Глава 11

Я до сих пор так и не видел нежную Изабель, не знаю, где она находится, и боюсь, что придется лететь в Чикаго, так и не познакомившись с ней, если это вообще возможно и если это не ее челюсть лежит в моем кармане.

Первая моя забота по возвращении в Париж — поспешить в дом сто двадцать на бульваре Курсель повидать Джо, если его еще можно повидать, а то имеется очень большая вероятность, что он сыграл в ящик (точнее, в топку).

Толстая консьержка стоит перед дверью своей комнаты, опираясь на ручку швабры, которая никогда не служила ей ничем иным, кроме как подпоркой.

Она смотрит на меня умиляющим коровьим взглядом.

— Ну, мамаша, — говорю я ей, — вижу, вы сегодня в форме.

— Гм! — отвечает она. Переводите, как хотите.

— Джо наверху?

— Да…

Мое сердце слегка сжимается. Значит, Я никогда не познакомлюсь с Изабель.

— Спорю, эту ночь он провел не дома. Толстая коровища качает башкой.

— Неправда, — говорит она. — Он больше никуда не выходит… Я сама хожу ему за покупками…

— Вы абсолютно уверены, что он никуда не выходил этой ночью?

— Абсолютно… У меня бессонница… Дверь никто не открывал…

Я морщусь.

Кажется, мне придется расширять семейный круг. Если Джо не выходил ночью, кто же тогда сжег Изабель? Ее папочка? Надо будет проверить распорядок дня эскулапа.

— Ладно, — говорю, — пойду поздороваюсь с голубеньким…

— Эй! — окликает меня консьержка. Я оборачиваюсь.

— У меня есть почта…

— Ах да! Я и забыл…

Она заходит в свою каморку и возвращается с желтым конвертом и открыткой.

Желтый конверт пришел из банка… Открываю его. В нем лежит вторая часть чека на десять миллионов триста десять тысяч франков, выписанного на имя владельца счета, то есть Людовика Бальмена.

Приложенная карточка дает новое состояние счета: сто двадцать франков.

Странно! Это похоже скорее на закрытие счета, чем на оплату покупки.

Почтовая открытка изображает гуссанвильскую церковь, на обороте несколько слов:

Время тянется ужасно медленно. Действуй быстрее.

Твой Джо.

Она отправлена в пятницу.

Значит, в пятницу Джо еще был во владении доктора.

Толстая консьержка, должно быть, прочла послание, потому что даже глазом не моргает.

— На прошлой неделе Джо уезжал? — спрашиваю я.

— Его не было пару недель.

— Когда он вернулся?

— В субботу, после обеда…

"После смерти Бальмена”, — думаю я.

Я сую почту покойного в карман и поднимаюсь по лестнице.

Почему это “действуй быстрее”? Как будто возвращение парня зависело от решения или действия Бальмена…

Открытка была отправлена в пятницу. Она должна была прибыть по назначению в субботу утром, то есть до того, как Бальмен пошел снимать бабки со своего счета. Только задержка на почте…

Вот я и перед дверью.

Звонок условным сигналом.

Джо, дитя любви, открывает дверь, покачивая бедрами. Как она накрашена, милашка! Не удержалась… На ней те же фиолетовые брюки и желтый платок…

— О! Здравствуйте, дорогой господин комиссар. Каким добрым ветром?

Я слегка похлопываю его по щеке.

— Я проходил мимо, — говорю, — и не смог не зайти. Захотелось повидать тебя.

— Вы очень любезны. Проходите. Я захожу в квартиру.

На этот раз я выбираю диван, чьи ножки внушают мне больше доверия.

— Джо, — сразу перехожу я к делу, — ты знаком с Изабель Бужон?

Взмах ресниц, доля секунды колебания.

— Разумеется, — оживленно отвечает он. — Я даже провел недавно несколько дней в ее доме.

— В Гуссанвиле? Он вздрагивает.

— Вы знаете?

— Разве не долг полицейского знать все? — И я добавляю:

— Почему ты поехал к ней? Она твоя подруга?

— Она подружка Парьо… Они часто ходили к нам в гости… Недавно у меня был небольшой бронхит, и, чтобы поправиться, я решил съездить в деревню…

— А! Понятно…

Я ищу мои сигареты, и пальцы натыкаются на пачку турецких.

Предлагаю одну педику.

— Нет, спасибо, — отвечает он. — Я не курю. Не настаивая, я кладу пачку на место, достаю сигарету для себя и прикуриваю от золотой зажигалки, но парень никак не реагирует. Я кладу зажигалку на подлокотник дивана. Джо рассеянно смотрит на нее.

— Хорошо повеселились?

— Там? Нет… Я ненавижу деревню.

— Общества Изабель тебе было достаточно? Он пожимает плечами.

— Что вы воображаете, комиссар? Я серьезный человек, и потом, женщины меня… Я смеюсь.

— Ну конечно…

Встаю и шагаю по гостиной, машинально считая ромбы на персидском ковре.

— Скажи мне, Джо… Ты знаешь, что Парьо умер? Он вскакивает весь белый.

— Что вы сказали?

— Что Парьо умер… Отравился газом. Или его отравили, но результат-то от этого не меняется.

— Не может быть!

Он кажется таким же изумленным, как доктор Бужон утром.

— Увы, может!.. Это я нашел его, когда пришел кое о чем спросить.

— Умер! — повторяет Джо.

— Да. Ты выходил из дому этой ночью?

— Я? Нет, после возвращения из Гуссанвиля в субботу я не сую нос на улицу.

— Болеешь?

— Погано на душе… Тоска… Деревня вымотала мне нервы…

Бедняжка!

— Ты знаешь, где сейчас Изабель?

— Но… Она должна быть у Парьо, раз он умер… Разве только она ничего не знает… Надо позвонить ей в Гуссанвиль!

— Ее там нет.

— Вы так думаете?

— Я только что оттуда… Он смотрит на меня.

— Вы оттуда?

— Прямиком! Если так можно выразиться, потому что на дороге очень много поворотов.

— Может, она у своего отца?

— Тоже нет. Они поругались.

— Да, знаю… Но я думал, что…

— Что если Парьо отдал концы, возможно примирение?

— Да.

— Ты в курсе того, что до войны Парьо сел за попытку шантажа твоего старика?

— Смутно…

— В чем там было дело?

— Да так, ерунда, кажется…

— Человека не сажают на три месяца в тюрьму из-за ерунды… Разве что ерунда очень серьезна, сечешь?

— Бальмен мне рассказывал об этом… Речь шла о его нравах…

Парьо хотел, чтобы он уступил ему дорогую картину или редкое украшение… Бальмен не соглашался… Тот пригрозил дискредитировать его в глазах одной богатой и немного чокнутой клиентки — американки…

И сделал это… Жалобу подала американка… Короче, все запуталось, и Бальмен был огорчен больше всех. Они очень скоро помирились и с тех пор оставались друзьями.

— Вот, оказывается, как рождается большая дружба! — смеюсь я.

Между нами устанавливается тяжелое молчание.

— Мне кажется, нам нужно очень многое сказать друг другу, произношу я наконец. — В один из ближайших дней я вызову тебя в полицию.

И направляюсь к двери.

— Комиссар, — говорит Джо своим тонким женским голоском, — вы забыли вашу зажигалку.

Я смотрю на него. Он кажется совершенно искренним. Вывод: зажигалка не его. Ничего удивительного, раз он не курит.

Я кладу ее в карман.

— До скорого, Джо!

— До скорого, господин комиссар. Чтобы оставить последнее слово за собой, я добавляю:

— До очень скорого!

Выйдя из дома, я направляюсь к площади Терн, захожу в бистро, заказываю двойной чинзано и два жетона для телефона. Проглотив стакан, я бегу засунуть жетоны в прорезь аппарата для трепа.

Сначала звоню инспектору Шардону.

— Привет, комиссар, — говорит он мне. В кои-то веки рот у него не набит орехами.

— Слушай, парень, — говорю я ему, — сообщаю тебе, что дело Бальмена, которое ты считал таким простым, вовсе не является таковым и вовсю продолжается.

— Не может быть!

— Может… Все-таки досадно, что я делаю твою работу… Если бы мне было чем заняться…

— А что случилось?

— Займись для начала “королевой”, который жил с покойным. Установи за ним наблюдение… А в остальном — жди от меня известий…

— Хорошо, комиссар.

Затем я звоню медэксперту, доктору Андрэ.

— Сан-Антонио, — называюсь я.

— А! Добрый день! У вас появилась новая теория насчет смерти нашего клиента?

— Нет, но я хочу предложить вам для изучения новый труп.

— Серьезно?

— Вернее, кусок трупа.

— Где вы его нашли?

— В пепле.

— Вы что, копались в помойном ведре?

— Почти. Я могу к вам подъехать?

— Жду вас.

Я разворачиваю газетный лист на столе врача.

— Вот, — говорю, — кусок челюсти. Я хочу знать, кому она принадлежит, мужчине или женщине. Это очень важно. Вы можете ответить мне немедленно?

— Вне всяких сомнений.

Он берет фрагмент кости, в котором еще торчат два зуба.

— У вас есть минутка? Я только зайду в мою лабораторию и буду к вашим услугам.

— Конечно, пожалуйста. Простите, что так гоню вас, но послезавтра я вылетаю в Штаты и хочу успеть завершить это расследование, чтобы улететь с чистой совестью.

— Это делает вам честь!

Он выходит из кабинета.

Я беру журнал, но не могу его читать. К тому же это научный журнал, в котором все изложено жутко заумным языком.

Я кажусь сам себе похожим на “счастливого отца”, ожидающего в коридорах клиники результатов родов.

Наконец дверь открывается.

Я вскакиваю и всем моим существом спрашиваю:

— Ну что, доктор, мужчина или женщина? Он мило улыбается.

— Ни то, ни другое, — уверяет он. — Это баран!

Глава 12

На Париж опустилась нежная, как женская ляжка, ночь, пахнущая распускающимися почками, влагой, женщиной…

Оставив машину, я иду по бульварам, бормоча бессвязные фразы.

На этот раз, ребята, я крепко оглушен.

Баранья голова!

Сам я баран!

Врач извинился, что не дал мне ответ немедленно.

— Поскольку она почернела и наполовину обуглилась, — сказал он, — я предпочел изучить ее внимательно.

— Доктор, вы уверены в том, что говорите? Он пожимает плечами.

— Черт возьми! Да спросите кого хотите… И я иду в толпе, повторяя:

— Баранья голова… Баранья голова!

Нет, пора признавать поражение. Нет никакого преступления! Это был баран. Нет закона, запрещающего убивать барана, при условии, что он принадлежит вам.

Но, черт подери, почему Изабель приехала посреди ночи из Парижа (а это больше ста километров), чтобы сжечь барана?

Что она, чокнутая, что ли? И потом, я хочу ее увидеть! Немедленно!

Я должен как можно скорее отыскать ее. Я снова звоню Шардону.

— Ты установил наблюдение за домом сто двадцать?

— Да, господин комиссар. Кстати, мой патрон просил вас позвонить ему. Он считает…

— Знаю: он считает, что я лезу не в свое дело, что люди из совершенно другой полицейской службы не имеют права приказывать его подчиненным… Дай мне его.

Шардон облегченно вздыхает.

— Сейчас, господин комиссар. Зона молчания, потом хриплый голос издает “алло!”, похожее на пук.

— Мюлле?

— Он самый…

— Это Сан-Антонио.

— Отлично.

Эта гадина не начинает разговор. Ждет меня. Мюлле заранее наслаждается извинениями, которые я ему принесу, уже истекая слюной.

Я в телефонной кабине играю в воздушный шар: раздуваюсь, раздуваюсь.

— Ну что? — сухо спрашивает Мюлле.

Это слишком. Я взрываюсь! Бомба в Хиросиме и ядерный гриб на Бикини — это просто хлопок пистона по сравнению со взрывом моей ярости.

— Слушай, Мюлле, — ору я, — ты что, ждешь, пока я паду перед тобой ниц и начну петь романс извинений за то, что влез в дело, которое меня не касается? Тогда наберись Побольше терпения! Твои люди лопухи и опереточные полицейские, а ты, их начальничек, вообще полный идиот!

— Хватит! — вопит он.

— Нет, не хватит, дубина… Я вынужден в одиночку разыгрывать из себя Шерлока Холмса, пока твои бойскауты закрывают дела, помешавшие им резаться в картишки. Можешь орать, сколько хочешь, а тебе придется объяснять это Старику!

Тут он резко жмет на тормоза своих возражений.

— Ну, ну, что там случилось?

— Случилось, что найденный мною мертвец умер подозрительным образом; смерть сопровождавшего его типа еще более подозрительна!

Случилось то, что пассия второго одновременно и дочка врача первого; что ее невозможно найти, а среди ночи она явилась в свой дом в деревне и сожгла в топке барана. Если ты считаешь, что ничего не случилось, то браво!

Даже получив в морду удар кулаком от чемпиона мира по боксу, он бы не оказался в таком нокауте.

— Что… Что ты говоришь? — бормочет он.

— Правду, лопух!

— Я ничего не понимаю…

— И что с того? Ты только тем и занимаешься, что не понимаешь?

— Но…

— Закрой рот! Я говорю!

Мюлле, должно быть, очень неуютно. Это парень, если вы его не знаете, похож на лезвие ножа: такой же холодный, бледный и острый.

— Все, о чем я тебя прошу, — продолжаю я, — это бросить всех твоих орлов на поиски некой Изабель Бужон, дочери доктора Бужона с площади Терн… Да, и еще последить за маленьким голубым, откликающимся на нежное имя Жорж Дени, который сожительствовал со стариком Бальменом и участвовал в его эротических фантазиях… Я буду этим заниматься до завтрашнего вечера… Завтра, после обеда, я расскажу, чего сумел добиться, и передам эстафету тебе, потому что Старик посылает меня по ту сторону Большой Лужи с селедкой. Договорились?

— Договорились, — скрипит он.

Когда я сказал “скрипит”, то нисколько не преувеличил. Он скрипит, как флюгер на сильном ветру.

Должно быть, мой разнос был слышен далеко, потому что, когда я выхожу из телефонной кабины, остальные клиенты бистро пялятся на меня, будто я султан Марокко.

Чтобы придать себе солидности, я прошу бармена повторить заказ.

Потом ощупываю карманы в поисках сигаретки, которая успокоит мои нервы.

У меня остались только сухие, найденные в доме в Гуссанвиле.

Поскольку я не люблю женские сигареты, то прошу у бармена “Голуаз”.

Он извиняется: их больше не осталось.

Я вздыхаю и решаю покурить “турчанку”.

Делая затяжки, в которых не нахожу никакого удовольствия, я немного размышляю. Я думаю — значит, существую, как сказал кто-то. И тут происходит неординарный феномен, что является, если позволите заметить, плеоназмом первой категории, поскольку феномен не может быть ординарным.

Думая, я вдруг понимаю, что не чувствую себя. Мой организм стал легким, воздушным. Я парю сантиметрах в десяти над полом. Мои мысли освещаются, загораются.

Дело, которое я расследую, кажется милой шуткой, не имеющей никакого значения, а все его нити распутаются сами собой!

Одновременно мои внутренности пронзает боль и бьет прямо в сердце.

Я прислоняюсь к стойке, так и не опустившись на землю.

Слышу, кто-то говорит:

— Ему плохо.

Голоса распространяются, как лучи, звенят, будто хрустальные колокольчики.

У меня еще хватает мозгов, чтобы подумать: “С тобой что-то не то…"

Надо мной склоняется чье-то лицо, меня берут руки, укладывают на пол.

Мой котелок, не паникуя, продолжает давать мне полезные советы:

«Ты сейчас сдохнешь, если ничего не сделаешь… Врача… Медэксперта!»

Да, должно быть, это смерть: эта ватная неподвижность, это яркое пламя внутри, эта необыкновенная легкость, полная отстраненность…

— Он что-то говорит! — произносит голос.

— Замолчите! — обрывает другой голос. — Что он говорит?

Третий, прерывистый и вялый, шепчет:

— Доктор Андрэ, полиция…

Этот третий голос принадлежит мне, но я узнаю его не сразу, и мне кажется, что он не имеет со мной ничего общего. Впрочем, я сам не имею ничего общего с миром живых.

— Он сказал “доктор Андрэ, полиция”!

— Надо вызвать “скорую” и полицию. Он повторит им свои слова.

— Вы не думаете, что он пьяный?

— Нет, он был совершенно нормальным, когда вошел сюда, и почти не пил.

Это верно, когда я вошел, я был нормальным.

— Это приступ?

— Несомненно.

Приступ! Приступ чего? Сердца?

Время идет, утекает. Я проваливаюсь, погружаюсь… Но какое великолепное кораблекрушение! Я уже ничего не соображаю… Я… Все, конец!

Музыка, шум, розы: жизнь.

Я открываю глаза и вижу полицейские формы. Блестят пуговицы. Я смотрю по сторонам и вижу скамейку. Я в полицейском фургоне. В этом нет никаких сомнений. Здесь пахнет полицией, потом, пылью и табаком.

Я пытаюсь сесть. Парни мне помогают.

— Вам лучше, господин комиссар? — спрашивает сержант.

Я смотрю на него.

— Лучше?

Ну конечно! Мне настолько лучше, что теперь я чувствую, насколько мне плохо. От недомогания остается только боль в сердце, усиливаемая жуткой болью в башке.

Патрульные смотрят на меня со странным видом. Для них все ясно: я вдрызг надрался. Они не захотели везти перебравшего специального комиссара в больницу во избежание скандала. У них хорошо развито чувство взаимопомощи.

— К счастью, я вас узнал, — продолжает сержант. Его “к счастью" показывает мне, что я не ошибся в предположениях и он твердо уверен, что я в дупель бухой.

— Спасибо, — говорю. — Не понимаю, что со мной произошло.

Парни серьезно смотрят на меня. Они достаточно хорошо понимают субординацию, чтобы не сказать вслух, что думают.

Открывается дверь. В фургон входит доктор Андрэ.

Он быстро подходит ко мне.

— А! Вас известили? Он осматривает меня.

— Вы очень бледный. Что с вами случилось?

— Он был в кафе, и ему стало плохо, — объясняет сержант красноречивым тоном.

— Совершенно верно, — подтверждаю я, — но я не был пьяным, док…

Если я вам это говорю, можете мне верить. Впрочем, я только что разговаривал с вами, вы сами могли в этом убедиться. Я зашел в кафе, выпил стаканчик чинзано и вошел в телефонную кабину позвонить одному моему коллеге… Выйдя из кабины, я закурил сигарету и… Я перебиваю себя:

— Господи, доктор! Посмотрите пачку, лежащую в моем кармане… Эти сигареты я нашел в одном довольно подозрительном доме! Я закурил одну из них, потому что не осталось моих…

Едва я успеваю закончить фразу, как он хватает пачку, достает одну сигарету, потрошит ее, кладет табак на ладонь левой руки, ковыряет его указательным пальцем правой и нюхает.

— Ничего удивительного, — шепчет он.

Все присутствующие неотрывно следят за его губами.

— Это марихуана, — говорит он. — Наркотик мексиканского происхождения. Огромное количество. Эти сигареты для тех, кому нужны большие дозы.

— Не может быть!

— Тем не менее это так.

— Наконец-то настоящее преступление, — говорю я. — По крайней мере, это надежно, а не какая-нибудь баранья голова… Что нужно делать, док?

— Ничего, — отвечает он. — Действие начинает проходить. Я сделаю вам укол, чтобы успокоить нервные спазмы, вызванные этой сигаретой.

Он делает то, что сказал. Патрульные, довольные этим объяснением, возвращают мне все свое уважение, к которому примешивается некоторое восхищение.

Пять минут спустя я снова стою на ногах; правда, они у меня немного дрожат.

— А теперь, — говорит доктор Андрэ, — возвращайтесь домой и ложитесь спать. Завтра не останется никаких следов!

Глава 13

— Ты вчера был не в своей тарелке! — заявляет Фелиси, когда я выхожу из моей комнаты.

Я даю ей единственное, способное успокоить ее объяснение:

— Мне нездоровилось. Я вчера пообедал в ресторане, где в еду кладут слишком много масла.

— А! — торжествует она. — Я так и знала… — Потом качает головой и шепчет:

— Вот, сынок, я всегда говорила, что лучше купить кусок ветчины и съесть его на скамейке, чем ходить во второразрядные рестораны. Ты испортишь себе желудок!

— Ты права, ма…

Она выдает мне длинную речь о современной системе общественного питания, употребляя выражения, заимствованные из журнала “Здоровье”, который она выписывает.

Я слушаю звук ее доброго голоса. Эта музыка стоит для меня всех симфоний. Вы скажете, что я впадаю в сентиментальность, но это правда — я люблю мою старуху.

— Тебя к телефону. Твой шеф, — говорит Фелиси, когда я сую в рот намазанный маслом кусок хлеба, широкий, как Елисейские Поля.

Я разом заглатываю его и бегу к аппарату.

— Доброе утро, босс.

— Ну что, вам уже лучше?

Этот старый лис знает обо всем. Вы не можете сходить пописать, чтобы он не спросил вас, есть ли у вас проблемы с простатой.

— Да, — отвечаю.

— А как ваше маленькое частное расследование? — осведомляется он.

— Я… Вы в курсе?

— Вы рассчитываете завершить его к сегодняшнему вечеру?