Глава 1

Фелиция никогда не присутствовала на подобном празднике, хотя уже не один год я обещал сводить ее на гала-представление полиции 22-го округа. Такие представления — это своего рода экстрасветские события, которые характеризуют парижскую жизнь.

Наконец на сей раз я ухитрился освободиться, и моя славная матушка сшила у своей модистки совершенно замечательное платье с тремя возвышающимися друг над другом воротничками и кружевным жабо, рядом с которым жабо моего приятеля Людовика XIV показалось бы карманным платочком человека, идущего к первому причастию.

Можете мне поверить, если хотите, но моя милая Фелиция настолько вошла в раж, что даже слегка припорошила свое личико рисовой пудрой.

И, поскольку мама придает большое значение положению своего наследника, она повязала вокруг шеи бархатную ленточку, что сделало ее похожей на старую маркизу.

Короче, это большой день. Спектакль разворачивается в зале для торжеств-волнений под высоким патронажем сына племянника старшего брата префекта полиции и с участием господина Станислава Кельбомека (Здесь и далее фамилии имеют комический смысл «что за красавец!» или «какой красивый малый».) от дипломатической миссии Польши, вице-адмирала Киши-Дюо-Дюма («Тот, кто плюет с верхушки мачты».) и сэра Джона Мальфрен-гэя («Дурно одетый».), вице-супер-представителя объединенного ордена Подвязки и Скандального Корсета.

Присутствуют также начальник полиции 22-го округа, делегация от пожарной части Мэзон-Лаффита, девиз которой «Пожарник — безупречен», равно как и представитель «Маленького эха моды». Программа высшего класса. Судите сами: для начала мы услышали младшего капрала Контрданса — баритона на твердом топливе, спевшего «Приди, моя цыпочка, рыжая Юлия, и милую ручку свою протяни», а теперь звучит хорал «В моей душе горит желанье кого-нибудь поколотить», исполняемый бравыми певцами из «черного воронка».

— У этих ребятишек голоса необыкновенной чистоты!.. — шепчет мне в ухо Фелиция.

Когда мы приготовились услышать повторный взлет голосов вундеркиндов, истошно завопил громкоговоритель: «Комиссара Сан-Антонио срочно требуют в раздевалку!»

Вот так незадача! Моя бедная Фелиция едва не удавилась своей бархатной ленточкой. Она бросает на меня удрученный взгляд.

— Подожди меня, — шепчу я ей, — пойду выясню, в чем дело.

Я встаю под восхищенными взглядами присутствующих, в то время как бравые певцы запевают «Польку ослов».

Я следую по главной аллее к выходу (который также служит входом, когда идешь в обратном направлении) и попадаю в то, что организаторы пышно именуют гардеробом и что в обычное время является гаражом для машин скорой помощи муниципалитета. Этот ангар украсили цветными гирляндами и соорудили в нем загородку, в которой жены и дочери полицейских нумеруют плащи или продают лимонад.

И кого же я вижу, прислонившегося к стойке и равнодушного к сокрытым за ней напиткам? Моего друга и сотрудника Берюрье собственной, за неимением лучшей, персоной. Толстяк в плачевном состоянии. Он не брился дня три, и его западня для макаронов стала серого цвета, глаза приобрели форму параллелограмма, углы рта опустились. На нем пропитанный дождем костюм, вместо сорочки — надетая наизнанку пижама, ярлык которой сообщает, что куплена она в очень давние времена в «Самаритянке».

— Это ты меня вызвал? — недовольно спрашиваю я.

— Да, Сан-А.

— Что тебя дернуло? К тому же я считаю, что ты гриппуешь, еще два дня назад ты выглядел бледно.

Он дергает свою шляпу за волнистые поля.

— Я не был болен, Сан-А… Только со мною такое случилось… Он не может продолжать. Передо мной совершенно обессиленный тип опустошенный, постаревший, готовый выйти из игры. Он вызывает у меня жалость. Две крупные и вязкие, словно вазелин, слезы выкатываются из его глаз. Я кладу ему на плечо свою сочувствующую руку:

— Ну-ну, Толстяк, у тебя неприятности?

— И не говори, — бормочет он, — я конченый человек!

— Об этом поговорим, когда ты наденешь костюм из досок. Скажи-ка лучше, что у тебя стряслось?

— Исчезла моя жена! — вырывается у него. И он сопровождает это сообщение таким трубным ревом, от которого треснула бы бронированная плита.

Я же, вместо того чтобы проникнуться к нему сочувствием, испытываю гнев. Добро бы его толстуха загнулась, я бы ему еще простил то, что он испортил день и мне, и Фелиции. Но вот уже на протяжении тысячелетий мамаша Берю наставляет ему рога так, что и выражений не подберешь. И уже годы и годы он знает о своей беде и терпит ее!

— И ты примчался сюда, чтобы мне об этом сообщить?

— Ты что, не понимаешь, Сан-А? Я умираю от беспокойства!

— Дурачок ты! Твоя женушка сбежала со своим парикмахером. Она вернется, успокойся!

— Да нет же! Сначала я тоже подумал, что она ушла с моим другом Альфредом… Она исчезла как раз в понедельник, когда парикмахерские закрыты. Я переживал, однако же не поднял полицию на ноги. Я сидел дома и ждал ее… Такое уже было в 1934 году, когда она ушла с соседом-окулистом! Ее не было два дня, а потом она вернулась!

— Ну вот видишь!

— Подожди! Сегодня после полудня звонок в дверь… Я бросаюсь открывать… И кого же я вижу? Никогда не угадаешь! Альфреда! Я думаю, что этот олух пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в свое гнездышко! Но дудки! Он пришел осведомиться, потому что сам не видел Берту с понедельника! Ты слышишь, Тонио? Моя подружка исчезла!

Исчезла!

Я мимолетно вспоминаю внушительную фигуру мамаши Берюрье. Эта сто десятикилограммовая куколка кажется мне мало пригодной для внезапных исчезновений. У нее есть все, чтобы обескуражить самого натренированного иллюзиониста.

— Послушай, дружище, — говорю я Толстяку, — я сочувствую твоему горю и горю твоего друга парикмахера, но вы оба должны понять, что твоя необъятная нашла себе третий кусок…

— Ты думаешь?

— Ну сам подумай: если бы она умерла на улице, об этом бы уже давно говорили, так? Она не того типа женщина, которую можно спутать с банановой кожурой!

Берюрье неуверенно кивает головой. Тревога переполняет его, под глазами мешки величиной с дипломатический чемодан.

— Сан-А, если бы моя женушка меня бросила, во-первых, она бы мне об этом сказала, чтобы не упустить случая досадить мне, и, во-вторых, она бы прихватила с собой свои вещи, согласен? Ты же знаешь Берту! Она так крепко прижимает к себе свои денежки, что между нею и ими невозможно просунуть даже папиросную бумагу! Неужели ты думаешь, что она бросит свои драгоценности, свою шубу из настоящего мутона, фарфоровый сервиз севрбабилонского производства и все такое прочее ради какого-нибудь красавчика? Черта с два… Я знаю Берту.

Толстяк ожил, как оживают рисунки под рукой Уолта Диснея. Он вырывает из уха волос и любезно кладет его на массивную медную пудреницу гардеробщицы, которая следит за нашим разговором с напряженным интересом.

— Вот, например, чтобы ты лучше понял, в прошлом году у нее случился запор кишок…

— Заворот! — обрываю я.

— Да, так вот в больнице она потребовала, чтобы я ей принес шкатулку с драгоценностями, ее золотые монеты и нож для торта, потому что у него серебряная ручка: она боялась, что я воспользуюсь ее заворотом кишок, чтобы сбыть эти сокровища… Видишь, что у нее за склад ума?

Такой прилив аргументов ставит меня в тупик.

— Ну ладно, что ты собираешься делать? — спрашиваю я. Он разводит своими коротковатыми руками. В праздничном зале раздается залп аплодисментов, сопровождающий последний на электризованный си-бемоль полицейских певцов…

— Потому-то я и пришел к тебе, что мы не знаем, что и думать, — жалуется Берюрье. — Мы теряемся в догадках… (Берю ошибочно употребляет «conjonction» — «союз» вместо «соnjесtuг» — «догадка») — Кто это «мы»?

— Ну, парикмахер и я. Пойдем, он меня ждет в машине.

Достаточно озадаченный, я следую за моим уважаемым коллегой.

В самом деле, парикмахер сидит в машине — еще более потрясенный, чем Берю.

Я его знаю, поскольку по разным поводам неоднократно встречал его у Толстяка. Это тип, не представляющий большого общественного значения.

Он щуплый, темноволосый, невыразительный и напомаженный. Он бросается ко мне, хватает меня за десницу, трясет ее и с рыданиями в голосе, запинаясь, произносит:

— Необходимо ее найти, господин комиссар… Просто необходимо!

Ах эти бедные дорогие вдовцы! Я адресую им сочувствующий взгляд.

Без своей китихи они пропащие люди. Их жизнь пуста. Надо признать, что матушка Берю занимает в ней немало места. Думаю, что они вынуждены сменять друг друга, чтобы вызвать у нее экстаз. Покорить Анапурну и то легче!

Парикмахер пахнет нефтью. Конечно же, нефтью фирмы «Ханн» плюс лосьон, плюс бриллиантин «Красный цветок»… Он роняет слезы, пахнущие жасмином, а когда чихает, создается впечатление, будто он преподносит вам пучок гвоздик.

— НАША бедная Берта… — жалобно произносит этот стригаль. — Что могло с ней случиться, господин комиссар?

— Ты предупредил службу розыска? — спрашиваю я у Тучного.

Здоровило трясет головой:

— Ты что, болен? Как это ты себе представляешь? Чтобы я, полицейский, расхныкался перед своими собратьями, что вот, мол, от меня смылась моя половина?

Его половина! Берю преуменьшает… Скажем, его три четверти, и не будем об этом больше говорить.

Нас обрызгивает скрипичная блевотина, извергающаяся из праздничного зала. Если верить отпечатанной программе, это старшина Петардье исполняет песню «Пусть плачет моя душа» — нежную песню из трех куплетов и одного протокола допроса. Ее раздирающая мелодия (для нормально устроенных барабанных перепонок) усиливает волнение обоих вдовцов.

Я сдерживаю улыбку, затем стараюсь принять официальный вид.

— Итак, господа, кто из вас двоих видел мадам Берюрье последним?

— Альфред, — заявляет Толстяк, нимало не колеблясь и не смущаясь.

— Рассказывайте, — кратко говорю я чемпиону по заточке бритв.

Он чешет свой затылок осторожным указательным пальцем.

— Я.., э.., так вот, понедельник-это мой день…

— Знаю, день вашей славы…

При этих словах господин цирюльник теряется… Имея интеллектуальный уровень явно ниже уровня моря, он все же улавливает глубокое презрение в моих сарказмах.

— Я видел мадам Берюрье после полудня…

— Она приходила к вам?

— То есть…

— То есть да или то есть нет? Толстяк трогает меня за руку.

— Не наседай слишком на Альфреда, — шепчет он, — ему и без того тяжело!

Чистильщик эпидермиса тянет ко мне свое убитое горем лицо, как, должно быть, граждане Кале протягивали злому королю ключи от своего родного города. (Если бы они объявили его открытым городом, с ними бы этого не случилось.) — Да, — бормочет он каким-то мыльным голосом. — Берта зашла ко мне выпить кофе.

— В котором часу она ушла от вас?

— Примерно в четыре часа…

— Похоже, что вы осушили кофеварку до дна.

Толстяк снова призывает меня к спокойствию. Кажется, он дорожит блаженством любовника своей жены так же, как терновкой из ресторана Кюзенье, которую он в ответственных случаях пьет прямо из бутылки.

— Она ушла одна?

— Естественно!

— Вы ведь могли бы ее проводить?

— Нет, я ожидал представителя фирмы, который должен был доставить новый фен с катализатором и двусторонним растиранием…

— Она ничего не говорила о том, куда собиралась пойти после вас?

Он предается размышлениям под своей напомаженной шевелюрой.

— Да, она сказала, что идет на Елисейские Поля купить себе ткань…

— Да, точно, — трубит Толстяк, — она мне за обедом об этом говорила.

Она хотела купить ткань «куриная лапка» цвета горного петуха.

— А в каком магазине собиралась она приобрести этот птичий двор?

— Кажется, у Коро.

Я размышляю немного, потом отвожу Берю в сторону. Мы стоим под открытыми окнами концертного зала, где старшина Петардье продолжает рвать внутренности своей скрипки.

— Скажи, Толстяк, ты доверяешь своему другу Альфреду?

— Как самому себе, — заверяет это чудесное воплощение доморощенного рогоносца.

— Тебе известно, что парикмахеры иногда откалывают шуточки со своей бритвой… Не думаешь ли ты, что он мог позабавиться, разрезав на куски твою Толстуху?..

В душе я первый отвергаю подобную гипотезу. Чтобы расчленить мамашу Берю, понадобилась бы не бритва, а автоген.

— Да ты что, спятил! — возмущается Берю. — Чтобы Альфред прикончил Берту? И зачем бы он стал это делать? Из ревности?

— Ну и придумал. Убийство из ревности, это когда кто-то препятствует любви! А кто ему препятствовал…

Он умолкает, смущенный несуразностью того, что собирался сказать.

— Может быть, твоя супруга изменяла вам обоим? — подсказываю я.

При этих словах скрипач, как в хорошо поставленном кадре, начинает играть Моцарта.

Толстяк взрывается:

— Ты что, за кого ты принимаешь нашу Берту? За последнюю потаскуху?

Это уж слишком для вашего очаровательного, милого Сан-Антонио. Я посылаю своего сотрудника куда подальше с оплаченной доставкой, включая все таможенные сборы.

— Ты меня уже достал, Берю, со своей старухой… Чего ты ждешь?

Чтобы я обучил тебя твоей же работе? Ты рогоносец, ладно, но ты же полицейский… А посему шевелись сам, чтобы отыскать свою подругу.

Опроси жильцов дома, где живет парикмахер. А затем иди в магазин Коро с фотографией Берты, — может быть, ее там видели. Ее не так легко забыть…

Он извлекает из кармана непристойный окурок, сует его в рот и зажигает, ухитряясь при этом опалить торчащие из носа волосы.

— Ладно! Думаю, что ты прав, Сан-А Я приступаю к расследованию.

— Именно! И поступай так, как будто это тебя не касается.

Глава 2

Вечером того же дня, верный своему обещанию, я решаю заглянуть к приятелю Берюрье. Я оставляю Фелицию с глазу на глаз с господином Клодом Дарже, который рассказывает ей о нравах крупнокопытных в экваториальном лесу.

Несчастье, постигшее моего коллегу, — не из тех, которые способны меня удивить. Жизнь переполнена типами, которые норовят поплакаться вам в жилетку из-за того, что их подружки находят парней, способных вознести их, в отличие от их благоверных, выше седьмого неба.

Возникает желание сказать им, что в этом случае лучше смириться, но разуму и сердцу всегда наплевать друг на друга, когда им приходится встречаться лицом к лицу Хорошо поразмыслив над этим, я почти уверился, что матушка Берю разыгрывает Джульетту с каким-нибудь Ромео из своего квартала. Эта добрая свинья ставит проблему, которую не смог бы разрешить сам профессор Оппенгеймер. Что тут скажешь: вот куча мяса, вид которой возмутил бы желудок трупоеда; ее усы гуще, чем у доктора Швейцера, а ее волосатые бородавки завоевали бы золотую медаль на выставке кактусовых; у нее настолько красный нос, что машины, завидев его, намертво тормозят; она воняет прогорклым, она жирная, желеобразная, руки у нее как ляжки, а ляжки как бочки, — и, тем не менее, она имеет пылкую клиентуру!

Можно ли тут что-нибудь понять, ребята!

Не думаете ли вы, что, в сущности, это утешительно? В конце концов было бы слишком грустно, если бы в этом мире нашлось место лишь для ББ (Сокращенное имя известной французской актрисы 60-х годов Брижит Бардо, отличавшейся изящной фигурой), ибо в нем и так встречается достаточное число кретинов и членов МРП (Одна из политических партий Франции (Народно-республиканское движение)).

Толстяк проживает в ветхом доме, на первом этаже которого находится забегаловка, — о гармония случая! Прежде чем забраться на второй этаж, я мимоходом ныряю взглядом в бистро. И кого же я там вижу со стаканами в руках? Берю, парикмахера и славную мадам Ляжки нараспашку. Толстуха вернулась на базу! Слегка взбешенный, я нажимаю на дверную ручку в виде утиного клюва. Завидев меня, Берюрье спешит осушить свой стакан и устремляется ко мне, словно инспектор дорожной службы к автомобилю, остановившемуся во втором ряду.

— А! Мой Сан-Антонио! — орет Раздутый, накачавшийся до бровей включительно. — А, мой Сан-Антонио! Какое ик.., приключение!

Предельно возмущенный этим несуразным и поразительным трио, я резко обрываю его восклицания.

— Никаких фамильярностей с вышестоящим по службе, инспектор Берюрье! Прошу вас!

Он останавливается совершенно сбитый с толку. Я отстраняю его с моего пути повелительным толчком и становлюсь перед мамашей Фантомас.

— Ну что, дорогая мадам, — говорю я благородно и с олимпийским достоинством, — в какие же игры вы играете? В прятки или в кошки-мышки?

Мамаша Берю не из тех баб, с которыми можно легко справиться даже с помощью лебедки. Она кладет свои десять франкфуртских сосисок на то, что должно бы быть ее бедрами, и взрывается:

— Послушайте, комиссар, не следует говорить со мной таким тоном!

После того, что со мной случилось, я этого не позволю!

Альфред, разбавитель лака для волос, тут же становится на ее сторону. Под защитой двухсот сорока фунтов своей любовницы он начинает изливать желчь. Он насмехается, нашептывает, намекает, иронизирует. Он говорит мне, что полицейские годятся лишь для того, чтобы изображать из себя крутых парней, что они терроризируют лишь честных людей и что настоящие преступники плевать на них хотели. Он считает, что в действительности мы — организация жалких и ничтожных маразматиков…

Хозяин забегаловки хохочет, как на международном конгрессе горбунов.

А ублюдок Толстяк издает жалобное «Тс-с.., тс-с…» на волне такой частоты, которую очень легко заглушить.

И ваш друг Сан-Антонио начинает подумывать, не превратить ли ему торговца притираниями в паштет или в пельмени.

Я хватаю его за галстук и, придушив слегка, чтобы притормозить его сарказм, говорю ему тоном, не допускающим возражений:

— Ты, клизма, замолчи, или то, что от тебя останется, может испариться!

Он мгновенно умолкает, и лицо его принимает такой же прекрасный зеленый цвет, как его настойки на папоротнике.

— Теперь рассказывайте, — говорю я Толстухе.

Если бы Берта могла отшлепать меня по заднице, она бы не колебалась! Ее выпуклый взгляд напоминает вывеску магазина оптики.

— Не стоит разыгрывать из себя огородное пугало, — говорит она мне. — Альфред прав: все вы (и она указывает на своего супруга и на меня одновременно), легавые — мастера на язык. Но что касается дела… Вы знаете, что со мной случилось?

— Я вас об этом спрашиваю уже десять минут, дорогая мадам!

Она проводит своим чудовищным пальцем по усам, слегка одергивает юбку, укладывает на место выскользнувшую сиську и начинает рассказывать, облизывая жирные губы, чтобы смазать слоги:

— В понедельник я пошла по магазинам и, в частности, зашла в магазин Коро…

— Именно так, — лает Толстяк, желая придать достоверность утверждениям своей потаскухи, — я только что проверил, продавщица со второго этажа, очаровательная блондинка…

— Помолчи, кретин! — говорит Берта. Берю тут же накладывает шов на свой рот. Баба-гаубица продолжает:

— Я уже выходила из магазина тканей и прошла арку, когда какой-то мужчина, довольно приличный, но не говорящий по-французски, попросил меня следовать за ним в его машину.

— Как вы поняли то, что он вам сказал, если он не говорит по-французски?

Предплечьем она приподнимает как можно выше правую сиську, потом опускает ее, что производит шум, подобный шуму сброшенного с высоты шесть тысяч метров мешка с мукой для снабжения продовольствием оказавшихся в изоляции людей.

— Вы забываете, комиссар, что есть международный язык — язык жестов. Господин, о котором я вам говорю, указал мне на машину, стоящую на боковой аллее в двух шагах. Это был прекрасный американский автомобиль, выкрашенный в голубой и желтый цвета с красными полосами и зелеными чехлами на сиденьях… За рулем сидел еще один мужчина.

— И вы пошли за этим иностранным типом? — говорю я, адресуя ей один из тех взглядов, которые приближаются к температуре абсолютного нуля.

Она хлопает своими щетками для сметания крошек:

— Я вам объясню сейчас, уважаемый… Этот человек был очень забавен. Он смеялся, и, хотя я не понимала точного смысла того, что он мне говорил, я догадалась, что речь идет о невинном предложении…

Прокатиться, например, в Булонский лес…

Ну и стерва эта мамаша Берю! Всегда готова лечь под любого мужика, стоит ему только поманить! От этого можно звездануться, как говорил один мой знакомый астроном.

— Дальше!

Самое смешное, что эта мегера пытается говорить напыщенно. Она уже видит себя раздающей интервью телевидению, крупным газетам, сводкам новостей «Дурной тон»!

— Итак, я сажусь в эту роскошную машину, — продолжает она, расстегивая при помощи своего большого пальца крючок корсета, — и мужчина, который меня пригласил, садится рядом со мной. Автомобиль движется вверх по Елисейским Полям, сворачивает на проспект Великой Армии и мчится по направлению к Дефанс.

Представляя себя великой трагической актрисой, готовящейся произнести главный монолог, она умолкает и подпирает ладонями щеки, чтобы усилить драматическую насыщенность рассказа. Ей хочется, чтобы я ее подстегнул, но я делаю вид, что мне это в высшей степени безразлично. Между нами — мной и аэропортом Орли, — я не верю ни единому слову из того, что плетет эта сирена, больше похожая на мешок с требухой.

Мое глубокое убеждение состоит в том, что мамаша Берю имела любовное приключение с каким-нибудь мужиком, у которого в этот день было повышенное половое давление. И, чтобы усыпить подозрение своего мужа и своего Альфреда, она придумала историю в духе Ника Картера.

Тут уж ничего не поделаешь, придется ждать, пока она выговорится, чтобы увидеть, куда она дойдет в своих фантазиях.

— Мы огибаем Дефанс, проезжаем Коломб! («Голуби» — название квартала) Голубка! У нее действительно вид голубки, у этой Толстухи! Самое смешное, что оба ее недокормленных кретина упиваются ее рассказом, как гренадином. У них даже слюна пузырится, как вода в унитазе!

— После Коломба мы минуем Уй, потом Мэзон-Лаффит. Затем покидаем трассу и въезжаем в лес…

Я делаю робкую попытку прервать ее:

— Они с вами не разговаривали?

— Нет. Я спрашивала у них, куда они меня везут, но каждый раз тот тип, который пригласил меня в машину, мило улыбался — Ладно, дальше.

— Вот машина останавливается в укромном месте. Вокруг не видать никого. Все тихо… Светит солнце…

Теперь она изображает из себя маркизу де Севинье (Сказочный персонаж, дочь короля), наша Берта с большими ногами!

Итак, мы дошли до солнца, которое сверкает в кронах деревьев, тронутых осенней позолотой. Сейчас последует воркование птиц в ветвях деревьев и поскрипывание заржавевших флюгеров!

Что же с ней стряслось, с пятитонной супругой Толстяка? Вероятно, она начиталась Ламартина или Сименона?

Послушаем ее дальше.

— Мой спутник перестает смеяться. Вот он нагибается, достает из-под сиденья металлическую коробку, открывает ее, выхватывает из нее губку и внезапно прикладывает ее к моему лицу…

— И, пока он все это совершал, вы рисовали картинки или, как я предполагаю, вязали пуловер этому дяде?

Она расстегивает второй крючок своих доспехов. Еще чуть-чуть — и ее корсет упадет на пол. Это называется ортопедический стриптиз.

Обычно в таких случаях подобные типы, оголяясь, отстегивают свою искусственную ногу, вынимают челюсть и стеклянный глаз. Конец! Публика аплодирует, зажигается свет, и на сцену выходит новая стриптизерка, одетая в меха. Удивительно, как публике может нравиться, когда женщины, одетые в меха, раздеваются догола!

— Итак, — говорю я, стараясь не улыбаться, — этот достойный человек накладывает вам на нос тампон… Предполагаю, что тампон был пропитан хлороформом?

— Совершенно верно, — подтверждает Берта.

— Черт возьми!

— Вы мне не верите? — с крайним изумлением обнаруживает Берта Оба ее копьеносца негодуют. Как можно осмелиться подвергнуть сомнению утверждения человека столь высокой морали! Разве это мыслимо!

Это коварный удар, нанесенный в непристойное место благопристойности!

— Да нет, дорогая моя, я верю вам на слово!

— Значит, верите? Так вот, я вдыхаю этот ужасный запах. Ах! При одной мысли об этом меня начинает тошнить! Она говорит хозяину:

— Ну принесите же мне зеленого шартреза!

Для Берю, полагаю, это шартрез рогоносца… Ей подают заказанный напиток. Она пьет.

— Я теряю сознание, — продолжает она.

— Мгновенно?

— Да, почти.

Это уже не из Ника Картера, это из гангстерских историй.

Если бы она рассказывала это со сцены Альгамбры-Морис-Шевалье (Концертный зал, где выступал известный французский певец Морис Шевалье), от публики не было бы отбоя.

— Ну а дальше, моя дорогая?

— Я пришла в себя в какой-то комнате с закрытыми ставнями!

Как это романтично! Прямо как в сказке «Спящая красавица»! Это вам не какой-нибудь там шутник похитил Толстуху, а сама фея Марголена.

— Какая потрясающая история! — восклицаю я, ущипнув себя, чтобы не расхохотаться.

— Мы же говорили тебе! — ликует Берюрье, переполненный гордостью обалдуй.

— И что же они с вами сделали? — спрашиваю я у Усатой — Ничего, — вздыхает она, и голос ее выдает разочарование в три метра шестьдесят сантиметров высотой на два метра шириной.

— Ничего?

— Ничего!

— Фантастично, не правда ли? — спрашивает меня Берю.

— В самом деле…

— Я оставалась взаперти вплоть до последнего момента, — продолжает героиня. — Мне давали есть, пить и читать…

— Кто?

— Человек, который меня похитил.

— А потом?

— А потом, сразу после полудня, ко мне пришел еще один мужчина вместе с первым. Он на меня посмотрел и стал негодующе вопить. Он на чем свет ругал своего сообщника. Я поняла, что он с ним в чем-то не согласен. И тогда эти господа завязали мне глаза. Меня поддерживали, чтобы я не споткнулась, а затем посадили в машину. Какое-то время мы ехали. Когда сняли повязку, я увидела, что мы находимся на берегу Сены, недалеко от Сен-Клу, в районе бывших заводов Бреге… Эти люди меня высадили… Мне пришлось идти пешком аж до моста Нейи и там взять такси, чтобы добраться домой. Представляете?

Она расстегивает третий крючок своего панциря.

— Вот и все. Теперь, господа полицейские, думаю, было бы неплохо, если бы вмешались вы.

Глава 3

Когда мамаша Берю умолкает, устанавливается тишина и такое напряжение, какое испытывают штаны короля Фа-рука! (Египетский король, отрекшийся от престола в 1952 году) Альфред, чемпион шампуня на масле всех категорий, смотрит на свою Эгерию обволакивающим бархатным взглядом. Он горд тем, что спит с дамой, с которой приключаются такие необычные истории. Берю был бы тоже удовлетворен, если бы положение полицейского не обременяло его вполне оправданными комплексами. Разве его пройдоха не сказала только что, что нам, полицейским, надо стать на тропу войны.

Я смотрю на Толстуху с ее огромными сиськами-поплавками, с ее могучей задницей, словно сделанной из латекса, с ее рылом ожиревшей маркитантки. То, что эта безобразная стареющая баба подобна неописуемому кошмару, это еще куда ни шло; то, что ей удается наполнить смыслом существование двух ничтожеств, я согласен; как говорил некто (не из самых великих, а простой продавец цветов) — это меня не касается. Но чтобы эта ходячая требуха устраивала нам сеанс дешевого кино с похищением в «кадиллаке», хлороформом в лесу, заточением и повязкой на глазах, — вот тут я уже пас.

Будь ей двадцать лет, имей она смазливую мордашку и привлекательную внешность, я бы, возможно, согласился посмотреть с ней вдвоем вторую серию. Только сейчас мы имеем далеко не тот случай, и общий вид этого сооружения из требухи начинает у меня вызывать боязнь высоты.

— Ты не знаешь Берту, — утверждает Толстяк. В глазах доброго поросенка стоят красные слезы.

— Я ее достаточно знаю. Если бы я продолжил расследование, то наверняка оказался бы среди соискателей ее добродетели…

— Она не способна выдумать подобную историю. Ее ноги слишком прочно стоят на земле!

Я бы ему ответил, что они чаще смотрят в небо, но зачем внедрять в эту благородную душу такие удручающие образы.

— Отправляйся дрыхнуть со своей похищенной королевой, Толстяк…

Повторяю тебе, я решил должным образом использовать свои три дня отпуска. Завтра мне предстоит совершить похищение. И, поскольку речь идет о приятной брюнетке, предрасположенной к пороку, я не имею права растрачивать свой запас энергии.

На этом я его оставляю и сажусь в тачку. Проезжая мимо бистро, я на мгновение замечаю толстую Берту со своим запасным колесом, повисшим на ее борцовской руке, выкрикивающую в мой адрес бранные слова.

Когда я прибываю домой (как говорят в Савойе), телепередачи завершаются сенсационными дебатами лысых о концепции суппозитория в современном мире. Лысый в очках утверждает, что суппозиторий должно вводить как можно глубже и что, следовательно, надо обратить особое внимание на его аэродинамические качества; лысый с усами ему отвечает, что эффективность суппозитория состоит не в скорости, а, напротив, в неспешности его продвижения и что было бы неплохо придать ему квадратную форму; лысый с наручными часами решительно отметает это дерзкое предложение. С его точки зрения, в этом случае возникает проблема перкуссии, и он предлагает подумать о возможностях использования суппозиторного пистолета, который позволил бы вгонять суппозиторий в упор.

Четвертый лысый, президент-лысак, к которому горячо обращаются все участники спора с просьбой рассудить их, отвечает им, что пора закругляться.

И он передает слово ведущей (белые зубы, свежее дыхание), которая также жестко и с лета перепасовывает его комментатору устного журнала, который в свою очередь пасует его господину Ги Молле, и разговор выходит в аут. Фелиция говорит мне:

— Ты только что чихнул, Антуан.

— Я?

— Ты подхватил насморк под дождем, я приготовлю тебе горячий ром.

Она выливает ром в миску, поджигает его, и прекрасные голубые языки пламени пляшут над сосудом. Как в детстве, я гашу свет, чтобы лучше ими полюбоваться… Oни отбрасывают волнующие отблески на щеки моей дорогой Фелиции.

Я пью горячий напиток, в котором выгорел алкоголь, и занимаю горизонтальное положение, чтобы поразмышлять на досуге о приключениях Блаженной Берты Берюрье.

С помощью рома я представляю себе эту благородную даму, уносимую легендарным Тарзаном на спине горячего скакуна, Тарзаном, которому Альфред ухитрился соорудить неслыханный перманент. Они мчатся галопом через пустыню, усыпанную буйными кактусами, которые на самом деле являются бородавками мамаши Берю.

Вы знаете мой режим, когда я отдыхаю? Утром кофе в постели, тартинки со сливочным маслом, джемом и медом, приготовленные Фелицией, неразвернутая газета и почта. Сегодня она довольно скудновата. Мой портной передает мне привет и под видом невинного постскриптума напоминает, что я ему задолжал двадцать штук за костюм в стиле принца Уэльского, который он мне сшил в прошлом месяце. Меня одолевает сильное желание сказать ему, что я рассчитываюсь со своими поставщиками посредством жеребьевки после очередной получки, и пригрозить, что исключу его из следующей, если он будет проявлять нетерпение Не считая этого послания, моя почта содержит лишь рекламную открытку, которая дает право на скидку любому человеку, купившему надувной плот до десятого числа следующего месяца. Проспект утверждает, что эта штуковина просто необходима современному человеку, чему я охотно верю, но, тем не менее, предпочитаю отправляться на работу скорее на автомобиле, чем на надувном плоту.

Я набрасываюсь на тартинки и, почти одновременно, на газету. На первой полосе сенсационная новость: у принцессы Маргарет свинка, хотя вначале опасались дифтерии. А внизу страницы — другая новость, гораздо более скромная, но не лишенная для меня интереса.

В аэропорту Орли похитили жену американского бизнесмена. Меня одолевает смех при мысли, что, возможно, это похищение в стиле мамаши Берю… На третьей странице дана более подробная информация. Я устремляюсь туда и вижу фото дамы, занимающее две колонки. Мне кажется, что у меня галлюцинации, так как сходство с Бертой поразительное. Такая же отечная харя, та же тучность, те же волосатые бородавки. Можно подумать, что это сон. В самом деле, надо очень хорошо присмотреться, чтобы понять, что речь идет не о добродетельной супруге Толстяка. И тут же в моей черепной коробке начинается работа неотступно, словно язык колокола, стучит мысль: «А если старуха вовсе не морочила нам мозги? Если ее в самом деле похищали?»

Ее вчерашние слова дефилируют перед моими глазами, как пылающие буквы световой газеты: «Какой-то мужчина появился после полудня и набросился с руганью на второго».

Я читаю статью на полной скорости События развивались следующим образом тучная американка миссис Унтель собиралась сесть в самолет компании «Супер-Ужас» (Автор заменяет слово «constellation» — «созвездие» близким по звучанию словом «consternation» — «ужас»), чтобы возвратиться домой к мужу, когда громкоговоритель аэропорта попросил ее вернуться в зал ожидания. Она улетала в сопровождении своей секретарши мисс Тенгетт (Фамилия созвучна сценическому имени известной французской певицы Мистенгетт.), в обязанности которой входило вести ее дела и нести ее чемоданчик с драгоценностями. Толстуха попросила секретаршу немного подождать и, настолько быстро, насколько позволял ее тоннаж, поспешила туда, куда ее приглашали. Прошло десять минут, самолет должен был взлететь. Секретарша вернулась в здание вокзала и не обнаружила свою хозяйку. Самолет улетел без них. Секретарша подняла шум, провели расследование, и выяснилось, что какой-то тип, приехавший на американской тачке, вызвал миссис Унтель, чтобы передать ей сообщение чрезвычайной важности… Отсюда и срочный вызов.

Служащий таможни утверждает, что видел, как жена бизнесмена покинула зал с указанным типом. Она казалась очень подавленной. С тех пор о ней ничего не слышно.

Я бросаю газету на коврик, ставлю поднос на стул, на четвертой скорости совершаю омовение и одеваюсь — Ты уходишь! — восклицает в крайнем удивлении моя добрая Фелиция, увидев, что я покидаю дом в своем отличном костюме в полоску.

— Я ненадолго, — обещаю я, целуя ее.

Спустя полчаса я звоню в квартиру Толстяка. В руке я держу букетик колхидских растений, купленный в последнюю минуту у торговки цветами, и на губах у меня играет самая пленительная улыбка. Дверь открывает как раз сама мамаша Ноги-вверх. Она завернула свой жир в белый атласный халат, украшенный листьями рододендрона. В нем она похожа на девственный лес, только очень густой.

Ее глаза извергают зигзагообразные молнии, когда она обнаруживает меня у своего порога — Вы! — сердито бросает она, оставляя широко распахнутым свое декольте Я подавляю головокружение — Дорогая мадам, — обращаюсь я к ней, хлопая ресницами, — я пришел к вам с повинной.

— Ах вот как!

Я сую ей букет. На ее фоне он кажется совсем крошечным, однако же она тронута. Схватив цветы, она снисходит до улыбки.

— Вчера вы показали себя нахалом, комиссар.

— Знаю, — соглашаюсь я — Не нужно на меня сердиться.

Она протягивает мне руку. Не имея мелочи, чтобы вручить ей, я с опаской подаю свою — Все забыто, — заверяет она, раздробляя мне три сустава — Все! — со стоном соглашаюсь я — Давайте-ка обнимемся, чтобы помириться, — щебечет тучное создание Она так резко и сильно прижимает меня к своим зарослям рододендрона, что у меня перехватывает дыхание. Ее жадный рот присасывается к моей щеке недалеко от губ. Выгнув спину, я пережидаю этот тайфун.

Глава 4

Берюрье, который появляется из комнаты, действительно безупречен в своей пижаме, служившей первоначально ученому слону Джамбо для выступлений в цирке Амар. Он очарован этим свидетельством примирения.

Его заветная мечта — видеть свою супругу в добрых отношениях со своими друзьями. Впрочем, в ходе моих странствий мне судьбой было дано констатировать, что многие мужья мечтают о том же. Каждый мужчина, даже самый ревнивый, только и думает о том, чтобы увидеть свою подругу в объятиях своего начальника. В этом он предугадывает некую надежду.

И, скажем прямо, не боясь задеть нравственность, это в какой-то мере верно. Именно здесь коренится народное поверье относительно везения рогоносцев — Вот это славно! — громогласно радуется Толстяк — Вот так-то лучше!

Эти милые люди приглашают меня позавтракать вместе с ними. Чтобы их не обидеть, я соглашаюсь, и Толстуха кокетливо усаживает меня около чашки с какао, более сладким и жирным, чем целый конклав кардиналов — Дорогая Берта, — начинаю я к огромному удовольствию моего подчиненного, — когда вы мне рассказали о вашем злоключении, я на первых порах отнесся к нему скептически, как вы лично могли это заметить Эта речь, тонкая и изящная, как конструкция реактивного самолета, волнует ее вплоть до бюстгальтера. Оба ее мешка с мукой безмерно взбухают. Она проводит по своим усам языком, отливающим всеми цветами радуги, языком, по сравнению с которым спина жабы показалась бы идеально гладким пергаментом — Я была уверена, что вы откажетесь от своего первого впечатления, — бросает она мне, неодобрительно шлепая по руке своего хряка, который запускает пятерню в чашку, чтобы размочить тартинку — Мне было бы приятно, если бы вы дали подробное описание мужчины, который похитил вас на Елисейских Полях Берта пьет какао, заглатывая его с шумом, подобным производимому навесным лодочным мотором, который работает с перебоями — Он был высокого роста, — начинает она, — одет в костюм из легкой ткани, несмотря на сезон — Какого цвета?

Она щурит свои нежные глаза счастливой коровы — Цвета нефти!

— Цвет, типичный для американца.

От хохота Толстяка дрожит кувшин с молоком — Ну и Сан-А! Какой же ты забавный, когда начинаешь острить! давится он от смеха Сказав это, он непринужденно направляется к буфету, достает оттуда литровую бутылку красного вина и, не утруждая себя хорошими манерами, а также стараясь избавить свою милую куколку от мытья лишней посуды, наливает с полкило вина в чашку с недопитым какао Теперь я уже не сомневаюсь, что Берта сказала правду Описание, которое она только что дала, соответствует описанию типа из аэропорта, приведенному в газете.

Ошибки нет, или, скорее, да — серьезная ошибка в основе, в прошлый понедельник похитители промахнулись. Они приняли Берту за миссис Унтель. Конечно же, их задачей было упрятать под замок жену бизнесмена. Но тип, который руководил операцией, должно быть, знал американку в лицо и обнаружил, что его подручный перепутал карты.

Тогда виновные, освободив мамашу Берю, пошли ва-банк. Они отправились в гостиницу, где проживала миссис Унтель, а там им сказали, что дама уехала в аэропорт, чтобы отбыть в Штаты. Тогда они на всех парах помчались в Орли.

Мой мозг потирает руки, если можно осмелиться на подобную метафору Вашему милому Сан-Антонио придется провести отпуск на свой манер Я уже сейчас вижу, какую рожу скорчат мои коллеги из криминальной полиции, когда узнают, что я раскрыл это дело. Ибо я ни секунды не сомневаюсь в успехе расследования. Ссылаясь на газету, я ввожу чету Берюрье в курс событий — Понимаете, — говорю я, — гангстеры попали пальцем в небо. Они приняли Берту за жену американца. Кстати, взгляните, сходство поразительное И тут Толстуха выдает мне большой концерт органной музыки! Она вопит, что это просто скандал. Если верить ей, то ее утонченная мордашка ничего общего не имеет с этой толстой мужеподобной женщиной, которая изображена в газете.

Ее супруг демонстрирует абсолютную растерянность и принимает допинг, исподтишка осушая содержимое литровой бутылки Я успокаиваю нашу красавицу, прибегая к дипломатии — Дорогая Берта, когда я говорю о сходстве, я подразумеваю (еще бы!) лишь внутреннюю морфологию физиономий, из чего можно констатировать, что в их доминирующей структуре имеется сходство, обусловленное принадлежностью ваших абрисов к группе "Б" верхней зоологической таблицы, о которой говорит Кювье в своем известном трактате Я перевожу дыхание.

— Не так ли? — обращаюсь я к Толстяку, который следит за траекторией моей мысли, широко раскрыв глаза — В точности то, что я думал, — уверяет он. Бертой на какое-то мгновение овладевают сомнения. Кажется, будто грозовая туча, чреватая дождем, угрожающе наползает на ее лицо. Затем она веселеет. Ее супруг шепчет мне на ухо.

— Тебе бы продавать лапшу на уши!

— Берта, я вас сейчас реквизирую, — говорю я. Во взгляде повелительницы Берю появляется нечто от Марлен-Дитрих, улучшенной Полин Картон.

— О, комиссар. Реквизировать — меня.

Я покрываюсь холодным потом. Не дай Бог, она меня не так поймет. Я вовсе не собираюсь с ней развлекаться.

— Да, моя славная, с вашей помощью мы смогли бы отыскать дом, куда вас отвезли.

От удивления она широко раскрывает рот.

— Но это невозможно Я же вам сказала, что…

— Вас усыпили, я знаю. Однако мы должны попытаться путем сопоставлений прийти к цели.

— Сан-А прав! — восклицает Берюрье — Одним словом, ты — главный свидетель!

Слово «свидетель» вызывает в ее сознании слово «газета». Она уже видит свою одиссею, тиражированную газетными писунами. Героиня сезона!

Одним махом у нее появится толпа новых знакомых, и она сможет обновить список своих поклонников!

— Долг прежде всего, — с большим достоинством заявляет она. — Я в вашем распоряжении.

Вновь распогодилось, и лягушки-барометры спустились по шкале делений на дно своих банок.

Лес Мэзон-Лаффита предстает в желтом очаровании. Меланхолические аллеи усыпаны золотистыми листьями. Нежный запах нового гумуса приятно покалывает ноздри, напоминая о романтических подлесках.

Этот тяжелый аромат природы с трудом противостоит духам, которыми облила себя мамаша Берю. Я не знаю, подарил ли ей эти духи завивщик ее волос, но, как бы там ни было, их запах нелегко выносить. У меня такое впечатление, будто в моей повозке разбили бутыль одеколона.

— Это здесь! — говорит она.

Мы крутимся по парку уже добрую четверть часа. Толстяк дремлет, развалившись на заднем сиденье. За ним постоянно тянется недосыпание, и, как только он оказывается неподвижным, начинает храпеть.

— Вы уверены?

Она указывает мне на статую у входа величественного особняка.

— Я узнаю эту скульптуру!

Статуя, о которой идет речь, представляет собой женщину, одетую лишь в колчан, который к тому же висит у нее через плечо.

— Ну и что?

— А то, что здесь они остановились, и тип, о котором я говорила, вытащил коробку с губкой.

Мы находимся в укромной аллее, которая прямолинейно тянется между двумя рядами густого кустарника.

Это место, о котором можно только мечтать, чтобы хлороформировать женщину или попросить ее доставить вам удовольствие.

— Но позвольте, — говорю я, — ведь вы потеряли сознание… Стало быть, у вас нет никакого представления о длительности маршрута.

— Ни малейшего! — подтверждает ББ.

— Эти мерзавцы вас усыпили по пути туда, но на обратном пути они вам лишь завязали глаза… Слушайте меня внимательно, Берта. Слава Богу, что вы исключительно умная женщина!

Ну вот, готово! Ее сиськи начинают играть и вздыматься. Я продолжаю ей безбожно льстить, слишком хорошо зная, что лесть оборачивается сторицей. Чем человек глупее, тем легче его околпачить, убеждая в том, что он Феникс (бесплатная реклама для страховой компании «Феникс»).

Доброй китихе уже не сидится на месте, и от этого рессоры машины стонут, как подвергнутые истязанию рабы.

— И, поскольку вы обладаете исключительным умом, мы можем обратиться к методу дедукции. Следуйте за моей мыслью и развивайте ее.

Если вас привезли в этот парк, то, вероятно, дом, в котором вас держали в заключении, находится где-то недалеко. Вас бы не усыпляли в Мэзон-Лаффите, чтобы везти в Венсенский лес, не так ли?

— Это сама очевидность, — соглашается мадам Берюрье, которая склонна к припадкам ярости.

— Прекрасно…

На заднем сиденье Толстяк храпит, как вертолет, набирающий высоту.

In petto (В душе.) я говорю себе (по-латыни, заметьте), что у него, наверное, полипы, которые следовало бы удалить немедля.

— Дорогая Берта, мы сейчас проведем с вами первый эксперимент.

О какая же она сладострастная! Взгляд, который она бросает на меня, уже сам по себе изнасилование.

Эта женщина, распахивающая целину мужских плавок, покорена моим превосходством, моей личностью и моей смазливой физиономией. Я уверен, что она отдала бы свой нож для разрезания торта с ручкой из чистого серебра за ночь любви со мной. И была бы права.

Попытайтесь-ка провести ночь любви с ножом для торта, прежде чем бросить в нее первый камень.

— Говорите! Говорите! — умоляет она.

Просто удивительно, как возбуждение преображает лицо женщины. Если бы она весила на сто килограммов меньше, она была бы почти желанной.

— Вы сейчас закроете глаза.., или еще лучше я их вам завяжу…

Поскольку мой носовой платок не соизмерим с окружностью ее головы, я бужу Берю, чтобы попросить у него. Он протягивает мне что-то дырявое, серое и липкое, чем я отказываюсь воспользоваться. В конечном свете я накладываю на опущенные веки подопытной морской свинки мой галстук.

— Теперь, Берта, я буду возить вас по парку… Сосредоточьтесь (согласитесь, это хороший совет, когда его дают особе ее комплекции) и попытайтесь восстановить в памяти ощущения, которые вы тогда испытывали…

Мы разъезжаем под кронами деревьев, основательно ощипанных ноябрем.

По истечении десяти минут поворотов, разворотов, петляний я останавливаюсь. Берта возвращает мне галстук и погружается в размышления.

— Ну как? — подгоняю я ее.

— Так вот, — говорит она, — вначале мы так же петляли, делая резкие виражи из-за многочисленных аллей…

— В течение какого времени?

— Недолго.., и проделали мы это два или три раза.

— Следовательно, дом находится где-то на окраине парка…

— Может быть…

— А потом?

По тому, как ее физиономия трансформируется в аккордеон, я сужу об интенсивности ее умственных усилий.

— Мы поехали по прямой линии, и это, должно быть, было около Сены.

— Почему вы так думаете?

— Я слышала гудки баржи. Это было совсем рядом с дорогой, по которой мы ехали…

Я резюмирую:

— Стало быть, дом находится на краю парка недалеко от Сены. Вы видите, что мы продвигаемся вперед в наших рассуждениях.

Толстяк трогает меня за плечо:

— О тебе могут говорить все, что угодно, Тонио, но, что касается мозгов, тебе бояться некого.

Я барабаню пальцами по рулю, глядя на опавшие листья, которые гонит по аллее шаловливый ветерок.

— Я вот о чем думаю, Берта…

— О чем?

— Вас вывозили в той же американской машине, в которой и привезли сюда?

— Нет, — говорит она, — подумать только, в самом деле…

— Во второй раз они взяли небольшой грузовичок, не так ли? Она буквально поражена, добрая душа.

— Откуда вы знаете?

— Божественная простота, не могли же они прогуливаться в обычном автомобиле с дамой с завязанными глазами. Это привлекло бы внимание.

— Совершенно верно! — соглашается инспектор Берюрье, прикуривая изорванную сигарету.

— Это была марка «403», — уверяет она. Я снова завожу свой болид и медленно еду в направлении Сены.

— Когда вы вышли из той комнаты, вам пришлось спускаться по какой-либо лестнице?

— Да.

— Длинной?

— Лестница связывала два этажа.

— Комната, в которую вас поместили, была мансардной?

— Нет.

— То есть дом, по меньшей мере, трехэтажный плюс чердак?.. Должно быть, это большой особняк… В домах такого типа обычно имеется крыльцо. Было ли там крыльцо?

— Конечно! Меня поддерживали под руки, пока я спускалась. Там было шесть-восемь ступенек… Я улыбаюсь.

— Мы находимся близко к цели, дети мои… Берта, вы удивительная женщина. Как я завидую этому мерзкому субъекту, который развалился на заднем сиденье! Как такой малоинтеллигентный тип мог соблазнить женщину вашего уровня!

— Может, хватит, а? — ворчит Толстяк.

Наша красавица более не колеблется. Принимая мой комплимент как намек на близость, она начинает тереться своим коленом регбистки о мою ногу, вследствие чего я резко нажимаю на педаль акселератора. Машина делает рывок вперед. Толстуха от резкого толчка заваливается на меня:

— Послушайте-ка, Тонио, — щебечет она, — это мне кое-что напоминает… Едва мы покинули территорию особняка, как грузовик сильно тряхнуло, как будто он наехал на водосточный желоб…

— Это тоже небезынтересная деталь. Продолжайте, и картина таинственного дома еще больше прояснится. Мы с вами пришли к трехэтажному особняку на краю парка у Сены. И дорога к нему заканчивается водосточным желобом… И еще — когда вы были заперты, вы, я думаю, пытались смотреть сквозь щели закрытых ставен?

— Это было невозможно, потому что там были не обычные ставни, а деревянные жалюзи, которые сворачиваются вверх. Мои жалюзи были закреплены внизу навесным замком…

Я бы расцеловал ее, если бы не опасался оцарапаться о ее кактусы.

— Десять из десяти, Берта! Вы мне сейчас дали новые важные уточнения: на окнах нужного нам дома — не ставни, а жалюзи… Теперь можно начать серьезные поиски, ты не думаешь, Берю?

Толстяк молчит. Обернувшись, я констатирую, что он снова дрыхнет.

— Ты что? — орет его усатая половина. Мой сотрудник подскакивает.

— А! Что? Что такое? В чем дело?

Рассерженный на него, я посылаю его куда подальше и возобновляю медленное движение, внимательно осматривая каждый дом.

Глава 5

Время от времени я торможу перед строением, соответствующим составленному нами описанию. Это своего рода портрет-робот. Портретробот дома. Но каждый раз нам приходится разочаровываться. Когда дом трехэтажный, в нем нет скользящих жалюзи, а когда в нем есть эти самые жалюзи, рядом не оказывается стачного желоба.

Я, вы меня знаете, очень люблю таинственное, но, когда оно заставляет меня слишком долго вертеться безрезультатно, оно вызывает у меня тошноту. Я также люблю осенний подлесок, особенно если мне приходится дегустировать его на пару с каким-нибудь очаровательным созданием в чулках цвета горелого хлеба и с резинками пристойной эластичности. Но с этой парой чувствуешь себя как под прессом в сотню килограммов.

Я останавливаюсь в очередной раз перед большим трехэтажным домом.

Перед въездом имеется сточный желоб, да вот невезенье — ставни обычные.

— Это настоящая западня для крыс, — вздыхает Толстяк. — Мы ничего не добьемся, приятель.

Его жена настроена не более оптимистично. Я задаю себе вопрос, стоит ли продолжать поиски, когда замечаю небольшого роста парнишку рассыльного из мясной лавки, который катит на велосипеде Симпатичный паренек. Величиной с пучок редиски, подстриженный под филлоксеру, с искрящимся, словно стакан воды Перрье (поставщик покойного Его Величества короля Англии), взглядом; одетый в униформу подручного мясника; сам мясник, сын мясника, будущий отец мясников (у него, очевидно, будут сыновья), он повинуется жесту и прижимается к моей машине — Месье?

— Скажи-ка, пострел, ты, должно быть, всех здесь знаешь?

— Не всех, — исправляет меня скромный разносчик разрезанных на части животных.

— Слушай внимательно, я ищу друзей, которые живут в парке недалеко от Сены в достаточно большом доме, на окнах которого имеются жалюзи.

Ты представляешь, о чем я говорю? У них есть американский желтоголубой автомобиль плюс, возможно, грузовичок «403», и сами они, по всей видимости, американцы, что меня не удивило бы. Ты можешь мне что-нибудь сказать на сей счет?

Парнишка решительно менее глуп, чем заставляет предположить его одеяние Он задумывается, как «Мыслитель» Родена, и с таким остервенением нажимает на звонок своего велосипеда, что я сдерживаю себя, чтобы не дать ему затрещину Угнетающе истекают секунды. Специалисты на мысе Канаверал, ожидающие старта межзвездной ракеты, не более напряжены, чем этот мальчишка в данный момент.

Наконец разносчик антрекотов кивает головой — Послушайте, — произносит он волшебным голосом кастрата (чтобы иметь тембр такой высоты, целые поколения в его роду, от отца к сыну, должны были быть кастратами). — Послушайте…

Совершенно излишняя рекомендация. Я слушаю с такой интенсивностью, что мои евстахиевы трубы трещат от нетерпения. В спину мне дышит Толстуха, а сзади Берю зевает так сильно, что возникает нехватка воздуха, и я вынужден закрыть мой дефлектор.

— Я знаю людей, у которых такой дом, как вы говорите… Но у них нет такого автомобиля, как вы говорите. Как вы говорите, дом находится около Сены, со стороны Беговой аллеи, его нельзя заметить с дороги, потому что из-за деревьев его не видно. А людей, о которых вы говорите, там нет, поскольку они в отъезде…

Я прерываю оратора — Если я тебе дам хорошие чаевые, ты согласишься нас туда проводить?

— Да, месье Ни малейшего колебания, его непосредственность есть свидетельство сильной души, умеющей принимать ответственные решения.

И вот распределитель лже-филе приподнимается на педалях, подражая крылатому гонщику, преодолевающему крутой перевал.

Я следую за ним. Кожаная сумка бьет его по заднице… Первая аллея, вторая, третья — кто даст больше? Никто! Продано! Мы производим перегруппировку перед заржавевшими, как мужское достоинство Робинзона накануне прибытия Пятницы, металлическими воротами. Первая же констатация разогревает мне сердце не хуже, чем это сделала бы паяльная лампа, — перед воротами имеется выемка для стока воды.

Возможно, это и есть тот самый знаменитый желоб, который перевернул внутренности мамаши Берюрье? Но пока еще слишком рано торжествовать победу. Мой девиз «Кто не говорит, тот чувствует»

— Вот дом, о котором вы говорите, — вполголоса сообщает парнишка.

Я вручаю ему из своих секретных фондов пятьсот франков. Он прячет купюру так быстро, что я спрашиваю себя, не выдернул ли ее порыв ветра из его пальцев.

— Ты знаешь хозяина? — спрашиваю я.

— Я его видел в прошлом году.

— Как его зовут?

— Граф де Вопакюи (Значащая фамилия смысл которой — «не прожаренная говядина».).

— И чем он занимается в жизни, кроме надраивания своего герба?

Раздается непринужденный смех подручного мясника, который, будучи не в состоянии понять моих чрезмерно усложненных насмешек, просто разделяет их — Думаю, он живет на юге В общем, граф золотит (В оригинале игра слов «золотить» и «покрывать загаром») свой герб на солнце.

— А когда его здесь нет, он сдает свой дом на весь сезон, — дополняет херувим скотобойни. — Он очень стар, и у него есть дочь, которая тоже очень старая…

Короче, старость-вторая натура в роду де Вопакюи.

— Это точно не здесь, — вздыхает Толстуха.

— Кому он поручил сдавать свое стойло? — спрашиваю я у своего ментора.

— Думаю, что конторе Уктюпьеж (Фамилия, означающая «там, где ты живешь»), что около церкви.

— Ты не заметил, поскольку ты много разъезжаешь и кажешься мне сообразительным, так вот, ты не заметил в последнее время в окрестностях американского автомобиля?

— Американских машин, как вы говорите, — отвечает доставщик бараньих лопаток, — здесь целая тьма, поскольку люди богаты. У графа же имеется всего лишь совсем маленькая трехколесная машина, которую возит его дочь ввиду того, что у старика парализованы ноги!

Будучи прозорливым, я догадываюсь, что извлек из этого милого поставщика усопших быков максимум информации в минимум времени.

— Ладно, спасибо, — говорю я, чтобы предоставить ему свободу.

Он посылает нам несколько скромных улыбок и совершает рывок в стиле Дарригада (Известный велогонщик.), расставив локти и наклонив голову над рулем.

— Вы видели? — неожиданно восклицает Берю.

— Нет, а что?

— В корзине малыша?

— Ну так что там было?

— У него там были фантастические ромштексы! Разве вы не голодны?

— Ты пожрешь попозже, — решаю я. — В настоящее время нас ожидают более важные дела.

— Нет ничего более важного, чем жратва! — торжественно провозглашает Берюрье.

Он устремляет палец к небу, чтобы привлечь наше внимание.

— Послушайте мой живот! — предлагает он. Глухие звуки, чем-то напоминающие грохот проходящего поезда метро, сотрясают автомобиль.

— Эти ромштексы, — добавляет он, — я бы заглотил и в сыром виде!

Чувствуя тошноту, я выхожу из колымаги.

— Берта, — говорю я. — Я хочу осмотреть местность. Постарайтесь не показываться. Если кто-нибудь выйдет открыть мне, лягте на сиденье…

Сказав это, я дергаю заржавленную цепочку. В тишине раздается надтреснутый звон колокольчика.

Берта издает восклицание и высовывает в дверцу свою рожу.

— Комиссар, — мычит любезная представительница семейства рогатых, — я узнала, это здесь! Здесь! Этот колокольчик, я его вспомнила… Из моей комнаты я слышала, как он дребезжит… У него свой особый голос, не так ли?

— Да спрячьтесь же вы, Бог мой! — сердито отвечаю я, заметив между деревьями чей-то силуэт.

Толстуха стремительно оседает на пол автомобиля. Ее добряк поспешно набрасывает на нее плед. Это покрывало бывает очень полезным во время моих лесных экскурсий с дамами, которые боятся уколоть свою спину сосновыми иголками.

Я разглядываю прибывающего. Это прибывающая. И даже такая прибывающая, у которой есть все, что нужно, чтобы преуспеть в жизни.

Максимум двадцать пять лет, красиво выступающий вперед карниз, гибкая походка, длинные ноги, синие глаза цвета незабудки, рот, словно созданный сосать эскимо, и коротко стриженные пепельно-светлые волосы… Она представляет именно тот сорт женщин, для которых любят заказывать столик в Лид о и комнату в отеле «Эксельсиор».

На ней платье из бельгийской шерсти с черным поясом, украшенным золотыми заклепками, и черно-коричневые туфли. Мое восхищение таково, что я забываю говорить.

— Кто вам нужен? — щебечет эта лесная лань небесным голосом, в котором уловимо чувствуется странный акцент. Когда я говорю, что речь идет о странном акценте, это значит, что я не в состоянии его уточнить. Она вполне может быть англичанкой, немкой, американкой, так же, как и северянкой.

— Я здесь от имени агентства Уктюпьеж…

Она слегка хмурит свои тонкие брови, будто нарисованные японским художником, как написал бы какой-нибудь академик из 16-го округа (фешенебельный район Парижа).

— Агентство недвижимости, около церкви, — уточняю я, чтобы осветить ее волшебную головку. Она согласно кивает: «О да!..» Тем не менее это грациозное дитя природы удивлено.

— Я полагала, что все было урегулировано? — отвечает она. Красавец Сан-Антонио выдает свою самую лучшую улыбку, позаимствованную из арсенала Казановы. Два подобных взгляда — и девицы начинают себя чувствовать, словно сидя на развороченном муравейнике.

Но в данном случае сеанс очаровывания неуместен. Сейчас необходимы правдоподобие и убедительность.

— Граф де Вопакюи, владелец этого дома, забыл в одном из ящиков стола свои очки, — объясняю я. — Очки со специальными стеклами для многоцелевых конвекционных вспышек. Он хотел бы их получить и просит нас принести вам извинения.

Она кивает головой. Ее глаза голубой лазури задерживаются на дерьмоподобном Берю. По всей видимости, удручающе глупая и красносиняя рожа очаровательного принца Берты внушает ей доверие, поскольку очаровательное дитя открывает ворота.

— Прошу вас, входите…

Она кавалерийским аллюром начинает подниматься по аллее. Я слегка приотстаю, дабы получить возможность на досуге и совершенно откровенно созерцать перемещение ее подвижных округлостей.

В своей собачьей жизни я достаточно насмотрелся на различные ягодицы: плоские, круглые, выпуклые, яйцевидные, свисающие, печальные, эллиптические, жесткие, мягкие, колышущиеся и множество других, ничем не примечательных. Но таких, как у этой девушки в бежевом, не видел никогда. Ее папаша, должно быть, думал о Родене, когда начинял мамашу, возносясь вместе с нею на седьмое небо.

Первое, что я замечаю, оказавшись во дворе поместья, исключая само поместье (должен вам заметить, что оно трехэтажное с убирающимися жалюзи), это американскую колымагу. Правда, она не голубая и желтая с зелеными чехлами, как ее описала Берта, а черная с коралловыми чехлами.

Девушка со скульптурно очерченной попкой преодолевает шесть ступенек крыльца. Она входит в большой холл, пол которого выложен мрамором черно-белой клеткой, и здесь совершает нечто самое ошеломительное, что можно себе представить: хватает белый халат, лежащий на диване, переодевается и, потеряв всякий интерес ко мне, как к своим первым нейлоновым колготкам, подходит к великолепной коляске, в которой посапывает какой-то ребенок.

Я стою разинув рот, и вид у меня, наверное, совершенно дурацкий, поскольку на лице у девушки появляется едва заметная обезоруживающая улыбка.

— Вы не ищете очки? — спрашивает она тихо. — Безусловно, чтобы не разбудить ребенка. Я прихожу в себя.

— Э-э, да, но.., было бы лучше, если бы вы меня проводили!

— О нет! — отвечает красавица-кормилица. — Джими вот-вот проснется, а когда он просыпается, он становится настоящим маленьким дьяволенком.

Она непринужденно усаживается около коляски, скрещивает ноги так высоко, что у меня возникают сердечно-сосудистая слабость и потеря интереса к самому себе. Чтобы не подвергать себя риску тромбоза, я решаю удалиться…

Слегка смущенный вопреки всему, так как в конце концов я все-таки нахожусь здесь незаконно, я совершаю беглый осмотр комнат. Салон и три комнаты обитаемы, остальное пребывает в сером свете замогильной дремоты под слоем пыли. В салоне же, напротив, жизнь искрится, как фейерверк. Здесь полно бутылок с виски и содовой, американских газет, цветных фотографий с изображениями типов, которые мне неизвестны и таковыми, по всей видимости, для меня и останутся. За исключением девушки с ребенком, в доме у графа больше никого нет.

Я открываю несколько ящиков для придания правдоподобия моему вторжению, затем спускаюсь в холл, где очаровательная кормилица читает последний номер Микки-Мауса.

— Вы нашли очки? — дружелюбно спрашивает она.

— Нет, старый граф становится забывчив, он вообразил, что оставил их здесь.

— Вы слишком мало искали, — иронизирует она.

Я тут же выдаю очередь, как хорошо смазанный пулемет:

— Если бы вы пошли со мной, я бы, вне всякого сомнения, продлил удовольствие.

Она улавливает намек и позволяет себе покраснеть. Стыдливость всегда приятна. Мужчины от нее никогда не устают. Когда они расточают глупости и видят, что женщина опускает ресницы, они воображают, что попали на святую Терезу; заветная мечта всех мужчин и заключается именно в том, чтобы переспать с невинной сестрой Терезой.

— Вы совершенно одна? — удивляюсь я. — Нет.

— А, а я подумал… — Есть Джими, — говорит она, указывая на коляску.

— Ну, это еще не совсем настоящее присутствие.

— Возвращайтесь, когда он проснется, и вы измените свое мнение.

Эта кормилица нравится мне все больше и больше. И ее ноги тоже.

Если поставить рядом с ее ногами ноги Софи Лорен, мы услышим плач и скрежет зубовный последней.

— Вы американка?

— Нет, швейцаро-немка! Цюрих!

— Тогда да здравствует Швейцария! — заявляю я сдержанным тоном. — Вы его кормилица?

— Всего лишь нянька! У нас нет ничего, кроме дойных коров!

— Жаль! Мне было бы приятно по присутствовать при кормлении Джими.

Тут вы уж, конечно, должны подумать, что я разбрасываю многовато конфетти. Но, что вы хотите, если я не могу себя сдержать, когда в поле моего зрения появляется персона сорок второго размера.

— А ваши хозяева? — спрашиваю я, не отрываясь от ее игривого взгляда, разоряющего продавцов мороженого.

— Вы о чем?

— Их нет здесь?

— Нет, что касается его, то он снимает…

Я прикидываюсь непонимающим, что мне дается тем более легко, так как я ни черта не улавливаю из того, что она мне заливает.

— Как это, он снимает?

— В Булони часть французских кадров…

— Он режиссер?

Теперь ее очередь играть вторую сцену третьего акта «Не знаю, что и думать».

— Он актер. Вы пришли от имени агентства и не знаете, кто такой Фред Лавми? (В английском произношении означает «люби меня!».).

Я бормочу: «Фред Лавми!»

И меня еще спрашивают, знаю ли я этого господина! Да и вы туда же!

Первый актер Голливуда! Герой стольких знаменитых фильмов, среди которых называю наугад: «Возьми двоих, другого съедят», «Страдающие запором из Ларфуйе» и особенно этот экранный монумент, который принес ему «Оскара», — «Нет букета для креветок». Помните его? Это фильм, рассказывающий о приключениях Хлодвига в Техасе, роль которого мастерски исполняет Фред, а партнершей его выступает Гертруда Тюбар (В разговорном французском языке слово означает «туберкулезный больной», «туберкулезная».), получившая первую премию санатория в Ватерпруффе (Английское слово, означающее «водонепроницаемый», «непромокаемый».). И я еще раз проникновенно и с упоением повторяю:

— Фред Лавми!

Я изображаю приступ кашля, к тому же есть отчего, ибо этот человек — подлинный коклюш для публики.

— Но, — возражает девушка, — я думала… Теперь самое время оправдать мое незнание.

— Я новичок в агентстве, — поспешно объясняю я, — а у нас так много сдаваемых внаем домов… Патрон мне ничего не уточнил. Но если бы я знал…

В действительности же все газеты оповестили о прибытии во Францию Фреда Лавми. Он прибыл со своей женой, своим сыном, своей нянькой и своим секретарем последним рейсом «Свободы». И поскольку он парень очень простой, то снял этаж в отеле «Ритц» для себя, этаж в «Карлтоне» для жены и виллу в Мэзон-Лаффите для своего малыша… И если он не снял Дворец спорта для хранения своих автомобилей, то всего лишь по одной причине: там слишком много пыли.

— Вы давно служите у Лавми?

— С момента рождения Джими.

— Они клевые?

— Что вы сказали?

Я кусаю свой язык, в отличие от змей, которые кусают другую оконечность.

— Они приятные хозяева?

— Очень. Я их не часто вижу.

Отсутствие — главная добродетель любого хозяина. Я ей об этом говорю и замечаю, что ее улыбка становится шире.

— Вам не скучно в таком большом доме?

— Немного… Но по вечерам меня сменяют, и я отправляюсь в Париж на машине.

По-моему, ребята, эта красотка нашла себе теплое местечко. О подобной работе мечтает любая домохозяйка.

Вот они каковы, боссы в Штатах! Они нанимают персонал, чтобы обслуживать персонал, и отдают в их распоряжение тачки, которых нет и у министров!

— Вы одна ездите в Париж?

— Вы очень любопытны…

— Если вам нужен наставник, я бы с удовольствием взялся вами руководить, но наставники, вам это хорошо известно, никогда не вызывали доверия.

Малышка хмурится. Я, видимо, не в ее вкусе. В довершение счастья, ребенок просыпается и негодующе кричит. Я откланиваюсь, извиняясь, в то время как няня занимается наследником Фреда Лавми.

У меня закрадывается мысль, что мы ошиблись адресом. Что, в самом деле, может быть общего между всемирно известным актером и каким-то похитителем?

Глава 6

Мамаша Берю, наша красавица предместий, известная также под именем Тучной Венеры, по-прежнему возлежит на сиденье с пледом на спине, когда я тактично возвращаюсь.

Берта пребывает в двух пальцах от апоплексии! Когда она встает, я вижу, что ее глаза налиты кровью.

— Ну что? — задыхаясь, спрашивает она.

— Моя дорогая, — заявляю я без обиняков, забыв свой запас обиняков дома, в ящике при кроватной тумбочки. — Моя дорогая, здесь что-то не так.

— Дерьмо!.. — отчетливо произносит Берю, который всегда отдает предпочтение словам из пяти букв (Во французском языке большинство ругательных слов состоит из пяти букв.).

— Этот дом снят знаменитым американским актером Фредом Лавми для своего младенца, которого он пожелал растить на свежем воздухе. Он не имеет ничего общего с бандюгами, похищающими девочек.

Между нами, это чистая лесть, ибо девочки в этом году чертовски много весят.

Но Толстуха вдруг гневается. Ударяя своими толстыми пальцами по моей руке, она настойчиво бормочет:

— Комиссар, я знаю, что это здесь. Но…

— Но, моя милая Берта?..

— Что бы вы мне ни сказали, это ничего не изменит, будь это даже дом кардинала Фелтена, я останусь при своем мнении. Кстати, пока я была под пледом, я категорически опознала этот дом.

Я украдкой бросаю на нее взгляд, чтобы удостовериться, не произошло ли у нее короткого замыкания. Но она выглядит вполне серьезно и даже квазипатетически… Волосы ее бородавок встали как антенны спутника, а ее прожектора горят в полный накал.

— Опознала! Под пледом!

— Превосходно, комиссар. Под ним мне было трудно дышать, я дышала с трудом. Однако я узнала запах. Я забыла. Запах лавровых кустов. И посмотрите, вот лавровая изгородь, которая окаймляет аллею до самого дома.

Аргумент весомый. Кухарка класса Берты не могла не идентифицировать лавровый запах.

Я ничего не отвечаю. Я озадачен больше, чем господин, который, воротясь домой, обнаруживает своего лучшего приятеля голым в шкафу. Я пересекаю парк и мчусь прямиком в агентство Уктюпьеж. У меня возникает необходимость разузнать об этом деле побольше.

— Мы не возвращаемся? — причитает Берю. — Я умираю от голода.

Ничего не говоря, я покидаю рыдван и вхожу в бюро агентства «Уктюпьеж и сыновья». В момент моего вторжения господин Уктюпьеж занимает бюро один, без своих сыновей. Или, быть может, он является одним из сыновей, а его братья вместе со своим папой отправились на рыбалку. Господин этот, который мог бы сойти за шестидесятилетнего, если бы ему не исполнилось почти семьдесят лет, высокого роста, худощав, бледен, с белыми волосами и черными крашеными усами, одет в костюм каштанового цвета, голубой шерстяной жилет и домашние тапочки, пошитые на старой ковровой фабрике Людовика XIII. Кстати, он любит Людовика XIII, его рабочий стол сделан в стиле Людовика XIII, кресло тоже, так же, как его пишущая машинка и телефон. Когда я, повинуясь эмалевой табличке (браво, Бернар Палисси!), привинченной к двери, вхожу без стука, отец или сын Уктюпьеж как раз занят двойным делом.

Каждое из них само по себе достаточно банально, но их соединение может быть гибельным. Достойный человек печатает на машинке какую-то бумагу, одновременно попивая кофе.

Внезапность моего вторжения приводит к провалу его номера высокой сложности. Он опрокидывает содержимое чашки на свою ширинку, что, к счастью, никому не приносит вреда, и печатает какое-то слово, содержащее три буквы "w", что мне кажется непереводимым на французский язык.

Он поднимает на меня свой левый глаз, в то время как правым принимается рассматривать картину, изображающую битву при Мариньяне.

— Что вам угодно? — спрашивает он, вытирая брюки. Папаша, конечно, коммерсант. Он уже воображает, видя на мне хорошо сшитый костюм, что сдаст мне Версальский дворец! Он указывает мне на кресло далекой эпохи, которое, если судить по поданной им жалобе при приеме моего зада, должно бы было находиться в музее.

— Вы по какому поводу?

Я собираюсь выложить мою версию, но в это время телефон требует приоритета.

— Вы меня извините? — говорит он. Он снимает трубку и, будучи наделен острым чувством соглашательства, произносит в микрофон «Алло!..»

Он слушает какое-то мгновение. Лоб у него плоский. Я не люблю типов, у которых лоб в форме доски для резки овощей. Их мысли обычно столь же плоски. На его физиономии с отпечатком посредственности проступает недоверчивое выражение.

— Очки? Какие очки? — бормочет он.

Я тут же улавливаю ситуацию. Малышка Усыпи-ребенка была обеспокоена моим посещением и теперь хочет убедиться, что это в самом деле агентство посылало меня к графу Вопакюи.

Вы, следящие за моими подвигами с верностью, сравнимой лишь с дружбой, которой я вас удостаиваю, вы должны знать, что я человек быстрых решений. Молниеносным движением я выхватываю трубку у Уктюпьежа. Сдатчик хижин внаем, без сомнения, никогда не занимался регби, потому что он позволяет оставить себя ни с чем, не успев изобразить никакого жеста.

Я закрываю микрофон ладонью и говорю ему, чтобы унять его негодование: «Полиция!»

Пока он размышляет над этой стороной вопроса, я начинаю разыгрывать мисс Пеленку.

— Алло! Это я, — говорю я. — Я вернулся, и господин Уктюпьеж спрашивает меня, что это за история с очками. Он не в курсе дела, потому что это его сын получил письмо графа и он ему еще о нем не сказал. Вы что-то хотели, прекрасная демуазель?

Избавленная от сомнения и освобожденная от неблагоприятного предрассудка, который мог бы мне дороговато обойтись, девушка щебечет туфту:

— Я хотела узнать, должна ли я вас предупредить в случае, если обнаружу эти пресловутые очки?

— О да! Предупредите меня, — расплачиваюсь я той же монетой. — Я счастлив слышать ваш голос. И, если случайно вы измените свое мнение насчет ночного Парижа со специализированным гидом, также предупредите меня. Я покидаю агентство лишь в случае крайней необходимости.

Она отвечает мне, что подумает, что надо посмотреть. Я спрашиваю ее, орет ли Джими по-прежнему. Она уверяет меня, что, если бы телефон находился в комнате младенца, она бы не смогла расслышать мужественный тембр моего голоса. Затем мы расстаемся с какой-то надеждой между нами.

Входе этой беседы я вытащил свое удостоверение полицейского и дал его прочитать торговцу подлеском. Он держит его с правой стороны от своей головы, чтобы дать возможность своему правому глазу, обеспечивающему тылы, прочитать его, в то время как левый продолжает оценивать меня.

— Что все это значит? — спрашивает он с достоинством, после того как я повесил трубку.

Я вытираю лоб. Я очень правильно поступил, приняв решение побыстрее прибыть в агентство.

— Господин Уктюпьеж, — говорю я, — извините, но я выполняю специальное задание. Вы сдали виллу Фреду Лавми, не так ли? Случилось так, что за ним охотятся заправилы преступного мира, вы ведь знаете, как это делается. Если у какого-либо типа денег куры не клюют, всегда найдется куча негодяев, которые им заинтересуются. Я уполномочен обеспечить его безопасность и безопасность его семьи. Но, чтобы войти в семью Лавми, не вызывая подозрений у обслуги, я использовал невинную хитрость: сделал вид, что пришел от вашего агентства.

Ну вот, теперь он в курсе, этот фрукт, и становится милым.

— Весь к вашим услугам, господин комиссар, — важно заявляет он, возвращая мне удостоверение.

В его асимметричных зрачках проплывают трехцветные штандарты.

— Моя заветная мечта — сотрудничать с полицией, — говорит он. — Я участвовал в войне — той, другой, настоящей, шел в ногу со временем.

Я испытываю большое желание ответить ему, что это, должно быть, не очень удобно, но он продолжает:

— А мой племянник служит в СРС (Республиканский корпус безопасности — французская жандармерия.).

— У вас полное алиби, — заверяю я его.

— Одна деталь, — улыбается Уктюпьеж. — В противоположность тому, что вы только что утверждали девушке, у меня нет сына. Я холостяк.

Я возражаю, что никогда не поздно это сделать и что чем в более пожилом возрасте женишься на молодой женщине, тем более рискуешь обзавестись детьми.

Сказав это, я перехожу к профессиональной стороне дела.

— Вот вам два телефонных номера, по которым вы сможете со мной связаться на случай, если эта девушка захочет со мной встретиться.

— Договорились, рассчитывайте на меня, господин комиссар.

— Как давно вы сдали виллу на проспекте Мариво Фреду Лавми?

— Около месяца.

— Надолго?

— На три месяца. У него девять недель съемок во Франции. Мне кажется, это совместное производство — В самом деле. Вы вели переговоры с Лавми?

— Нет, с его секретарем.

— Скажите, у вас никто не наводил о нем справок?

— У меня?! — удивленно восклицает торговец стенами.

— Касающихся, например, дома, в котором он живет?

— Клянусь честью, нет!

— Очень хорошо, спасибо. И, не забывайте, если позвонит няня, я к вашим услугам, угу? Возьмите на себя труд передать мне послание. Я господин Антуан. Договорились?

— Положитесь на меня!

Я освобождаю музейное кресло, пожимаю руку Людовику XIII Уктюпьежу и в который раз присоединяюсь к двум кучам мяса, которые заветриваются в моем дилижансе.

За время моей встречи с патроном агентства по недвижимости Толстяк сходил к какому-то колбаснику и купил запеченный паштет.

Оба супруга (сопряженные в основном любовью к столу) разделили между собой эти отходы рубленного мяса и заглатывают их с такой прожорливостью, от которой стошнило бы льва Атласских гор.

Усы мамаши Берю облеплены крошками паштета. Они кажутся заиндевевшими, как у тех гренадеров, которым пришлось поспешно прыгать через Березину, когда они убедились, что Москва была выстроена не из огнеупорных материалов.

С неподдельным ужасом, смешанным с восхищением, я взираю на эту здоровую мегеру с жирными губами. Она мне улыбается выпачканной паштетом улыбкой.

— Это успокаивает голод, — извиняющимся тоном говорит она.

Не знаю, успокаивает ли их голод этот килограмм молотого мяса, но могу вас заверить, что мой он успокоил.

— Куда направляемся теперь? — осведомился Толстяк.

— В Булонскую киностудию.

— Зачем?

— Смотреть, как снимают фильм. И, можешь радоваться, Берю, это совместное производство компании «Пате»! (Игра слов, основанная на звуковом сходстве «pate» — паштет и «Pathe» — название кинокомпании.)

Глава 7

В Булонской студии царит невообразимый гам, фильм, который снимает Фред Лавми, вызывает у его поклонников поток чернил (и поток уксуса у завистников). Временно он называется «Вступление холеры в Марсель».

Сюжет его прост. Потомок Лафайета подхватил холеру в финикийском городе. Он должен умереть. Единственный человек, способный его спасти, — американский ученый индейского происхождения, который ненавидит Лафайета и отказывается помочь умирающему.

Жена потомка садится в самолет и летит к этому ученому, которого очаровывает в ходе экстраординарной сцены в его лаборатории. Падшая, но торжествующая, она возвращается в Марсель с лекарством в кармане.

Лавми играет ученого, а Урсула-Мов де Полиньяк исполняет роль жены потомка. Потомка играет некий Пети-Дернье, молодой французский исполнитель любовных ролей (его подлинное имя Игорь Вастриянян). На роль холеры претендуют несколько пользующихся известностью бацилл Медицинского факультета Святого Рогоносца.

Едва войдя в большой холл студии, я замечаю целую орду журналистов с фотоаппаратами через плечо, которые там днюют и ночуют, чтобы не пропустить ни единого чиха красавца Фреда.

Чья-то энергичная рука обрушивается на мое плечо. Я узнаю своего друга Альбера Ларонда из «Сумерек». Это виртуоз пера по части создания небылиц. Он обладает заслуживающим уважения даром поставлять новости прежде, чем они происходят. Он даже не утруждает себя опровержениями, если его уличают. Именно он является автором знаменитой статьи о встрече Эйзенхауэра и Хрущева в пивной «Вселенная» по случаю какого-то турнира доминошников, равно как и известной заметки о туннеле под Атлантикой с ответвлением в Гималаи.

— Сан-Антонио! — ликует он. — Что бы это значило? Я, конечно, догадывался, что ты со своей смазливой мордой рано или поздно попадешь в кино! Ты же всегда был плейбоем полицейского участка.

Эта встреча тревожит меня и одновременно чарует. Тревожит потому, что от Ларонда можно ожидать чего угодно, например увидеть в одном из следующих номеров его газеты сообщение о том, что я буду сниматься в главной роли в фильме «Маленькие дамы предпочитают большие члены».

Доволен же я потому, что этот чертов писака является как раз тем человеком, который может стать моим гидом в кругах киношников.

— Кончай трепаться, сочинитель, я в отпуске и просто решил приятно провести время.

— В таком случае, не сюда тебе надо было приходить, — парирует Альбер, — поскольку по части чокнутых — лучшего места, чем здесь, не найти.

Если судить по той суматохе, которая царит в студии, надо признать, что он недалек от истины. Очаровательный тип этот Альбер… Высокого роста, лишенный всякой растительности спереди, белокуро-рыжий, с бледным лицом и сардоническим взглядом, он всегда одет в костюмы стоимостью в сто тысяч франков, мятые, как туалетная бумага; носит дорогие галстуки, скрученные, словно веревка, и рубашки, в которых всегда не хватает нескольких пуговиц. Его мушкетерские манжеты также лишены запонок и элегантно закатаны на рукава пиджака. Более того, поскольку он вечно в бегах и располагает лишь одной парой туфель, которые не жмут, туфли эти выглядят так, будто он извлек их из сумы какого-нибудь бродяги.

Он прижимает меня к декорации, представляющей улицу Риволи. Мой зад упирается в табачную лавку, а локоть касается третьего этажа парикмахерской для лысых. Его инквизиторский взгляд вонзается в мои глаза, будто две вязальные спицы.

— Послушай, легавый красавчик, — тихо говорит он, — не собираешься же ты учить гримасничать старую обезьяну вроде меня. Если ты считаешь, что я поверил твоим сказкам про отпуск, то ты ошибаешься. Что тут заваривается, приятель? Послушай, если ты будешь со мной подобрее, обещаю тебе серию твоих фотографий на первой полосе «Сумерек», отражающих все периоды твоей жизни — от момента, когда ты сосал свой палец, до момента, когда ты втыкаешь его в глаза своим клиентам, чтобы заставить их говорить…

Ну и чертов Ларонд! Он еще больший болтун, чем я.

— Превосходно, — говорю я, нанося ему удар коленом в промежность, чтобы заставить его отпустить меня, — превосходно, Бебер! Значит, если я принадлежу к обществу полицейских, то стоит мне где-нибудь появиться, как тут же начинают думать, что неподалеку в холодильнике спрятан труп? Уверяю тебя, что я здесь нахожусь из чистого любопытства. С тех пор как я читаю твои непристойности в «Сумерках», я испытываю желание поближе познакомиться со съемочной площадкой. И я выбрал съемки Фреда Лавми, поскольку в газетах только и говорят об этом сумрачном красавце… Вот и все!

Ларонд пристально смотрит на меня и начинает понимать, что не добьется от меня никаких конфиденциальных признаний.

— Хочешь, составлю тебе протекцию, чтобы ты смог увидеть съемки идола интернационала восторженных идиоток?

— Я как раз собирался тебя об этом попросить…

— Годится, следуй за мной. Я вхож к режиссеру Биллу Антету (В произношении звучит как «одержимый».) с тех пор, как привел ему целое стадо не очень пугливых красавиц, чтобы скрасить ему вечера.

Ларонд знает киностудии Франции лучше, чем свою собственную квартиру, в которую почти никогда не ступает его нога. Он ведет меня по лабиринту широких загроможденных коридоров, опутанных электрокабелями. Я прохожу мимо ряда стульев в стиле «ампир», огибаю фламандский камин из псевдокерамики, перешагиваю через ивовый манекен и останавливаюсь, по-прежнему сопровождаемый Бебером, перед внушительной дверью, за которой можно было бы разместить с удобствами семью из двенадцати человек.

Над дверью горит красный свет.

— Красный свет включен! — объявляет Бебер. Он продолжает пристально всматриваться в меня взглядом, который прилипает, как почтовая марка.

Чтобы рассеять испытываемую мной неловкость, я спрашиваю:

— Ну что фильм, классный?

— Как все новые фильмы, — жалуется эта машина по производству восклицательных знаков. — С тех пор как нравы стали прогрессировать, больше не существует возможности снять стоящую историю.

Включившись в разговор, он работает на полных оборотах.

— Понимаешь, комиссар моей мошонки, история — это когда мужчина хочет поиметь женщину и по причине икс, игрек или зет не может этого добиться до конца фильма или книги. Возьми, например, Сида, — вот тебе типичная история. Сейчас же, в эпоху извращенных представлений, если мужчина желает женщину, он тут же ее получает в натуральном виде, мгновенно, не собирая для этого семейный совет, улавливаешь? При подобном положении дел история как таковая невозможна!

Красный свет гаснет. Механик открывает дверь.

— Следуй за мной! — бросает Альбер.

Он врывается на огромную съемочную площадку, будто в общественный туалет. Ларонд везде себя чувствует как дома. Когда он находится у кого-нибудь в гостях, создается впечатление, что хозяева дома начинают чувствовать себя гостями.

На площадке царит настоящий адский гам. Меня ослепляют прожекторы; от снующих туда-сюда людей, равно как и от жары, у меня начинает рябить в глазах. Здесь полно народа, одетого в бархат, замшу и свитера, который болтает по-французски и по-английски.

Ларонд перешагивает через подпорки декораций, и мы оказываемся на полном свету, на чудесно воспроизведенной марсельской улице. Есть даже булыжная мостовая и Старый порт вдали.

— Глянь-ка, — говорит Альбер, — вон та лысая, как яйцо, обезьяна, мечущаяся возле камеры, это и есть режиссер Билл Антет. Знаешь, сколько ему платят за пребывание во Франции? Две тысячи франков в день, одно только содержание. Он не в состоянии все это истратить, поэтому является своего рода Дедом Морозом для парижских проституток.

Мы обходим целый лес котелков на треногах. Чуть-чуть в стороне я обнаруживаю Фреда Лавми. Должен согласиться, что этот парень достоин восхищения. Он сидит в шезлонге, помеченном его именем. На нем костюм из альпака цвета гусиного помета, кремовая рубашка, бордовый галстук.

Глаза его полузакрыты, рот же — широко открыт, и какой-то тип высокого роста с мордой эксгумированного мертвеца что-то впрыскивает ему в слизистую оболочку.

— Что он делает? — спрашиваю я у Бебера.

— Вводит ему антибиотики. Лавми считает, что французским студиям не хватает гигиены, и он принимает меры предосторожности. Такая ценная зверюга обязана о себе заботиться. Представь себе, этому двуногому платят восемьсот миллионов за один фильм! Каждый произнесенный им слог обходится недешево…

Весьма развязно Ларонд обращается к актеру.

— Привет, Фредди! — лает он.

Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто он не в состоянии синхронизировать процесс.

— Хэлло, Боб!

— Представляю вам моего друга, — говорит он по-английски, указывая на меня пальцем. — Это очень хороший парень, который умирает от желания познакомиться с вами.

Какое-то мгновение я испытываю страх при мысли, что Бебер вдруг назовет мою профессию. Он этого не сделал, и я уверен что допустил это умолчание сознательно. Этот чертов писака — большой психолог. Он меня хорошо знает. Ему известно, что для меня актеры представляют такой же интерес, как триппер консьержа соседнего дома и что если я сую нос в студию, то для этого у меня есть серьезные основания. В глубине души я ему признателен за это, и мое дружеское расположение к нему усиливается.

— Хэлло! — говорит мне знаменитый Фред, отстраняя типа с ингалятором, дружелюбно подмигивая и потягиваясь. Он производит впечатление неплохого парня, этот Лавми. У него вид пресыщенной кинозвезды, и его серые клетки, видимо, не мешают ему спать. В общем, он приятный тип, и это видно сразу.

— Это тот самый человек, который тебя интересует! — говорит Альбер.

Заметив выражение беспокойства на моем лице, он пожимает плечами:

— Можно говорить смело, он не понимает по-французски. Впрочем, ему трудно говорить даже по-американски. Его язык, дружище, — это цвет пригородного жаргона янки. Его университеты-проститутки Филадельфии, а местные легавые с помощью дубинок научили его разнице между добром и злом. Тем больше его заслуга в том, что ему удалось преуспеть, не так ли?

— Еще бы!

Теперь Фред и вовсе становится мне симпатичным. За его внешностью беззаботного хулигана угадывается какая-то тоска и чисто человеческое одиночество.

— Красивый парень, а? — говорит Бебер тоном конокрада, расхваливающего свой товар. — В его жилах течет польская и ирландская кровь, и вот тебе результат! Ох уж эти американцы, что за забавные люди! У них нет прошлого, но зато какое будущее!

— Что он говорит? — спрашивает у меня Фред и вновь подмигивает.

Вам известно, что если я и понимаю английский, то говорю на нем с трудом. Тем не менее я отваживаюсь на пару фраз, что вызывает смех у кинозвезды.

— Кто этот здоровый разносчик бутербродов с горячими сосисками? осведомляюсь я, указывая на человека с ингалятором.

— Его секретарь. Он является его менеджером, горничной и козлом отпущения… Его зовут Элвис. Это великолепный педераст угрюмого типа…

Я мечтательно рассматриваю этого человека. Не он ли, случайно, является похитителем достойной мадам Берюрье?

У меня возникает идея.

— Мне бы доставило большое удовольствие иметь фотографию Лавми, — говорю я. — Не фото из фильма, а непринужденный снимок, как, например, сейчас, во время ингаляции. Насколько я тебя знаю, ты не мог упустить такую возможность!

— Действительно, — соглашается Альбер. — Если ты хочешь получить такой снимок, это легко сделать. Мой фотограф как раз здесь со своим альбомом.

Он на какое-то время удаляется. Лавми спрашивает, не занимаюсь ли я журналистикой. Я даю ему утвердительный ответ.

Секретарь укладывает свой инструмент для ингаляции ротовой полости в металлическую коробку.

Почему эта металлическая коробка заставляет меня подумать о той, о которой упомянула Толстуха в своем рассказе? Помните, коробка, в которой находилась губка, пропитанная хлороформом?

Я призываю себя к спокойствию… «Мой маленький Сан-Антонио, не слишком полагайся на свое воображение: это может тебя завести очень далеко…»

Возвращается Ларонд, держа между указательным и большим пальцами квадрат глянцевой бумаги.

— Это тебе подойдет? — насмешливо спрашивает он. На снимке изображен секретарь Лавми анфас, занимающийся своим патроном, в то время как актер заснят со спины.

На лице у моего друга появляется макиавеллевская улыбка.

— Сознайся, Тонио, тебя интересует этот длинный тип? Я это понял по одному взгляду, который ты на него бросил. Уверен, что здесь дело нечисто. Слушай меня внимательно. Я согласен тебе содействовать и помогать максимально. Но, если в нужный момент ты не дашь мне приоритет, я помещу в газете фотомонтаж, где ты будешь представлен голым на осле и с метлой для туалетов в руках как символом твоей профессии.

Глава 8

Чета Берю выглядит, как в самые худшие дни. Супруги всерьез начинают испытывать голод, а съеденный ими запеченный паштет был для них все равно, что одна маргаритка для коровы. Особенно взбешена старуха. Волосы на ее бородавках аж дрожат от возмущения.

В машине жарко, и два прототипа идеальной пары напоминают вареных раков.

— Ну и долго же вы там провозились, — сердито заявляет китиха, воинственно выставляя свои усы. — Вы не представляете, как мы маринуемся в вашей машине с самого утра!

Я воздерживаюсь от сообщения, что я думаю на сей счет, а думаю я, что, по большому счету, им пристало бы быть законсервированными в банке для огурцов. Держа в узде свой гнев, как говорят наездники, я протягиваю ей фото Элвиса.

— Узнаете? — резко спрашиваю я. Мамаша Берю бросает свой тухлый взгляд на прямоугольник глянцевой бумаги.

— Нет! — категорически отрицает она. — Никогда не видела этого фрукта. Кто это?

Я разочарован. Что-то мне подсказывает в глубине души, что секретарь имеет какую-то связь (так говорится) с этой историей — более мрачной, чем он сам.

— Вы в этом абсолютно уверены? — настаиваю я. — Посмотрите хорошенько!

Тучная начинает трещать, как детская трещотка:

— Вы что, думаете, что я уже совсем слабоумная! Я способна узнать людей, с которыми знакома! И… — Она пытается утвердить противоположную мысль, что представляет определенную трудность. Но в жизни главное это чтобы вас понимали, вы согласны?

Я засовываю фото человека с ингалятором в перчаточный ящик.

— О'кэй! — говорю я. — Скажем, что здесь нам не повезло…

— Не повезло! — громогласно заявляют эти Гималаи дурно пахнущего жира. — Не повезло! А дом, это тоже ничего? Я вам говорю, его-то, дом, я ведь узнала.

— В сущности, мадам Берюрье, вы узнали лишь то, что никогда не видели…

Это ее ошеломляет. Толстяк пользуется этим моментом, чтобы рассмеяться, и тут его старуха поворачивается и влепляет пощечину в его свиное рыло.

Дела быстро ухудшаются, и, поскольку у меня нет ни малейшего желания проводить с Бертой в машине матч кэтча, я спешу отвезти супругов в их стойло — До скорой встречи, мои дорогие, — говорю я им. — Если появится что-то новое, я дам вам знать…

Уф! Наконец-то отделался от них. Я бросаю взгляд в зеркальце заднего вида. Супруги, застрявшие у края тротуара, жестикулируют, как подвыпившие глухонемые неаполитанцы. Чудесный фрагмент жизни, ребята!

Берю и его китиха — это ежедневная эпопея. И, самое невероятное, они еще дышат, думают (совсем чуть-чуть) и едят (о да!), как все люди.

Господь Бог возгордился, когда сотворил подобные создания. Вот уж поистине богатый каталог! Если об этом хорошенько поразмыслить, может закружиться голова, как если бы вы прыгали на одной ножке по верхнему парапету Эйфелевой башни.

Солнечный циферблат моего бортового табло показывает час пополудни.

Мой желудок подтверждает это, и я решаю зайти съесть тарелку квашеной капусты в какую-нибудь пивную. Тем временем моя машина проветрится и освободится от крепкого запаха супружеской четы. Я покупаю вечернюю газету и направляюсь в заведение, расположенное рядом с Военной школой.

За соседним столиком сидят две очаровательные девчушки в белых халатах с наброшенными на плечи жакетами и уминают бутерброды длиной с кларнет Сиднея Бечета. Я им улыбаюсь поверх моей газеты. Они прыскают со смеху. Чтобы рассмешить молоденьких вертихвосток, достаточно пустяка. Когда они вдвоем, они ничего не боятся, но когда одну из них вы зажимаете в темном углу, она начинает звать маму, вращая ошалевшими глазами.

Впрочем, это не очень интересная дичь. Неопытные, еще не развращенные, полные иллюзий, считающие, что все мужчины разгуливают по улицам не иначе как с завязанным в носовом платке обручальным кольцом.

Все это я уже прошел. Не стоит себя утруждать, понапрасну растрачивать слюну. Знать до мелочей жизнь обожаемого актера, его излюбленный сорт йогурта… Какая скука!

Я предпочитаю чтение статьи, посвященной похищению миссис Унтель.

Ничего нового, кроме того, что просматривается тенденция не раздувать это дело. Или я ошибаюсь, как говорил господин, который переоделся, чтобы ублажить свою супругу, и которого она не узнала, или же посольство США адресовало несколько телефонных звонков в соответствующие инстанции с просьбой потихоньку замять эту историю.

Редактор газеты высказывает гипотезу о том, что дама будто бы сама последовала за мужчиной в аэропорту и что факта похищения не было. В самом деле, похищение никак не подтверждено. По мнению очевидцев, мужчина, о котором идет речь, вовсе не вынуждал старуху следовать за ним… Полагают, что речь идет всего-навсего об элементарном недоразумении. Я готов спорить с вами на взрослый нейтрон против страдающей насморком молекулы, что завтра об этой истории не помянут ни слова. Это тот тип происшествий, который соскальзывает с наборных гранок, как глицериновая слеза со щеки Брижит Бардо.

Когда я дочитал статью, соседний столик опустел: обе горлицы упорхнули на свою работу.

Значит, я могу погрузиться в творческие размышления. В любом расследовании, когда у вас, как у Декарта, есть свой метод, в определенный момент необходимо подвести итог. Такой момент наступил.

Если следовать хронологическому порядку, то какими же элементами располагаем мы на данный момент?

Первый. Какие-то типы похищают мамашу Берю, держат ее взаперти на протяжении двух дней и отпускают на свободу, не причинив ей никакого вреда и не дав ей никаких объяснений.

Второй. Какое-то время спустя после освобождения ББ эти же самые люди (по меньшей мере, приметы одного из них совпадают) перехватывают в аэропорту американку, которая как две капли воды похожа на Берту. С тех пор о ней ничего не известно, а ее секретарша томится в ожидании, попивая кока-колу…

Третий. Поиски, предпринятые с действенной помощью мамаши Берю, привели нас, правдами и неправдами, на виллу, снятую крупной звездой киноэкрана для своего сына. На вилле проживает нянька ребенка. В Мэзон-Лаффите все выглядит нормально.

Четвертый. Что касается Фреда Лавми — никаких улик. Это симпатичный тип; его менее симпатичный секретарь неизвестен нашей Толстухе.

Я прекращаю перечисление. Вот что я имею. Что же это все в сущности означает? На данный момент единственное, что необходимо выяснить, так это существует ли какая-нибудь связь между мисс Унтель и Фредом Лавми.

Вы видите, что умение детально разобраться в фактах приносит пользу. Таким образом удается упорядочить проблемы.

Я прошу официанта принести одновременно кофе и счет. Я чувствую себя в экзальтированном состоянии, благоприятном для решительных действий. Я намереваюсь пролить свет на эти разноречивые загадки. И, как нет ни малейшего сомнения в том, что я самый красивый полицейский Франции, так же у меня нет ни малейшего сомнения в том, что я сдержу свое обещание.

Клянусь!

В этот послеполуденный час отель «Георг X» пуст, как конференц-зал, в котором собралась бы выступить мадам Женевьева Буибуи (Фамилия имеет значение «кавардак», «кабачок», «притон».).

Швейцар в серой ливрее с красными обшлагами, похожий на генерала вермахта, в момент, когда я появляюсь в поле его зрения, с сосредоточенным видом подсчитывает свои чаевые.

Холл почти пуст. В регистратуре тип во фраке одним осторожным пальцем приводит в действие пишущую машинку, а между вращающейся дверью и тяжелой портьерой оконного проема бледный молодой лакей читает последний номер газеты «Тен-тен». (Одно из значений — «фигушки!») Я подхожу к швейцару.

— Прошу прощения, дайте, пожалуйста, небольшую справку.

Он засовывает пачку интернациональных банкнот в свой бумажник и соизволяет обратить на меня свой взор, за что я ему признателен.

— Что вы хотите?

— Это в вашем заведении останавливалась миссис Унтель?

Он смотрит на меня осуждающе, как будто я какой-нибудь помет нечистоплотной собаки или кожура гниющего овоща.

— Ну и что? — спрашивает он с пренебрежением, увеличивающимся словно Луна в возрастающей фазе.

Он представляет собой тип невыразительного урода с морщинистым лбом. Его взгляд подобен двум созревшим фурункулам, а его тонкий рот это рот человека, привыкшего брать плату за свои слова Я сую ему под нос мое удостоверение. Он бросает на него короткий взгляд. Вздох, который он издает, похож на разрыв газопровода Я катастрофа для его работы Приставала, которому он должен отвечать без надежды получить чаевые — Ваши коллеги уже приходили, — возражает он.

— Вы хорошо знаете, что полицейские настойчивы. Итак?..

— Совершенно очевидно, что она была у нас, все газеты об этом писали…

— Она долго жила здесь?

— Около трех недель…

— Хорошая клиентка?

— Превосходная. Особенно для ресторана. Так-так, сходство с мамашей Берю еще более полное, чем я предполагал.

— У нее было много посетителей?

— Не думаю…

— Например, этот господин?

И я ему показываю фото Элвиса. Вы признаете, что я упрямый, а?

Он разглядывает портрет.

— Неизвестен! — говорит он сдержанно.

— Когда миссис Унтель решила возвратиться в Нью-Йорк? Вместо того чтобы ответить, он осторожно скрещивает руки, утомленные бездействием.

— Послушайте, вам лучше взять интервью у ее секретарши… Она знает больше меня… Она здесь! Вы ведь в курсе? — спрашивает меня швейцар с чрезмерно хитроватым видом — Доложите обо мне!

Он снимает трубку, втыкает какую-то фишку и что-то говорит по-английски — Мисс Тенгетт вас ждет, — подводит он итог, кладя на место штуковину из пластмассы — Комната 201!

Я воздерживаюсь от благодарности и устремляюсь к монументальному лифту, обитому бархатом, в котором какой-то старый англичанин ожидает благосклонности лифтера. Парнишка продолжает читать о похождениях капитана Хэддэка. Я окликаю его.

— Эй, малыш! Не будешь ли ты так добр запустить свою ракету, мы готовы!

Он стремительно срывается с места.

— Четвертый! — говорит англичанин — Третий, — возражаю я.

Поклонник «Тентена» закрывает дверь лифта

Глава 9

Когда говорят о секретаршах, всегда представляют себе, — особенно если это мужчины, по меньшей мере, моего склада, — что речь идет о красотках, сложенных по лучшим образцам фирмы «Капрон», с утонченными линиями тела, не имеющих обыкновения стыдливо прятать глаза, не лезущих за словом в карман, но иногда запускающих руку в ваш карман.

Пока летающий салон отеля «Георг X» поднимает меня по этажам вместе с попутчиком — представителем Ее Величества королевы Англии, я не могу помешать себе представить мисс Тенгетт, имя которой невольно вызывает в памяти образ проворных бедер. Ее американское происхождение дает мне повод предположить, что бедра у нее — длинные и упругие, волосы золотистые с медным отливом, а глаза — цвета заката над Большим каньоном в Колорадо.

Дама, открывшая мне дверь под номером 201, находится на расстоянии нескольких световых лет от того образа, который я ожидал увидеть.

Какое-то время я еще надеюсь, что речь идет о горничной, но американский акцент моей горничной нокаутирует остатки моих иллюзий — Мисс Тенгетт?

— Да, входите.

Заметьте, что она не неприятна, эта личность. Она тем более не безобразна. Просто-напросто, на мой вкус, она на пятьдесят лет старше, чем я ожидал. Это прелестная и хитроватая старушка с пышными седыми волосами. Роговые очки придают ей удивленный вид, подчеркнутый вздернутым носиком На ней сиреневая юбка, кремовая кофта целлулоидные браслеты из цельного материала, бархатные тапочки, расшитые гальванизированной проволокой — Вы говорите по-французски? — спрашиваю я. Она издает смех, подобный звуку колокольчика председательствующего, требующего тишины в зале.

— Да, естественно. Поэтому миссис Унтель меня и взял к себе Я мочь облегчить пребывание во Франции ее, естественно! Я проживал в Париже перед война…

Я предполагаю, что речь идет о войне 70-го года (Имеется в виду франко-прусская война 1870 года) Она из породы разговорчивых, сродни музыкальным автоматам. Вы опускаете в автомат монету, и вам больше не о чем заботиться Однако я пытаюсь снять адаптер с пластинки.

— Я пришел по поводу исчезновения миссис Унтель — О, я так и подумал! — продолжает любезная старушка. Она решительно указывает на низкое широкое кресло, которое, приняв 160 фунтов моего веса, превращается почти в плоское.

— Печальная история, не правда ли, мисс?

— Она устремляется к бутылке виски и наливает два стакана до половины. Подобными дозами можно усыпить кого угодно. Одной рукой она протягивает стакан мне, другой пользуется, чтобы осушить свой, что производит на нее не больший эффект, чем стакан минеральной воды.

— Это просто история фантастик, — утверждает она.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я была сразу обеспокоен неудавшимся отлетом самолета… Но миссис Унтель очень.., очень…

Она вскакивает и хватает словарь. Полистав его, она старательно выговаривает: «Очень с приветом!»

— То есть?

— Она была много капризна… Во время своего пребывания во Франции она хотел купить замок на Луаре ривьер… Но его не нашла. Я есть поспорить, что человек в аэропорту был маклер, который нашел. Прежде приехать в аэропорт, он пришел здесь и сказал, что пришел от Американского агентства, которому миссис Унтель (произносить Юнтелл) поручила поиски.

— Вы не говорили об этом полиции и представителям прессы?

— О да! Но они не захотели поверить, что это могло быть. Они хотели похищения с сенсацией для газет.

Она смеется дребезжащим смехом, и глаза ее за стеклами очков искрятся от забавности ситуации.

— Значит, миссис Унтель последовала за этим мужчиной, не предупредив вас?

— Когда она была довольна, она никогда не была думать ни о чем другом…

— И вы были уверены, что она скоро вернется?

— Естественно!

— В какое агентство она обращалась по поводу замка? Старушка качает головой. Она теребит свое колье, в котором самый крупный камень стоит два доллара, и недовольно надувает губы. Губы вольной учительницы.

— Не знаю. Она звонила из Соединенных Штатов, до нашего отъезда во Францию.

— А когда вы прибыли в Париж, она больше не связывалась с агентством?

— Нет, но агентство само приходило сюда. Я показываю ей фото Элвиса.

— Этот человек приходил?

Она бросает на снимок быстрый взгляд.

Ее лицо ничего не выражает.

— Нет.

— Ему дали положительный ответ?

— Я не была на разговоре. Миссис Юнтелл сказал мне, что еще ничего не нашли.

— Какова была цель приезда во Францию?

Она снова разражается смехом, эта безголовая старуха.

— Просто отпуск. Париж — это чудесная страна! Миссис Юнтелл никогда раньше не знал Париж.

— Естественно, — подтверждаю я. — Вы знаете мистера Унтеля?

— Ну да! — ликует милая старушенция, будто изрекла какую-то веселую шутку. — Ну да, это фатально!

— Чем он занимается?

Она опять прыскает, смеясь, расставляет пальцы левой руки веером и, загибая их один за другим, сообщает: "Карты! Виски! Девочки! Хм…

Яхты! Автомобили!"

Сейчас ее рука похожа на опавший лист, поврежденный непогодой. Она ваяет образ мистера Унтеля, которого я не имею чести, как, впрочем, и желания, знать.

При подобном образе жизни он недалек от инфаркта, тем более что сердце у американцев часто пошаливает.

— Сколько лет этому гуляке?

Она вновь разражается смехом.

— Как вы его назвали?

— Гуляка! Это значит любитель попоек, развратник и тому подобное…

— О, понимаю! Ему двадцать три года!

В эту минуту я, наверное, похож на зрителя, которого гипнотизер пригласил на сцену, чтобы усыпить, и который просыпается через пару минут без штанов.

— Двадцать три года!.. — повторяю я. — Здесь недоразумение… Я же говорил не о сыне, понимаете? Не о сыне, а о муже миссис Унтель…

— Да! да.., это и есть муж. Он иметь двадцать три года, — упорствует старая секретарша.

— Великий Боже! А сколько же лет миссис Унтель?

— Пятьдесят три года.

Тридцать лет разницы! Черт побери! Эта дублерша мамаши Берю, наверное, выбирает своих супругов в инкубаторе! В двадцать три года, имея целыми все свои зубы, залезать на такую старуху ради ее денег!

— Газеты писали, что мистер Унтель крупный бизнесмен!

— Первый муж, да! Но он мертв два года…

И бедная вдова тут же его заменила мальчишкой из детского сада!

Она, должно быть, решила, что он ей дольше послужит.

— Как шли дела в этой чудесной семье?

Она плохо понимает мой вопрос, и я повторяю…

Мисс Тенгетт качает головой, опечалившись в первый раз.

— Это не было счастьем для мой хозяйка. Стив Юнтелл с ней не общаться… Поэтому она и приехать во Францию, чтобы прогнать.., как вы говорить.., черные мысли!

Я все понимаю.

— Унтеля предупредили об исчезновении его жены?

— Вчера я адресовать ему телеграмму, но он, должно быть, развлекаться в Лас-Вегас или Флорида…

Я думаю, что милая болтливая сорока сообщила мне главное. Я уже представляю, что произошло: молодой, слишком уж молодой, супруг нанимает гангстеров, чтобы те убрали его половину во Франции, то есть подальше от осложнений. Таким образом, он остается наедине со старухиным богатством и может себе жить припеваючи!

— Последний вопрос, мисс Тенгетт. Ваша хозяйка знает Фреда Лавми?

Она восторженно всплескивает руками.

— О! Она есть без ума от его фильмов…

— Я хочу сказать, она его лично знала? Трепещущая старушка отрицательно трясет головой:

— Нет, это очень жаль. Я хотеть бы тоже знать чудесный красивый актер. Вы видать его фильм «Рука под юбкой»? Сенсационный фильм…

Поскольку у меня нет никакого желания говорить с ней о кино, я прощаюсь. Она сообщает, что останется в отеле «Георг X» до возвращения своей госпожи и что, если мне что-нибудь понадобится, я всегда могу поболтать с ней.

И вот я опять в лифте. При спуске меня сопровождают махараджа с кожей цвета горелого хлеба и очаровательная немка с розовой кожей, русыми волосами, серыми глазами, грудью, похожей на капот «фольксвагена», и улыбкой в форме свастики.

Глава 10

Выходя из отеля, я бросаю взгляд на циферблат своих часов и вижу, что они показывают три. И тут я вспоминаю, что у меня в половине четвертого свидание с моей соседкой по-вчерашнему гала-представлению…

Я решаю временно вернуться в отпуск, но прежде звоню на работу.

Я попадаю на Пино. Опознав мой голос, он торопится сообщить мне, что его шов от аппендицита еще красноват и что сегодня утром он потерял на лотерее один франк. Про себя я думаю, что в итоге он потерял три франка, ибо я не помню случая, чтобы Пинюш когда-нибудь выигрывал в лотерею, будь она трижды национальной.

— Пинюше, ты сейчас пойдешь и разузнаешь, есть ли во Франции американские агентства, которые занимаются подыскиванием жилья для подданных США в Париже. Если таковые существуют, свяжись с ними и выясни, не является ли некая миссис Унтель их клиенткой…

— Миссис Унтель? — невнятно спрашивает Пино. — Это американка из Орли?

— Ты чертовски информирован. Вероятно, ты в этом году подписался на информационный бюллетень «Пожалуйста»?

— Нет, я подписался на «Освобожденного парижанина». Старый чудак сопровождает свой ответ невеселым смехом.

— Представь себе, по поводу этой американки мы здесь, в бюро, еще потешились; это вылитый портрет жены Берю… Послушай, тебе следовало бы купить эту газету. Это просто поразительно!

— Не премину это сделать, — заверяю я его. — А пока займись тем, что я тебе сказал, и побыстрее!

Я вешаю трубку с чувством, что я исполнил весь свой долг, и даже чуть больше… На сегодня хватит.

Я веду свою тачку к Большим бульварам и, по счастью, нахожу место, чтобы припарковаться на Ришелье-дрюо. У меня свидание в ресторане «Мадрид», и я прибываю вовремя, что со мной редко бывает.

Оркестр играет «Следуй за мной в купе», железнодорожную песню в три куплета и один переезд.

Я обхожу столики. Посетители, которые в большинстве своем являются посетительницами, смотрят на меня в ожидании, что я начну сбор пожертвований в пользу потерпевших от наводнения на Монблане.

Наконец я обнаруживаю мою вчерашнюю брюнетку в укромном уголке. Она робко подает знаки, чтобы привлечь мое внимание. С некоторым смущением мы приветствуем друг друга.

Заметьте, когда вы заигрываете с женщиной в общественном месте с помощью ноги, все идет гладко, вам остается лишь предоставить инициативу своим башмакам. Только вот потом, когда вы оказываетесь с глазу на глаз с указанной дамой, наступает неприятный момент.

Чувствуешь себя неловко, глядишь на нее, не осмеливаясь заговорить, и с трудом находишь ужасные банальности…

— Я вас не слишком долго заставил ждать?

— Нет, я пришла раньше времени…

— Сегодня хорошая погода, да?

— Да, сегодня утром капало, можно было предположить…

— В самом деле, можно было ожидать… И потом, вы видите…

— Заметьте, сейчас такое время…

— Не знаешь, как и жить, времена года смешались с тех пор, как атомные бомбы нарушили естественный порядок…

После столь изящной литературы наступает тишина, по крайней мере между нами, так как оркестр в это время вновь заиграл «Слоны сморкаются с утра», песню из фильма «Какой был девственный мой лес».

— Так вы, стало быть, комиссар Сан-Антонио, — говорит брюнетка.

— Стало быть, да… В следующий раз постараюсь быть лучше…

Я спешу поскорее заарканить красотку. Она смазлива, но одета, как жена лесничего.

Мы, элегантные молодью люди, цвет полиции, не любим показываться на публике с женщинами, выряженными, как обитательницы предместья. Этому противится наша мужская гордость. Нам подавай упаковку с маркой «Бальмен», платья для званых вечеров. Именно поэтому проститутки пользуются таким успехом. Мужчины так любят щеголять, что предпочитают выйти с проституткой в норковой шубке, чем со славной честной девушкой, которая одевается, как для дома, так и для улицы, в благотворительном обществе «Дамы Франции». Естественно, женщины это отлично знают и, вследствие этого, работают ногами и ягодицами, чтобы иметь возможность шикарно одеваться. В силу этого принципа бордели не знают отбоя от клиентов, а тротуары улицы Тронше кишат студентками, которые изучению политехнических наук предпочитают изучение науки тела (В оригинале игра слов: «sciences-Po» — «политехнические науки» и авторский неологизм «science-peaux», означающий в данном контексте «наука тела».), поскольку последняя приносит значительно более ощутимый доход.

Они никогда не будут допущены на личную аудиенцию к Королеве Англии или к Его Святейшеству папе римскому, да это их и не волнует, поскольку личные аудиенции они назначают сами.

Для этого вместо визитной карточки достаточно им вручить купюру в пять тысяч франков. Взгляните только на их гардероб! Высший класс, ручная работа и драгоценности из чистого золота. Не какие-нибудь сверкающие побрякушки, а подлинные, от которых больно глазам!

Все в этом бренном мире сосредоточено на тряпках. В нынешние времена выгоднее заниматься проституцией, чем изучением права. От нее больше пользы, сексуально говоря.

А как бы мне хотелось сесть и написать для вас историю человека, полную историю, с цветными иллюстрациями и индексом цен — от инфузории до Брижит Бардо, включая Пастера, с факультативной остановкой на Сан-Антонио.

— Вы парижанка? — осведомляюсь я. — Это сразу бросается в глаза, — и я неотразимо улыбаюсь.

— Почти, — говорит она. — Я родилась в Лориане, но семья моего дяди из Левалуа (Пригород Парижа.).

— И чем вы заняты в жизни, когда не приходите ко мне на свидание?

Она бросает на меня взгляд цвета «наступающего вечера».

— Ничем, — отчетливо сообщает она.

— Вы не работаете?

— Нет, у моего мужа хорошее положение.

— Кто он?

— Младший ефрейтор полиции…

Надо полагать, данный чин не приносит счастья. Небрежным пальцем я листаю номер журнала «Киноальков», журнала, который значит для мира кино то же самое, что биде для санитарно-гигиенической промышленности.

— Я читала его, ожидая вас, — говорит она. — С ума можно сойти! Как только они узнают все эти подробности! Кажется, у Софи Лорен первый зуб мудрости появился в пятнадцать месяцев…

Я воздерживаюсь от восторженных восклицаний, которых она была бы вправе ожидать от меня. Мое внимание полностью поглощено статьей о Лавми. Фото изображает его прибытие в Париж для съемок фильма «Вступление холеры в Марсель». Он стоит на перроне для поездов дальнего следования вокзала Сен-Лазар с женой, секретарем, нянькой, с чемоданами, «Оскаром» в целлофане и отпрыском на руках. Красавец Фред испытывает отеческие чувства лишь при вспышке фотоаппарата. Он показывает своего наследника народу так, словно тому предстоит продолжить династию. Чем громче у людей имя, тем больше они гордятся своими щенками. Они воображают, что их дети не только увековечат их славу, но покроют ее к тому же еще и позолотой. Ну и утописты!..

Заметьте, что в действительности потомки уходят в потемки. За редким исключением. Сын знаменитого человека — это всегда кукушка, которая прозябает в гнезде славы своего отца. Он пользуется визитными карточками своего папаши, чтобы открывать любые двери. Все, на что, он способен, так это стричь купоны со своего положения. Он живет за счет папы, не слишком портя себе кровь.

Ставлю цирк шапито Амара против коринфской капители, что после шквала фотовспышек Лавми тут же передал малыша Джими швейцарской няне, пока чудо-ребенок не замочил его великолепный костюм.

Я спохватываюсь, осознав вдруг, что некоторое время молчу.

Нехорошо, если объект твоих домогательств остывает. Жену младшего ефрейтора нужно держать в хорошо прогретом состоянии, как паяльник.

— Как вас зовут? — томным голосом спрашиваю я.

— Виржиния.

— Чудесно!

— Вы находите? А мой муж считает, что так зовут только кухарок…

— Он ничего в этом не понимает. Этим именем хочется просто упиваться… Я хотел бы вам его нашептывать на свой лад…

— А как это, на ваш лад?

— Это хороший лад. Но я не могу его продемонстрировать на публике, в зале есть несовершеннолетние, а я запрещен для детей до шестнадцати лет.

Наступает время нанести мой секретный удар. С женщинами всегда надо действовать быстро и решительно.

— У вас не бывает таких моментов, Евлалия, когда от ваших современников вам начинает шибать в нос?

— Виржиния! — поправляет она.

— Мой вопрос, тем не менее, остается в силе.

— Да, действительно. Я нахожу людей докучливыми, они такие злые…

Знакомая песня, запатентованная Фернаном Рейно.

— Если бы вы согласились, — забрасываю я пробный шар, — мы могли бы провести оздоровительный сеанс уединения в небольшой известной мне квартирке в двух шагах отсюда, на улице Корнеля.

— Вы это всерьез?

Мне еще ни разу не попадалась женщина, которая в подобной ситуации не выдвинула бы этого возражения.

— Нет, — смело соглашаюсь я. — Это совершенно несерьезно, но безумно увлекательно…

— Я порядочная женщина!

— Надеюсь, ибо в противном случае ваш муж уже давно бы вас арестовал. Так идем?

Я перехватываю официанта, оплачиваю счет и встаю. Она сворачивает в трубочку свой «Киноальков» (все исподнее белье кинематографа) и так пассивно следует за мной, что это заставляет меня подумать, что бретонская кровь в ней берет верх.

Я веду ее в знакомое местечко, которым я активно пользуюсь в подобных случаях. Оно называется «Как у себя дома», и люди приходят туда заниматься тем, чем они не могут заниматься дома. Здесь три этажа комнат с горячей водой, пружинными диванами и умывальниками многократного использования.

Это какое-то чудо! Когда какая-нибудь замужняя женщина пересекает порог этого укромного заведения, у нее создается впечатление, что она высаживается на другую планету, куда ее муж и приличия не имеют доступа.

— Это неразумно!.. — шепчет испуганная Петрония.

Она забыла мне это сказать, а теперь ей остается лишь заявить, что «подобное с ней происходит впервые в жизни», и протокол будет соблюден.

Когда горничная выходит, Аделаида завершает протокольную часть.

— Я сошла с ума, — говорит она, расстегивая чрезмерно короткий жакет своего слишком длинного костюма. — Знаете, это у меня впервые…

Спасибо! Теперь можно начинать работать всерьез. Я боялся, что она оставит последнюю фразу при себе, но Гертруда не из тех женщин, которые хранят при себе что бы там ни было, будь это даже пояс для подвязок. За время, меньшее, чем понадобилось бы Юлу Бриннеру (Американский актер, исполнитель главной роли в фильме «Великолепная семерка», где он снимался с бритой головой), чтобы сделать себе пробор посредине, она изготовилась к представлению.

Ничего в руках, ничего в карманах!

Эта девица — созерцатель. Она созерцает в основном потолки…

Я собираюсь сыграть ей «Турецкий марш», но не Моцарта, а Бугайпаши. И тут я нечаянно сталкиваю на вытертый ковер пресловутый кинематографический и чувственно-возбуждающий журнал. Не знаю, поверите ли вы, но я верю… По крайней мере, мне кажется, что я верю в лукавство случая. «Киноальков» раскрывается как раз на странице, посвященной Фреду Лавми. Передо мной вновь возникает семейная фотография кинозвезды, и, вопреки обстоятельствам, которые побуждают (я бы даже рискнул написать «возбуждают») меня сконцентрировать внимание на столь же глупом, но менее статическом образе, я бросаю последний взгляд на эту вызывающую умиление группу. И тут происходит со мной странный феномен десексуализации.

Вместо того чтобы трижды сыграть обещанный марш, я впрыгиваю в свои брюки. Я одеваюсь так быстро, что красавица моя не успевает спикировать с седьмого неба, к которому она только что устремилась на крыльях экстаза.

— Извините меня, Мелания, — торопливо бормочу я, — мы отложим условленную беседу на какой-нибудь последующий день. Я вспомнил, что, уходя из дома, забыл закрыть газ. Мне даже кажется, что я оставил на огне молоко! Чтобы выйти отсюда.., в общем, вы не ошибетесь: это внизу, и даже есть стрелка, указывающая выход… Дружеский привет младшему ефрейтору. В ближайшие дни он обязательно получит повышение…

Все это я говорю, застегивая штаны и завязывая шнурки.

Бедная Пульхерия лежит с широко открытым от непонимания ртом. Вы, должно быть, думаете, что я веду себя, как самый последний хам, и на сей раз вы действительно правы. Но для меня немыслимо совершать жертвоприношения Венере, как говорят некоторые недоумки, считающие, что любовь — это жертва, после того, как я сделал открытие, способное перевернуть многое в предпринятом мной расследовании!

Я не могу пока сказать вам, какое именно открытие, потому что, в конце концов, я могу ошибиться, а вы, при случае и вашем хорошо известном мне коварстве, не преминете дать мне понять, какой я дурак.

Как бы там ни было, но, покинув ефрейторшу, я беру курс на Мэзон-Лаффит со скоростью, которая заставляет регулировщиков движения доставать пачки квитанций из самых глубоких карманов.

Глава 11

Прежде чем дерзко помчаться по аллеям парка, я позволяю себе сделать остановку перед агентством Уктюпьежа. Уктюпьеж-сын оказывается на месте, по-прежнему в домашних тапочках. Угасающий день заставил его включить настольную лампу, и в зеленом свете абажура он похож на селедку, которая предприняла пеший переход через Сахару.

— Уже! — говорит он. — Однако вы быстро управились…

Я делаю удивленное лицо.

— Не понял.

— Я полагаю, вам передали мое сообщение. Десять минут назад я звонил по всем телефонам, которые…

Я прерываю его словоохотливость:

— Я заехал случайно. Что нового?

— Приходила девушка…

— Нянька?

— Да, она спрашивала вас. Я ей сказал, что вы у клиента и что…

— Ну и?..

— Она показалась мне расстроенной. Она сказала, что будет вас ждать на проспекте Мариво…

Я не даю Уктюпьежу закончить фразу. Прежде чем у него хватает соображения закрыть рот, я уже сижу за рулем своей машины. Хотя скорость в парке ограничена, я жму на газ до упора. Я едва не задавил пожилую даму, садовника и продавца газет на велосипеде. Последний обзывает меня словами, которые, хотя и имеют право находиться в словаре «Лярусс», в его устах принимают совершенно другой смысл. Я останавливаюсь. Он думает что я собираюсь набить ему морду, и отважно закатывает рукава.

— У вас есть «Киноальков»? — спрашиваю я его.

Ошалев от удивления, он спускает пары гнева через нос.

— Да…

— Давайте сюда!

Он лезет в свою сумку, привязанную к багажнику. Я сую ему белую монету и отъезжаю, не ожидая сдачи.

И кто же это делает динь-динь спустя мгновение у ворот Вопакюи? Это ваш красавчик Сан-Антонио!

Как и недавно, совсем недавно, мне открывает няня… Она уже одета иначе. На ней серое платье, открытое спереди и застегнутое сзади…

Подобная одежда чудесно снимается при случае. Это напоминает вылущивание фасолевого стручка…

Она причесана под Жозефину (Жозефину, но не Жо Буйона, а Наполеона). Что же касается ее макияжа, то, если бы он был подписан Элен Рубинштейн, меня бы это не удивило.

Она встречает меня тем же словом, что и преподобный Уктюпьеж — Уже!

— Вы видите, что я не сидел сложа руки. Я вернулся в контору сразу после вашего ухода… Вы хотели меня видеть?

На ее лице появляется легкая улыбка, которая прибавила бы ей смягчающих обстоятельств, если бы она застрелила чьего-нибудь мужа.

— Да…

— Могу я узнать…

Она окидывает меня плутоватым взглядом. Когда юная швейцарка начинает на вас так смотреть, это значит, что она думает о вещах, которые не имеют ничего общего с изучением роли ветряных мельниц в современном мире.

— Вы мне недавно сделали интересное предложение.

— Ночной Париж?

— Да.

— Но вы отказались…

— Потому что я должна была рано возвращаться, из-за Джими…

— Я считал, что горничная…

— Конечно, но она может остаться с ним лишь на несколько часов, так как она замужем и ее муж не хочет, чтобы она ночевала вне дома.

— А теперь ее старик отправился на военные сборы, предоставив супруге абсолютную свободу?

Она давится от смеха:

— О! Нет… Но у миссис Лавми появилась ностальгия по своему ребенку, и она только что за ним приехала. Я, следовательно, свободна до завтрашнего утра.

Я отдаюсь обычному в таких случаях порыву радости.

— Вот так удача! Вы, значит, на досуге обдумали мое предложение, милая моя швейцарочка, и решили, что, в сущности, я могу быть подходящим гидом?

— Точно ..

— Итак, вы готовы сопровождать меня в большой прогулке по ночному Парижу?

— Да В темноте подрагивает листва. Вечерний ветерок задорен и шаловлив.

Внезапно я ощущаю себя счастливым, радостным, раскрепощенным, очарованным. А также, но никому об этом не говорите, я преисполняюсь гордости за самого себя. Но не добивайтесь, почему я все равно не скажу — Вы не считаете, что вам пора сказать, как вас зовут?

— Эстелла!

— Потрясающе!

Не правда ли, забавно? Пару часов назад я задавал этот же самый вопрос другой девице, и реакция моя была такая же. Можно провести повтор…

В отношениях с женским полом, похоже, достаточно довести один номер до совершенства и можно его записывать на гибкую пластинку. В сущности, это как в кулинарном искусстве, одно и то же блюдо доставляет удовольствие многим людям.

— Мне остается лишь взять сумочку, и я ваша, — заявляет она, устремляясь по направлению к покоям Вопакюи Я смотрю, как она удаляется — быстрая и легкая в туманных сумерках парка. В Мэзон-Лаффите сумерки нынешним вечером словно пронизаны золотистой пыльцой. Воздух пахнет осенью, и в нем ощущается волнующий запах гумуса, процесс образования которого идет полным ходом…

Я слегка сбит с курса (как сказал бы Бомбар) ходом событий. И, тем не менее, строго между мной и ушедшей неделей, должен вам сказать, я рассчитывал на то, что маленькая нянька даст о себе знать. Не столь быстро, однако, и это-то меня и тревожит…

Я иду ей навстречу по аллее, которая была аллеей для лошадей во времена, когда овес был основным горючим. Маленькая Эстелла уже направляется ко мне. На плечах у нее наброшено пальто. Эта драповая штуковина с меховым воротником выглядит роскошно и элегантно. Эстелла — полная противоположность недавней малышки Гортензии. С такой одно удовольствие выйти в свет. Мужчины, завидев вас с подобной красавицей под руку, будут умирать от зависти.

— Вы одна в доме?

— Да, — отвечает она, — а почему вы спросили об этом?

— Мне кажется, вы забыли погасить свет, не так ли? Смотрите, как он сияет между деревьями… Она пожимает плечами.

— Это к моему возвращению. Я ужасно боюсь возвращаться в темноте…

Это так печально…

Я больше не расспрашиваю и веду ее к машине. Она садится. Когда я занимаю место за рулем, она мурлычет:

— Это ваша машина?

— Конечно…

— У вас хорошее положение в агентстве?

— Неплохое… Но этот автомобиль-наследство, доставшееся мне от моего прадеда.

У нее хватает вежливости посмеяться над этой шуткой. Затем, быстро посерьезнев, она замечает:

— Невозможно представить, что вашим патроном является такой жалкий тип…

— Не следует судить по внешности, дорогая Эстелла.

— В самом деле? Его контора занимается мелкими провинциальными делами без будущего…

Я спешу позолотить герб папаши Уктюпьежа.

— Вы ошибаетесь. Босс — старый чудаковатый холостяк, но его дело процветает вовсю. Он управляет восьмьюдесятью процентами домов Мэзон-Лаффита… У него громадное состояние.

Шикарный сюжет для разговора, ничего не скажешь, но я чувствую, что именно это продолжает тревожить очаровательную головку прекрасного дитя.

Я спрашиваю себя, не мое ли появление в ее замке вызвало у нее обеспокоенность и не для того ли она предприняла эту прогулку со мной, чтобы кое-что выведать. Она рассудительна и подозрительно спокойна, эта девушка. Когда ситуация для нее неясна, она, должно быть, не успокаивается, пока ее не прояснит.

— Давно ли вы покинули Швейцарию?

— Несколько лет назад…

— И так вот вы и отправились в Штаты, нянькой?

— Я была стюардессой… Америка мне нравилась. Домашняя обслуга там очень хорошо оплачивается, и я поняла, что, нанявшись нянькой, я заработаю в три раза больше, чем советуя людям пристегнуть ремни при взлете.

— Вы так любите деньги?

— А вы нет?

— Я думаю о них походя. По моему убеждению, главное заключается не в том, чтобы иметь их много, а в том, чтобы иметь их достаточно, понимаете?

Мы въезжаем в Париж. Я жму от площади Дефанс к площади Этуаль, ждущей нас там, вдали, в апофеозе света…

— Что вы предпочитаете? — спрашиваю я, снимая ногу с акселератора.

Я не могу помешать себе втихомолку посмеиваться, вспоминая жену младшего ефрейтора, которую я постыдно покинул в положении, мало совместимом с высокими обязанностями ее мужа…

— Полагаюсь на ваш вкус…

— Что бы вы сказали насчет какого-нибудь концерта? Затем ужин… Я знаю недалеко отсюда одно заведение, где можно попробовать блюда из морских продуктов, которые очаровали бы самого Нептуна.

— Как хотите…

Мы отправляемся в мюзик-холл. В «Олимпии» как раз выступают братья Карамазовы со своими двумя шлягерами «Возвратясь с перевала Серпа» и «Я от этого чокнулся», которые они исполняют в сопровождении своих телохранителей.

Вечер чудесный, спектакль высочайшего аристократического уровня.

Сначала аплодировали жонглеру, который пел, потом певцу, который жонглировал, затем какому-то дрессировщику микробов (вместо хлыста у него был стеклянный тюбик с аспирином), и в заключении первой части знаменитой эротико-возбуждающе-азиатской звезде, которая орала для того, чтобы никто не заснул.

Эстелла очарована вечером, я же очарован Эстеллой, и это еще самое малое, что можно сказать. Если бы я себя не сдерживал, я бы тут же залез ей в трусики, но я предпочитаю открывать огонь из моих батарей не раньше, чем они займут исходные позиции. Если после этого вы посчитаете, что у меня нет чувства юмора, значит, вы учились смеяться в какой-нибудь часовне, заставляя себя играть Генделя.

После окончания спектакля я увлекаю мою очаровательную швейцарскомэзон-лаффитскую зазнобу в «Труфиньяр бретон (На языке арго означает „бретонский задний проход“.)», модное заведение, в которое, как я уже говорил, морская стихия выбрасывает все, что есть в ее глубинах.

Ужин проходит при свечах под рыбацкими сетями и стилизованными стеклянными поплавками. Мы говорим о дожде и телефонном справочнике.

— Миссис Лавми, — лепечу я неожиданно таким невинным тоном, что мне без оговорок подали бы милостыню, — миссис Лавми часто забирает своего славного малыша?

— Иногда, — мурлычет куколка. — Когда ее охватывает приступ материнской нежности. Ее голос крови кричит немного громковато.

— И она увозит его к себе в отель, чтобы приласкать?

— У жен знаменитостей должны быть капризы, чтобы о них говорили.

Если бы о них не ходили слухи, они бы канули в забытье…

— Я прочитал в прессе, что она остановилась не в том отеле, в котором остановился ее муж. Это правда?

— Да, это так!

— Так что, в семье нелады?

Она отрицательно трясет головой:

— Думаю, что вы не знаете американской психологии, мой дорогой друг. Лавми составляют вполне нормальную супружескую пару, но у Фреда имеются.., э-э.., обязанности по отношению к своим поклонницам.

Обязанности, которые он должен исполнять вне присутствия своей жены.

При проживании в разных отелях честь миссис Лавми остается незапятнанной… Но я могу сделать вам конфиденциальное признание…

— Давайте!

— Фред Лавми почти каждую ночь проводит со своей женой…

— Забавно!

На десерт я заказываю профитроли и прошу официанта принести бутылку вина. Моя нянька, кажется, слегка опьянела. У нее блестят глаза, губы увлажнились, и румянец на щеках ничем не обязан косметике…

Я считаю, что могу начинать развернутую атаку. Я поглаживаю кончики ее пальцев на скатерти.

— Эстелла, — мурлычу я. — Эстелла, которая пообещала провести этот вечер со мной вдвоем…

— Да, случай всемогущ, не правда ли? Если бы хозяин виллы не забыл свои очки…

Уж не вложила ли она иронию в эту фразу? Я задаю себе этот вопрос, но лицо ее ничего не выражает, кроме нежного очарования. У нее холодные пальцы. Это хороший знак. Как правило, девушки с холодными конечностями очень горячи в центре.

— Вам не кажется, милая Эстелла, что Лавми не доведется спать спокойно этой ночью, если он придет к своей супруге…

— Почему?

— Из-за Джими. Этот мальчишка показался мне чертовски крикливым.

Его отец никогда не приезжает в Мэзон-Лаффит повидать своего сына?

— Как бы ему это удалось, при такой его жизни? Целый день он снимается, вечером отправляется в клуб, а утром спит.

Я закрываю эту тему. Не стоит забрасывать поплавок слишком далеко: он может запутаться в траве.

Мои часы утверждают, что уже два часа десять минут и какая-то мелочь вечности.

— Я должна вернуться! — лепечет девушка — О, пардон!

Вы видите, до какой степени я деградировал! Ведь это же я должен был сделать ей предложение подобного рода, и другим тоном. Она перегибает палку…

— Вы обещали мне эту ночь, Эстелла, — томно упрекаю я ее.

— Обманщик! — щебечет швейцарка. — Только вечер.

— Настоящие вечера заканчиваются лишь на рассвете…

— Нет-нет! — говорит она. — Это невозможно. Миссис Лавми безусловно позвонит мне до конца ночи и попросит приехать забрать ребенка, чтобы он, проснувшись, не помешал ей спать…

— Послушайте, зачем вам ехать в Мэзон-Лаффит, чтобы затем возвращаться в Париж? Знаете, что вы сейчас сделаете, моя нежная? Вы сейчас позвоните миссис Лавми, чтобы сообщить ей, что вы останетесь ночевать у подруги, и дадите ей номер телефона того места, где мы с вами будем находиться.

Юная дрянь трясет головой. Если бы я к себе прислушался, я бы ее отлупил. К счастью, бывают случаи, когда я становлюсь глух.

— Нет, мадам бы это не понравилось. Она не позволяет, чтобы я отсутствовала всю ночь. Я вас прошу, вернемся.

Я встаю, более разъяренный, чем пожарник, вернувшийся с погашенного им пожара и увидевший сгоревшим свой собственный дом.

Я понес большие расходы (которые невозможно отнести на счет служебных) впустую. Мюзик-холл, шикарный ресторан — и все это ради того, чтобы доставить себе удовольствие в третий раз совершить поездку в Мэзон-Лаффит! А! Клянусь вам, есть отчего надеть колпак дурака и выставить себя в витрине!

Я не люблю воображал. Когда девчонка принимает приглашение какого-нибудь мужика, она должна знать, если грамотная, чем заканчиваются подобные приглашения. Если она этого не знает, значит, ее мамаша никогда ей ничего не говорила. Ибо какой-нибудь искатель приключений тем более ничего ей не скажет!

— Идем! — сердито говорю я, галантно отодвигая столик. Что вы хотите, я представитель старой Франции: стоек в испытаниях, вежлив в быту.

Глава 12

Я держу путь прямо к дому графа де Вопакюи. Я начинаю привыкать к этой дороге. В течение всей поездки мы не роняем ни слова — сперва потому, что уже поздно, и Морфей начинает нам подмигивать, затем потому, что я, со своей стороны, посвящаю остаток бодрствующего сознания размышлениям Я по-прежнему не вижу связи между уведенной миссис Унтель и знаменитым Фредом Лавми, королем поцелуев взасос и пылких взглядов, кроме той, что они принадлежат к одной национальности. И по-прежнему в моей маленькой голове полицейского что-то выкристаллизовывается, и это что-то не что иное, как некая уверенность. Я уверен, мои дорогие, что не все гладко в семействе Лавми. В данный момент мне еще пока не удается установить связь между моими умозаключениями и побегом американской старухи. Нужно дать всему этому отстояться, дождаться, чтобы произошло осветление раствора. Затем вы берете эту микстуру, пропускаете ее через мелкое сито и подаете горячей с лимонной цедрой Я останавливаюсь перед заржавленными воротами, дышу осенью, любуюсь золотистой листвой в серебристом тумане, выхваченной из мрака лучами фар моего автомобиля.., и затем поворачиваюсь к малышке Эстелле Она хлопает ресницами, моя красавица. Она торопится забраться под простыню, да и я, кстати, тоже. Наступает иногда такой момент, когда говорит только усталость и когда самый пылкий мужчина ощущает, что все части его тела превратились в сырую резину.

— Вот вы и прибыли, красавица…

Она улыбается — Вы были душкой.

— Спасибо за справку, я знаю — Рассердились?

— Напротив…

В моем тоне таится язвительная насмешка. Так Наполеон проглядывал сквозь Бонапарта. Она догадывается о сарказме.

— Я хотела бы вам сказать… — начинает она. Я подавляю зевок. О нет!.. Уж не собирается ли она расплатиться за все про все речью!

Болтовня хороша в начале вечера, это создает дружескую атмосферу, но среди ночи это равносильно бормашине зубного врача — Я была бы рада увидеться с вами вновь, — утверждает это дитя миролюбивой нации гельветов.

Думаю, тут как раз уместно сказать, что она пытается дать мне понять, что Гельвеция — это фонарь, и даже красный Увидеться с ней для нового кутежа, чтобы затем услышать «Пристегнуть ремни!» и «Не заходите ко мне, дорогой, у меня нет света!» Это очень мало, госпожа баронесса! Поговорим лучше о песне младшего ефрейтора. Она приступает к делу раньше, чем вы успеваете снять брюки.

— Я тоже, — отвечаю я мрачно, словно участник конгресса сотрудников нотариальных контор, — я тоже буду безмерно рад вновь вас увидеть Про себя я добавлю: при условии, что вы будете находиться в выгребной яме, и при этом погруженной по самые губы Вы, наверное, подумаете, что у меня период мизогении (вы об этом подумаете, конечно, при условии, что вам известно значение этого слова), но я вам отвечу: опыт убивает романтизм. Чем дольше живешь, тем больше замечаешь, что слишком опасно переоценивать себя в отношениях с женским полом.

Неожиданно я теряю сознание. Это малышка хлороформирует меня на свой манер, то есть влепляет мне один из тех поцелуев, который способен выдержать только водолаз после многомесячных тренировок.

Не знаю, красавчик ли Фред давал ей частные уроки, но могу вас заверить, что она знает научную сторону вопроса. Когда смотришь на женский рот, с трудом представляешь, что он способен на подобную работу Мой продолговатый мозг начинает искриться, а спинной — Плавиться.

Ничего лучшего не придумаешь, чтобы разбудить дремлющего мужчину. Это слишком и этого мало! Я уже говорил вам, что передние сиденья моего автомобиля опрокидываются автоматически? Это потрясающе удобно для ночевки в Булонском лесу. Вы нажимаете на рычаг, и спинка подает вам пример, занимая горизонтальное положение Эстелла не имеет ничего против. Она доказывает мне, что я менее всего ей антипатичен. В туманной осенней ночи, колеблемый ветерком, слабо позванивает колокольчик виллы Вопакюи, говоря на своем языке, как мне кажется. «Первый заход!»

Четверть часа спустя Эстелла опускает то, что я поднял, и поднимает то, что из ее одеяния спустил я. Она запечатлевает на моих устах последний поцелуй и открывает стонущие ворота. Я смотрю, как она растворяется в ночи Славное приключение. Я наконец успокоился. Она из страны ледников, но общего у нее с ними — лишь прозрачность ее взгляда. С академической точки зрения, холмистость ее тела более нежная и мягкая, чем Пюи де Дом (Департамент, расположенный в Центральной части Франции, для которой характерны сглаженность и округлость местности).

Я включаю свою тарахтелку. В момент отправления я замечаю, что свет, который сиял в доме, когда я приехал за малышкой, погашен. Может быть, просто перегорела лампочка. Даже батарейки марки «Мондер» выходят из строя, когда ими пользуются.

Стоит ли вам говорить о том, что я с громадным удовольствием возвращаюсь домой? Моей милой Фелиции, должно быть, плохо спится, как и всякий раз, когда ее сынишка не ночует дома, гоняясь за негодяями или бегая в поисках приключений… Я уже представляю себя меж двух простыней с запахом альпийской лаванды. Фелиция кладет ее в маленьких пакетиках в ящики комода, и белье у нас всегда пахнет одинаково. Для других — это запах Альп, для меня же он стал запахом Фелиции.

Остановившись перед дверью гаража, я замечаю, что в доме включен свет. Это лишь вызывает у меня беспокойство, потому что было бы естественно, если бы освещенной была только мамина комната, но дело в том, что сияет весь первый этаж.

Не хватало еще, чтобы заболела моя матушка! Я всегда, возвращаясь домой, более или менее побаиваюсь найти ее в плохом состоянии. Я хорошо знаю, что в тот день, когда она отправится в универсам Господа Бога за своим ореолом, для меня все изменится. С этого момента я останусь совершенно один в обширном мироздании, отягощенный моим бренным телом.

Я пересекаю наш садик, вопреки всему думая, что пришла пора сажать луковицы тюльпанов, которые моя милая старушка заказала в Голландии.

Придется предусмотреть на завтра сеанс копки. Это моя дань сельской жизни. О женщины! Если бы вы видели меня, когда я занимаюсь копкой — в старых джинсах, с торсом, который рельефно проступает сквозь плотно облегающий пуловер с закрытым воротом, с ногами, обутыми в бретонские сабо! Да если бы вы меня видели, вы бы убежали из ваших салонов Людовика Какого-то, чтобы рядом со мной выпалывать сорную траву…

Я влетаю в зал, являющийся одновременно столовой, словно порыв ветра. И кого же я вижу, поникшими в креслах, сонных и молчаливых?

Конечно, маму, со скрещенными на животе руками, со сбившейся набок прической, а затем окруживших ее с двух боков, подобно разбойникам, повешенным рядом с Господом нашим, Берюрье и Парикмахера.

Толстяк похож на глыбу плавящегося топленого свиного сала; его отросшая борода придает ему вид подпольщика.

Парикмахер, напротив, одет с изысканностью, стремление к которой, кстати, не увенчалось успехом. На нем костюм «принц Уэльский» в слишком крупную клетку, голубая рубашка, галстук супербордового цвета, замшевые туфли с золочеными застежками…

Мое появление заставляет их подскочить.

— Ну ладно, ладно! — вскрикиваю я. — Достаточно разыгрывать Рюи-Блаза.

Толстяк начинает рыдать, Парикмахер — шмыгать носом…

— Толстуха загнулась или в чем дело? — взрываюсь я.

— Нет!.. — жалобно мычит Берю. — Но она снова пропала, Сан-А.

Ну вот, они опять начинают свой цирк. И это в три часа утра!

Доставайте носовые платки! Можно подумать, что присутствуешь при скорбных похоронах — Что это снова за история? Закройщик висков бормочет — Речь идет — увы! — о печальной действительности, комиссар. Наша дорогая Берта испарилась!

Смелый образ, надо признать. Вы можете себе представить испаряющейся эту китиху, принадлежащую Берю? Даже на мысе Канаверал не смогли бы добиться ее исчезновения.

— Она навострила лыжи.

— Хочешь выпить чего-нибудь горячего? — обрывает меня Фелиция.

Я отвечаю ей, что только что принял кое-что очень горячее, а в сторону шепчу нежное имя Эстеллы. Однако добавляю, что охотно согласился бы на что-нибудь прохладное. Во рту у меня будто в хлеву, и глоток шампанского в такое время никогда не вредил ни одному полицейскому.

Слова «Лансон брют» мгновенно иссушают печаль Толстяка. Его зрачок становится золотистым, как пробка от шампанского.

— Рассказывай, — вздыхаю я, готовый ко всему.

— Ну вот…

Он расшнуровывает свой правый башмак и сбрасывает его, помогая левой ногой. Через дырявый носок высовывается ряд пальцев, подтверждающих, что Толстяк принадлежит к семейству копытных, и даже копытных в трауре.

— Ты позволишь? — мурлычет он. — Меня мучают мозоли.

— Однако это не лучший пример, который ты им подаешь, чтобы побудить их к…

— Оставь свои шутки, Тонио… Я полностью выпотрошен всей этой историей…

Он умолкает, приятно взволнованный появлением слегка запотевшей бутылки, которую приносит Фелиция.

— Ты можешь начать свое объяснение, когда захочешь, если не предпочтешь изложить его в письменной форме.

— Когда мы с тобой расстались сразу после полудня, не знаю, заметил ли ты, но Берта была в гневе!

— Да, это было так же заметно, как твой красный нос на том, что тебе служит лицом — Поскольку у нее не был приготовлен обед и так как она не хотела заниматься стряпней в это время, мы пошли в ресторан, — знаешь, этот, «Ля жуа», на соседней с нашей улице… Там фирменное блюдо-петух в вине…

Его лицо озаряется желудочными воспоминаниями, и он вздыхает — Его готовят с маленькими луковицами, кусочками сала и гренками, натертыми чесноком Чеснок — это самое главное в этом блюде Большинство поваров его не кладут — вроде бы он убивает вкус лука…

Мне просто смешно… (И в самом деде, он издает такой звук, который бы вы расслышали, находясь у себя дома, если бы поднапрягли свой слух.) Мне смешно, потому что чеснок — это как бы жена лука…

— Нет! — перебиваю я. — Он не может быть женой: у него лесбиянские наклонности (Шутка построена на жаргонном значении слова «дольки чеснока», что одновременно означает — «лесбиянка»).

Этот убогий каламбур возвращает его к реальности.

— Ладно, оставим это, — говорит он нехотя.

— Вот именно, оставим живописание меню, у мамы имеется поваренная книга с предисловием Курнонского (Известный французский специалист по вопросам национальной кухни, удостоившийся избрания во французскую Академию).

— Так вот, мы сидим в ресторане. И тут за десертом Берта поднимает скандал…

— Из-за чего? Что, в сливки подмешали горчицу?

— Нет, но в ее башку вернулись утренние события. Она стала мне говорить, что ты и я — две бездари, и просто трудно представить, что в наше время на несколько дней похищают порядочных женщин, а мерзавцы полицейские палец о палец не ударят для того, чтобы отыскать этих негодяев.

Он умолкает.

— Вот так. Переведи дух, Толстяк, а то из тебя выйдет плохой стеклодув.

— Вечно ты смеешься, даже в серьезных случаях!

Я наполняю фужеры, и мы принимаемся за их содержимое.

— За здоровье Берты! — говорю я.

Парикмахер хнычет в свое шампанское энного года выдержки.

Толстяк проглатывает свой бокал, как какой-нибудь стаканчик «Мюскаде» за стойкой.

— Она была так взбешена, что ушла, — говорит он. — Она все больше сатанела во время разговора, ты же ее знаешь. И вдруг — бах! — встает и сматывается, прежде чем я успел заплатить. Сказать тебе, она даже не стала доедать клубнику со сливками!.. Мне пришлось самому съесть ее порцию.

— И что дальше?

— Поначалу я не слишком обеспокоился. Я подумал, что она пошла поплакаться в жилетку моего присутствующего здесь друга Альфреда…

Альфред подхватывает: «И я ее не видел!»

— Представляешь? — причитает Берюрье. — Он ее не видел! Я целый день шатаюсь по нашему кварталу, заходя то к Полю, то к Пьеру. Под вечер возвращаюсь домой — никого! Я жду. Опять никого! В десять часов я выхожу из себя и иду будить моего присутствующего здесь друга Альфреда…

— А я ее так и не видел! — подтверждает массажист волосяного покрова черепов.

— Ты слышишь? — плачущим голосом спрашивает Здоровило. — Он ее не видел… Мы ходили от его дома к моему до полуночи. Нет Берты!

— Забрали б ее черти!..

Это уже говорю я. Говорю не ради рифмы — она была бы неудачной, — а потому что меня неожиданно охватывает беспокойство. Настоящее беспокойство…

— Ма, — говорю я, — у нас в аптечке должен быть «Макситон». Налей-ка нам всем троим по хорошей дозе. Похоже, нам придется не спать всю ночь!

Лицо моей славной Фелиции сереет от волнения. Через стол я кладу свою руку поверх ее руки.

— Не беспокойся! Я отосплюсь завтра… Ты же знаешь, как я люблю спать днем, пока ты убираешь в доме. Сквозь сон я чувствую, как ты ходишь по комнатам… Как бы ты ни старалась, мама, ходить на цыпочках и приподнимать двери за щеколды, чтобы они не скрипели, я все равно слышу тебя, и от этого мой сон становится еще слаще.

Глава 13

— Куда мы так несемся? — причитает доблестный Берю, подтверждая высказывание, согласно которому человек будто бы есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего общего; он скорее тянет на гигантский баобаб, но думает он много, особенно о жратве.

— Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, — отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.

— Опять!.. — мямлит Толстяк.

— Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.

— А зачем ты туда возвращаешься?

— Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом… Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями… Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.

Парикмахер жалобно хнычет:

— В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам…

— Согласен, — говорю я. — Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.

Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.

Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:

— Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?

— Возможно, да, в самом деле…

— Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!

— Умерь свое красноречие! — успокаиваю я его. — Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.

— Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом.

Эта малышка — само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.

— Я больше ничего не говорю, — сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.

— Не дуйся, Альфред, — советует ему Берю. — Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.

Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» — не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.

Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».

Я останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от жилища Вопакюи. В квартале тишина. Света нет ни в одном окне, аллеи полны тумана и похожи на сказочные проспекты, ведущие в чистилище.

— Ну, так как ты себе это представляешь, мой Тонио? — спрашивает Берю.

Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит… Без своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный пыл, словно ладан, окутывает меня.

— Я представляю себе это, как ты выражаешься, следующим образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься в дом на проспекте Мариво. Вы — полицейские. Ты предъявишь свое удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы, потому что самая последняя жаровня чище твоих карманов. Няня сделает вид, что она удивлена… Ты скажешь, что вам поручена охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто бы готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может стать наша великая международная кинозвезда…

— Почему «потенциальной»? — обеспокоено спрашивает Толстяк, который располагает словарным запасом продавца устриц.

— Альфред тебе объяснит… Ваша задача — отвлечь ее на некоторое время. Например, вы спросите у нее, исправна ли система запирания дверей, — одним словом, займете разговорами…

— И что она скажет, эта девка? — спрашивает почтенный Берю.

— Одно из двух: либо она замешана в этой истории и сделает вид, что верит вашим байкам, либо же она чиста, как отбеливающее средство, и в этом случае она посмотрит на вас косо, как говаривал один мой знакомый офтальмолог. Возможно, она будет недовольна. В этом случае это не имеет ни малейшего значения… Будьте очень сдержанны. Стиль поведения — серьезность и вежливость, понял?

— Не хватало еще, чтоб ты мне расставлял точки над "i", черт возьми! — ворчит недовольно Берю. — Мы уже столько знаем друг друга, мать твою, что тебе должно быть известно: касательно приличий мне нет равных!

Ухватившись за ручку дверцы, кстати, к моему великому беспокойству, так как все, к чему он прикасается, имеет тенденцию превращаться в предметы для мусорного ящика, Толстяк спрашивает:

— А ты, Сан-А, не идешь с нами?

— Ты же знаешь, что я уже приходил к ней под ложным предлогом. Она считает меня управляющим ее участка.

— Знаю, но как раз и подумай о филохолическом эффекте.

— Психоколическом, — поправляет с видом знатока Альфред, эрудиция которого патронируется фирмой, поставляющей бриллиантин.

Я нажимаю на медвежью лапу Толстяка, завершая таким образом открытие дверцы. Затем решительно выталкиваю его из машины.

— Слушай, человече, — твердо говорю я ему. — Я здесь — мозг, а ты член, и даже очень нижний член. Так что, не обременяй себя проблемами, ибо от них у тебя появится перхоть.

Ворча, он удаляется, сопровождаемый своим служивым товарищем (разве не служат они одной и той же бабе?).

Как только в полной тишине уснувшей природы раздается надтреснутый голос колокольчика Вопакюи (когда ты обладаешь культурой, ее следует разносить, об этом вам скажет любой почтальон (Игра слов, построенная на многозначности сочетания — «обладать культурой» и «разносить письма»)), я, в свою очередь выхожу из машины, снимаю туфли, связываю их шнурками и перебрасываю через плечо. После чего залезаю на крышу автомобиля, делаю прыжок, и мне удается ухватиться за ветку дуба, которая помогает мне перебраться через неудобную ограду. Я спрыгиваю к подножию дерева и обуваюсь, что, по правде говоря, является самым рациональным способом ношения обуви.

Наискосок, пересекая парк, я обхожу дом. Над крыльцом горит свет. Я вижу, как выходит малышка Эстелла в халатике, от которого перехватило бы дыхание у астматика. Она держит в руке электрический фонарик и направляется к воротам. Вы согласитесь со мной, — даже если вы ее никогда не видели, — что у этой девицы в жилах не минеральная водица.

Потому что, строго между нами и полюсом Эмиля Виктора (Исследователь Гренландии, руководитель французских полярных экспедиций.), не так уж и много найдется красоток, способных пересечь парк в четыре часа утра, когда вовсю ухают местные совы, стараясь перещеголять друг друга.

Как только девушка исчезает из поля моего зрения, я стремлюсь побыстрее проникнуть в дом.

Комнаты первого этажа я уже осмотрел накануне и, тем не менее, снова окидываю их беглым взглядом. Затем устремляюсь наверх, и как раз вовремя. Снаружи приближается шум разговора, в котором отчетливо слышится голос Толстяка, продающего хозяйке свою пригодную на все случаи лапшу на уши.

Комнаты второго этажа также пусты, Одна из них — спальня Эстеллы. В ней горит приглушенный розовый свет. Я вижу ее одежду на спинке стула, расстеленную кровать и уважительно кланяюсь этой волнующей каждого нормально сложенного мужчину панораме.

Наконец я обрабатываю третий этаж. Комнаты здесь также необитаемы.

Все более и более я восхищаюсь отвагой моей швейцар очки. Чтобы обладать смелостью жить одной в этой огромной затерянной вилле, нужно иметь нервы, и довольно крепкие нервы, которые прошли бы проверку на испытательном стенде.

Это ночное расследование, столь же безрезультатное, как и дневное, начинает становиться мне поперек горла. Я осторожно спускаюсь по лестнице на первый этаж. Теперь мне предстоит так же тайком покинуть дом. Для этого я должен подождать, пока нянька проводит моих товарищей по делу.

Спрятавшись в закоулке у трюмо, роспись рамы которого представляет собой фантазии на марокканские темы и зеркало которого является идеальным туалетом для мух, я прислушиваюсь.

Я слышу, как Толстяк несет околесицу, стараясь придать себе побольше важности и подыскивая витиеватые глагольные формы… Он их нагромождает, он сыплет ими, выдумывает новые… Он объясняет, что для такой молодой девушки неосторожно жить в таком пустынном доме, интересуется, имеются ли в особняке значительные ценности… И я чувствую, что он думает сейчас о Берте так же, как и об этих драгоценностях, которые могут подождать кучу лет. Одним словом, он упивается своей игрой. Вначале Эстелла, должно быть, была выбита из колеи, но вот она уже приходит в себя. Этот ночной визит начинает ей не нравиться, и она об этом горячо говорит. Лорель и Харди (Известные комические актеры, всегда выступавшие вместе.) общего предмета любви отступают под ее напором. Девушка шумно их выпроваживает. Я покидаю последний этаж. Хорошо было бы смыться во время ее краткого отсутствия. Но, поразмыслив, я предпочитаю еще немного подождать.

И правильно делаю! Вот моя малышка Эстелла запирает ворота на два оборота ключа, ставит задвижку, подходит к крыльцу и на какое-то время неподвижно застывает, как человек, чего-то ожидающий.

Ваш Сан-Антонио стоит теперь на четвереньках за банкеткой Людовика Какого-то. Эстелла приближается к лестнице решительным шагом, но решительным лишь на первый взгляд, потому что она вдруг останавливается, положив руку на перила. На какое-то мгновение я подумал, что она меня обнаружила, так как женщины обладают слухом, снабженным самонаводящимся приспособлением. Но нет. Она прислушивается всего лишь к голосу своей души…

Она направляется к телефону, снимает трубку и набирает номер.

Похоже, дело становится интересным. Я был прав, набравшись терпения и выждав…

Проходит какое-то время, прежде чем абонент Эстеллы снимает трубку.

Наверное, он пребывал в объятиях Морфея. Наконец слышится щелчок.

— Отель «Карлтон»? — спрашивает нянька. Ей подтверждают этот факт.

— Я хочу поговорить с миссис Лавми!

Ей, должно быть, возражают, что время не самое удобное для телефонных разговоров. И вправду, если в крайнем случае можно кому-нибудь позвонить в час ночи, то звонить в четыре утра — это дурной вкус.

— Это очень важно! — перебивает Эстелла властным тоном. Парень, который женится на ней, поступит правильно, если захватит с собой бутыль нейровитаминов, прежде чем отправиться в свадебное путешествие.

— Звонит мисс Эстелла!

Завороженная телефонистка отеля «Карлтон» быстро отыскивает номер законной половины «знаменитейшего в мире актера».

Обеих девиц соединяют, и вот они уже вовсю стрекочут по-американски, так что я не успеваю схватывать содержание их разговора.

Все, что мне удается уловить, так это слова «полиция», «бэби» и, наконец, «утро». Эстелла вешает трубку.

Она гасит свет в холле и поднимается на второй этаж, чтобы закончить в не остывшей еще постели беспокойную ночь. Счастливица!

Я выжидаю какое-то время, потом, полагая, что она не может меня услышать, выхожу из своего укрытия.

Здоровило и его Запасное колесо, должно быть, начали уже стареть в моей тачке-призраке. Пора к ним возвращаться.

Я бесшумно открываю дверь. Когда я перехожу на «ты» с замками, вы можете заказывать соло на скрипке Брамса и слушать его, не боясь, что вам помешают.

Я вновь окунаюсь в чудесную туманную ночь, переливающуюся всеми цветами радуги, выбивающую вас из колеи и уносящую в неземные просторы.

Самое трудное — это вновь преодолеть ограду, что мне удается с помощью той же ветки дуба.

Приземлившись рядом с машиной, я вижу, как из-за опущенных стекол струится дым. Толстяк и его адъютант курят, чтобы разогнать сон.

— Где ты был? — осведомляется Берю.

— Производил незаметный обыск. Толстяк поворачивается к Альфреду.

— Что я тебе говорил? Я знаю привычки моего Сан-Антонио.

Он тихо спрашивает:

— Есть что-нибудь новое?

— Ни хрена!

— А вот у меня есть.

И он протягивает мне роговую расческу с одним сломанным зубком.

— Слушай, идя по аллее с девчонкой, я наступил вот на это, и я его поднял.

— Что это такое?

— Расческа моей Берты.

Я рассматриваю предмет. Он изначально состоял из трех зубков. В верхней его части имеется маленькая звездочка из бриллиантовой крошки.

— Ты в этом уверен?

— Еще как!

— Я тоже, — поспешно добавляет Альфред, — представьте, эта расческа из моего заведения.

— Во всяком случае, если ваша Толстуха сюда и приезжала, то ее здесь больше нет, — уверяю я. Берю начинает плакать.

— Может, ее уже убили и закопали в парке, — задыхается он от слез. — Ты не считаешь, что нам следовало бы сделать раскопки?

— Сейчас не время…

Я бросаю последний взгляд на расческу.

— Это слишком слабая улика. Таких расчесок, должно быть, имеется немало…

— С такой звездочкой! — протестует Альфред. — Это бы меня удивило, потому что у вас в руках эксклюзивная модель фирмы «Шиньон-Броссар». Я единственный обладатель такой расчески в нашем квартале.

Я вздыхаю. Меня покачивает: я до смерти устал и отдал бы что угодно, чтобы получить возможность поспать несколько часов.

— Послушайте, мои добрые господа, — проникновенно говорю я. — Давайте посмотрим реальности в глаза. Если Берта погребена, мы уже ничего не сможем для нее сделать, а вот завтрашний день еще не умер…

Сомнительная философия, согласен, но семена ее фатализма прорастают в страдающих сердцах моих одуревших от горя друзей.

— Отправимся подрьгхнуть пару часов у меня, — предлагаю я. — А там посмотрим. Ничего путного не сделаешь, когда валишься с ног.

Глава 14

Я просыпаюсь, разбуженный троекратным звоном моих часов, с языком, так плотно прилипшим к небу, что понадобилось бы зубило, чтобы их разъединить.

Тем временем моя Фелиция, уже в полной боевой готовности, входит с подносом в руках. Она поставила на него все, что необходимо мужчине, легшему спать в пять часов утра, чтобы проснуться в семь, то есть чашку крепкого кофе и коктейль собственного приготовления. Этот коктейль состоит из: полстакана теплой воды, лимонного сока и полстоловой ложки питьевой соды.

Вы проглатываете его залпом, затем выпиваете чашку кофе и ждете десять минут… Вас охватывает непередаваемое блаженство, равно как и кипучая потребность деятельности.

— Ты уверен, что тебе так уж необходимо уходить? — вздыхает мама.

— Увы, — ворчу я. — Между нами говоря, я очень обеспокоен исчезновением матушки Берю. Эта бедная женщина-вамп попала в такое опасное осиное гнездо…

— В самом деле!

— А ты разбудила ее товарищей по постели?

— У меня на это не хватает мужества, — вздыхает Фелиция.

Она поднимает палец, чтобы призвать меня к тишине: «Послушай!»

Мне нет необходимости напрягать слух.

— Это что, по радио передают запись 24-часовой автогонки в Ле Мане?

— О нет, — вздыхает моя дорогая мама. — Я бы просто поостереглась его включать.

— В общем, ты права, — говорю я. — Пусть выспятся. Раз уж они так заснули, они будут дрыхнуть до полудня Я вскакиваю с постели и принимаю очень холодный душ. Это окончательно восстанавливает мои силы. Я натираюсь лосьоном фирмы «Балансьяга» и, поскольку мужчина должен защищать себя от непогоды и от женской похоти, надеваю спортивный костюм из английского твида, доставленный из Швеции голландским кораблем.

— Ты вернешься к обеду? — с надеждой спрашивает Фелиция.

— Не осмеливаюсь тебе обещать, мама, но я тебе звякну. Она провожает меня до самой машины по саду, усеянному капустными кочерыжками и розами в разгар стриптиза.

— Ты не знаешь, любят ли твои друзья соленую свиную грудинку? Я хотела приготовить ее к обеду.

— Они без ума от нее. Особенно Толстяк. Приготовь побольше. Он будет тебе клясться, что у него птичий аппетит, забыв упомянуть о том, что речь идет о хищной птице.

Фелиция качает головой, бесконечно довольная. Ее мечта — кормить все человечество. Это начинается с меня и заканчивается муравьями, для которых она раскладывает щепотки сахара-песка на подоконнике.

— Будь осторожен, мой малыш!

— Не беспокойся, мама. К тому же я иду на свидание к даме.

Выражение ее лица обозначает: «Тем более!» Я мчусь в тумане, который покрывает Париж сероватой пеленой.

Булонский лес усыпан рыжими пожухлыми листьями, которые несутся вскачь по асфальтированным аллеям. Я люблю осень, — кажется, я вам уже говорил об этом, хотя вам на мои признания наплевать так же, как на ваш первый дырявый зуб. В этом самоотречении угасающей природы (если вы считаете, что я перебарщиваю, примите аспирин) думается необычайно легко. Часто, и мне неоднократно приходилось это констатировать, появление новых идей находится в прямой зависимости от погоды.

Придерживаясь скорости шестьдесят километров, как предписывают дорожные указатели в Булонском лесу, столь дорогом поэтам и садистам (одно не мешает другому, даже наоборот), я меланхолически думаю о том, что Толстяк втянул меня в мерзкую историю… Согласитесь, что мне не везет. Я с трудом добиваюсь недельного отпуска, чтобы чуть-чуть прийти в себя, и тут, вместо того чтобы ничего не делать и профессионально бить баклуши, я вынужден проводить бессонные ночи в бегах за этой ужасной мамашей Берюрье!

На краю аллеи стоит утренняя проститутка, обутая в сапожки и закутанная в норковую шубу из натурального кроличьего меха; она улыбается мне, как будто я привез ей средство от обморожения. Я проезжаю метров десять и останавливаюсь. Мне только что пришла в голову настолько блестящая мысль, что снаружи ее можно принять за северное сияние.

Поверьте мне, ребята, для продуктивного размышления ничто не может сравниться с утром. Только в торжествующих лучах рассвета серые клетки работают наиболее эффективно. Попробуйте, и вы согласитесь…

— Ты берешь меня с собой, зайчик?

Это шлюха просовывает свою размалеванную рожу в проем дверцы. Она неправильно меня поняла, увидев, что я остановился неподалеку от нее; из этого она сделала вывод, что я любитель утреннего секса, и предлагает мне экстаз.

Я разъясняю ей ее ошибку. И тут она принимается характеризовать меня таким убедительным тоном, который меня буквально потрясает что я физиологически неполноценный тип, что мне надо поискать у других (преимущественно у греков) то, чего мне не хватает. Причем, уточняет она, это всего лишь временный выход, поскольку, согласно ее мнению, чисто интуитивному, мое настоящее призвание — это гнусные привычки, естественным следствием которых является самоудовлетворение, по сути дела, связанное с моей некредитоспособностью.

Затем, поощренная моим молчанием, она добавляет, что мое лицо явная манифестация моих наклонностей и что достаточно на меня взглянуть один раз, чтобы понять: если любовь меня и возбуждает, то разве что через замочную скважину.

Она бы еще долго продолжала меня отчитывать, если бы само провидение не внушило бы какому-то автомобилисту хорошую мысль остановиться перед моей тачкой и спросить у дамы, не согласится ли она прокатиться в его двухлошадной колымаге Безраздельно принадлежа по своему социальному статусу к пролетариату, она соглашается, и я слышу, как она спрашивает у этого двухлошадника, завершится ли прогулка в этом двухцилиндровом движителе объемом в 4125 см3 с полусферическими цилиндровыми головками (и, несмотря на это, все-таки вращающимися) в отеле…

Водитель отвечает отрицательно. Он не хочет тратиться, и бесполезно пытаться его наколоть. Он хочет заполучить ее тут же. Еще один женатый мужчина, который начинает день с того, чем ему следовало бы закончить вчерашний.

Одним словом, жизнь! Не всегда мужчина, любящий маринованную селедку, находит женщину, которая ее обожает, а женщина, которая без ума от господина Гетари, вступает в брак с мужчиной, обладающим полным набором его пластинок! Что труднее всего достигается в этом мире, так это гармония.

Вы, естественно, сочтете, что я отклоняюсь от темы и злоупотребляю вашим драгоценным временем, но, как говорила мне одна знакомая лицеистка, «иногда полезно дать прикоснуться, потрогать пальчиком изъяны бытия».

А тем временем, пока последовательница перипатетиков (Перипатетики — философская школа Аристотеля, в которой учащиеся обучались, прогуливаясь.) сначала приглашала меня, а потом осыпала ругательствами (что за стиль, поверьте, он даже может вызвать воспаление матки (Игра близких по звучанию слов: «мастерство», «владение стилем» и «воспаление матки».)), моя блестящая идея завершила процесс кристаллизации. И знаете, что я делаю? Вместо того чтобы отправиться в «Карлтон» к миссис Лавми, как я намеревался вначале, я поворачиваю налево и вновь выезжаю на дорогу, ведущую в Мэзон-Лаффит. Не смейтесь, это мое «Болеро» Равеля.

Восемь часов. Эстелла уже встала, если судить по той быстроте, с которой она откликается на мой звонок. На ней темно-синий халат, шелковая повязка на голове. Увидев меня, она хмурит брови.

— Вы! — удивленно говорит она, как в довоенных пьесах театра «Одеон».

— Я! — отвечаю я, как в тех же самых пьесах того же самого театра.

Она открывает ворота.

— Я вам не помешал?

— Э-э.., нет, но я очень спешу, так как я должна поехать забрать Джими… Миссис Лавми только что мне позвонила. Он проснулся и…

Я небрежно трогаю ее за бедро.

— Как я соскучился по тебе, Эстелла. Знаешь, у меня как будто произошло короткое замыкание!

— Дорогой, — сухо говорит она, как старая супруга, думающая о чем-то другом. И добавляет:

— Ну и ночь! Ты никогда не угадаешь, что произошло!

— Что-нибудь серьезное!

— В четыре часа утра явилась полиция. Два полицейских!

— Не может быть!

— Да. Они мне рассказали какую-то нелепую историю об ограблении, которое они хотели предотвратить. В какой-то момент я даже подумала, что это два гангстера. Но у них был такой идиотский вид, что это отметало всякие сомнения.

Я с трудом сдерживаю смех и закрываю рот носовым платком, сохраняя на лице лучащееся нежностью выражение.

— Ограбление?

— Какой-то осведомитель будто бы их предупредил, что готовится налет.

— Моя бедняжка, как ты, должно быть, испугалась.

— Я никогда ничего и никого не боюсь, — утверждает Эстелла.

Мы входим в дом. Дабы остаться верным своей привычке, я целую ее взасос.

— Хочешь, я поеду с тобой за малышом? — спрашиваю я у своей эгерии (Имя нимфы, которая будто бы была советчицей римского императора Нумо Помпилия).

— О нет! — отвечает она. — Возможно, его мать будет возвращаться со мной сюда. Это невозможно. И как бы мимоходом спрашивает:

— А ты что, сегодня не работаешь, дорогой?

— Знаешь, у меня много свободного времени, потому что агентством практически руковожу я.

Похоже, она действительно куда-то торопится. Без всякого стеснения она раздевается тут же передо мной, чтобы облечь себя в элегантную парижанку. Она надевает бежевый костюм с кожаной отделкой — просто чудо! — и причесывается.

— Интересно, как ты можешь жить одна с этим ужасным ребенком, — говорю я.

— О, это ведь временно. А потом, есть прислуга.

— Это старик Уктюпьеж предложил ее вам?

— Да… Ты этого не знал?

Я кусаю себя за язык.

— Да нет.., я не помню таких мелочей. Мы сегодня увидимся вечером, красавица?

— Попытаюсь. Если смогу освободиться, я позвоню тебе в агентство.

— Договорились.

Она садится за руль «шевроле» с откидным верхом.

— Подбросить тебя до ворот? — спрашивает она.

— О'кэй!

Она высаживает меня у ворот, подвергается еще одному массажу гландов и говорит мне «до скорого!»

Я направляюсь в агентство. Уктюпьеж-сын уже что-то делает в световом круге настольной лампы. Поскольку сейчас утро, он в домашней куртке из серой бумазеи с шотландскими отворотами и кашне, которое плохо скрывает его небритый со вчерашнего дня подбородок.

— Здравствуйте, — любезно говорит он мне, — уже на работе?

Над его плоским черепом в позолоченной раме продолжает бушевать битва при Мариньяне.

Экстрарасходящееся косоглазие, которое позволяет Уктюрьежу одновременно видеть то, что находится перед ним, и то, что находится за ним, никогда не было еще столь сильным.

Заметьте, что благодаря этому недостатку торговец газонами надежно защищен. На него невозможно напасть внезапно ни с какой стороны.

— Кажется, вы рекомендовали домработницу супругам Лав-ми, когда они поселились в Мэзон-Лаффите?

— Верно.

— Я хотел бы получить адрес этой женщины.

— Это легко сделать… Она итальянка, мадам Куштапьяна. Живет на Нижней улице.

— Это где?

— Внизу улицы Верхней. Номер… Погодите… Он листает клеенчатую средневековую тетрадь.

— Номер тринадцать, — сообщает он.

— Я вас благодарю. Указания остаются те же, господин Уктюпьеж. Если позвонят, предупредите меня!

Я пожимаю старый обломок, который служит ему рукой, и исчезаю в направлении Нижней улицы.

Въезжая в узкую улочку с односторонним движением, я замечаю на другом ее конце хромированный дилижанс моей Эстеллы. Я замедляю ход, чтобы дать ей возможность оторваться от меня, и, вместо того чтобы остановиться у рокового номера 13, начинаю на расстоянии преследовать черный «шевроле».

Эта церемония длится недолго. Вопреки тому, что мне сказала моя цюрихская красавица, она направляется не в Париж, а возвращается домой, на проспект Мариво. Может быть, она заезжала передать какие-нибудь указания синьоре Куштапьяна и там обнаружила, что что-то забыла? Но нет, она выходит из машины, открывает ворота, загоняет во двор свой болид и запирает ворота.

Что же делает малыш Сан-Антонио — любимец женского пола? Вы догадываетесь. Он поспешно возвращается к домработнице. Эта особа обитает в симпатичной квартире из одной комнаты вместе с мужем, старым дядей-калекой, свекром и свекровью, полоумной племянницей, своими семью детьми и тетушкой из Бургоса. Это сверхтучная матрона с усами, как у мамаши Берю, грудастая, пузатая и с акцентом, о котором самое малое что можно сказать, так это то, что он не напоминает акцент сибирских степей.

— Кто вы? — спрашивает она, недоверчиво глядя на меня. Я принимаю самое постное выражение лица в стиле убитого горем гробовщика:

— Мадам Куштапьяна?

— Да.

— Мадам, я пришел сообщить вам о большом несчастье… Все семейство уставилось на меня: муж, дневной сторож в ночном кабаре, собравшийся на работу с котомкой через плечо; дядя-калека, открывший рот; свекор и свекровь, закрывшие его, с ложками в руках; племянница-идиотка, разразившаяся смехом; шестеро ребятишек, уронивших штаны, стоя в очереди к треснутому горшку, на котором восседал седьмой.

— Что за несчастье? — вздыхает огромное создание.

— Произошел несчастный случай с малышом, у Лавми. Признаться, я не люблю подобные приемы, но мне необходимо быстро решить дела и избежать лишней болтовни.

В перенаселенной комнате поднимается вопль. Все, кто понимают по-французски, начинают рыдать. Мамаша Куштапьяна ломает окорока.

— Мой Джузеппе! Мой Джузеппе! — вопит она. — Скажите мне, он не умер?

— Нет, всего лишь набил огромную шишку на лбу. Она успокаивается.

Муж принимается выговаривать ей что-то прочувственное на языке д'Аннунцио. Я прекращаю эту учебную тревогу. Мое удостоверение действует в данном случае, как очень мощный тормоз.

— Что это? — повторяет дама с сиськами.

— Полиция! — это наконец разговорился дневной сторож.

Он говорит, жестикулирует, брызжет слюной, полагая, что так он быстрее выскажется. Он ругает меня. Он призывает в свидетели всех присутствующих, в том числе и меня. Он обращается к Господу Богу… Я вынужден кричать еще громче, чтобы призвать его к спокойствию. Короче, все удалось расставить на свои места. Но, честное слово, далось это нелегко.

Я избавлю вас от подробностей описания восклицаний, междометий, воззваний и заклинаний. В общем, если только ваше серое вещество не включено на переменный ток, вы поняли, к чему клонится дело.

Вчера в отеле, куда я привел жену младшего ефрейтора, я заметил, глядя на фото семьи Лавми, опубликованное в «Киноалькове», что так триумфально выставляемый красавчиком Фредом ребенок — совсем не тот, которого я видел в колыбели и за которым присматривает малышка Эстелла.

А так как мой мизинчик работает на всю катушку, я понял, что она лелеет младенца мамаши Куштапьяны. И мамаша Куштапьяна признала это без труда. Я кладу конец мученическим страданиям трансальпийской мамы, признавшись ей, что я блефовал и что ее последний ребенок чувствует себя прекрасно. И тут же ее горе сменяется яростью. Она хватает бутылку с намерением отправить ее с оплаченной доставкой мне в голову, но очень вовремя вмешался производитель младенцев Куштапьяна.

Купюра в десять франков, предусмотрительно выложенная на стол, успокаивает бедную женщину.

— Почему вы доверили своего бамбино Лавми? — спрашиваю я.

Она медлит с ответом. Я очень четко объясняю ей, в чем именно состоят прерогативы полицейского. Она понимает, что шурин, который является начальником на одной из фабрик по производству туалетной бумаги, такой же, как ты. Вечно торопится, как будто кто-то его подгоняет.

— Плевать я хотел на твоего шурина! Пусть он подотрется своей собственной бумагой, чертов ты осел. Расскажи мне лучше о Харрисоне.

— К нему действительно обращалась миссис Унтель.

— По какому вопросу?

Старая развалина качает головой.

— Ты мне не говорил, чтобы я расспрашивал…

— Ах ты старая затянувшаяся катастрофа! — топаю я ногами от возмущения. — Это помогло бы мне выиграть время! Я бросаюсь к двери.

— Ты организуешь наблюдение за «Карлтоном». Я хочу иметь подробный доклад обо всем, что делает миссис Лавми.

— Жена этого…

— Да. Возьми людей и действуй незаметно. Не знаю, какова скорость тех, кто бегает сломя голову, но уверен, что в этот момент они меня не смогли бы обойти.

Тэд Харрисон — парень высокого роста в золоченых очках с челюстью жевальщика резинки и веснушками до самого галстука.

Он говорит по-французски с акцентом, что, видимо, способствует его успеху у женщин, любящих экзотику.

— Опять полиция! — произносит он, улыбаясь. — Решительно, я скоро уверую, что моя совесть нечиста!

Что касается меня, то мой стиль вам известен, прямо к цели и поменьше болтовни!

— Господин Харрисон, один из моих сотрудников сообщил мне, что вы общались с миссис Унтель.

— Точно!

— Она связалась с вами из США, до прибытия во Францию, не так ли?

— Вовсе нет. Она нанесла нам визит…

— Ах да… Как мне сказали, она хотела снять какой-нибудь замок?

Наконец, он проявил признаки волнения. Его безмятежный взор излучает послание морзянкой.

— Это еще не все…

— Ну?

— Она подыскивала пансион для своего маленького сына. Пансион с кормлением, потому что ее ребенок еще очень бэби!

— Понимаю, — говорю я, от волнения по-английски. — И вы нашли для нее то, что она искала?

— Естественно!

— Дайте мне, пожалуйста, адрес…

Он открывает ящик, затем миниатюрный классификатор и протягивает мне прямоугольник визитки «Приют ангелов»

Лион-ла-Форе Мое сердце учащенно бьется — Скажите-ка, вы сами занимались устройством ребенка туда?

— Нет, я лишь дал адрес.

— А это не вы приезжали в аэропорт на встречу с миссис Унтель?

— В аэропорт?

— Ну вы, надеюсь, читаете газеты?

— Только американские…

— Так вы ничего не знаете?

— Ничего.

Я ему излагаю дело в общих чертах. Он не может прийти в себя от изумления — Я не знал. Нет, ни я, ни кто-либо из моего бюро не ездил в аэропорт к миссис Унтель.

Поскольку мои познания в американском быстро прогрессируют, я говорю «о'кэй!» и пожимаю ему руку.

— Ах да! Скажите, дорогой мистер Харрисон, когда миссис Унтель приходила к вам, ее сопровождала секретарша?

— Нет.

— Большое спасибо!

Я произношу это почти ликующе. Я ставлю пару белых монахиньблизнецов против пары биноклей белого монаха, что если я проявлю прыть, то к концу дня буду на коне.

Я мчусь в Сен-Клу. Фелиция только что поставила на огонь нарезанные кусочки свиной солонины…

— Включай газ и надевай пальто, — поспешно говорю я ей. — Я увожу тебя в краткосрочное путешествие.

Дорогая моя бедняжка! Мое распоряжение приводит ее в полную растерянность — В такое время! Но, Антуан, ведь только одиннадцать часов…

— Нам понадобится всего два часа туда и обратно. Ты мне нужна.

— Но… А твои друзья?

— Они спят, и, чтобы их разбудить, понадобилась бы водородная бомба — А мой завтрак…

— Поставь на слабый огонь, если пережарится, сделаешь паштет. Но, умоляю тебя, мама, поторопись В глубине души она и не мечтает о лучшем. Поездка с сыном у нее никогда не вызывает протеста, если даже речь идет о скоропалительном путешествии… Она надевает пальто, повязывает на голову косынку и пишет на грифельной доске, которая служит ей для ведения подсчетов:

«Мы скоро вернемся. Если вы захотите поесть, в холодильнике найдете остатки мясного рагу и консервы на верхней полке стенного шкафа».

Теперь она спокойна. Мы стремительно срываемся с места, и я начинаю искать выезд на руанскую дорогу.

То, что именуется «Приютом ангелов», предназначено для золотых ангелочков. Я бы удивился, обнаружив там маленьких истощенных индусов или ребятишек с улицы Бельвиль. Да, это бы меня удивило. Приют представляет собой небольшое дворянское поместье, которое высится на вершине округлого холма… Обширная, словно зеленый залив, лужайка простирается до самой дороги.

Я звоню. Мне открывает садовник. Я говорю, что мне нужно видеть директора. Он сообщает, что директор — это директриса, однако это нисколько не уменьшает моего желания с ней встретиться, а даже наоборот.

Предшествуемый обработчиком газонов, я поднимаюсь песчаной аллеей, ведущей к дому.

Приют полон очаровательных дам с усиками (в ходе этого следствия я только их и вижу), которые забавляют малолетних детишек, показывая им зайчиков-побегайчиков или тряся погремушками… Зал для игр просторен, чист, со свежим воздухом. Здесь все дышит роскошью, гигиеной, опрятностью. Неожиданно я оказываюсь в зимнем саду, который, наверное, восхитителен летом. Зеленые насаждения, садовые растения и т, д. Там и сям разбросаны очень романтические кресла из металла; так и представляешь Себя в картине художника Пейне.

Появляется директриса. Это достойная особа, блондинистая и строгая, которая, должно быть, и спит на наставлениях по гигиене детей грудного возраста и надевает резиновые перчатки, чтобы распечатать письма.

Я начинаю с начала, то есть предъявляю ей доказательство моих высоких полицейских полномочий. Ее это не волнует.

— По какому делу?

Я извлекаю из бумажника фотографию из «Киноалькова», которую я взял на себя труд вырезать.

— Этот ребенок находится у вас, не так ли? Она изучает изображение.

— Да, это маленький Джонсон.

Я хорошо сделал, что спросил о ребенке, не назвав никакой фамилии.

Привезя его сюда, мамаша Унтель записала его под вымышленным именем. В этих престижных яслях для богачей чек, безусловно, заменяет удостоверение личности, если он содержит изрядное количество нулей после как можно более округлой цифры.

Я говорю об этом директрисе, которая краснеет от смущения.

— Эта дама была мне рекомендована одним американским агентством. Я попросила ее показать паспорт, но она его забыла и обещала принести в следующий раз.

— Ну да…

Она потрясена заглавием и фото.

— Это сын Фреда Лавми, киноактера?

— Вы сами видите. Но это не все, я спешу и должен забрать этого ребенка.

— Но…

— Успокойтесь, я прихватил с собой дипломированную няню, которая займется им. Принесите ребенка!

Мой тон производит на нее впечатление, как говорила одна проститутка, муж которой был сборщиком налогов. Она в последний раз бросает взгляд на столик, где по-прежнему лежит мое удостоверение, и удаляется.

Что же касается меня, я ликую, потому что я в форме. В какой форме, спросите вы меня? Так вот, я в форме полицейского, которому улыбается удача.

Истекает короткая пятнадцатиминутная четверть часа, возвращается директриса, эскортируемая усатой дамой в белом халате, несущей младенца. Я сравниваю его с фотографией. Ошибки нет, это в самом деле сын Лавми Я оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов, чтобы у нее было алиби на случай возможных осложнений, и возвращаюсь к машине Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком на руках. Она краснеет, бледнеет, голубеет и, продемонстрировав таким образом свой патриотизм, спрашивает меня полным надежды голосом:

— Антуан! Это… Это твой?

Ну и воображение у моей мамы! Сразу какая-нибудь святочная история.

Она тут же выстраивает следующий сценарий. Я был любовником какой-то несчастной девушки. Она умерла, дав жизнь прелестному дитяти с фаянсовыми глазами. Боясь признаться Фелиции в существовании этого младенца, я сдал его на мебельный склад. Но, поскольку угрызения терзали мою совесть, я решился наконец представить ей Сан-Антониомладшего.

— Нет, мама, это не мой…

Ее лицо становится печальным.

— Жаль, — просто говорит она. — Это был бы такой замечательный подарок, Антуан… Прежде чем я умру…

— Прежде чем ты умрешь, мама, обещаю тебе заполнить детьми двенадцать ясель.

— Какой он милый! Поезжай потише. Инстинктивно я поднимаю ногу и начинаю чувствовать, как неясное очарование взламывает броню моей души. Она права, моя Фелиция: иметь в доме такого малыша — ничуть не хуже, чем иметь что-либо другое. Загвоздка в том, что одновременно.

Пришлось бы держать в доме его мать.

Я не понимаю, почему до сих пор не открыли отдел малышей в «Галерее Лафайет» или в «Прентане (Известные парижские универсальные магазины.)»… Да, именно в «Прентане»! Все было бы расписано: "Продается, по случаю отъезда, ребенок без родословной.

Несерьезных покупателей просят воздержаться…"

Он шикарный, этот малыш Джими. Няня, похоже, ему нравится. Это другой, его заместитель, склонен орать, что неизбежно, ибо он итальянец. И тут ничего не поделаешь: песни — в крови у итальянцев!

Глава 15

С малышом на руках, Фелиция больше не думает о своей солонине.

Теперь она чувствует себя у ангелов, после того как Джими там больше нет (плохая игра слов, непереводимая на английский, старопортугальский, на гватемальский и на все другие моносиллабические языки).

Берю и парикмахер только что встали и разыскивают нас по всему дому.

Толстяк в нательной рубашке. Ее рукава без пуговиц свисают, как банановая кожура, которую начали снимать… Ворот совсем не застегнут, что позволяет нам боковым взглядом рассмотреть его фуфайку. Сразу можно сказать, что он ее носит с момента своего поступления в полицию.

В тот день, когда он решит ее снять, понадобится позвать бригаду реставраторов Версальского дворца, ибо справиться с этим смогут лишь квалифицированные специалисты.

Завидев нас с младенцем на руках, он делает большие глаза.

— Где вы выловили это? — спрашивает он. Фелиция торопится посадить малыша на ковер и вручает ему в качестве игрушки свою овощерезку.

— Это разменная монета, — говорю я. — Возможно, нам удастся обменять этого ангелочка на твою китиху. Похитители, безусловно, потеряют в весе, но в мудрости они превзойдут отца семейства, это точно!

— Не понимаю, — признается Берю.

Его признание нисколько не удивляет меня.

— Я начинаю понимать одну вещь, — мурлычу я.

— Какую, Сан-А?

— Ты принадлежишь к семейству хоботовых! Он колеблется, хлопает ресницами и, сбитый с толку моим суровым видом, решает, что я говорю всерьез.

— Не думаю. Моя мать называла меня Эрперси (Значащее имя — «олух».), а прозвище моего отца было Гуньяфе-Броссе ..

Фелиция вмешивается вовремя и кстати.

— Хотите, я приготовлю вам ванну? — прерывает она наш диалог. — Это придаст вам бодрости.

Берюрье оглядывается вокруг себя так, будто легкие его отказались функционировать. Ванна! Последнее посещение им бани относится к 1937 году, когда он, по невезенью, упал в яму с навозной жижей.

Парикмахер же, который до сих пор не проронил ни слова, принимает предложение.

После того как Фелиция отправляет его в ванную, она принимается за солонину. Похоже, что, несмотря на долгое пребывание на огне, солонина все еще съедобна. Эта новость действует на нас ободряюще.

— Пойду сделаю ребенку присыпку, — говорит Фелиция, когда мы усаживаемся вокруг ароматного блюда.

— Ты думаешь, это надо?

— Мне кажется… Он милый, этот малыш… Берю даже смахивает слезу со щеки.

— Налей мне бокал красного, — умоляюще просит он. — Я не завтракал и неважно себя чувствую.

Осущив бокал вина, он осведомляется:

— Так где мы находимся?

— Представь себе, я как раз сам себя об этом спрашивал!

— И что же ты ответил?

— Я еще раз мысленно прикинул все; что нам известно. Учитывая новые данные, думаю, можно резюмировать ситуацию следующим образом. Мамаша Унтель прибыла во Францию отнюдь не затем, чтобы измерить Эйфелеву башню или сосчитать картины в Лувре, а затем, чтобы похитить этого малыша.

Я показываю на Джими, который вежливо-сосредоточенно занят тем, что превращает мамины занавески в кружева.

— Как можно быть такой жестокой! — возмущается моя добрая мама.

— Жестокость относительная, — говорю я. — Она все-таки поместила его в специализированное заведение — одно из самых роскошных!

— Но подумай о несчастной матери этого мальчишки!

— Я как раз к этому подхожу. После похищения ребенка несчастная мать не подняла шума. Она довольствовалась тем, что сунула в колыбель младенца домработницы. Странная реакция, не правда ли?

— Это она сделала бессознательно! — утверждает Фелиция.

— А что ты скажешь об этом? — спрашиваю я Толстяка. Он не может ответить, так как его челюсти блокированы избытком еды. Не надеясь получить от него ответ, я продолжаю:

— Что поражает в этом деле, так это то, что мадам Лавми знала, кто похитил ее чадо, и что она никому об этом не сказала. По всей видимости, она не сообщила этого даже своему мужу… Думаю, что она вынуждена была обратиться к банде преступников, чтобы задержать мамашу Унтель. Несомненно, она хотела заставить ее вернуть ребенка. Бандиты допустили промашку, они захватили Берту, поскольку ничто так не походит на кита, как кашалот.

Толстяк одним духом заглатывает полкило мяса.

— Я прошу тебя, имей немного уважения к женщине, которая, быть может, мертва в этот час, когда мы о ней говорим…

И он начинает лить слезы над свиными ребрышками, которые, должно быть, кажутся ему недостаточно солеными.

— Хорошо, — продолжаю я. — Они обнаружили свою ошибку, отпустили твою половину и начали искать другую женщину. Они ее схватили в последний момент и сейчас, наверное, щекочут ей пятки раскаленным железом, чтобы заставить ее сказать, где находится Джими.

— А моя Берта? — изрыгает Здоровило.

— Твоя Берта, Толстяк, это Жанна д'Арк двадцатого века. Желая выяснить все до конца, она вернулась в Мэзон-Лаффит. Наши ловкачи ее заметили и узнали. Они испугались и заперли ее в каком-то месте, дабы избежать разоблачения.

— Ты считаешь, что они причинили ей зло?

— Ну что ты! По моему мнению, они не убийцы. Лучшее тому доказательство то, что они отпустили ее, не тронув, в первый раз.

— Верно, — соглашается Толстяк. — Дай-ка ты мне еще капусты и сала, отличная это штуковина!

К нам присоединяется парикмахер, сверкающий, как форель в горной речке.

— Знаете, о чем я думаю? — спрашивает он.

И, поскольку мы отвечаем негативно, он вздыхает:

— Я не открыл сегодня свою парикмахерскую. В квартале подумают, что я удушил себя газом.

Эта возможность, похоже, никого не огорчает сверх меры, и он присоединяется к нам, чтобы поесть.

— В общем, — заключает Берюрье, проглотив второй вилок капусты, — ты разыскиваешь Лавми и обмениваешь ребенка на мою жену.

— И на миссис Унтель — что я имел честь и преимущество втолковывать тебе вот уже несколько минут…

Меня прерывает телефонный звонок. Мама снимает трубку.

— Господин Пино, — сообщает она. Этот почтенный обломок прошлого хочет представить мне отчет о выполнении порученной ему миссии.

— Передай ему привет! — кричит Берю. И я слышу, как он заявляет Фелиции: «Пино — неплохой парень, но он всегда грязен, как расческа».

— Бывают и чистые расчески, — уточняет Альфред. По его голосу я понимаю, что он находится в состоянии сильнейшего душевного возбуждения.

По правде говоря, число душевных состояний не столь уж велико, точнее, их всего два. Нормальное состояние — это апатия, нудное повторение одного и того же, скучная болтовня, забота о своем здоровье. И состояние анормальное, соответствующее заторможенности: лихорадочность движений, заикание, повторяющееся выпадение челюсти, чихание, почесывание ягодиц и тому подобное.

— Что с тобой приключилось, мой доблестный старец?

— Со мной ничего, но приключилось с миссис Унтель, — отвечает он.

— Что?

— Ее только что выловили возле острова Лебедей.

— Мертвую?

— Утонувшую…

— Утонувшую утонувшую или убитую и сброшенную в воду?

— Утонувшую утонувшую…

Вот так новость! А я только что говорил, что похитители мадам Лавми не являются убийцами! Да, конечно, еще бы! Если они поступят так же с нежной Бертой, то, возможно, ей достанется яма, в которой течет Сена.

— О чем ты задумался? — обеспокоено спрашивает. Пино.

— Ты установил слежку за женой Лавми?

— Да… Она приехала к своему мужу. Я тебе звоню из забегаловки рядом со студией. Что ты собираешься делать?

— Еду туда.

Удрученный тяжелыми размышлениями, я возвращаюсь в столовую. Берю приканчивает сыр камамбер.

— Новости? — спрашивает он.

— Незначительные… Так, болтовня Пинюшора.

— Этот старый краб не может обойтись без того, чтобы не напустить туману, — заявляет Толстяк и разражается смехом такой силы, что дрожат стекла, а Джими заходится криком.

Фелиция берет малыша на руки, чтобы его успокоить. Он мгновенно перестает кричать. Как это странно, думаю я: невинный младенец стал причиной смерти другого человека. Ему всего лишь несколько месяцев, а он уже делает свое маленькое жертвоприношение.

Глава 16

В момент моего появления на площадке, съемки фильма «Вступление холеры в Марсель» временно были прерваны, поскольку у главного оператора случился нервный срыв, а ассистентка режиссера сломала ноготь, когда чинила карандаш. Пробираясь сквозь лес погашенных прожекторов, я чувствую, как чья-то энергичная рука обрушивается на мое плечо.

— Решительно, дорогой полисмен, ты начинаешь входить во вкус!

Это Ларонд. На нем рубашка «Made in USA», представляющая нам заход солнца над пальмовой рощей.

— Ты вырядился в сахарскую афишу? — спрашиваю я его.

— Помолчи, это подарок красавчика Фреда.

— Черт возьми, секретарю Фреда удалось обратить его в свою веру?

— Нет, но он был безмерно счастлив от одного слушка, который я пустил через свою газету. Я поведал миру, что он способен выпить без передышки бутылку «бурбона»… Поскольку это неправда, ему это польстило.

Ларонд — гениальный виртуоз в измышлении небылиц на потоке.

— Ну что, твое расследование в ажуре? — напрямик спрашивает он.

— Ты прямо какой-то одержимый, Бебер! Скажи-ка, я слышал, фигуранты болтали, будто здесь находится миссис Лавми.

— Точно, бой!

— Я хотел бы быть ей представленным… Я видел ее фото, она как раз в моем вкусе.

Он вновь смотрит на меня острым взглядом такой интенсивности, что затрагивает мою совесть.

— Когда ты смотришь вот так, — шучу я, — создается впечатление, что ты проводишь желудочный зондаж… Так это возможно или нет?

— Идем, прекрасный павлин.

И он ведет меня в гримерную суперзвезды. Оттуда доносится ужасный тарарам. Альбер открывает дверь, не дав себе труда постучать. У Лавми пьянка. Красавчик с обнаженным торсом восседает на медвежьей шкуре.

Американские журналисты с фотокамерами в руках набираются за его здоровье под меланхолическим взглядом его жены. Электрофон высокого класса молотит какую-то песню «Квартета золотой заслонки».

— Хэлло! — радостно говорит Лавми.

Может быть, я и четверть половины олуха, но у этого парня нет ничего общего с отцом, у которого похитили ребенка.

Он расслаблен, доволен собой и другими… Он узнает меня, дружески бьет кулаками по икрам и предлагает взять стакан.

Ларонд перешагивает через него и представляет меня красивой сумрачной девушке. Ее жилы переполнены мексиканской кровью. Это настоящая красота. Рядом с ней «Мисс Вселенная» будет годиться разве лишь на то, чтобы обратиться в бюро занятости в каком-нибудь захолустье.

Она поднимает свои длинные ресницы, и я вижу устремленный прямо на меня взгляд, который странно сияет на фоне ее матовой кожи.

— Миссис Лавми, представляю вам своего собрата, — говорит Ларонд.

Она с трудом мне улыбается.

— Хэлло! — говорит она.

Я отвечаю такт в такт «хэлло!», не желая оставаться в долгу.

— Вы тоже журналист? — спрашивает меня очаровательная персона.

Какой сюрприз! Она бегло говорит по-французски, почти без акцента.

Я выражаю ей свое удивление тем, что она с такой легкостью пользуется моим родным языком. Она сообщает, что ее мать — канадка и что она все свое образование получила в Квебеке. Это облегчает дело.

Ларонд какое-то время прислушивается к нашему разговору, но, разочарованный его банальностью, он берет пустой стакан на гримировочном столике Лавми и плескает себе большую порцию «Четыре розы».

— Я хочу написать замечательную статью о вас одной, — говорю я. — Только здесь невозможно услышать друг друга. Вас не затруднит пройти со мной немного подальше от этого шума?

— Меня это не затруднит, но я не хочу, чтобы обо мне вообще что-нибудь писали.

— Почему?

— Я ничего собой не представляю…

— Вы жена знаменитости.

— А вы считаете, что это может быть целью жизни? Бедняжка мне кажется сильно разочарованной. Я делаю ей знак следовать за мной.

Естественно, Ларонд увязывается за нами, предчувствуя что-то интересное.

Я отвожу его в сторону.

— Послушай, Бебер, — улыбаясь, говорю я ему, — в течение десяти лет ты пишешь гадости о своих современниках и до сих пор сохранил целой свою физиономию. Это слишком хорошо, чтобы так и продолжалось…

Он пытается скрыть неловкость своего положения.

— Честное слово, с тех пор как ты начал посещать американцев, ты принимаешь себя за Робинсона (Известный боксер.).

— Поостерегись стать моим спарринг-партнером. Пожав плечами, он возвращается надираться к остальным. Я ускоряю шаг, чтобы догнать миссис Лавми в конце коридора.

Я испытываю определенное смущение, потому что она из тех женщин, с которыми никогда хорошенько не знаешь, с какой стороны к ним подступиться. Она может прореагировать совершенно неожиданным образом.

— Нравится вам Франция? — спрашиваю я, чтобы сглотнуть обильную слюну.

— По правде говоря, меньше, чем я ожидала.

— Вас что-то шокирует?

— Нет, это не ваша страна, это состояние моей души… Я переживаю сейчас очень неприятный период, а поскольку я нахожусь во Франции, у меня складывается впечатление, что… Вы меня понимаете?

У нее вид совсем не дуры, что очень редко случается с женами киноактеров.

— Да, понимаю, мадам Лавми.

Я считаю, что на рану надо накладывать бальзам. Мне нелегко ожесточиться против несчастной матери, которая и так испытывает муки… Но, чтобы отыскать самородки, надо погрузиться в глубину ручья …

— Поговорим о деле, — предлагаю я. — Я хотел бы написать какую-нибудь классную статью, которую пока никто не догадался написать…

— В самом деле?

— Семейная жизнь известной кинозвезды. Вы и ваш сын, мадам Лавми…

С кучей фотографий… Что вы об этом скажете?

Когда глядишь на темную кожу ее лица, немыслимо вообразить себе, чтобы она покраснела. И однако это так.

Милая, очаровательная персона приобретает один из оттенков цвета угасшего пепла. На мгновение она закрывает глаза, будто пытаясь почерпнуть мужество в глубинах своего существа. (Красиво, да? Я становлюсь академичным. Чем они там занимаются, в этой Гонкуровской академии?.. (Гонкуровская премия — самая престижная литературная премия Франции, ежегодно присуждаемая Гонкуровской академией, состоящей из наиболее известных французских писателей) Они сушат себе мозги, изнашивают очки, чтобы отыскать наиболее занудную книгу сезона, в то время как у них буквально под рукой, на расстоянии телефона, находится талантливый парень, до отказа набитый идеями, с меняющимся скоростным режимом, обладающий потрясающим стилем, образы которого попадают в самую точку, поскольку он все-таки из полиции! В общем, неизбежно наступит день, когда признают мой гений, в противном случае, нет в мире справедливости.) Мне кажется, что миссис Лавми вот-вот потеряет сознание. Однако эта женщина, словно Лябрюйер: у нее есть характер (Аллюзия на книгу «Характеры» Лябрюйера). Когда она открывает свои прекрасные пылающие глаза, то выглядит царственно спокойной.

— Это в самом деле хорошая мысль, — говорит она. — Только я несколько дней буду отсутствовать. Хотите, мы встретимся на следующей неделе?

— Увы, я обещал своей газете сенсационную статью в завтрашний номер.

— Невозможно, я сейчас уезжаю.

Короткое молчание. Это реприза. Я продолжаю свою макиавеллиевскую игру.

— Тем хуже, мадам Лавми… В таком случае, мне придется сделать статью о Фреде и его сыне…

Если бы я был в домашних тапочках, я бы дал себе под зад. На этот раз она вынуждена была прислониться к стене.

— Нет, оставьте моего малыша в покое, — глухо проговорила она.

Я срочно провожу совещание в верхах и держу следующую речь, тут же переводимую на столичное наречие и на арго Ля Виллет: «Мой красавец Сан-Антонио, ты известен остротой своего психологизма. Если ты достоин своей репутации, то исповедуешь эту девушку за время, меньшее, чем понадобилось бы Берюрье, чтобы сморозить какую-нибудь пошлость».

Закончив, я приступаю к голосованию. Предложенная мной повестка дня принимается абсолютным большинством.

— Видите ли, мадам Лавми, у нас во Франции есть поговорка, которая, безусловно, должна иметь свой эквивалент в Штатах и которая гласит, что молчание — золото. Я же считаю, что это нелепая выдумка. Если бы на нашей планете царило молчание, нам бы, согласен, удалось бы избежать Азнавура (Известный французский певец), но мы лишились бы также и Моцарта, что было бы очень грустно…

В этот момент я использую на практике теорию 314-Б выдающегося мастера рыбной ловли на удочку, то есть я напускаю тумана. Я будоражу ее сознание, как будоражат самый чистый анисовый ликер, добавляя туда несколько капель воды.

— Я полагаю, что похищение ребенка карается в Соединенных Штатах смертью? — вкрадчиво говорю я, глядя на нее.

Сейчас у нее такой вид, будто она схватила рукой раскаленный утюг с обратной стороны.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы это хорошо знаете. Некая мадам Унтель похитила вашего маленького Джими… Затем она исчезла сама, и только что ее нашли утонувшей.

Она хватается за мою руку.

— Мертва! Скажите же, миссис Унтель мертва?

— Я держу ее труп, он в вашем распоряжении. Вы хотите заставить меня поверить, что вам об этом ничего неизвестно?

Ей нет необходимости это опровергать. Ее потрясение красноречиво говорит само за себя. Какое-то мгновение я колеблюсь. Место для крупного объяснения выбрано неудачно. Тем более, что молодая женщина находится на пределе своих сил, и в любой момент с ней может случиться нервный припадок. Хорош бы у меня был вид, если бы это произошло!

— Едемте со мной! — говорю я.

— Куда? — находит она силы выдохнуть.

— Ко мне… И не бойтесь…

Парикмахер отправился открывать свое заведение перед самым концом рабочего дня, то есть можно считать, что он ушел его закрывать. Но он не может провести целый день, не читая «Экип», даже если его любовница изъята из обращения, как вульгарная купюра в сто су. Берю снова заснул… Мама делает Джими туалет. Такова расстановка различных протагонистов моей истории, когда я прибываю в Сен-Клу, поддерживая под руку мадам Лавми, терзаемую отчаянием.

Из ванной доносится мамин голос. Фелиция напевает «Маленькие кораблики», а сорванец Джими щебечет от удовольствия. Он еще не понимает по-французски, к тому же он совсем еще не знает, к счастью для себя, что такое человек, но он чувствует, что с Фелицией хорошо.

— Входите, — говорю я своей спутнице.

Она делает шаг в сторону двери, замечает своего ребенка, издает громкий крик и устремляется к нему.

Не стоит описывать вам эту сцену. Это заставит вас проливать слезы, а погода и без того сырая.

Я позволяю завершиться волнующей финальной сцене страданий матери.

Затем возвращаю мадам Лавми к реальности, играя в открытую и подробно излагая ей всю историю. А она совсем не проста, эта история.

— Теперь ваш ход, — говорю я. — Это все равно, что бланк заказа, — достаточно заполнить пустые клетки.

Она настолько рада, что отвечает на мои вопросы, не задумываясь, прижимая своего дорогого малыша к груди, которую я бы не прочь поласкать.

Я мог бы передать вам наш разговор в мельчайших подробностях, но вы такие олухи, что вам будет трудно поспевать за мной, поэтому для ваших бедных фосфором мозгов его лучше изложить кратко.

Поэтому снимите очки и послушайте, мои милые. Послушайте историю о двух несчастных женщинах американского производства.

Загадочная, пикантная, искусительная, экзальтированная, соблазнительная, очаровывающая миссис Лавми, на первый взгляд, провела удачную операцию, выйдя замуж за известного вам «великого киноактера».

Этот нежный, сентиментальный, золотой Лавми — славная скотина, хотя и не злая, которая проводит свою жизнь, опустошая бутылки виски «Четыре розы» и трахая девушек, приходящих к нему, чтобы он поставил свой автограф на автобусных билетах. В конце концов все это превратило его в неутомимого штемпелевщика своих поклонниц. Жена его из-за этого очень страдала, но до того дня, пока не встретила некоего ничтожного типа с романтической прической, который пел ей романсы, так любимые и ожидаемые ею.

Парень, о котором я вам говорю, был не кто иной, как Унтель. И это ничтожество, при всем своем романтизме, тем не менее женилось на даме, которая свободно могла быть его матерью, а если слегка подправить ее свидетельство о рождении, то и бабушкой. Чтобы представить себя в лучшем виде, он, видимо, говорил миссис Лавми о своей погубленной жизни. Это принесло свои плоды… Любовь, наслаждение, но без органа, поскольку оба состояли в браке.

Любовники неосторожно обменялись такими пламенными письмами, что пожар привлек внимание матушки Унтель. Она случайно ознакомилась с одним из таких красноречивых посланий.

Разразился скандал. Она упрятала своего юного супруга подальше, ибо не хотела, чтобы его похитила известная красавица.

Далее она предприняла путешествие во Францию, чтобы уладить этот вопрос с миссис Лавми. Бурное объяснение… Но на чужой земле можно позволить себе большую свободу.

Она потребовала, чтобы жена Фреда порвала с ее юным супругом.

Миссис Лавми послала ее к черту. Толстая мамаша Унтель, напоровшись на вилы, решилась на крайние меры — похищение Джими. Как только она его пристроила, она позвонила своей молодой сопернице, чтобы предупредить ее, что ребенок ей будет возвращен только тогда, когда она обретет уверенность, что миссис Лавми порвала с ее супругом.

Это выглядит по-детски, но вы же знаете, что далеко не все американцы обладают интеллигентностью Жана Кокто (Французский писатель, поэт, драматург, режиссер, художник, отличавшийся многообразием и разносторонностью духовных запросов.). Достаточно попытаться поставить себя на их место, всего лишь на мгновение, и наши мозги получат насморк по причине сквозняка…

Для начала она потребовала от нее письмо, в котором та признала бы, что настоящим отцом Джими является молодец Унтель. Улавливаете ситуацию? Если бы ожил Корнель, он бы эту историю изложил, как она есть, александрийским стихом!

Миссис Лавми доверилась красавице Эстелле. И моя маленькая швейцарочка нашла выход из положения. Вместо того чтобы уступить, миссис Лавми предпочла сражение. Для начала женщины нашли Джими дублера. Затем они отыскали какого-то кузена миссис Лавми, который работал в «Шейпе» в качестве гражданского лица. У этого парня чувство семейной солидарности развилось до такой степени, что ради своих близких он готов был на все. Не колеблясь, он решил помочь своей кузине. Братец нашел две горячие головы, чтобы захватить мамашу Унтель и заставить ее сказать, куда она спрятала Джими. И вот здесь-то и случилась роковая ошибка.

Они обознались и захватили толстуху Берю… Кузен обнаружил промах, и тучную освободили. Затем смертельная гонка в Орли, чтобы успеть перехватить настоящую матушку Унтель…

Она последовала за типом, который затребовал ее под каким-то ложным предлогом, выдав себя за представителя американского посольства. Но, когда старуха поняла, что речь идет о похищении, она выскочила из машины перед одним из светофоров в самом центре Парижа, и типы, которые ею занимались, не смогли ее водворить обратно…

Вот версия моей собеседницы. Она ошеломлена смертью миссис Унтель и не представляет, что могло произойти.

— А в промежутке вы от нее не получали никаких известий?

— Получала. Сегодня днем от нее пришло письмо. Она потребовала от меня пятьдесят тысяч долларов в обмен на ребенка, и я поехала в студию, чтобы получить их у мужа.

Теперь моя очередь валять дурака. Я слегка теряю педали, как сказал бы Шарпини (Известный французский велогонщик.).

Итак, что же получается, если я все верно изложил? Мамаша Унтель три дня назад в Орли дает себя увезти. Без всяких подозрений она следует за похитителем, кузеном из «Шейпа». Затем она замечает, что ее обвели вокруг пальца, и, воспользовавшись остановкой у светофора, сбегает. Вместо того чтобы вернуться в аэропорт или в свой отель, старуха прячется… Она пишет письмо, в котором требует выкуп в деньгах, в то время как похищение осуществляется ради морального удовлетворения… А затем она топится… «Дерьмо!» — сказал бы Юбю (Главный персонаж цикла пьес А. Жарри «Король Юбю», отличающийся грубостью, невежеством, трусостью и нахальством.).

Я же не знаю, что и думать.

Появление Толстяка, опустошенного сном, напоминает мне о другой стороне вопроса.

— А другая женщина? Та, первая, которую ваши люди захватили по ошибке?

— Она возвратилась назад, и ее засекли. Она сказала Эстелле, что имеет отношение к полиции.

— Через супружество, это верно, — заявляю я.

— Что происходит? — спрашивает Опухший, ковыряя в зубах вязальной спицей Фелиции.

— Послушай, оставь нас! — прерываю я его.

Он извлекает из какого-то дырявого зуба невероятные вещи.

— Что сделала Эстелла?

— Она предупредила Стива, моего кузена… И они отвезли ее в укромное место, спрятав до тех пор, пока мне вернут моего Джими.

— Где это?

— Не знаю… Думаю, это Сен-Жермен-ан-Лей! Я встаю, ощущая мурашки в ногах.

— Хорошо. Сейчас вы позвоните отсюда вашему кузену и скажете ему, что ребенок найден и что он должен доставить в наше распоряжение свою пансионерку. Вы поедете с ним туда, где она пребывает. В течение этого времени Джими будет находиться под присмотром моей матери. Не беспокойтесь, он здесь в полной безопасности.

Итак, за работу… Мы еще не до конца разобрались в этой мешанине…

После того как миссис Лавми позвонила своему кузену, я вновь беру ее в руки, чтобы пополнить информацию.

— Все в порядке?

— Да… Я хотела бы знать, месье, будет ли все это иметь нежелательные последствия?

— Хм.., это зависит… Требование выкупа при вас? Она открывает сумочку. Вынимает свою пудреницу. Внутри перламутровой коробочки, под пуховкой, находится листок бумаги. Он написан по-английски печатными буквами.

— Переведите! Она читает:

"Если вы хотите найти того, кого вы знаете, передайте пятьдесят тысяч долларов на добрые дела для искупления ваших грехов. Я предупрежу одну религиозную конгрегацию о вашем даре. Она пришлет кого-нибудь к вечеру, чтобы его забрать. После того как я получу информацию, что условие выполнено, я вам позвоню и скажу, где находится Дж.

Миссис У."

— Я сделала несколько дословный перевод, — извиняется моя собеседница.

Я размышляю. Толстяк волнуется. После того как он узнал, что его китообразная половина пребывает в добром здравии и что скоро будет возвращена в территориальные воды, он не находит себе места.

— Едем, да! — громыхает он. — Ну и хорош же я, заставляя томиться бедную маленькую Берту! Все эти американские красотки, класть я на них хотел…

— Мадам Лавми, — прерываю я его, — как только этот индивидуум получит свою часть охотничьей добычи, сразу возвращайтесь в свой отель. Я буду вас там ожидать. Вашего ребенка вы заберете, когда все будет закончено.

Когда Толстяк и мама Джими удалились, я обращаюсь к Фелиции:

— Что ты обо всем этом думаешь, ма? У моей славной мамы наметанный и надежный, как тюремная решетка, глаз.

— Я рада, что ничего плохого не случилось с мадам Берюрье. Рада также, что эта бедная женщина нашла своего малыша… — И она крепко и долго обцеловывает мордашку ребенка.

— А эта миссис Унтель, что ты скажешь о ней?

— Откровенно говоря, я думаю, что она сумасшедшая…

— Я тоже. Ее поведение экстравагантно. Когда ее взяли, она, должно быть, решила, что имеет дело с полицейскими. Чтобы избежать скандала, она бросилась в воду, но прежде она захотела привести к покаянию жену Лавми. Эти пятьдесят тысяч долларов равнозначны трем «Отче наш» и трем «Богородице, радуйся!»

— Да, — соглашается тихим голосом мама. — Это именно так. Вот что значит выйти замуж за слишком молодого человека.

И тут как раз Джими просится пи-пи, но делает это на лосанжелесском английском, так что Фелиции удается перевести его просьбу лишь тогда, когда он орошает ее чудесный паркет.

Глава 17

— Все прошло хорошо?

— Да. Ваш друг сказал, что он возвращается со своей женой домой и что вы можете ему позвонить.

Этот разговор происходит в отеле миссис Лавми. Сейчас шесть часов, и она только что вернулась.

— Поднимемся к вам в номер, — говорю я.

Она берет свой ключ и присоединяется ко мне в лифте. Живет она на последнем этаже, и из ее окон виден почти весь Париж, залитый солнечным светом… Номер состоит из прихожей, комнаты и салона с камином Людовика Какого-то.

— Выпьете? — спрашивает она.

— Охотно. Вы позволите воспользоваться вашим аппаратом? Я звоню Берю. Трубку берет тучная. Едва заслышав мой голос, она тут же обрушивается на меня: мычит, что она так не оставит этого дела, горланит, что мы педики, а не полицейские, вопит, что пойдет в редакции всех крупных газет, и все это в сопровождении тумаков, которыми она осыпает своего толстяка, пытающегося ее успокоить.

— О'кэй, Берта, — прерываю я ее. — Отправляйтесь позировать, как какая-нибудь знаменитость, к господам-пенкоснимателям. Я готов отдать вам свой бифштекс, но это вы будете иметь дурацкий вид.

— Чего! Что вы говорите!

— Я говорю, что вы слишком много напридумывали в этой истории. Ваши похитители никогда вас не хлороформировали и не завязывали вам глаза.

Знаете почему? Просто-напросто потому, что они ошиблись, приняв вас за другую. Так что не стоит разыгрывать из себя Фантомаса, чтобы вызвать возбуждение у парикмахеров своего квартала… Черт побери, вы были уверены, что узнали дом, потому что вы его видели… Займитесь кухней и выстирайте фуфайку Толстяка, это будет куда лучше, чем пытаться вызвать к себе интерес, поверьте мне.

Я вещаю трубку раньше, чем она успевает обрести свое второе дыхание.

Мадам Лавми ждет меня со стаканами виски в каждой руке. Счастье преобразило ее.

— Вы настоящий мужчина, — говорит она.

Неожиданно я бросаю на нее свой взгляд с усиленной приманкой.

Извините, это вы мне говорите, графиня?

Я завладеваю одним из стаканов, тем, который в левой руке — руке сердца.

— Пью за ваше счастье, миссис Лавми…

— За ваше! — говорит она.

По моему мнению, оно могло быть общим, по крайней мере в данный момент. Но ей я не сообщаю эту точку зрения, а то она еще рискнет ее узаконить… К тому же мне еще предстоят заботы полицейского. И эти заботы вынуждают меня проверить некоторые вещи. Первая из них — не хочет ли она обвести меня вокруг пальца с этим так называемым письмом матушки Унтель.

Вы не думаете, что она могла помочь старухе утонуть в Сене и что затеяла всю эту штуку для того, чтобы самой выйти сухой из воды? Мне это представляется невероятным, но невероятное — это как раз то, что чаще всего и происходит.

— Я как во сне, — говорит она.

Плюс ко всему неразбавленное виски, проявившее живые цвета на ее щеках — цвета надежды, как сказал бы Ватфер Эме — великий поэт (метр девяносто) нашего века.

Звонит телефон. Моя спутница снимает трубку:

— Хэлло?

Она слушает, хмурит брови. Потом, прикрыв рукой трубку, сообщает:

— Похоже, внизу меня спрашивает какая-то монахиня. Это.., за пресловутым выкупом?

— Несомненно, — говорю я. — Пусть поднимется… Она отдает распоряжение, вешает трубку и, взволнованная, застывает в неподвижности.

— Очень неприятно, — вздыхает она. — Я… Жаль монахинь… Мне все-таки хотелось бы передать им немного денег, а?

— У вас доброе сердце…

Она роется в своей сумочке, достает пятьдесят тысяч франков и всовывает их в конверт. В это время звонят в дверь.

— Это она, — шепчу я. — Спрячусь в ванной комнате.

Миссис Лавми идет открывать.

Входит какая-то монахиня. Я вижу ее сквозь анфиладу приоткрытых дверей. Это почтенная персона, очень пожилая. Она продвигается вперед и принимается болтать по-английски… В этом году все монашки, похоже, билингвисты.

Твой черед вступать в игру, Сан-Антонио. Я появляюсь во всем блеске своей славы.

— Хэлло, преподобная мисс Тенгетт, вы теперь обрядились в вуаль? К какому же духовному ордену вы принадлежите?

Монахиня от неожиданности вздрагивает. Она роется в своем обширном кармане, предназначенном для сбора подаяний, и вытаскивает оттуда пистолет — Пора уже молиться? — спрашиваю я.

— Деньги! — сухо приказывает секретарша покойной матушки Унтель Дрожа, миссис Лавми протягивает конверт. Маленькая старушенция разрывает конверт зубами, заглядывает внутрь и делает гримасу.

Она сухо говорит моей подопечной, что сейчас не время для шуток. Ей нужно пятьдесят бумажек, но чтобы это были зелененькие…

Во время ее брани я быстро перебираю различные варианты. Между лжемонашкой и мной находится стол, на котором стоит ваза с цветами.

Мгновение — и маленькая сестра получает в голову горный хрусталь. Я действовал стремительно. Она валится на пол, даже не успев выстрелить.

В ожидании полицейских, которые должны приехать за монахиней, я буду брать у нее интервью. Добрая душа миссис Лавми кладет ей на голову примочки, используя мокрое белье.

Ее исповедь была короткой и довольно легкой, поскольку на ней одеяние, предрасполагающее к этому акту.

Матушка Унтель, сбежав от своих похитителей, болталась по Парижу основательно растерянная. Затем она позвонила в отель, надеясь, что ее секретарша туда вернулась. Мисс Тенгетт, которая действительно возвратилась в отель, сообразила, что может извлечь выгоду из сложившейся ситуации… Ведь она знала всю историю с Джими.

Эта старая шлюха посоветовала своей хозяйке не показываться. По ее мнению, охотилась за ней полиция. Она назначила ей встречу на берегу Сены, якобы для того, чтобы их не засекли.

Толчок плечом… И будьте здоровы, мадам Унтель! Нет больше миссис Унтель! Толстуха пошла ко дну, словно мешок топленого сала. Коварной сороке осталось теперь лишь продать Джими. Мысль потребовать выкуп в форме дара для религиозной конгрегации была гениальной, поскольку подводила к выводу, что ее хозяйка написала это перед смертью.

Неплохо, а?

Появляется знаменитейший Пино в сопровождении нового сотрудника Буаронда, чтобы увести святую женщину.

Наконец я остаюсь один с миссис Лавми.

— Если бы вас не оказалось там… — вздыхает она.

— Согласен, — говорю я. — Только, видите, я оказался там… И, поскольку герои всегда имеют право на вознаграждение, я приближаюсь к ней, чтобы получить его.

Она не говорит «да».

Она тем более не говорит «нет».

Она позволяет развязать ленты и шнурки.

И я готов поставить день счастья против счастья одного дня, что миссис Лавми начинает наконец видеть прекрасную Францию.

Обнимая ее, я напеваю «Марсельезу». Это так помогает!

На следующий день, на рассвете, Фелиция приходит меня будить.

— Антуан, тебя к телефону!

— Кто там? — жалобно вопрошаю я.

— Берюрье.

— Снова!

Я поднимаюсь, ворча, и иду к телефону.

Толстяк в слезах.

— Сан-А, Берта снова ушла! Но на этот раз, думаю, она ушла к парикмахеру: сегодня утром он не открыл свое заведение!