Глава 17

Взгляд на наручные часы: пять сорок! Теперь я веду борьбу со временем.

Еще несколько часов, и придется все бросать. Захожу в бистро напротив.

— Есть что-то новое? — спрашивает меня толстый хозяин.

— Да так…

Он видит, что я злой как черт, и не настаивает. Он из тактичных.

Издав “ахх!” борца классического стиля, он достает свою бутылку белого.

— Как обычно? — спрашивает он.

— У вас легко обзаводишься привычками. Два больших стакана белого.

Мы чокаемся.

— Скажите, патрон, вы не видели со вчерашнего дня мадемуазель Бужон?

— Это киску Парьо, что ли?

— Да.

— Нет.

Отличный диалог. Я шмыгаю носом от нетерпения.

— А вы не замечали, были ли у этой девушки золотые зубы?

Вопрос медленно погружается в глубины его интеллекта, как поплавок вашей удочки в воду, когда крючок заглотнул линь.

Он измеряет его, взвешивает, наконец заявляет:

— Никогда не замечал. — И добавляет:

— Может, моя хозяйка заметила Жермен! — орет он во всю глотку.

Его половина такая же представительная, как и он сам. Настоящая половина… Очаровательная женщина с приветливой улыбкой.

— В чем дело? — интересуется она. Муж собирается повторить ей мой вопрос, но, сочтя его слишком нелепым, отказывается от этой мысли. В разговор вступаю я:

— Я из полиции и хотел бы узнать, были ли у мадемуазель Бужон, подруги Парьо, золотые зубы или зуб?

Она меньше ошарашена, чем ее благоверный. Дамы понимают нелепости.

Она размышляет.

— Нет, — говорит, — не думаю.

— Коренной… Коренные плохо видно…

— Когда они золотые, а человек смеется, их видно же хорошо, как и все остальные. У нее их нет.

— О'кей.

Значит, несмотря на слова Бужона, в топке сожгли не его дочь… А кого?

— У вас есть жетон для телефона?

— Даже два, если хотите, — острит хозяин.

— Точно, дайте мне два.

Войдя в кабину, я сначала звоню Мюлле.

— А, это ты! — говорит он без малейшей нотки энтузиазма в голосе.

— Да… Ты узнал что-нибудь от своего бойскаута?

— От Шардона?

— Да.

И я цежу сквозь зубы: “Каждый осел имеет право на свой чертополох…"

— Чего?! — орет он.

— Это я сам с собой.

— Браво!

Он вот-вот сожрет свою трубку.

— Есть что новое об удравшем парне?

— Нет.

— А о мадемуазель Изабель Бужон?

— Тоже ничего… Из разговора с доктором Андрэ я понял, что она умерла.

— Может быть, и нет.

— Я ничего не понимаю в твоем деле.

— Откровенность за откровенность: я тоже! Единственное, что мне известно, — барана в Гуссанвиль притащила именно Изабель.

— Чего она притащила?

— Барана. Таким образом, она скорее убийца, чем жертва…

— Да! Я провел обыск у доктора… Там полно наркотиков… Кажется, он бросил практику и был совершенно разорен.

— Я об этом догадывался.

— Известно, почему он застрелился? Этот тупарь Мюлле не решается спросить меня в лоб, а потому использует безличный оборот.

— Есть только подозрения, что он был замешан в эту историю и запаниковал, увидев в своем доме полицию. Еще один момент: Джо тоже наркоман. Это может помочь его найти. И еще. У него, должно быть, много денег: минимум десять “кирпичей” папаши Бальмена, потом миленькая коллекция старинных монет, которую он заполучил в этом деле.

Он вращался среди коллекционеров, а это как пневмония: всегда что-то остается. Для этого мелкого комбинатора коллекции имеют ценность, только когда их можно продать… Распространи его описание среди нумизматов Парижа ., и других городов тоже.

— Ладно.

— До отъезда я тебя не увижу, но надеюсь, ты добьешься результата.

— Спасибо за доверие.

Я отпускаю еще пару-тройку злых подколок и вешаю трубку, но из кабины не выхожу.

Мой второй жетон позволяет мне поговорить с матерью.

— Рада тебя слышать, — говорит мне она. — Ты придешь ужинать?

— Не думаю, ма…

— Ой, какая жалость. Я на всякий случай приготовила баранью ногу.

— Мне жаль еще больше, ма… Ты собрала мой чемодан?

— Конечно.

— Положи туда мой большой револьвер с укороченным стволом, он лежит в верхнем ящике комода. Она вздыхает:

— Что ты собираешься делать?

— И три обоймы, они под стопкой носовых платков.

— Хорошо. Все это неразумно, — шепчет Фелиси. — Как подумаю, что твой бедный отец хотел, чтобы ты стал часовщиком!

Это я-то! Да я не могу поднять маятник на ходиках!

— Не беспокойся, ма… И не забудь: в одиннадцать часов на аэровокзале “Энвалид”.

— Хорошо. — Целую.

— Я тебя тоже. Алло! Алло!

— Да?

— Чуть не забыла. Тебе звонил какой-то месье, хотел с тобой поговорить.

— Он назвал свое имя?

— Да, и оставил адрес.., улица Жубер, дом восемнадцать… Месье Одран. Он сказал, что работает в банке… Он будет дома после семи часов.

В банке!

Это заставляет меня навострить уши.

— Спасибо, ма.

Припарковаться в этот час на площади Терн совсем не просто.

Поскольку мне надоело кататься по кругу, а стрелки моих котлов крутятся все быстрее, то я решаюсь на героический поступок: оставляю мою тачку во втором ряду.

Потом, не обращая внимания на взмахи рук регулировщика, обращенные ко мне, бросаюсь к дому, где жил покойный доктор Бужон.

Звоню в дверь, но никто не отвечает. Поскольку мне нужна не квартира, а домработница, наводящая в ней порядок, то я спускаюсь к консьержке. К третьей консьержке в этом деле!

Она очень сдержанная, классического типа. Консьержка для уютного квартала.

Ее волосы покрашены в небесно-голубой цвет — возможно, в память о муже, погибшего на войне четырнадцатого года, в цвет его формы.

— Полиция.

— Четвертый слева, — отвечает она.

Я широко раскрываю глаза и уши, потом понимаю, что она глуха как плитка шоколада.

Поскольку этот недостаток не лишает ее зрения, показываю ей мое удостоверение. Она с настороженным видом изучает его.

— Полиция! — ору я изо всех сил.

— Ой, простите! — извиняется достойная церберша. — Мне показалось, что вы к Гольди. Это жилец с четвертого, скрипач.

— Я бы хотел поговорить с домработницей доктора Бужона.

— А он вдовец!

Кажется, ее случай тяжелее, чем я думал.

— С его домработницей!

Она приставляет ладонь к уху и кажется оскорбленной.

— Незачем так кричать, — сухо замечает она и продолжает обычным для глухих равнодушным тоном:

— Это консьержка из дома напротив… Мадам Бишетт.

— А, черт! Опять эти консьержки!

Она неправильно поняла по движению моих губ.

— Что за выражения вы себе позволяете? — орет достойная особа.

Я ретируюсь, даже не попытавшись реабилитироваться. Еще у одной создалось превратное мнение о полиции.

Если бы вы увидели мамашу Бишетт, то сразу бы захотели поставить ее у себя дома на камине. Это совсем крохотная аккуратная старушка с хитрыми глазками.

Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся.

— Прошу прощения, мамаша, — говорю я, вежливо поприветствовав ее. Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином.

Я слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле о том, что случилось с Бужоном.

— Я узнала эту страшную новость, — говорит она. — Бедный доктор…

Это не могло закончиться иначе! Это замечание мне нравится. Ее маленькие глазки блестят.

— Садитесь, — предлагает она и добавляет так от души, что я не могу отказаться:

— Выпьете со мной рюмочку водочки?

— С удовольствием.

Она открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором я замечаю яркие коробки от печенья, тарелки, стеклянные безделушки. Все аккуратно расставлено.

— А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления?

— Как хотите, мамаша.

Она достает крохотную скатерку, размером с носовой платок, и аккуратно расстилает ее на навощенном столе, стараясь, чтобы вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону.

На нее она ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную бутылку, в которой плавает веточка вербены.

— О чем вы хотели меня спросить? — говорит она. Я смеюсь.

— Выходит, вы не возражаете ответить?

— Ваша работа задавать вопросы, моя — отвечать на них, верно? Так какие тут могут быть церемонии?

— Вы давно убираетесь у Бужона?

— Да уж лет пятнадцать… Тогда у бедного доктора была хорошая клиентура… Он был молодой, деятельный, серьезный. А потом мало-помалу стал пить. Сначала бургундское. Повсюду были бутылки. Но его печень не выдержала, и он начал употреблять наркотики.

— С тоски?

— Да… Во-первых, потому, что не мог утешиться после смерти жены, а во-вторых, из-за того, что его дочь пошла по кривой дорожке.

— В каком смысле?

— Изабель настоящая проходимка. Этот неологизм меня очаровывает.

— А что вы понимаете под “проходимкой”?

— Будучи студенткой, она путалась с мужчинами старше себя… Потом скандалы… Однажды ее забрали в участок за шум в ночное время, в другой раз судили за оскорбление полицейских. Видите, что она за штучка.

— Вижу. Кстати, я представлял ее себе как раз такой.

— Надо также сказать, что доктор Бужон никогда ею не занимался.

— Ну конечно… Одинокий мужчина, наркоман. И что же Изабель?

— Она практически разорила своего отца. Каждый день у них бывали сцены из-за денег. Она швыряла их налево и направо.

Когда у доктора ничего не осталось, она сошлась с тем длинным типом в кожаном пальто.

— Парьо?

— Кажется, да. Да, так его фамилия. Тогда доктор рассердился и выгнал ее. Он швырнул ей в лицо ключи от дома в Гуссанвиле, сказав, что не хочет выкидывать ее на улицу, но и слышать о ней тоже больше не хочет! Я была в это время в столовой и все слышала. Она подняла ключи и насмешливым тоном сказала “спасибо”.

— А потом?

— Доктор плакал. Тогда она ему сказала, что понимает его горе, что она не виновата, это проблемы ее поколения. Что она падла. Да, месье, она употребила именно это слово. А раз уж она такова, то должна идти до конца, что бы из этого вышел хоть какой-то толк. Это же надо иметь такие мысли! Я даже заплакала. Она продолжала еще некоторое время, а потом сказала ему, что организовывает дело, которое принесет ей много денег. “Вместе с этой мразью Парьо?” — спросил тогда доктор.

"Совершенно верно… Но не беспокойся, я не собираюсь оставаться с ним долго… Когда я сорву куш, то смотаюсь из Франции и начну новую жизнь под новым именем. Может быть, с годами я стану нормальной мещанкой, женой мещанина и — кто знает? — матерью мещанина…” Она хотела поцеловать его. “Уходи! — крикнул он. — Уходи, ты вызываешь у меня омерзение!” И она ушла. Еще глоточек вербеновой, месье?

Я молчу.

Молчание знак согласия, и она наливает новую порцию своей микстуры. Я погружен в свои мысли.

Маленький чертенок пользуется моим молчанием, чтобы снова подать голос:

« Вот видишь, Сан-Антонио, — радуется он, — девушка… Женщина, все время женщина… Распутница, неудачница, невростеничка захотела сыграть Аль Капоне в юбке и разработала для собственного удовлетворения дьявольски сложный план, словно вычитанный из детективного романа… Трюк с подсоединением электрического провода к ручке двери — очень романтическая задумка… И тот, что с бараном, сожженным поверх трупа, тоже…»

Я возвращаюсь к старушке.

— Вы не замечали, у Изабель были золотые зубы?

— Да что вы! У нее свои зубы здоровые.

— Кто звонил доктору сегодня утром? Она размышляет.

— Послушайте, — говорит она, — кому другому я бы не решилась это сказать, но вы кажетесь мне умным. Я улыбкой благодарю ее за столь лестное мнение.

— Звонивший изменил голос.

— Это вы сняли трубку?

— Да. Я всегда это делала, когда бывала там. Он спросил доктора.

Я, как всегда в таких случаях, ответила, что доктора нет. Он больше не хотел ходить по домам! Тогда тот, кто звонил, хохотнул. “Я знаю, что он дома, — сказал он. — Скажите, что Джо хочет с ним поговорить о его дочери…” Я пошла сказать это доктору. Он подошел, спросил: “Алло?” и больше ничего не говорил до конца разговора, потом положил трубку и прошептал: “О господи!” И сказал мне, что поедет в Гуссанвиль.

Она наливает себе еще немного настойки.

— Вот, — заключает она.

— А тот, кто звонил и разговаривал измененным голосом, был мужчина или женщина?

— Мужчина, — отвечает она. — По крайней мере, хотел им казаться. Но я, сказать по правде, думаю, что звонила малышка, прижав ко рту платок.

— А почему вы так решили?

— Потому что тот, кто звонил, засмеялся, когда сказала, что доктора нет дома.

— Это все равно что подпись Изабель, верно, мамаша?

— Вы все понимаете с первого раза, — говорит старуха. — Еще стаканчик вербеновой?

— Последний!

Глава 18

Всегда бывает неприятно — если ты не конформист, — когда младший по званию застает тебя чокающимся с консьержкой.

Поэтому я корчу рожу больного гепатитом в момент приступа, когда дверь в каморку открывается и входит Шардон.

— Вот это да! Куда бы я ни пошел, всюду нахожу вас, — говорит он.

Он неплохой парень, но сейчас недоволен и пытается это выразить по-своему.

— Я всегда впереди прогресса! — отвечаю я, осушая стакан. — А ты зачем сюда явился?

Он осторожно опускает в карман арахис, который собирался раздавить в своем кулачище.

— Я веду расследование, — отвечает он, — и пришел допросить домработницу доктора. Вы не считаете, что это нормально, комиссар?

— Ладно, не трать зря силы и оставь мадам в покое. Я допрашиваю ее уже два часа, и ей это, должно быть, уже начинает надоедать.

— Вовсе нет, — уверяет старушенция, обожающая поговорить. — Если я могу быть вам полезна. Я протягиваю ей руку.

— На сегодня достаточно, мамаша… Спасибо за вашу информацию и до свидания. Берегите себя!

Я беру Шардона под руку и веду толстяка на улицу.

— Может, угостишь меня аперитивом? — предлагаю я. Он розовеет от удовольствия.

— С радостью, — говорит он. — У вас довольный вид, господин комиссар. Узнали что-то новое?

— Да… Я кое-что начинаю понимать в этой истории и приглашаю тебя в бистро, чтобы рассказать, что к чему.

Он вздрагивает.

— Примите мои поздравления. — И вдруг он вспоминает:

— Знаете, патрон, пока я ждал жандармов в Гуссанвиле, то осмотрел дом и окрестности. Угадайте, что я нашел под одним окном?

Он разворачивает пустой пакет из-под арахиса и вынимает прядь отрезанных черных волос. Они шелковистые и слегка завиваются на концах.

— Это может для чего-нибудь сгодиться? — спрашивает он, смеясь.

Я хлопаю его по плечу.

— Еще как! Ты заработал очко, толстяк! Ты просто молодец.

Он опускает глаза, чтобы скрыть свою радость.

— Вы слишком любезны, господин комиссар.

— Признайся, что ты так не думаешь.

— О, господин комиссар.

Я смотрю на часы: без нескольких минут семь.

— Вы спешите?

— Вообще-то да, но могу уделить тебе четверть часа. Открывай пошире уши, я изложу тебе суть дела, а ты передашь мои выводы Мюлле, а то у меня нет времени писать рапорт.

Мы садимся за столик в глубине зала “Савуа”.

— Два пива! — говорю я гарсону. Я кладу руку перед носом Шардона и раскрываю пальцы.

— В этой истории всего-навсего пять персонажей, не больше, не меньше. Из этих пятерых двое — порочные старики, а трое — законченные мерзавцы. Ты следишь за моей мыслью?

— Да, да, господин комиссар.

— Начинаю с порочных. Номер один: доктор Бужон несчастный человек, опустошенный горем и наркотиками. Жертва взбалмошной дочери, “проходимки”, по выражению домработницы. Затем антиквар Бальмен, старый гомик, содержащий молодого человека из приличной семьи.

Перехожу к мерзавцам. Итак: малыш Джо, педрила, наркоман и тип без всякой совести. Парьо, бессовестный делец. Изабель, дочь Бужона, “проходимка”, тоже бессовестная… В общем, милая компашка!

— Точно, — подтверждает Шардон, воспользовавшийся тем, что открыл рот, чтобы наполнить его арахисом.

— Бужон, конченый доктор, сохранил только несколько старых клиентов, вернее, друзей, знающих о его пороке. Бальмен один из них.

Бужон часто навещает его. Они настолько дружны, что он даже поставляет Джо марихуану. А может, наоборот — Его дочь, Изабель, вгоняет его в отчаяние: она тянет из него деньги и путается с Парьо… Между отцом и дочерью происходит большая сцена: он выгоняет ее и отдает ей дом в деревне. Дочь наполовину чокнутая, совершенно аморальная девица… Она хочет любой ценой сорвать большой куш и свалить из Франции. Она разрабатывает план, чтобы завладеть деньгами антиквара, а для этого кокнуть его. Она предлагает Джо партнерство. Джо — наследник и заинтересован в том, чтобы старик сыграл в ящик. Таким образом, киска предлагает ему убить старика в обмен на кусок пирога. Но у нее есть еще одна идея. Чтобы сердце старика испытало шок, она увозит Джо к себе, в Гуссанвиль. Теперь у нее свободны руки, чтобы завладеть всеми бабками, что лежат на банковском счету Бальмена. Она начинает шантажировать антиквара при посредничестве Парьо, который уже знаком с этим родом бизнеса. Возвращение маленького педика взамен всех денег Бальмена: десяти миллионов франков с мелочью! Они отлично подготовились. Джо посылает тщательно составленные открытки, чтобы подогреть температуру. Старикан соглашается. Но раз он однажды уже устроил шухер в похожей ситуации, надо его побыстрее устранить. Они устраивают трюк с наэлектризованной дверной ручкой. Выйдя из банка, Парьо подсоединяет провод к аккумулятору. Старик получает удар током и отдает концы. Парьо отключает провод и бежит звонить в Гуссанвиль.

Все задумала эта змея Изабель. Все идет по ее плану. Она приказывает Парьо купить барана. Возможно, она даже не говорила ему, как собирается использовать животное. Мы это узнаем, только когда возьмем девицу. Возможно, что в момент смерти Бальмена баран уже находился в подвале, какая разница?

Это идеальное убийство. Без сучка без задоринки, к тому же удовлетворяющее романтическому вкусу Изабель. Теперь, когда Бальмен мертв, а деньги получены, настает ее черед вступить в игру. Чтобы властвовать, недостаточно только разделять, нужно еще и убивать. Она убивает пидера Джо, потому что, будучи сама женщиной, знает, как опасны бабы, а Джо — баба, да еще самого худшего сорта. Ты следишь за моим рассказом?

— Еще бы! — восклицает Шардон. Он даже забыл жевать свои орехи. Его глаза выпирают, как фишки лото.

— Она убивает его в подвале. Приезжает Парьо. Возможно, он и убил Джо, это из области невыясненного. Они возвращаются в Париж, но сначала Изабель делает номер, становящийся гвоздем программы: стрижет свои волосы, обесцвечивает их, надевает шмотки Джо и отправляется в квартиру на бульваре Курсель.

Официально она Джо… Ей достаточно забаррикадироваться в квартире и ждать. Как знать, а вдруг она получит все наследство? Этой девице не занимать дерзости. А может, она едет туда, чтобы завладеть коллекциями Бальмена…

Я встречаюсь именно с ней… Ее не может узнать никто, кроме консьержки, но та постоянно пьяна, близорука, и Изабель достаточно замотать шарфом низ лица, чтобы иллюзия перевоплощения была полной.

Она не выходит на улицу. Она стала маленьким педиком. Какой апломб!

Снимаю шляпу! Я купился на ее маскарад. Правда, я так ненавижу голубых, что не присматривался к ней.

Конечно, Джо может свободно выходить из дома. Ему достаточно переодеться в женское платье и снова стать Изабель.

Вечером в воскресенье она расправляется с Парьо столь же романтическим способом, что и с Бальменом, забирает его деньги, берет барана и едет в Гуссанвиль сжечь его вместе с трупом Джо, оставшимся там… Итак, она ликвидировала трех персонажей, не оставив никаких следов… Двое умерли “нормальной” смертью. Третий ушел с дымом через трубу. Но она забыла, что подобные планы удаются только в книжках. В подобных случаях все губят детали! У нее нет золотых зубов, и она не курит сигареты, даже с марихуаной!

Она понимает, что не все так просто, как она думала, когда очертя голову бросилась в это дело. Она чувствует, что я упрям, что наступаю ей на пятки и ей грозит опасность. Она чувствует, что не может продолжать скрываться под вымышленным именем… Да что я! Под именем человека, которого сама убила! Тогда она снова становится женщиной, а Джо превращается в человека в бегах. Она звонит своему отцу, представившись Джо, и утверждает, что Изабель была убита и сожжена Парьо. Таким образом, официально она будет мертва. У нее есть деньги, ценные вещи, она может осуществить свою мечту: начать новую жизнь под другим небом.

Бедный врач несется в Гуссанвиль. Увидев нас перед кучей пепла, он понимает, что звонивший не соврал ему. Для него это конец всему, и он стреляется.

У меня на лбу выступил пот, и я стираю его рукавом.

— Ну вот, — говорю я в заключение. Рот Шардона разинут со средневековую водосточную трубу.

— Ну, патрон, — икает он, — можно сказать, что вы сильны! Вы умеете пользоваться своими мозгами.

— И довольно неплохо, — соглашаюсь я.

— Ну и девка! Вот стерва!

— Да уж, тот еще экземплярчик.

— Как вы думаете, ее арестуют?

— Конечно, Шардон, конечно. Она не успокоится до тех пор, пока…

Я роюсь в карманах в поисках мелочи, чтобы расплатиться за выпивку.

— Оставьте, — протестует он. — Вы же сказали, что я угощаю.

Я великодушен:

— Пусть будет так! Ты все расскажешь Мюлле, да?

— Можете на меня положиться. Представляю себе его рожу, когда он узнает всю подноготную. Он не очень верил в успех вашего расследования, господин комиссар.

— Что с него взять? — говорю я, пожимая могучими плечами.

Глава 19

Полицейского, свистевшего мне, я нахожу перед своей машиной. Он отводит в сторону движение, стесненное этим препятствием.

Он подскакивает ко мне, едва заметив.

— Вы что, ненормальный?! Что это за манера оставлять свою машину посреди проезжей части? Я вам свистел, а вы даже внимания не обратили.

Отказ подчиниться будет вам дорого стоить.

— Ну-ну, — говорю я, доставая удостоверение, — не надо так орать, а то сорвешь свой геморрой. Я оставил свою тачку здесь, потому что спешил! Спасибо, что присмотрел за ней, а то машины сейчас дорого стоят.

Он возвращает мне удостоверение и бормочет:

— Я не мог знать, господин комиссар.

— Разумеется.

Я сажусь в машину, к величайшему разочарованию нескольких садистов, дожидавшихся моего возвращения в надежде поприсутствовать при расправе.

Половина восьмого.

Я мчу на улицу Жубер.

— Пойдешь со мной, дорогуша? — спрашивает одна из ста сорока пяти путан, меряющих шагами тротуар квартала.

— Спорю, ты обещаешь мне экзотические штучки? — интересуюсь я.

— Нет, но все равно будет хорошо.

— Позже.

— Ну и катись.

Я вхожу в дом и сверяюсь со списком жильцов, потому что заколебался общаться с консьержками, хотя в общем они были мне полезны.

Верите или нет, но я недоволен. А недоволен я потому, что в моей реконструкции событий есть слабый момент: зов “На помощь”, написанный Парьо. Это меня чертовски сбивает с толку.

Наконец, перепрыгивая через ступеньки, я все-таки поднимаюсь на этаж — разумеется, последний, — где живет так жаждущий со мной поговорить Одран.

Меня встречает запах стирки.

Дверь открывает полная молодая женщина в фартуке в синюю клетку, беременная, того и гляди разродится.

— Месье Ордан дома?

— Проходите.

В прихожей, украшенной трогательными лубочными картинками, маленький пацан играет в Зорро.

— Эрве-Ксавье, пропусти месье. — И она кричит:

— Леон! Из микроскопической гостиной-столовой выходит Леон. Я его сразу узнаю: это банковский служащий с волосами бобриком и кислой миной, который выдал Бальмену его десять “кирпичей”.

— Как, — спрашиваю я, — это вы?

— Проходите, пожалуйста, господин комиссар.

— Как вы узнали мой адрес?

— Вы же получили чек… Чек на ваше имя. Мне оставалось только узнать по справочной номер вашего телефона.

Я прикусываю губу: когда тебе утирает нос такая вот размазня, это все-таки обидно, а?

— Что случилось?

— Я узнал, что интересовавший вас человек умер, — отвечает он. — Я провел параллель между этой кончиной, случившейся после того, как он вышел от нас (он, естественно, говорит о банке), и вашим допросом.

Он стоит несгибаемо-прямой, строгий, представительный, довольный собой, своей работой и дюжиной детишек, которых еще сделает своей бедной жене и которых наградит вычурными именами.

— Я сконцентрировал мои воспоминания, — продолжает он.

"Как помидоры”, — мысленно говорю я себе, глядя на лицо человека, страдающего запорами.

— И что?

— Я вспомнил, что слышал, как старик говорил своему спутнику:

"Запишите адрес…” Остальное я не разобрал… Я повторяю вам, господин комиссар, что выполняю свою работу, не разглядывая клиентов.

Ему бы хотелось, чтобы я его поблагодарил, назвал бы героем и мучеником труда, но я остаюсь холодным.

— Это все?

— Еще я вспомнил, что человек в кожаном пальто что-то нацарапал на корешке чека, который я ему вернул. Но он сделал это, только чтобы старик отстал от него, “для понта”, как говорит мой сын Эрве-Ксавье.

Доказательство: он взял только часть этой записки, раз вы нашли ее.

Не дождавшись его приглашения, я опускаю задницу на диван.

Адрес…

— Человек в кожаном пальто воспользовался промокательной бумагой, предоставленной в распоряжение клиентов, — продолжает он.

Одран делает шаг назад, чтобы иметь возможность описать широкий и благородный жест рукой.

— Вот она, — говорит он, протягивая мне бледно-розовый листок. — На ней не очень много отпечатков.