Глава 1

Фелиция никогда не присутствовала на подобном празднике, хотя уже не один год я обещал сводить ее на гала-представление полиции 22-го округа. Такие представления — это своего рода экстрасветские события, которые характеризуют парижскую жизнь.

Наконец на сей раз я ухитрился освободиться, и моя славная матушка сшила у своей модистки совершенно замечательное платье с тремя возвышающимися друг над другом воротничками и кружевным жабо, рядом с которым жабо моего приятеля Людовика XIV показалось бы карманным платочком человека, идущего к первому причастию.

Можете мне поверить, если хотите, но моя милая Фелиция настолько вошла в раж, что даже слегка припорошила свое личико рисовой пудрой.

И, поскольку мама придает большое значение положению своего наследника, она повязала вокруг шеи бархатную ленточку, что сделало ее похожей на старую маркизу.

Короче, это большой день. Спектакль разворачивается в зале для торжеств-волнений под высоким патронажем сына племянника старшего брата префекта полиции и с участием господина Станислава Кельбомека (Здесь и далее фамилии имеют комический смысл «что за красавец!» или «какой красивый малый».) от дипломатической миссии Польши, вице-адмирала Киши-Дюо-Дюма («Тот, кто плюет с верхушки мачты».) и сэра Джона Мальфрен-гэя («Дурно одетый».), вице-супер-представителя объединенного ордена Подвязки и Скандального Корсета.

Присутствуют также начальник полиции 22-го округа, делегация от пожарной части Мэзон-Лаффита, девиз которой «Пожарник — безупречен», равно как и представитель «Маленького эха моды». Программа высшего класса. Судите сами: для начала мы услышали младшего капрала Контрданса — баритона на твердом топливе, спевшего «Приди, моя цыпочка, рыжая Юлия, и милую ручку свою протяни», а теперь звучит хорал «В моей душе горит желанье кого-нибудь поколотить», исполняемый бравыми певцами из «черного воронка».

— У этих ребятишек голоса необыкновенной чистоты!.. — шепчет мне в ухо Фелиция.

Когда мы приготовились услышать повторный взлет голосов вундеркиндов, истошно завопил громкоговоритель: «Комиссара Сан-Антонио срочно требуют в раздевалку!»

Вот так незадача! Моя бедная Фелиция едва не удавилась своей бархатной ленточкой. Она бросает на меня удрученный взгляд.

— Подожди меня, — шепчу я ей, — пойду выясню, в чем дело.

Я встаю под восхищенными взглядами присутствующих, в то время как бравые певцы запевают «Польку ослов».

Я следую по главной аллее к выходу (который также служит входом, когда идешь в обратном направлении) и попадаю в то, что организаторы пышно именуют гардеробом и что в обычное время является гаражом для машин скорой помощи муниципалитета. Этот ангар украсили цветными гирляндами и соорудили в нем загородку, в которой жены и дочери полицейских нумеруют плащи или продают лимонад.

И кого же я вижу, прислонившегося к стойке и равнодушного к сокрытым за ней напиткам? Моего друга и сотрудника Берюрье собственной, за неимением лучшей, персоной. Толстяк в плачевном состоянии. Он не брился дня три, и его западня для макаронов стала серого цвета, глаза приобрели форму параллелограмма, углы рта опустились. На нем пропитанный дождем костюм, вместо сорочки — надетая наизнанку пижама, ярлык которой сообщает, что куплена она в очень давние времена в «Самаритянке».

— Это ты меня вызвал? — недовольно спрашиваю я.

— Да, Сан-А.

— Что тебя дернуло? К тому же я считаю, что ты гриппуешь, еще два дня назад ты выглядел бледно.

Он дергает свою шляпу за волнистые поля.

— Я не был болен, Сан-А… Только со мною такое случилось… Он не может продолжать. Передо мной совершенно обессиленный тип опустошенный, постаревший, готовый выйти из игры. Он вызывает у меня жалость. Две крупные и вязкие, словно вазелин, слезы выкатываются из его глаз. Я кладу ему на плечо свою сочувствующую руку:

— Ну-ну, Толстяк, у тебя неприятности?

— И не говори, — бормочет он, — я конченый человек!

— Об этом поговорим, когда ты наденешь костюм из досок. Скажи-ка лучше, что у тебя стряслось?

— Исчезла моя жена! — вырывается у него. И он сопровождает это сообщение таким трубным ревом, от которого треснула бы бронированная плита.

Я же, вместо того чтобы проникнуться к нему сочувствием, испытываю гнев. Добро бы его толстуха загнулась, я бы ему еще простил то, что он испортил день и мне, и Фелиции. Но вот уже на протяжении тысячелетий мамаша Берю наставляет ему рога так, что и выражений не подберешь. И уже годы и годы он знает о своей беде и терпит ее!

— И ты примчался сюда, чтобы мне об этом сообщить?

— Ты что, не понимаешь, Сан-А? Я умираю от беспокойства!

— Дурачок ты! Твоя женушка сбежала со своим парикмахером. Она вернется, успокойся!

— Да нет же! Сначала я тоже подумал, что она ушла с моим другом Альфредом… Она исчезла как раз в понедельник, когда парикмахерские закрыты. Я переживал, однако же не поднял полицию на ноги. Я сидел дома и ждал ее… Такое уже было в 1934 году, когда она ушла с соседом-окулистом! Ее не было два дня, а потом она вернулась!

— Ну вот видишь!

— Подожди! Сегодня после полудня звонок в дверь… Я бросаюсь открывать… И кого же я вижу? Никогда не угадаешь! Альфреда! Я думаю, что этот олух пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в свое гнездышко! Но дудки! Он пришел осведомиться, потому что сам не видел Берту с понедельника! Ты слышишь, Тонио? Моя подружка исчезла!

Исчезла!

Я мимолетно вспоминаю внушительную фигуру мамаши Берюрье. Эта сто десятикилограммовая куколка кажется мне мало пригодной для внезапных исчезновений. У нее есть все, чтобы обескуражить самого натренированного иллюзиониста.

— Послушай, дружище, — говорю я Толстяку, — я сочувствую твоему горю и горю твоего друга парикмахера, но вы оба должны понять, что твоя необъятная нашла себе третий кусок…

— Ты думаешь?

— Ну сам подумай: если бы она умерла на улице, об этом бы уже давно говорили, так? Она не того типа женщина, которую можно спутать с банановой кожурой!

Берюрье неуверенно кивает головой. Тревога переполняет его, под глазами мешки величиной с дипломатический чемодан.

— Сан-А, если бы моя женушка меня бросила, во-первых, она бы мне об этом сказала, чтобы не упустить случая досадить мне, и, во-вторых, она бы прихватила с собой свои вещи, согласен? Ты же знаешь Берту! Она так крепко прижимает к себе свои денежки, что между нею и ими невозможно просунуть даже папиросную бумагу! Неужели ты думаешь, что она бросит свои драгоценности, свою шубу из настоящего мутона, фарфоровый сервиз севрбабилонского производства и все такое прочее ради какого-нибудь красавчика? Черта с два… Я знаю Берту.

Толстяк ожил, как оживают рисунки под рукой Уолта Диснея. Он вырывает из уха волос и любезно кладет его на массивную медную пудреницу гардеробщицы, которая следит за нашим разговором с напряженным интересом.

— Вот, например, чтобы ты лучше понял, в прошлом году у нее случился запор кишок…

— Заворот! — обрываю я.

— Да, так вот в больнице она потребовала, чтобы я ей принес шкатулку с драгоценностями, ее золотые монеты и нож для торта, потому что у него серебряная ручка: она боялась, что я воспользуюсь ее заворотом кишок, чтобы сбыть эти сокровища… Видишь, что у нее за склад ума?

Такой прилив аргументов ставит меня в тупик.

— Ну ладно, что ты собираешься делать? — спрашиваю я. Он разводит своими коротковатыми руками. В праздничном зале раздается залп аплодисментов, сопровождающий последний на электризованный си-бемоль полицейских певцов…

— Потому-то я и пришел к тебе, что мы не знаем, что и думать, — жалуется Берюрье. — Мы теряемся в догадках… (Берю ошибочно употребляет «conjonction» — «союз» вместо «соnjесtuг» — «догадка») — Кто это «мы»?

— Ну, парикмахер и я. Пойдем, он меня ждет в машине.

Достаточно озадаченный, я следую за моим уважаемым коллегой.

В самом деле, парикмахер сидит в машине — еще более потрясенный, чем Берю.

Я его знаю, поскольку по разным поводам неоднократно встречал его у Толстяка. Это тип, не представляющий большого общественного значения.

Он щуплый, темноволосый, невыразительный и напомаженный. Он бросается ко мне, хватает меня за десницу, трясет ее и с рыданиями в голосе, запинаясь, произносит:

— Необходимо ее найти, господин комиссар… Просто необходимо!

Ах эти бедные дорогие вдовцы! Я адресую им сочувствующий взгляд.

Без своей китихи они пропащие люди. Их жизнь пуста. Надо признать, что матушка Берю занимает в ней немало места. Думаю, что они вынуждены сменять друг друга, чтобы вызвать у нее экстаз. Покорить Анапурну и то легче!

Парикмахер пахнет нефтью. Конечно же, нефтью фирмы «Ханн» плюс лосьон, плюс бриллиантин «Красный цветок»… Он роняет слезы, пахнущие жасмином, а когда чихает, создается впечатление, будто он преподносит вам пучок гвоздик.

— НАША бедная Берта… — жалобно произносит этот стригаль. — Что могло с ней случиться, господин комиссар?

— Ты предупредил службу розыска? — спрашиваю я у Тучного.

Здоровило трясет головой:

— Ты что, болен? Как это ты себе представляешь? Чтобы я, полицейский, расхныкался перед своими собратьями, что вот, мол, от меня смылась моя половина?

Его половина! Берю преуменьшает… Скажем, его три четверти, и не будем об этом больше говорить.

Нас обрызгивает скрипичная блевотина, извергающаяся из праздничного зала. Если верить отпечатанной программе, это старшина Петардье исполняет песню «Пусть плачет моя душа» — нежную песню из трех куплетов и одного протокола допроса. Ее раздирающая мелодия (для нормально устроенных барабанных перепонок) усиливает волнение обоих вдовцов.

Я сдерживаю улыбку, затем стараюсь принять официальный вид.

— Итак, господа, кто из вас двоих видел мадам Берюрье последним?

— Альфред, — заявляет Толстяк, нимало не колеблясь и не смущаясь.

— Рассказывайте, — кратко говорю я чемпиону по заточке бритв.

Он чешет свой затылок осторожным указательным пальцем.

— Я.., э.., так вот, понедельник-это мой день…

— Знаю, день вашей славы…

При этих словах господин цирюльник теряется… Имея интеллектуальный уровень явно ниже уровня моря, он все же улавливает глубокое презрение в моих сарказмах.

— Я видел мадам Берюрье после полудня…

— Она приходила к вам?

— То есть…

— То есть да или то есть нет? Толстяк трогает меня за руку.

— Не наседай слишком на Альфреда, — шепчет он, — ему и без того тяжело!

Чистильщик эпидермиса тянет ко мне свое убитое горем лицо, как, должно быть, граждане Кале протягивали злому королю ключи от своего родного города. (Если бы они объявили его открытым городом, с ними бы этого не случилось.) — Да, — бормочет он каким-то мыльным голосом. — Берта зашла ко мне выпить кофе.

— В котором часу она ушла от вас?

— Примерно в четыре часа…

— Похоже, что вы осушили кофеварку до дна.

Толстяк снова призывает меня к спокойствию. Кажется, он дорожит блаженством любовника своей жены так же, как терновкой из ресторана Кюзенье, которую он в ответственных случаях пьет прямо из бутылки.

— Она ушла одна?

— Естественно!

— Вы ведь могли бы ее проводить?

— Нет, я ожидал представителя фирмы, который должен был доставить новый фен с катализатором и двусторонним растиранием…

— Она ничего не говорила о том, куда собиралась пойти после вас?

Он предается размышлениям под своей напомаженной шевелюрой.

— Да, она сказала, что идет на Елисейские Поля купить себе ткань…

— Да, точно, — трубит Толстяк, — она мне за обедом об этом говорила.

Она хотела купить ткань «куриная лапка» цвета горного петуха.

— А в каком магазине собиралась она приобрести этот птичий двор?

— Кажется, у Коро.

Я размышляю немного, потом отвожу Берю в сторону. Мы стоим под открытыми окнами концертного зала, где старшина Петардье продолжает рвать внутренности своей скрипки.

— Скажи, Толстяк, ты доверяешь своему другу Альфреду?

— Как самому себе, — заверяет это чудесное воплощение доморощенного рогоносца.

— Тебе известно, что парикмахеры иногда откалывают шуточки со своей бритвой… Не думаешь ли ты, что он мог позабавиться, разрезав на куски твою Толстуху?..

В душе я первый отвергаю подобную гипотезу. Чтобы расчленить мамашу Берю, понадобилась бы не бритва, а автоген.

— Да ты что, спятил! — возмущается Берю. — Чтобы Альфред прикончил Берту? И зачем бы он стал это делать? Из ревности?

— Ну и придумал. Убийство из ревности, это когда кто-то препятствует любви! А кто ему препятствовал…

Он умолкает, смущенный несуразностью того, что собирался сказать.

— Может быть, твоя супруга изменяла вам обоим? — подсказываю я.

При этих словах скрипач, как в хорошо поставленном кадре, начинает играть Моцарта.

Толстяк взрывается:

— Ты что, за кого ты принимаешь нашу Берту? За последнюю потаскуху?

Это уж слишком для вашего очаровательного, милого Сан-Антонио. Я посылаю своего сотрудника куда подальше с оплаченной доставкой, включая все таможенные сборы.

— Ты меня уже достал, Берю, со своей старухой… Чего ты ждешь?

Чтобы я обучил тебя твоей же работе? Ты рогоносец, ладно, но ты же полицейский… А посему шевелись сам, чтобы отыскать свою подругу.

Опроси жильцов дома, где живет парикмахер. А затем иди в магазин Коро с фотографией Берты, — может быть, ее там видели. Ее не так легко забыть…

Он извлекает из кармана непристойный окурок, сует его в рот и зажигает, ухитряясь при этом опалить торчащие из носа волосы.

— Ладно! Думаю, что ты прав, Сан-А Я приступаю к расследованию.

— Именно! И поступай так, как будто это тебя не касается.

Глава 2

Вечером того же дня, верный своему обещанию, я решаю заглянуть к приятелю Берюрье. Я оставляю Фелицию с глазу на глаз с господином Клодом Дарже, который рассказывает ей о нравах крупнокопытных в экваториальном лесу.

Несчастье, постигшее моего коллегу, — не из тех, которые способны меня удивить. Жизнь переполнена типами, которые норовят поплакаться вам в жилетку из-за того, что их подружки находят парней, способных вознести их, в отличие от их благоверных, выше седьмого неба.

Возникает желание сказать им, что в этом случае лучше смириться, но разуму и сердцу всегда наплевать друг на друга, когда им приходится встречаться лицом к лицу Хорошо поразмыслив над этим, я почти уверился, что матушка Берю разыгрывает Джульетту с каким-нибудь Ромео из своего квартала. Эта добрая свинья ставит проблему, которую не смог бы разрешить сам профессор Оппенгеймер. Что тут скажешь: вот куча мяса, вид которой возмутил бы желудок трупоеда; ее усы гуще, чем у доктора Швейцера, а ее волосатые бородавки завоевали бы золотую медаль на выставке кактусовых; у нее настолько красный нос, что машины, завидев его, намертво тормозят; она воняет прогорклым, она жирная, желеобразная, руки у нее как ляжки, а ляжки как бочки, — и, тем не менее, она имеет пылкую клиентуру!

Можно ли тут что-нибудь понять, ребята!

Не думаете ли вы, что, в сущности, это утешительно? В конце концов было бы слишком грустно, если бы в этом мире нашлось место лишь для ББ (Сокращенное имя известной французской актрисы 60-х годов Брижит Бардо, отличавшейся изящной фигурой), ибо в нем и так встречается достаточное число кретинов и членов МРП (Одна из политических партий Франции (Народно-республиканское движение)).

Толстяк проживает в ветхом доме, на первом этаже которого находится забегаловка, — о гармония случая! Прежде чем забраться на второй этаж, я мимоходом ныряю взглядом в бистро. И кого же я там вижу со стаканами в руках? Берю, парикмахера и славную мадам Ляжки нараспашку. Толстуха вернулась на базу! Слегка взбешенный, я нажимаю на дверную ручку в виде утиного клюва. Завидев меня, Берюрье спешит осушить свой стакан и устремляется ко мне, словно инспектор дорожной службы к автомобилю, остановившемуся во втором ряду.

— А! Мой Сан-Антонио! — орет Раздутый, накачавшийся до бровей включительно. — А, мой Сан-Антонио! Какое ик.., приключение!

Предельно возмущенный этим несуразным и поразительным трио, я резко обрываю его восклицания.

— Никаких фамильярностей с вышестоящим по службе, инспектор Берюрье! Прошу вас!

Он останавливается совершенно сбитый с толку. Я отстраняю его с моего пути повелительным толчком и становлюсь перед мамашей Фантомас.

— Ну что, дорогая мадам, — говорю я благородно и с олимпийским достоинством, — в какие же игры вы играете? В прятки или в кошки-мышки?

Мамаша Берю не из тех баб, с которыми можно легко справиться даже с помощью лебедки. Она кладет свои десять франкфуртских сосисок на то, что должно бы быть ее бедрами, и взрывается:

— Послушайте, комиссар, не следует говорить со мной таким тоном!

После того, что со мной случилось, я этого не позволю!

Альфред, разбавитель лака для волос, тут же становится на ее сторону. Под защитой двухсот сорока фунтов своей любовницы он начинает изливать желчь. Он насмехается, нашептывает, намекает, иронизирует. Он говорит мне, что полицейские годятся лишь для того, чтобы изображать из себя крутых парней, что они терроризируют лишь честных людей и что настоящие преступники плевать на них хотели. Он считает, что в действительности мы — организация жалких и ничтожных маразматиков…

Хозяин забегаловки хохочет, как на международном конгрессе горбунов.

А ублюдок Толстяк издает жалобное «Тс-с.., тс-с…» на волне такой частоты, которую очень легко заглушить.

И ваш друг Сан-Антонио начинает подумывать, не превратить ли ему торговца притираниями в паштет или в пельмени.

Я хватаю его за галстук и, придушив слегка, чтобы притормозить его сарказм, говорю ему тоном, не допускающим возражений:

— Ты, клизма, замолчи, или то, что от тебя останется, может испариться!

Он мгновенно умолкает, и лицо его принимает такой же прекрасный зеленый цвет, как его настойки на папоротнике.

— Теперь рассказывайте, — говорю я Толстухе.

Если бы Берта могла отшлепать меня по заднице, она бы не колебалась! Ее выпуклый взгляд напоминает вывеску магазина оптики.

— Не стоит разыгрывать из себя огородное пугало, — говорит она мне. — Альфред прав: все вы (и она указывает на своего супруга и на меня одновременно), легавые — мастера на язык. Но что касается дела… Вы знаете, что со мной случилось?

— Я вас об этом спрашиваю уже десять минут, дорогая мадам!

Она проводит своим чудовищным пальцем по усам, слегка одергивает юбку, укладывает на место выскользнувшую сиську и начинает рассказывать, облизывая жирные губы, чтобы смазать слоги:

— В понедельник я пошла по магазинам и, в частности, зашла в магазин Коро…

— Именно так, — лает Толстяк, желая придать достоверность утверждениям своей потаскухи, — я только что проверил, продавщица со второго этажа, очаровательная блондинка…

— Помолчи, кретин! — говорит Берта. Берю тут же накладывает шов на свой рот. Баба-гаубица продолжает:

— Я уже выходила из магазина тканей и прошла арку, когда какой-то мужчина, довольно приличный, но не говорящий по-французски, попросил меня следовать за ним в его машину.

— Как вы поняли то, что он вам сказал, если он не говорит по-французски?

Предплечьем она приподнимает как можно выше правую сиську, потом опускает ее, что производит шум, подобный шуму сброшенного с высоты шесть тысяч метров мешка с мукой для снабжения продовольствием оказавшихся в изоляции людей.

— Вы забываете, комиссар, что есть международный язык — язык жестов. Господин, о котором я вам говорю, указал мне на машину, стоящую на боковой аллее в двух шагах. Это был прекрасный американский автомобиль, выкрашенный в голубой и желтый цвета с красными полосами и зелеными чехлами на сиденьях… За рулем сидел еще один мужчина.

— И вы пошли за этим иностранным типом? — говорю я, адресуя ей один из тех взглядов, которые приближаются к температуре абсолютного нуля.

Она хлопает своими щетками для сметания крошек:

— Я вам объясню сейчас, уважаемый… Этот человек был очень забавен. Он смеялся, и, хотя я не понимала точного смысла того, что он мне говорил, я догадалась, что речь идет о невинном предложении…

Прокатиться, например, в Булонский лес…

Ну и стерва эта мамаша Берю! Всегда готова лечь под любого мужика, стоит ему только поманить! От этого можно звездануться, как говорил один мой знакомый астроном.

— Дальше!

Самое смешное, что эта мегера пытается говорить напыщенно. Она уже видит себя раздающей интервью телевидению, крупным газетам, сводкам новостей «Дурной тон»!

— Итак, я сажусь в эту роскошную машину, — продолжает она, расстегивая при помощи своего большого пальца крючок корсета, — и мужчина, который меня пригласил, садится рядом со мной. Автомобиль движется вверх по Елисейским Полям, сворачивает на проспект Великой Армии и мчится по направлению к Дефанс.

Представляя себя великой трагической актрисой, готовящейся произнести главный монолог, она умолкает и подпирает ладонями щеки, чтобы усилить драматическую насыщенность рассказа. Ей хочется, чтобы я ее подстегнул, но я делаю вид, что мне это в высшей степени безразлично. Между нами — мной и аэропортом Орли, — я не верю ни единому слову из того, что плетет эта сирена, больше похожая на мешок с требухой.

Мое глубокое убеждение состоит в том, что мамаша Берю имела любовное приключение с каким-нибудь мужиком, у которого в этот день было повышенное половое давление. И, чтобы усыпить подозрение своего мужа и своего Альфреда, она придумала историю в духе Ника Картера.

Тут уж ничего не поделаешь, придется ждать, пока она выговорится, чтобы увидеть, куда она дойдет в своих фантазиях.

— Мы огибаем Дефанс, проезжаем Коломб! («Голуби» — название квартала) Голубка! У нее действительно вид голубки, у этой Толстухи! Самое смешное, что оба ее недокормленных кретина упиваются ее рассказом, как гренадином. У них даже слюна пузырится, как вода в унитазе!

— После Коломба мы минуем Уй, потом Мэзон-Лаффит. Затем покидаем трассу и въезжаем в лес…

Я делаю робкую попытку прервать ее:

— Они с вами не разговаривали?

— Нет. Я спрашивала у них, куда они меня везут, но каждый раз тот тип, который пригласил меня в машину, мило улыбался — Ладно, дальше.

— Вот машина останавливается в укромном месте. Вокруг не видать никого. Все тихо… Светит солнце…

Теперь она изображает из себя маркизу де Севинье (Сказочный персонаж, дочь короля), наша Берта с большими ногами!

Итак, мы дошли до солнца, которое сверкает в кронах деревьев, тронутых осенней позолотой. Сейчас последует воркование птиц в ветвях деревьев и поскрипывание заржавевших флюгеров!

Что же с ней стряслось, с пятитонной супругой Толстяка? Вероятно, она начиталась Ламартина или Сименона?

Послушаем ее дальше.

— Мой спутник перестает смеяться. Вот он нагибается, достает из-под сиденья металлическую коробку, открывает ее, выхватывает из нее губку и внезапно прикладывает ее к моему лицу…

— И, пока он все это совершал, вы рисовали картинки или, как я предполагаю, вязали пуловер этому дяде?

Она расстегивает второй крючок своих доспехов. Еще чуть-чуть — и ее корсет упадет на пол. Это называется ортопедический стриптиз.

Обычно в таких случаях подобные типы, оголяясь, отстегивают свою искусственную ногу, вынимают челюсть и стеклянный глаз. Конец! Публика аплодирует, зажигается свет, и на сцену выходит новая стриптизерка, одетая в меха. Удивительно, как публике может нравиться, когда женщины, одетые в меха, раздеваются догола!

— Итак, — говорю я, стараясь не улыбаться, — этот достойный человек накладывает вам на нос тампон… Предполагаю, что тампон был пропитан хлороформом?

— Совершенно верно, — подтверждает Берта.

— Черт возьми!

— Вы мне не верите? — с крайним изумлением обнаруживает Берта Оба ее копьеносца негодуют. Как можно осмелиться подвергнуть сомнению утверждения человека столь высокой морали! Разве это мыслимо!

Это коварный удар, нанесенный в непристойное место благопристойности!

— Да нет, дорогая моя, я верю вам на слово!

— Значит, верите? Так вот, я вдыхаю этот ужасный запах. Ах! При одной мысли об этом меня начинает тошнить! Она говорит хозяину:

— Ну принесите же мне зеленого шартреза!

Для Берю, полагаю, это шартрез рогоносца… Ей подают заказанный напиток. Она пьет.

— Я теряю сознание, — продолжает она.

— Мгновенно?

— Да, почти.

Это уже не из Ника Картера, это из гангстерских историй.

Если бы она рассказывала это со сцены Альгамбры-Морис-Шевалье (Концертный зал, где выступал известный французский певец Морис Шевалье), от публики не было бы отбоя.

— Ну а дальше, моя дорогая?

— Я пришла в себя в какой-то комнате с закрытыми ставнями!

Как это романтично! Прямо как в сказке «Спящая красавица»! Это вам не какой-нибудь там шутник похитил Толстуху, а сама фея Марголена.

— Какая потрясающая история! — восклицаю я, ущипнув себя, чтобы не расхохотаться.

— Мы же говорили тебе! — ликует Берюрье, переполненный гордостью обалдуй.

— И что же они с вами сделали? — спрашиваю я у Усатой — Ничего, — вздыхает она, и голос ее выдает разочарование в три метра шестьдесят сантиметров высотой на два метра шириной.

— Ничего?

— Ничего!

— Фантастично, не правда ли? — спрашивает меня Берю.

— В самом деле…

— Я оставалась взаперти вплоть до последнего момента, — продолжает героиня. — Мне давали есть, пить и читать…

— Кто?

— Человек, который меня похитил.

— А потом?

— А потом, сразу после полудня, ко мне пришел еще один мужчина вместе с первым. Он на меня посмотрел и стал негодующе вопить. Он на чем свет ругал своего сообщника. Я поняла, что он с ним в чем-то не согласен. И тогда эти господа завязали мне глаза. Меня поддерживали, чтобы я не споткнулась, а затем посадили в машину. Какое-то время мы ехали. Когда сняли повязку, я увидела, что мы находимся на берегу Сены, недалеко от Сен-Клу, в районе бывших заводов Бреге… Эти люди меня высадили… Мне пришлось идти пешком аж до моста Нейи и там взять такси, чтобы добраться домой. Представляете?

Она расстегивает третий крючок своего панциря.

— Вот и все. Теперь, господа полицейские, думаю, было бы неплохо, если бы вмешались вы.

Глава 3

Когда мамаша Берю умолкает, устанавливается тишина и такое напряжение, какое испытывают штаны короля Фа-рука! (Египетский король, отрекшийся от престола в 1952 году) Альфред, чемпион шампуня на масле всех категорий, смотрит на свою Эгерию обволакивающим бархатным взглядом. Он горд тем, что спит с дамой, с которой приключаются такие необычные истории. Берю был бы тоже удовлетворен, если бы положение полицейского не обременяло его вполне оправданными комплексами. Разве его пройдоха не сказала только что, что нам, полицейским, надо стать на тропу войны.

Я смотрю на Толстуху с ее огромными сиськами-поплавками, с ее могучей задницей, словно сделанной из латекса, с ее рылом ожиревшей маркитантки. То, что эта безобразная стареющая баба подобна неописуемому кошмару, это еще куда ни шло; то, что ей удается наполнить смыслом существование двух ничтожеств, я согласен; как говорил некто (не из самых великих, а простой продавец цветов) — это меня не касается. Но чтобы эта ходячая требуха устраивала нам сеанс дешевого кино с похищением в «кадиллаке», хлороформом в лесу, заточением и повязкой на глазах, — вот тут я уже пас.

Будь ей двадцать лет, имей она смазливую мордашку и привлекательную внешность, я бы, возможно, согласился посмотреть с ней вдвоем вторую серию. Только сейчас мы имеем далеко не тот случай, и общий вид этого сооружения из требухи начинает у меня вызывать боязнь высоты.

— Ты не знаешь Берту, — утверждает Толстяк. В глазах доброго поросенка стоят красные слезы.

— Я ее достаточно знаю. Если бы я продолжил расследование, то наверняка оказался бы среди соискателей ее добродетели…

— Она не способна выдумать подобную историю. Ее ноги слишком прочно стоят на земле!

Я бы ему ответил, что они чаще смотрят в небо, но зачем внедрять в эту благородную душу такие удручающие образы.

— Отправляйся дрыхнуть со своей похищенной королевой, Толстяк…

Повторяю тебе, я решил должным образом использовать свои три дня отпуска. Завтра мне предстоит совершить похищение. И, поскольку речь идет о приятной брюнетке, предрасположенной к пороку, я не имею права растрачивать свой запас энергии.

На этом я его оставляю и сажусь в тачку. Проезжая мимо бистро, я на мгновение замечаю толстую Берту со своим запасным колесом, повисшим на ее борцовской руке, выкрикивающую в мой адрес бранные слова.

Когда я прибываю домой (как говорят в Савойе), телепередачи завершаются сенсационными дебатами лысых о концепции суппозитория в современном мире. Лысый в очках утверждает, что суппозиторий должно вводить как можно глубже и что, следовательно, надо обратить особое внимание на его аэродинамические качества; лысый с усами ему отвечает, что эффективность суппозитория состоит не в скорости, а, напротив, в неспешности его продвижения и что было бы неплохо придать ему квадратную форму; лысый с наручными часами решительно отметает это дерзкое предложение. С его точки зрения, в этом случае возникает проблема перкуссии, и он предлагает подумать о возможностях использования суппозиторного пистолета, который позволил бы вгонять суппозиторий в упор.

Четвертый лысый, президент-лысак, к которому горячо обращаются все участники спора с просьбой рассудить их, отвечает им, что пора закругляться.

И он передает слово ведущей (белые зубы, свежее дыхание), которая также жестко и с лета перепасовывает его комментатору устного журнала, который в свою очередь пасует его господину Ги Молле, и разговор выходит в аут. Фелиция говорит мне:

— Ты только что чихнул, Антуан.

— Я?

— Ты подхватил насморк под дождем, я приготовлю тебе горячий ром.

Она выливает ром в миску, поджигает его, и прекрасные голубые языки пламени пляшут над сосудом. Как в детстве, я гашу свет, чтобы лучше ими полюбоваться… Oни отбрасывают волнующие отблески на щеки моей дорогой Фелиции.