Глава 1

В тот момент, когда я собираюсь шагнуть за порог, моя славная матушка Фелиси спрашивает меня:

— Что ты собираешься делать сегодня утром?

Поскольку она самая нелюбопытная из всех известных мне матерей, я заключаю из этого, что она спрашивает не просто так, а хочет о чем-то попросить.

— Пока не знаю, — отвечаю я хмурым тоном, поскольку не могу ей сказать, что собираюсь трахнуть горничную из соседнего дома. И добавляю, потому что не могу поступить иначе:

— А что?

— Я вчера оплатила счета за отопление и электричество.

— И больше не имеешь хрустов?

— Да, если ты так называешь деньги, у меня их не осталось. А так как завтра воскресенье и я пригласила Эктора…

Я морщусь. Во-первых, потому, что мне придется тащиться в банк, чтобы снять со счета бабки, хотя я с куда большим удовольствием сходил бы с малышкой горничной в кино и пощупал бы ее в темноте… Во-вторых, потому, что я на дух не выношу Эктора и для меня воскресенье в его обществе — похороны по первому разряду…

Эктор — двоюродный братец Фелиси, а мне, стало быть, приходится еще более дальним родственником. В семье известно, что он в свое время был влюблен в мою старуху и так и не женился из-за этой неразделенной любви… Да и теперь, когда он разговаривает с Фелиси, у него такой вид, будто он позирует для рекламы слабительного… Он делает глазки пуговками, что невероятно раздражает меня. Он высокий, тощий, лысый, беззубый и всегда ходит с тщательно уложенным зонтиком и подпиской на “Рустику”… Представляете себе, да?

Меня трясет от мысли, что я мог быть сыном этого урода, потому что он наградил бы меня той еще наследственностью! От этого можно было бы уйти в монахи!

Однако, поскольку я хороший сын, я убираю свою гримасу.

— Ладно, ма, раз ты на мели, я съезжу в банк. Сколько тебе нужно?

— Решай сам, — покорно отвечает она. Я целую ее.

— Я завтра приготовлю курицу, — обещает она. Она знает, что я терпеть не могу Эктора, но обожаю курятинку.

— Ты классный человек! — уверяю я ее.

И это чистая правда, можете мне поверить!

Я вывожу мою тачку из гаража в глубине садика, умелым маневром объезжаю дом, даю прощальный гудок клаксона и гоню по улице.

Моя служаночка из соседнего дома ждет меня на окраине поселка.

Киска новенькая, недавно приехала из Бретани…

Она брюнетка и совсем не строгая. Я подцепил ее вчера в табачной лавке, где она покупала марки. Я сказал ей, что она хорошенькая, что я слышал из окна моей комнаты, как она поет, и что именно такой представлял себе самую прекрасную девушку в мире.

Такой треп всегда проходит с девочками из народа. С остальными, впрочем, тоже. Женщина остается женщиной вне зависимости от цены надетых на нее шмоток…

Она надела черный костюм, купленный где-нибудь в Ренне или Сен-Бриеке, красную блузку и здоровенные клипсы. В этом прикиде она затмит хоть саму малышку Бардо!

Короче, вам не захочется явиться под ручку с такой милашкой в английское посольство, а вот на то, чтобы последовать за ней в номер маленького отельчика, она очень даже годится…

— Куда мы поедем? — спрашивает она.

— Прежде всего мне надо заехать в банк снять со счета немного хрустов…

Ей это кажется хорошим началом программы. Банк — это чуть ли не единственное место, не считая туалета, куда женщина соглашается вас отпускать.

Я жму на акселератор, мы проезжаем мост Сен-Клу…

Десять минут спустя я останавливаю машину на улице Фаворит перед домом, где хранятся бабки.

— Пойдемте со мной, потому что это займет некоторое время, — говорю я куколке.

Она следует за мной.

Огромный зал набит битком. С ума сойти, как людям нужны сейчас бабки. Я сую в окошко мой чек, сотрудник выдает мне номерок, и я отвожу девочку в уголок ждать, пока громкоговоритель пролает мой номер.

Ожидание — штука нудная…

Я должен получить хрусты в окошке двадцать восемь, потому и держусь поблизости от него.

— Кстати, а как ваше имя? — спрашиваю я мою красавицу.

— Маринетт, — воркует она.

— Ну, конечно, — шепчу я.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что вы могли носить только имя, прекрасно гармонирующее со всем вашим обликом…

Выражая свое удовольствие, она рисует в воздухе W своей задницей…

Я пользуюсь этим, чтобы положить руку ей на плечо. Это начало всему. Рука — это первый полномочный посол в переговорах с женщинами.

Мы ждем так уже четверть часа, когда хмырь из окошка двадцать восемь выкликает мой номер: тысяча шестьсот сорок шесть… Я подхожу к окошку, целомудренно замаскированному железным навесом.

Тип, стоявший там до меня, отходит. Он не один, его сопровождает еще один субъект. Не каждый день можно увидеть, как снимать деньги со счета приходят на пару.

Наши взгляды встречаются. Тип смертельно бледен. Он бросает на меня взгляд, красноречивый, как политическая листовка.

По-моему, ему стало плохо в зале, где стоит сильная духота, и спутник провожает его, чтобы он не хлопнулся в обморок.

Служащий дает мне подписать квитанцию и отсчитывает мои бабки. В эту секунду мой взгляд падает на корешок чека, оставшийся зажатым под стеклянной дверцей окошка. На корешке написаны два слова: “На помощь”.

Я хватаю клочок бумажки. Чернила совсем свежие…

— Скажите, — говорю я служащему в окошке, — этот корешок чека оставил тот тип, что был передо мной?

У парня волосы бобриком и кислый вид, будто у него рак печени.

— А вам-то что? — спрашивает он.

Я показываю ему мое удостоверение.

Его поведение сразу меняется.

— Какая фамилия? — осведомляется он.

— Людовик Бальмен.

Он смотрит последний из оплаченных чеков…

— Да, он, — соглашается служащий.

Я бросаю взгляд на сумму, указанную на корешке.

— Черт возьми! Он снял десять миллионов?

— Да…

— Этот тип не показался вам странным?

— У меня нет привычки разглядывать клиентов… Это верно. Он сидит целый день в своей конуре, выдавая бабки и прикалывая к лацкану пиджака булавки от пачек… Булавки — это единственное, что остается честным кассирам от всех выдаваемых ими сумм.

— А что случилось? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

А действительно, что случилось?

— Ничего, — отвечаю.

Я сую свои денежки в карман и отваливаю. Маринетт ждет меня, возбужденная от мысли, что у нас впереди целый день, а я снял то, на что можно хорошо гульнуть. Только бы она не вообразила, что я собираюсь подарить ей драгоценность или меховое манто! Я терпеть не могу разочаровывать девушек!

— Скажите, моя прелесть, — шепотом спрашиваю я ее, — вы заметили двух типов, отошедших от окошка, когда я шел к нему?

— Да, — отвечает она.

— В какую дверь они вышли?

— Через большую в середине, кажется…

— Пошли!

Я тащу ее к большой двери, перед которой ажан в пелерине борется с холодом и мрачными мыслями.

Начинаю с начала, то есть показываю ему мое удостоверение. После этого простого действия он берет под козырек, как перед важной персоной.

— Вы видели, как несколько минут назад отсюда вышли маленький человечек с седыми волосами и с ним другой, повыше, в кожаном пальто?

— Видел… — отвечает ажан.

— Куда они пошли?

— Они повернули направо… Должно быть, у них была машина, потому что у высокого были в руке ключи…

Я бросаюсь вперед… Широкими прыжками несусь вдоль ряда автомобилей.., и резко останавливаюсь перед большим черным кабриолетом. В нем сидит мой седой человечек. Он выглядит спящим, потому что его голова прислонена к стеклу правой дверцы. Его приятель исчез…

Я открываю дверцу, и старичок вываливается на шоссе. Он весь обмякший и белый, как репа изнутри.

Плюс ко всему прочему, он еще немножко мертвый…

Мертв он недавно, но все-таки мертв…

Смотрю по сторонам. Типа в кожаном пальто нет, как масла в еде бедняка.

Малышка начинает завывать, увидев жмура.

— Закройте рот, — говорю я ей, — и позовите ажана, стоящего перед дверью!

Глава 2

Четверть часа спустя приезжает “скорая”. Мертвеца грузят на носилки и — гони, извозчик!

Я велю Маринетт садиться в мою тачку и следую за машиной с красным крестом.

— Что случилось с тем человеком? — спрашивает служаночка.

Я смотрю на нее так, словно она меня разбудила. По-моему, наши с ней развлечения накрылись. Вы ж меня знаете! Столкнувшись с такой историей, я сразу расхотел играть в Казанову!

— Пока не знаю, — отвечаю я ей. — Может, подавился слюной.

— Какой ужас!

— Называйте это, как хотите…

— А куда мы едем теперь?

— В морг.

Она вздрагивает.

— В мо…

— Да, но вы подождете меня в машине. Я не хочу навязывать вам подобное зрелище…

— О! Я не боюсь, — говорит девочка. — Наоборот, мне будет интересно побывать в морге!

Ну что мне делать? Все красотки — извращенки и готовы примириться с упущенным сеансом траха, лишь бы им показали жмурика.

Я начинаю злиться.

Нет, это ж на кого, спрашиваю вас, я буду похож, если стану вести расследование, имея на прицепе эту потаскушку?

— Послушайте, лапуля, — говорю я ей, стараясь оставаться спокойным, — я никак не могу взять вас с собой…

— О! А почему?

— Потому, что для входа в морг нужно быть полицейским.., или покойником! Вы, слава богу, не принадлежите ни к той, ни к другой категории, верно?

Она соглашается и насупливается.

Я останавливаюсь позади “скорой” и иду за носилками. Сторож принимает жмура… В этот момент являюсь я:

— Комиссар Сан-Антонио.

Он приветствует меня способом, о котором как минимум можно сказать: почтительный.

— Здравствуйте, господин комиссар. Вы меня не узнаете?

Я смотрю на его усы в форме руля гоночного велосипеда и красный от божоле нос…

Я действительно встречал этого типа в ходе прошлых расследований, потому что при моей работе в моргах бываешь чаще, чем в “Лидо”.

— Немедленно вызовите врача! — приказываю я. — И дайте мне телефон.

Он ведет меня в покрашенный эмалевой краской кабинет, провонявший мертвечатиной, как и все здание, плюс еще запах красного вина.

Я звоню в криминальную полицию и излагаю суть дела.

— Клиент снял со своего счета десять “кирпичей”, — говорю я моему невидимому собеседнику, — а через четыре минуты лежал мертвым в своей машине. Сопровождавший его тип исчез, и десять миллионов тоже. Мертвец в морге, остается только поймать человека в кожаном пальто…

Тут я усмехаюсь, показывая, что обладаю чувством юмора, как и всякий уважающий себя полицейский, и кладу трубку.

Сторож информирует меня, что профессор Монтазель сейчас будет, и предлагает глоточек своего красного.

Я отказываюсь под предлогом, что употребление такого рода напитков до полудня мне противопоказано, и добавляю, что, если ему не терпится утолить жажду, я ему мешать не буду.

Он хватает бутылек и делает себе промывание желудка. А я тем временем вхожу в препарационный зал. Мертвец лежит на каменном столе перед ступеньками амфитеатра. Над ним висит огромный прожектор.

— Я его раздену, — говорит сторож, вытирая усы.

И берется за работу.

Я не напрашиваюсь ему в помощники… Покойники меня не пугают вот бы было смеху! — но мне не хочется прикасаться к ним без особой необходимости. А он занимается этим так же, как ваша жена готовит соус “бешамель”. Даже смачивает слюной палец, чтобы расстегнуть жилет маленького старичка.

По мере того как он снимает с него шмотки, я копаюсь в их карманах. В них лежит только бумажник, набитый документами на имя Людовика Бальмена. Из них я узнаю, что старичок антиквар, адрес: бульвар Кур-сель, дом сто двадцать… Он холостяк, шестьдесят шесть лет…

Я откладываю бумажник в сторону.

Кроме него, в карманах была мелочь, связка ключей, серебряная зубочистка, чековая книжка на его имя, ручка из накладного золота…

Ничего необычного…

— Ну вот, — говорит служащий морга. Он закончил с Бальменом.

Теперь маленький старичок гол, как скелет морского языка.

Я осматриваю его фигуру.

— Никаких ран?

— Никаких, — подтверждает сторож.

Тут открывается дверь и появляется мужчина с бледным лицом, одетый в черное. У него розовая орденская ленточка, а лицо радостно, как надгробье.

— Господин профессор — — почтительно начинает сторож.

Я приветствую вошедшего. Он кивает, но живые его не интересуют. По нему сразу видно, что настоящие его приятели — те, кто навсегда перешел в горизонтальное положение… Он открывает маленький кожаный чемоданчик, вынимает из него несколько инструментов и начинает рассматривать папашу Бальмена сверху донизу.

Его осмотр длится довольно долго. Он чертовски добросовестен!

Наконец он распрямляется и смотрит на меня.

— Этот человек умер от сердечного приступа, — говорит он.

Мне кажется, я сплю.

— Вы в этом уверены, профессор? Еще секунду мне кажется, что он разорвет меня на части, но профессор, вероятно, не любит насилие.

— Абсолютно уверен, — говорит он. — Вскрытие даст нам формальное подтверждение этому. Короткий кивок, и он уходит.

— Раз он сказал, так оно и есть, — уверяет меня сторож. — Я ни разу не видел, чтобы этот парень ошибся. Дайте ему кость от бараньей ноги, и он вам скажет, от чего помер баран!

— Сердечный приступ! — бормочу я.

Честно говоря, ребята, я обалдел. Мысль, что тип помер естественной смертью при таких обстоятельствах, вызывает у меня досаду… На мой взгляд, в этом нет логики, а полицейские не выносят того, в чем нет логики…

Как бы то ни было, а меня эта история ни с какого боку не касается. Я работаю в Секретной службе, и такого рода дела — не моя сфера.

Поэтому я покидаю дом с морозилками с сознанием выполненного сверх всяких ожиданий долга.

Выходя, я нос к носу сталкиваюсь с инспектором криминальной полиции Шардоном — славным толстяком, не обремененным избытком интеллекта…

— А! — говорю. — Так это дело поручено тебе?

— Да, — отвечает он.

Он раскалывает в кармане арахисовые орехи и жрет их. Настоящая обезьяна!

У него выпирающее брюшко, а лицо светится безграничным самодовольством.

Я сообщаю ему все, что знаю.

— Самый улет, — говорю, — то, что он умер естественной смертью.

— Не может быть!

— По крайней мере так утверждает местный врач! Я хлопаю его по плечу. — Удачи, сынок!

У Маринетт в мозгах начали расти грибы. Когда она замечает меня, ее лицо освещается, как витрина на Рождество.

— А, вот и вы! Я уж думала, что вы обо мне забыли!

— Как вы могли даже думать об этом, моя лучезарная? Чтобы я забыл вас, мне должны были вбить в голову кол. Сейчас полдень — час, когда желудки начинают предъявлять профсоюзные требования. Я знаю поблизости один китайский ресторанчик. В нем никогда не поймешь, что ешь, зато все просто объедение. Come with me, darling!

Комплименты, китайская кухня, английский! Это слишком. Она падает мне на плечо, и мне остается только одарить ее торжественным поцелуем взасос.

С такой девушкой достаточно хорошей жратвы, чтобы одолеть ее стыдливость. Так я думаю, поедая утку с ананасом, которая могла бы сойти за десерт. Иногда нужно добавлять кино, чтобы победить их последние сомнения, но это уже исключительный случай для по-настоящему добродетельных девушек. С Маринетт нет нужды вставлять между жрачкой и постелью киношку… Стаканчик “куантро”, и она уже готова отдать себя всю целиком!

В три часа пополудни — время французское — я даю сеанс моих внепрофессиональных способностей. Она так им довольна, что просит записать ее на абонемент.

Нет ничего лучше аперитива, чтобы привести вас в форму после такой бурной второй половины дня.

Мы проглатываем наш второй чинзано в бистро на Сен-Жермен-де-Прэ.

У малютки Маринетт глаза широкие, как раструб горна. В спешке наложенная губная помада не совсем совпадает с линией губ. Она похожа на плохо напечатанную афишу.

Она так неумело держит меня под руку, что мне становится стыдно.

На кого я похож с этой повисшей на мне влюбленной дурочкой? На деревенского лопуха в свадебном путешествии!

В бистро входит продавец газет. Я делаю ему знак. Газета. Вот что придаст мне солидности.

Я вздрагиваю, увидев, что утреннее дело занимает первую страницу.

Читаю статью и узнаю потрясающие вещи!

Человек в кожаном пальто сам явился в полицию, узнав о смерти антиквара. Это некий Жан Парьо, посредник, тоже занимающийся антиквариатом. Сегодня утром он продал Бальмену партию предметов старины, и Бальмен попросил его сходить вместе с ним в банк, чтобы расплатиться за эту покупку.

Бальмен чувствовал себя усталым. Выйдя из банка, он сел в машину Парьо, пока тот пошел позвонить в соседнее кафе, и умер. Когда Парьо вернулся, то узнал об инциденте и позвонил в районный комиссариат, а оттуда его направили в криминальную полицию.

И вся история…

Вот что значит быть настроенным на тайны, как говорит Фелиси! Я уже навыдумывал махинации, козни, трюки. А все оказалось просто: честный старичок с больным сердцем умер сам по себе…

— Ну, возвращаемся! — внезапно говорю я. Малышка встает.

В тот момент, когда она шагает через порог, я замираю. Согласен, все просто и логично, но почему тогда Бальмен написал на корешке чека:

"На помощь”?

Глава 3

Монотонный голос Эктора доносится до меня, будто с другой планеты.

Мне совершенно безразлично, что он говорит, как, впрочем, и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных венах, язвах, о своем начальнике и доме… Пятьдесят лет посредственности проходят перед нашими ушами.

Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в голову предлог, чтобы смыться.

— Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня извините, Эктор?

Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия, как и любовь, обычно бывает взаимной.

— Вечная гонка по горам и долам? — замечает он с кислой миной.

— Ну да! — отвечаю. — Не всем же сидеть всю жизнь в мягком кресле.

Это является очень точным намеком на должность Эктора, работающего в забытом отделе одного заштатного министерства.

Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы лучше пошла.

— До свидания, — говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы заставить покраснеть мою маму:

— Ведите себя благоразумно!

Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой.

Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я совершенно не выношу тупиц!

Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в конце зимы. Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее, нужно нечто большее, чем солнце.

Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить время.

В этот момент в Службе полный штиль.

Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом…

Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь полно добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и проституток, улыбающихся мне.

В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки выражают взаимные симпатии…

Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы мне дельную мысль… Театр? Уже слишком поздно, и спектакли начались…

Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан!

Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку…

Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель.

Как поется в песне: “Мы сделали это, почти не подумав!"

Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на бульваре Курсель находился антикварный магазин покойного месье Бальмена.

Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье накануне весны?

Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых усах, совершенно белых щеках…

О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине…

Дом сто двадцать. Это здесь.

Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен.

После короткого колебания захожу в дом… Комнатка консьержки, откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды.

Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись от большой кружки сладкого вина.

— Че вы хотите? — спрашивает она и переводит дыхание. Возможно, этот короткий вопрос станет ее самым большим физическим усилием за весь день.

— Где квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою персону взгляд, тяжелый, как мокрое знамя.

— Он окочурился, — непочтительно говорит она.

— Знаю, но ведь он все-таки жил здесь?

Она прилипает толстой физиономией к кружке, потом поднимает ее, и я констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот это глотки.

Она вздыхает с таким звуком, как будто из шины выходит воздух.

— Четвертый этаж, слева.

С ума сойти, каких усилий порой требуют некоторые невинные сведения.

— Спасибо! — говорю я. — Ваше здоровье…

Поднимаюсь по лестнице. Три этажа — это большой подъем!

Останавливаюсь перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка.

Я действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире. Бальмен был холостяк и, возможно, жил совсем один.

Звук шагов доказывает мне обратное. Дверь открывается, и передо мной оказывается маленький педик с завитыми белокурыми волосами.

Ему, может быть, лет двадцать пять, может, чуть больше или меньше.

Похож на туберкулезника… Он среднего роста, тонкий и хрупкий. На щеках следы пудры, разумеется, пудра голубого цвета; на губах следы помады. Но сегодня день траура, и он не наводил красоту. У него глаза газели, влажные и бесчеловечные, как у всех ему подобных… Тонкие руки дрожат.

Его голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он жеманно взмахивает ресницами.

— Месье?..

— Здравствуйте, — говорю я. — Это квартира месье Бальмена?

— Да…

— Полиция…

Он в испуге отшатывается.

— Господи!

— Вы родственник месье Бальмена? Он качает светлыми кудряшками.

— Нет, — отвечает, — я его друг…

В мире нужны всякие, как говорит Фелиси. И я с ней охотно соглашаюсь… Чтобы мир крутился нормально, в нем должны быть полицейские, шлюхи, порядочные люди, кузены Экторы и голубые, вроде этого, хотя лично я ненавижу бабозаменителей. Это просто физическое отвращение…

— Друг или жена? — спрашиваю я в лоб.

Новый испуганный жест “дамочки”.

Но педики любят, когда их немного встряхивают.

— О, господин инспектор! — жеманничает он.

— Комиссар, — поправляю я. Временами я очень щепетилен к моему званию.

Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери. Я вталкиваю мальчика в комфортабельную квартиру и вхожу туда следом за ним.

— Мы можем поговорить, да? — спрашиваю.

— Разумеется. Проходите!

Он ведет меня в салон, меблированный в чистом стиле Луи Надцатого.

Я усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками, что сомневаюсь, выдержат ли они мои семьдесят шесть кило. Педик ложится на диван и начинает изображать из себя Жюльетт Рекамье.

На нем розовая рубашка, фиолетовые брюки и желтый шелковый платок… Странный туалет для траура…

— Как ваше заглавие? — спрашиваю я.

— Мое.., что?

— Ваше имя.

— А! О! Очень забавно! Как вы сказали? Заглавие? Здорово…

Мой разъяренный взгляд успокаивает его восторги.

— Меня зовут Джо, — отвечает ок.

— Очень красиво для близких друзей, — оцениваю я, — но ведь секретарь полиции, выдававший вам удостоверение личности, не удовлетворился этим?

Он жеманничает.

— А вы юморист, господин комиссар.

— Мне это говорят уже двадцать лет. Так как же все-таки вас зовут?

— Джо Дени…

— Возраст?

— Тридцать три! Но я ведь выгляжу моложе, правда? С каким удовольствием я саданул бы ему по роже, чтобы успокоить нервы.

— Так, значит, старик был голубым? — говорю я больше для себя, чем для него.

Я пытаюсь представить себе Бальмена… В общем, он чем-то был похож на педика.

Мой собеседник не отвечает на этот полувопрос.

— Долго вы были вместе?

— Четыре года, — вздыхает он.

— Наследуете вы?

— Не знаю…

Но по легкому поблескиванию его глаз я понимаю, что он прекрасно информирован по этому вопросу. А он не дурак! Небось заставил старичка написать на себя завещание, пока иллюстрировал ему “Камасутру”…

— Он был сердечником?

— Да.

— Его дела шли хорошо?

— Кажется, да… Он давно здесь живет, имеет постоянную клиентуру…

— Согласен… Только не “имеет”, а “имел”. Хотим мы того или нет, а о нем приходится говорить в прошедшем времени, не так ли?

— Увы! — вздыхает он.

— Скорбите?

— Очень…

— Все утрясется, вы найдете порядочного мужчину, с которым начнете жизнь сначала, — усмехаюсь я. — Вдовца без детей… А может, и с детьми, они дела не портят… Я уверен, из вас вышла бы отличная мать семейства.

Он не реагирует.

— Вы работали с Бальменом?

— Как это?

— В его магазине?

— Редко… Только на праздники, когда бывало много народу.

— В общем, ты мальчик для особых случаев? Что вы хотите, не могу я называть эту мерзость на “вы”.

Глядя ему прямо в глаза, я спрашиваю:

— Ты знаешь Жана Парьо? Он качает головой.

— Кого?

— Жана Парьо. Посредника, с которым был твой старик, когда дал дуба.

— Нет, — отвечает мальчик.

— Такой высокий, в кожаном пальто.

— Нет…

Вид у него искренний, как у дюжины тигров. Я не настаиваю.

— Ладно… Ты в курсе, что вчера он приобрел старинные вещи?

— Совсем нет…

— Ну что ж, мой мальчик, мне остается только проститься с тобой…

У Бальмена были родственники? — Нет, у него никого нет.

— Значит, антиквариат достанется тебе, Джо, можешь утешиться…

Он довольно улыбается.

— До скорой встречи, паренек!

Он протягивает руку, но мне противно к ней притрагиваться.

Я выхожу из квартиры и спускаюсь по лестнице. Прохожу мимо комнатки консьержки, пересекаю бульвар, сажусь в мою машину и в этот момент замечаю, что забыл у Бальмена перчатки.

Прямо как в книжке.

Я разворачиваюсь, возвращаюсь в дом голубого антиквара, и что вы думали, кого я вижу на лестнице? Милейшего Жана Парьо, он же тип в кожаном пальто…

Я, как ни в чем не бывало, иду за ним.

Он останавливается на четвертом этаже и играет на звонке левой квартиры “Мои ботинки промокают”.

Педик открывает ему.

— Привет, Жанно, — кудахчет он. — Мне тут сейчас было жарко…

Представь себе…

Дверь закрылась. Я стою у перил на половину этажа ниже.

Так, значит, пидер наколол меня, сказав, что не знает человека в кожаном пальто! Я стискиваю кулаки.

Он дорого заплатит за эту шуточку. Я в четыре прыжка подскакиваю к двери, прилипаю ухом к замку, но они, должно быть, ушли в гостиную, потому что до меня долетает только неразборчивый шепот.

Тогда я тоже вызваниваю мелодию песенки про колеса. Полная тишина… Должно быть, они напряженно вслушиваются.

Я повторяю мое маленькое соло на звонке. Наконец слышится шорох и приглушенный, немного встревоженный голос Джо спрашивает:

— Кто там?

— Друг, который желает вам добра, — усмехаюсь я. Он узнает мой гордый голос и решается отпереть дверь. “Тетя” выглядит чуточку бледновато.

— Я забыл перчатки, — говорю я. Он пялится на мои руки.

— Ваши перчатки? — переспрашивает он с ошеломленным видом.

— Да, — подтверждаю я. — Знаешь, такие маленькие штуковины, которые похожи на пустые соски и которые надевают на руки, чтобы согреть их или придать себе пижонский вид?

— Вы уверены, что оставили их здесь? Я… Я все внимательно осмотрел…

— Как это ты все осмотрел? Ты что, боялся, что я их забуду?

— Нет, но.., я.., я уверен, что вы ничего не забыли!

— Но проверить-то можно? Это ведь ничего не стоит…

Я отодвигаю его в сторону и захожу в гостиную. Как и следовало ожидать, Парьо сидит там.

При моем появлении он встает и спокойно смотрит на меня. Он еще выше, чем показался мне сначала. Густые брови подчеркивают выступающий лоб. Нос у него крючковатый, скулы широкие, подбородок резко очерчен.

Что преобладает в этом индивиде, так это ощущение моральной правоты. В нем есть что-то упрямое и непреклонное — Чувствуется, что он сохранит спокойствие, даже если вы подпалите ему трусы.

— Месье Парьо? — любезно осведомляюсь я.

— Он самый. С кем имею честь?

— Комиссар Сан-Антонио. Это я обнаружил вчера утром труп Бальмена в вашей машине…

— А, очень хорошо! — говорит он.

— А я думал, вы незнакомы, — замечаю я, показывая на Джо пальцем.

Парьо пожимает плечами.

— Разумеется, это он вам так сказал? Его вопрос, служащий ответом на мой, обезоруживает меня.

— Да, — раздраженно подтверждаю я. Он с презрением пожимает плечами.

— Меня это не удивляет! — заявляет он.

Джо изображает девушку из хорошей семьи, которую полковник застал за поправлением подвязки чулка. Он краснеет.

— Этот идиот пуглив, как девка, — продолжает Парьо. Он демонстративно усиливает презрительную интонацию, показывая мне, что сам он не голубой.

— Он никогда отсюда не выходит, — добавляет Парьо. — Настоящая домашняя собачонка… Ты почему сказал господину комиссару, что мы незнакомы?

Честное слово, друзья, в этот момент я присутствую при красивом номере “Спасение утопающего”. Парьо пытается выправить положение твердой рукой, и получается это у него блистательно.

— Я не решился, — блеет педик. Пожатие плечами, и для человека в кожаном пальто вопрос закрыт.