

Каждое из них само по себе достаточно банально, но их соединение может быть гибельным. Достойный человек печатает на машинке какую-то бумагу, одновременно попивая кофе.

Внезапность моего вторжения приводит к провалу его номера высокой сложности. Он опрокидывает содержимое чашки на свою ширинку, что, к счастью, никому не приносит вреда, и печатает какое-то слово, содержащее три буквы "w", что мне кажется непереводимым на французский язык.

Он поднимает на меня свой левый глаз, в то время как правым принимается рассматривать картину, изображающую битву при Мариньяне.

— Что вам угодно? — спрашивает он, вытирая брюки. Папаша, конечно, коммерсант. Он уже воображает, видя на мне хорошо сшитый костюм, что сдаст мне Версальский дворец! Он указывает мне на кресло далекой эпохи, которое, если судить по поданной им жалобе при приеме моего зада, должно бы было находиться в музее.

— Вы по какому поводу?

Я собираюсь выложить мою версию, но в это время телефон требует приоритета.

— Вы меня извините? — говорит он. Он снимает трубку и, будучи наделен острым чувством соглашательства, произносит в микрофон «Алло!..»

Он слушает какое-то мгновение. Лоб у него плоский. Я не люблю типов, у которых лоб в форме доски для резки овощей. Их мысли обычно столь же плоски. На его физиономии с отпечатком посредственности проступает недоверчивое выражение.

— Очки? Какие очки? — бормочет он.

Я тут же улавливаю ситуацию. Малышка Усыпи-ребенка была обеспокоена моим посещением и теперь хочет убедиться, что это в самом деле агентство посылало меня к графу Вопакюи.

Вы, следящие за моими подвигами с верностью, сравнимой лишь с дружбой, которой я вас удостаиваю, вы должны знать, что я человек быстрых решений. Молниеносным движением я выхватываю трубку у Уктюпьежа. Сдатчик хижин внаем, без сомнения, никогда не занимался регби, потому что он позволяет оставить себя ни с чем, не успев изобразить никакого жеста.

Я закрываю микрофон ладонью и говорю ему, чтобы унять его негодование: «Полиция!»

Пока он размышляет над этой стороной вопроса, я начинаю разыгрывать мисс Пеленку.

— Алло! Это я, — говорю я. — Я вернулся, и господин Уктюпьеж спрашивает меня, что это за история с очками. Он не в курсе дела, потому что это его сын получил письмо графа и он ему еще о нем не сказал. Вы что-то хотели, прекрасная демуазель?

Избавленная от сомнения и освобожденная от неблагоприятного предрассудка, который мог бы мне дороговато обойтись, девушка щебечет туфту:

— Я хотела узнать, должна ли я вас предупредить в случае, если обнаружу эти пресловутые очки?

— О да! Предупредите меня, — расплачиваюсь я той же монетой. — Я счастлив слышать ваш голос. И, если случайно вы измените свое мнение насчет ночного Парижа со специализированным гидом, также предупредите меня. Я покидаю агентство лишь в случае крайней необходимости.

Она отвечает мне, что подумает, что надо посмотреть. Я спрашиваю ее, орет ли Джими по-прежнему. Она уверяет меня, что, если бы телефон находился в комнате младенца, она бы не смогла расслышать мужественный тембр моего голоса. Затем мы расстаемся с какой-то надеждой между нами.

Входе этой беседы я вытащил свое удостоверение полицейского и дал его прочитать торговцу подлеском. Он держит его с правой стороны от своей головы, чтобы дать возможность своему правому глазу, обеспечивающему тылы, прочитать его, в то время как левый продолжает оценивать меня.

— Что все это значит? — спрашивает он с достоинством, после того как я повесил трубку.

Я вытираю лоб. Я очень правильно поступил, приняв решение побыстрее прибыть в агентство.

— Господин Уктюпьеж, — говорю я, — извините, но я выполняю специальное задание. Вы сдали виллу Фреду Лавми, не так ли? Случилось так, что за ним охотятся заправилы преступного мира, вы ведь знаете, как это делается. Если у какого-либо типа денег куры не клюют, всегда найдется куча негодяев, которые им заинтересуются. Я уполномочен обеспечить его безопасность и безопасность его семьи. Но, чтобы войти в семью Лавми, не вызывая подозрений у обслуги, я использовал невинную хитрость: сделал вид, что пришел от вашего агентства.

Ну вот, теперь он в курсе, этот фрукт, и становится милым.

— Весь к вашим услугам, господин комиссар, — важно заявляет он, возвращая мне удостоверение.

В его асимметричных зрачках проплывают трехцветные штандарты.

— Моя заветная мечта — сотрудничать с полицией, — говорит он. — Я участвовал в войне — той, другой, настоящей, шел в ногу со временем.

Я испытываю большое желание ответить ему, что это, должно быть, не очень удобно, но он продолжает:

— А мой племянник служит в СРС (Республиканский корпус безопасности — французская жандармерия.).

— У вас полное алиби, — заверяю я его.

— Одна деталь, — улыбается Уктюпьеж. — В противоположность тому, что вы только что утверждали девушке, у меня нет сына. Я холостяк.

Я возражаю, что никогда не поздно это сделать и что чем в более пожилом возрасте женишься на молодой женщине, тем более рискуешь обзавестись детьми.

Сказав это, я перехожу к профессиональной стороне дела.

— Вот вам два телефонных номера, по которым вы сможете со мной связаться на случай, если эта девушка захочет со мной встретиться.

— Договорились, рассчитывайте на меня, господин комиссар.

— Как давно вы сдали виллу на проспекте Мариво Фреду Лавми?

— Около месяца.

— Надолго?

— На три месяца. У него девять недель съемок во Франции. Мне кажется, это совместное производство — В самом деле. Вы вели переговоры с Лавми?

— Нет, с его секретарем.

— Скажите, у вас никто не наводил о нем справок?

— У меня?! — удивленно восклицает торговец стенами.

— Касающихся, например, дома, в котором он живет?

— Клянусь честью, нет!

— Очень хорошо, спасибо. И, не забывайте, если позвонит няня, я к вашим услугам, угу? Возьмите на себя труд передать мне послание. Я господин Антуан. Договорились?

— Положитесь на меня!

Я освобождаю музейное кресло, пожимаю руку Людовику XIII Уктюпьежу и в который раз присоединяюсь к двум кучам мяса, которые заветриваются в моем дилижансе.

За время моей встречи с патроном агентства по недвижимости Толстяк сходил к какому-то колбаснику и купил запеченный паштет.

Оба супруга (сопряженные в основном любовью к столу) разделили между собой эти отходы рубленного мяса и заглатывают их с такой прожорливостью, от которой стошнило бы льва Атласских гор.

Усы мамаши Берю облеплены крошками паштета. Они кажутся заиндевевшими, как у тех гренадеров, которым пришлось поспешно прыгать через Березину, когда они убедились, что Москва была выстроена не из огнеупорных материалов.

С неподдельным ужасом, смешанным с восхищением, я взираю на эту здоровую мегеру с жирными губами. Она мне улыбается выпачканной паштетом улыбкой.

— Это успокаивает голод, — извиняющимся тоном говорит она.

Не знаю, успокаивает ли их голод этот килограмм молотого мяса, но могу вас заверить, что мой он успокоил.

— Куда направляемся теперь? — осведомился Толстяк.

— В Булонскую киностудию.

— Зачем?

— Смотреть, как снимают фильм. И, можешь радоваться, Берю, это совместное производство компании «Пате»! (Игра слов, основанная на звуковом сходстве «pate» — паштет и «Pathe» — название кинокомпании.)

Глава 7

В Булонской студии царит невообразимый гам, фильм, который снимает Фред Лавми, вызывает у его поклонников поток чернил (и поток уксуса у завистников). Временно он называется «Вступление холеры в Марсель».

Сюжет его прост. Потомок Лафайета подхватил холеру в финикийском городе. Он должен умереть. Единственный человек, способный его спасти, — американский ученый индейского происхождения, который ненавидит Лафайета и отказывается помочь умирающему.

Жена потомка садится в самолет и летит к этому ученому, которого очаровывает в ходе экстраординарной сцены в его лаборатории. Падшая, но торжествующая, она возвращается в Марсель с лекарством в кармане.

Лавми играет ученого, а Урсула-Мов де Полиньяк исполняет роль жены потомка. Потомка играет некий Пети-Дернье, молодой французский исполнитель любовных ролей (его подлинное имя Игорь Вастриянян). На роль холеры претендуют несколько пользующихся известностью бацилл Медицинского факультета Святого Рогоносца.

Едва войдя в большой холл студии, я замечаю целую орду журналистов с фотоаппаратами через плечо, которые там днюют и ночуют, чтобы не пропустить ни единого чиха красавца Фреда.

Чья-то энергичная рука обрушивается на мое плечо. Я узнаю своего друга Альбера Ларонда из «Сумерек». Это виртуоз пера по части создания небылиц. Он обладает заслуживающим уважения даром поставлять новости прежде, чем они происходят. Он даже не утруждает себя опровержениями, если его уличают. Именно он является автором знаменитой статьи о встрече Эйзенхауэра и Хрущева в пивной «Вселенная» по случаю какого-то турнира доминошников, равно как и известной заметки о туннеле под Атлантикой с ответвлением в Гималаи.

— Сан-Антонио! — ликует он. — Что бы это значило? Я, конечно, догадывался, что ты со своей смазливой мордой рано или поздно попадешь в кино! Ты же всегда был плейбоем полицейского участка.

Эта встреча тревожит меня и одновременно чарует. Тревожит потому, что от Ларонда можно ожидать чего угодно, например увидеть в одном из следующих номеров его газеты сообщение о том, что я буду сниматься в главной роли в фильме «Маленькие дамы предпочитают большие члены».

Доволен же я потому, что этот чертов писака является как раз тем человеком, который может стать моим гидом в кругах киношников.

— Кончай трепаться, сочинитель, я в отпуске и просто решил приятно провести время.

— В таком случае, не сюда тебе надо было приходить, — парирует Альбер, — поскольку по части чокнутых — лучшего места, чем здесь, не найти.

Если судить по той суматохе, которая царит в студии, надо признать, что он недалек от истины. Очаровательный тип этот Альбер… Высокого роста, лишенный всякой растительности спереди, белокуро-рыжий, с бледным лицом и сардоническим взглядом, он всегда одет в костюмы стоимостью в сто тысяч франков, мятые, как туалетная бумага; носит дорогие галстуки, скрученные, словно веревка, и рубашки, в которых всегда не хватает нескольких пуговиц. Его мушкетерские манжеты также лишены запонок и элегантно закатаны на рукава пиджака. Более того, поскольку он вечно в бегах и располагает лишь одной парой туфель, которые не жмут, туфли эти выглядят так, будто он извлек их из сумы какого-нибудь бродяги.

Он прижимает меня к декорации, представляющей улицу Риволи. Мой зад упирается в табачную лавку, а локоть касается третьего этажа парикмахерской для лысых. Его инквизиторский взгляд вонзается в мои глаза, будто две вязальные спицы.

— Послушай, легавый красавчик, — тихо говорит он, — не собираешься же ты учить гримасничать старую обезьяну вроде меня. Если ты считаешь, что я поверил твоим сказкам про отпуск, то ты ошибаешься. Что тут заваривается, приятель? Послушай, если ты будешь со мной подобрее, обещаю тебе серию твоих фотографий на первой полосе «Сумерек», отражающих все периоды твоей жизни — от момента, когда ты сосал свой палец, до момента, когда ты втыкаешь его в глаза своим клиентам, чтобы заставить их говорить…

Ну и чертов Ларонд! Он еще больший болтун, чем я.

— Превосходно, — говорю я, нанося ему удар коленом в промежность, чтобы заставить его отпустить меня, — превосходно, Бебер! Значит, если я принадлежу к обществу полицейских, то стоит мне где-нибудь появиться, как тут же начинают думать, что неподалеку в холодильнике спрятан труп? Уверяю тебя, что я здесь нахожусь из чистого любопытства. С тех пор как я читаю твои непристойности в «Сумерках», я испытываю желание поближе познакомиться со съемочной площадкой. И я выбрал съемки Фреда Лавми, поскольку в газетах только и говорят об этом сумрачном красавце… Вот и все!

Ларонд пристально смотрит на меня и начинает понимать, что не добьется от меня никаких конфиденциальных признаний.

— Хочешь, составлю тебе протекцию, чтобы ты смог увидеть съемки идола интернационала восторженных идиоток?

— Я как раз собирался тебя об этом попросить…

— Годится, следуй за мной. Я вхож к режиссеру Биллу Антету (В произношении звучит как «одержимый».) с тех пор, как привел ему целое стадо не очень пугливых красавиц, чтобы скрасить ему вечера.

Ларонд знает киностудии Франции лучше, чем свою собственную квартиру, в которую почти никогда не ступает его нога. Он ведет меня по лабиринту широких загроможденных коридоров, опутанных электрокабелями. Я прохожу мимо ряда стульев в стиле «ампир», огибаю фламандский камин из псевдокерамики, перешагиваю через ивовый манекен и останавливаюсь, по-прежнему сопровождаемый Бебером, перед внушительной дверью, за которой можно было бы разместить с удобствами семью из двенадцати человек.

Над дверью горит красный свет.

— Красный свет включен! — объявляет Бебер. Он продолжает пристально всматриваться в меня взглядом, который прилипает, как почтовая марка.

Чтобы рассеять испытываемую мной неловкость, я спрашиваю:

— Ну что фильм, классный?

— Как все новые фильмы, — жалуется эта машина по производству восклицательных знаков. — С тех пор как нравы стали прогрессировать, больше не существует возможности снять стоящую историю.

Включившись в разговор, он работает на полных оборотах.

— Понимаешь, комиссар моей мошонки, история — это когда мужчина хочет поиметь женщину и по причине икс, игрек или зет не может этого добиться до конца фильма или книги. Возьми, например, Сида, — вот тебе типичная история. Сейчас же, в эпоху извращенных представлений, если мужчина желает женщину, он тут же ее получает в натуральном виде, мгновенно, не собирая для этого семейный совет, улавливаешь? При подобном положении дел история как таковая невозможна!

Красный свет гаснет. Механик открывает дверь.

— Следуй за мной! — бросает Альбер.

Он врывается на огромную съемочную площадку, будто в общественный туалет. Ларонд везде себя чувствует как дома. Когда он находится у кого-нибудь в гостях, создается впечатление, что хозяева дома начинают чувствовать себя гостями.

На площадке царит настоящий адский гам. Меня ослепляют прожекторы; от снующих туда-сюда людей, равно как и от жары, у меня начинает рябить в глазах. Здесь полно народа, одетого в бархат, замшу и свитера, который болтает по-французски и по-английски.

Ларонд перешагивает через подпорки декораций, и мы оказываемся на полном свету, на чудесно воспроизведенной марсельской улице. Есть даже булыжная мостовая и Старый порт вдали.

— Глянь-ка, — говорит Альбер, — вон та лысая, как яйцо, обезьяна, мечущаяся возле камеры, это и есть режиссер Билл Антет. Знаешь, сколько ему платят за пребывание во Франции? Две тысячи франков в день, одно только содержание. Он не в состоянии все это истратить, поэтому является своего рода Дедом Морозом для парижских проституток.

Мы обходим целый лес котелков на треногах. Чуть-чуть в стороне я обнаруживаю Фреда Лавми. Должен согласиться, что этот парень достоин восхищения. Он сидит в шезлонге, помеченном его именем. На нем костюм из альпака цвета гусиного помета, кремовая рубашка, бордовый галстук.

Глаза его полузакрыты, рот же — широко открыт, и какой-то тип высокого роста с мордой эксгумированного мертвеца что-то впрыскивает ему в слизистую оболочку.

— Что он делает? — спрашиваю я у Бебера.

— Вводит ему антибиотики. Лавми считает, что французским студиям не хватает гигиены, и он принимает меры предосторожности. Такая ценная зверюга обязана о себе заботиться. Представь себе, этому двуногому платят восемьсот миллионов за один фильм! Каждый произнесенный им слог обходится недешево…

Весьма развязно Ларонд обращается к актеру.

— Привет, Фредди! — лает он.

Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто он не в состоянии синхронизировать процесс.

— Хэлло, Боб!

— Представляю вам моего друга, — говорит он по-английски, указывая на меня пальцем. — Это очень хороший парень, который умирает от желания познакомиться с вами.

Какое-то мгновение я испытываю страх при мысли, что Бебер вдруг назовет мою профессию. Он этого не сделал, и я уверен что допустил это умолчание сознательно. Этот чертов писака — большой психолог. Он меня хорошо знает. Ему известно, что для меня актеры представляют такой же интерес, как триппер консьержа соседнего дома и что если я сую нос в студию, то для этого у меня есть серьезные основания. В глубине души я ему признателен за это, и мое дружеское расположение к нему усиливается.

— Хэлло! — говорит мне знаменитый Фред, отстраняя типа с ингалятором, дружелюбно подмигивая и потягиваясь. Он производит впечатление неплохого парня, этот Лавми. У него вид пресыщенной кинозвезды, и его серые клетки, видимо, не мешают ему спать. В общем, он приятный тип, и это видно сразу.

— Это тот самый человек, который тебя интересует! — говорит Альбер.

Заметив выражение беспокойства на моем лице, он пожимает плечами:

— Можно говорить смело, он не понимает по-французски. Впрочем, ему трудно говорить даже по-американски. Его язык, дружище, — это цвет пригородного жаргона янки. Его университеты-проститутки Филадельфии, а местные легавые с помощью дубинок научили его разнице между добром и злом. Тем больше его заслуга в том, что ему удалось преуспеть, не так ли?

— Еще бы!

Теперь Фред и вовсе становится мне симпатичным. За его внешностью беззаботного хулигана угадывается какая-то тоска и чисто человеческое одиночество.

— Красивый парень, а? — говорит Бебер тоном конокрада, расхваливающего свой товар. — В его жилах течет польская и ирландская кровь, и вот тебе результат! Ох уж эти американцы, что за забавные люди! У них нет прошлого, но зато какое будущее!

— Что он говорит? — спрашивает у меня Фред и вновь подмигивает.

Вам известно, что если я и понимаю английский, то говорю на нем с трудом. Тем не менее я отваживаюсь на пару фраз, что вызывает смех у кинозвезды.

— Кто этот здоровый разносчик бутербродов с горячими сосисками? осведомляюсь я, указывая на человека с ингалятором.

— Его секретарь. Он является его менеджером, горничной и козлом отпущения… Его зовут Элвис. Это великолепный педераст угрюмого типа…

Я мечтательно рассматриваю этого человека. Не он ли, случайно, является похитителем достойной мадам Берюрье?

У меня возникает идея.

— Мне бы доставило большое удовольствие иметь фотографию Лавми, — говорю я. — Не фото из фильма, а непринужденный снимок, как, например, сейчас, во время ингаляции. Насколько я тебя знаю, ты не мог упустить такую возможность!

— Действительно, — соглашается Альбер. — Если ты хочешь получить такой снимок, это легко сделать. Мой фотограф как раз здесь со своим альбомом.

Он на какое-то время удаляется. Лавми спрашивает, не занимаюсь ли я журналистикой. Я даю ему утвердительный ответ.

Секретарь укладывает свой инструмент для ингаляции ротовой полости в металлическую коробку.

Почему эта металлическая коробка заставляет меня подумать о той, о которой упомянула Толстуха в своем рассказе? Помните, коробка, в которой находилась губка, пропитанная хлороформом?

Я призываю себя к спокойствию… «Мой маленький Сан-Антонио, не слишком полагайся на свое воображение: это может тебя завести очень далеко…»

Возвращается Ларонд, держа между указательным и большим пальцами квадрат глянцевой бумаги.

— Это тебе подойдет? — насмешливо спрашивает он. На снимке изображен секретарь Лавми анфас, занимающийся своим патроном, в то время как актер заснят со спины.

На лице у моего друга появляется макиавеллевская улыбка.

— Сознайся, Тонио, тебя интересует этот длинный тип? Я это понял по одному взгляду, который ты на него бросил. Уверен, что здесь дело нечисто. Слушай меня внимательно. Я согласен тебе содействовать и помогать максимально. Но, если в нужный момент ты не дашь мне приоритет, я помещу в газете фотомонтаж, где ты будешь представлен голым на осле и с метлой для туалетов в руках как символом твоей профессии.