— Спасение и братство, Фелиций! — небрежно роняет Толстяк, чтобы продемонстрировать мне, что он здесь на короткой ноге, как коротко знакомый.

Полосатик обозначает курбет. При этом на его пергаментном лице не шевелится ни один мускул — это физически уже невозможно. Когда он загнется, то сделает при жизни самое главное дело. Мир кишит такими людьми, как он, которые, едва став взрослыми, уже начинают сознательно умирать. Они учтиво и молчаливо скручиваются, скрючиваются, обезвоживаются, бальзамируются. От них остается только голова покойника. В день "Д" от них не остается никаких отходов.

Упомянутый Фелиций явно осуждает фамильярность Толстяка. Он не привык к таким развязным манерам. Он прислуживает аристократии со времен Филиппа Красивого, и со временем в его венах неизбежно должна была появиться голубая кровь! Не считая того, что его предки: кучера, прачки, поварихи или садовники совокуплялись с титулованными особами, разве не так? Во время длительной прогулки Рыцаря Иерусалимского, например, его челядь, наверняка, неоднократно темпераментно штурмовала Бастилию в альковах его замка.

Нужно быть объективным и не отрицать очевидное под тем предлогом, что оно шокирует. Кто больше всего похож на члена Жокей-Клуба (не считая другого члена этого клуба), если не его камердинер? Махните жилет одного на монокуляр другого и вы увидите! Мужики! Их разделяет только половая щетка. Я пишу это, зная, что теряю своих монокулярных читателей, но это не суть важно: жизнь коротка, и у меня не будет больше времени не сказать того, что я думаю!

Походкой хроника-ревматика Фелиций подруливает нас к двойной двери, украшенной сыроподобным ноздреватым орнаментом. Он тихо стучит своим когда-то согнувшимся, да так и не разогнувшимся, указательным пальцем.

— Кто? спрашивает сильный и звучный голос.

Фелиций открывает дверь и объявляет:

— Господин Берюрье и кто-то еще с ним!

Толстяк взволнован, он даже сбледнул с лица, то есть, я хочу сказать, что его фиолетовый оттенок стал на один тон светлее. Он толкает меня локтем в живот. Мы как два гладиатора перед выходом на арену… Ave, Caesar, morituri te salutant!

Мы входим. Толстяк хочет пропустить меня, потом передумывает и одновременно со мной устремляется вперед: классическая сценка, поставленная Мелиесом задолго до меня. Он сцепляется карманом за дверную ручку. Раздается зловещий треск, и карман повисает, что означает, что он сложил с себя полномочия кармана. Сейчас он не что иное как лоскут, болтающийся под дырой.

Берю в ярости выдает такую витиеватую тираду, которой позавидовал бы сам Карл VII (Святая Жанна д'Арк, помолитесь же за него!) — Мон шер, вы забываетесь! — журит голос из залы.

— Есть от чего, моя графиня, — обороняется Толстяк, — совершенно новый сюртук! Я за него отдал целое состояние!

Я приближаюсь к глубокому креслу из гарнитура «Пастушка» (эпохи Людовика XV), в котором восседает пастушка нашего Мастодонта. И слово чести, я вижу перед собой особу скорее приятную, чем нелицеприятную. Графиня Труссаль де Труссо — полувековая женщина пятидесяти лет, как выразился бы производитель плеонастических оборотов. Она упитана в пределах нормы. Чистый взгляд, бело-голубые волосы. На губах тоненький слой помады, щеки напудрены обычной рисовой пудрой. Она рассматривает меня, улыбается и протягивает мне руку, к которой я прикладываюсь губами, не заставляя себя ждать. Мое недоумение достигает своей кульминационной точки. Как такая женщина могла увлечься моим другом Берюрье? Вот загадка, к которой нужно было найти разгадку.

— Я представляю тебе мадам мою графиню! — горланит Жиртрест, который, позабыв о своем больном костюме, вновь обрел свою сияющую улыбку.

— Друг мой; — заявляет дама, " кажется, что вы еще не выучили в вашем учебнике главу «Представления». В противном случае вы бы знали, что даму представляют господину только в том случае, если дама очень молода, а господин — очень старый.

Его Высочество заливается краской.

— Заметано! — осознав свой промах, говорит мой приятель. —Соответственно, имею честь представить Вам комиссара Сан-Антонио, облаченного в свою плоть и кровь, со всеми своими зубами и своим персиковым цветом лица.

Затем, повернувшись ко мне:

— Как я только что имел честь и преимущество сделать это импульсивно, так вот, парень, я снова представляю графиню Трусаль де Труссо. Как ты сам можешь оценить, это не выигрышный билет, но первоклассная женщина и образованная со всех сторон. Ты уловил реакцию мадам? Да! Этикет — это тебе не этикетка, она не приклеивает его на свои банки с вареньем, могу побожиться!

Я улыбаюсь даме. За ее строгим выражением лица прячется снисходительная улыбка.

— Мой нежный друг Берюрье, — тоном наставницы говорит она, — ваши языковые излишества просто ужасны. Настоящий дворянин должен выражаться просто, тактично и рассудительно.

— Да будет так! — громогласно заключает Толстый. — Я с вами полностью согласен, моя графиня. Хотя, если дворянин выражается только для того, чтобы пополоскать мозги, он не должен часто открывать свое поддувало. Я не знаю, заметили вы или нет, но в существовании есть лишь две стоящие фразы: «Я тебя люблю» и «Я хочу пить». За их исключением все остальное это кружева в слюнях!

Она снисходит до улыбки и, грозя пальчиком, шепчет:

— Вы особый случай, милый друг! Вы знаете, что вы должны сделать, чтобы мне понравиться?

Берю вне себя и даже больше.

— А откуда же мне знать, моя цыпочка! Усатый монолог, да? А потом чокнутая молочница и пацан в лифте, как вчера вечером? Я же заметил, что вам это страшно нравилось!

Бедная женщина чуть было не упала в обморок. Она испускает негодующие «Ох!» и «Ах!»

— Месье! — возмущенно голосит она. — Месье, это уж слишком!

Он по-дружески шлепает ее по бедру.

— Без паники, моя графиня, перед Сан-А у меня нет тайн; он знает своего Берю и, конечно, догадывается, что я хожу сюда не для того, чтобы переливать из пустого в порожнее!

И пока она не пришла в себя, продолжает.

— Не считая наслаждения, которое я вам доставляю, что еще я могу сделать для вашего удовольствия, моя распрекрасная?

Она делает глубокий вздох, чтобы овладеть собой.

— Не могли бы вы разжечь камин в столовой? Мой Фелиций настолько постарел, что уже не может сгибаться.

— С радостью и удовольствием, — с поспешностью говорит Толстяк.

Перед тем, как выйти из комнаты, он заявляет, качая головой:

— Я не имею права давать вам советы, но вам следовало бы подыскать другого прислужника. Ваш Фелиций — инвалид от половой щетки, и, как таковой, имеет право отныне на войлочные комнатные тапочки и на настой из цветов липы и мяты. На днях вы его обнаружите на коврике у входной двери, покрытого плесенью.

Он произносит эту блестящую тираду и удаляется. Я остался один с дамой его туманных мыслей.

— Какой феномен! — улыбается она.

— Мадам, — заверяю я, — вы взяли на себя благородную и великую миссию, пытаясь воспитать этакого людоеда.

Уважаемая графиня разочарованно надувает губки.

— Только смогу ли я это сделать? — вздыхает она. — Мальчик не лишен некоторого здравого смысла, но по всему видно, что он провел свою жизнь в свинарнике.

— Он провел большую часть жизни в полиции, — вступаюсь я за него. —Извините за откровенность, мадам, но судя по его некоторым обмолвкам, я сделал вывод, что вы проявляете к нему определенный интерес?

Она порозовела, ее ясный взгляд какое-то мгновение кажется смущенным.

— Он меня развлекает. Это добродушный большой пес, которого интересно было бы выдрессировать. Поймите меня, господин комиссар, я так одинока.

Она испускает вздох и кидает на меня многозначительный взгляд, который так пространно говорит о ее огорчениях и ее желаниях, что на память сразу приходит Транссибирская магистраль. Если бы я не был таким надежным другом, и, особенно, если бы я испытывал к даме определенные чувства, то стоило мне только протянуть руку, и я бы обслужил себя без всякого труда.

— Он хороший полицейский? — спрашивает она.

— Самый толковый во всей французской полиции, после вашего покорного слуги, мадам. Конечно, Берюрье — это не Шерлок Холмс, не Мегрэ, но он, как вы только что сказали, добрый пес, наделенный хорошим нюхом и храбростью. Исходя из сказанного выше, я сомневаюсь, что вы сделаете из него джентльмена, и я спрашиваю себя, а не будет ли это трагедией для него, если вам вдруг удастся добиться этого!

Мысль о жеманном и манерном Берю веселит меня. Какая метаморфоза! Графиня вполне заслужила бы чистокровную награду за услуги, оказанные правилами приличия! Может быть, даже Орден Почетного легиона? Правда, в наше время она, кажется, впала в немилость, эта муаровая лента через плечо. Сейчас на смену ему пришел орден За заслуги перед нацией. Но и здесь, поверьте мне, надо иметь очень мохнатую лапу, чтобы… не получить его! Вы можете рассчитывать, если у вас есть знакомый, какая-нибудь шишка, на худой конец, какой-нибудь депутат парламента. Иногда вы получаете отсрочку. Угроза на время отодвигается. Вас стараются отдалить от кучки избранных. Но это остается латентным. Эндемическим! Если вы будете сохранять спокойствие, бах! И вы уже с голубой лентой, похожей по цвету на ленту Нормандского креста. Но часто вас награждают совершенно неожиданно.

Возьмите, например, Жака Анкетиля. Его сделали кавалером Ордена на одном из этапов «Тур де Франс». Он крутил себе педали, ни о чем не думая, как вдруг его нагоняет мотоциклист и сообщает ему новость: «Ты награжден орденом „За заслуги“, Жак». Что он мог сделать в свое оправдание, наш несчастный чемпион, сидя верхом на своем велике, а? Заметьте, что это не помешало ему выиграть гонку. Только после этого у него стал не тот моральный дух, и он был вынужден бросить велоспорт!

Но ведь при этом находятся любители, особенно коллекционеры медалей, которые просто лопаются от счастья, когда цепляют себе на живот очередную медальку. Вы знаете? Я имею в виду тех, кто одевается в бронзу и ленты во время парадов. Когда они проходят чеканным шагом, то раздается «дзинь-дзинь» (колокольчики русской тройки на зимней дороге) . А когда они преклоняют негнущиеся колени перед овеянным славой знаменем, можно подумать, что опускают поломанную металлическую штору магазина. Когда же наконец прекратятся эти церемонии, посвященные памяти того или сего? Веники на мраморных плитах! Набившие оскомину речи! И огонь, называемый священным! Священный, как бы не так! Самый обыкновенный газ (да еще к тому же из продуктов углерода). Газ, который свистит, воняет, горит ясным пламенем, который течет по трубочкам и кранам. Вы только задумайтесь над этим, мои юные друзья: у священного ошя имеются краны! Но этот факт ничуть не мешает этим тупоумный господам совершать свои ритуальные танцы вокруг огненных язычков.

И после этого находятся типы, которые всячески поносят черных! Мне стыдно! Я не побоюсь этого слова: стыдно под самую завязку, от подвала до самого чердака, сыны мои! Среди тех, кто меня читает, есть люди, которые в один прекрасный день станут во главе страны — это же арифметика. Так вот, нужно сделать так, чтобы те, о ком идет речь, не забывали о восстановлении достоинства человека путем упразднения культа резни и тех, кого режут. А чтобы они не забыли, пусть завяжут на своих носовых платках узелки на память. И когда наступит этот прекрасный день, они вспомнят о словах их друга Сан-А, который в это время будет больше походить на персонажей картин Ж.Буфета, чем на Луче Тукру. И если у них будет то, что, я надеюсь, будет там, где я думаю, а то, что я думаю, там, где я надеюсь, то они во всеуслышание объявят, что с танцем скальпа покончено раз и навсегда. По отношению к героям не нужно скупиться на забвение, они его заслуживают сверх меры! Время от времени минута молчания — это мелочно и смехотворно. Они имеют право на полное молчание, это утверждаю я, Сан-А. И пока бомбочка еще не задула пламя огня, нужно сделать от него ответвление в какую-нибудь экономически слабую страну. Обещаете? Может быть, я шокирую, но мне необходимо высказаться. Имею я право или нет? Если да, то я им воспользуюсь. Если нет, то я найду на озере Нешатель в Швейцарии необитаемый остров Нью-Фаундленд и буду жить на нем Робинзоном. Найдутся люди со слегка сдвинутой психикой, которые скажут: «Сан-А — анархист». Но это неправда. Я просто объективный человек. Очень выдержанный. Очень трезвомыслящий. Может быть, даже излишне, нет?

Во всяком случае я не виноват, что у меня нормально крутятся шарики? Когда кровь красная, я говорю, что она красная. А когда она розовая с продресью, я говорю, что она розовая с продресью, только и всего. Это что криминал? Может быть, мне следовало поступить так, как делают другие: надеть очки с голубыми стеклами и во все горло орать, что все вокруг окрашено в лазурный цвет и еще в голубой, как небо в ясную погоду? Да, мне следовало бы поступить именно так. Философия домашнего халата — это хорошо, это выгодно: только от такой философии пропадает желание смотреть на себя в зеркало. А мужчина, который избегает смотреть на себя, это — уже не мужчина, поверьте мне!

В течение некоторого времени мадам Труссаль де Труссо и я слышим, как в соседней комнате, кто-то с треском разламывает доски. Поскольку мы знаем, что наш Малыш растапливает огонь в камине, то, вполне естественно, не придаем этому особого значения. Как вдруг, на всех парах вбегает лакей с видом человека, которого опередили события.

На пергаменте его лица видны свежие трещины. Он что-то бормочет, а его выпирающий кадык ходит вверх-вниз, как живот старого священника, работающего капелланом в родильном доме.

— Госпожа графиня, я думаю, что требуется вмешательство мадам графини.

Он указывает своим щучьим подбородком на соседнюю комнату, где свирепствует Толстяк. Мы устремляемся туда. Я бегу позади дамы, что дает мне неповторимый случай лицезреть вальсирующие полусферы ее седалища. И мне сдается, что, говоря между нами и между прочим, Его Высочеству Берю Первому скучать с ней не приходится. Трапезная Труссаль де Труссо имеет внушительные размеры. Одну из стен занимает монументальный камин. И кого же мы видим перед этим очагом? Иес, конечно же, Берю. Но это не тот Берю, которого я знаю. Этот Берю — вандал, этот Берю — святотатец, доламывающий ударами своей ножищи кабинет эпохи Ренессанса. Изящные выдвижные ящички кабинета, инкрустированные перламутром, уже весело потрескивают в камине.

Толстяк весь в поту и в рубашке с закатанными рукавами, что не противоречит одно другому.

— Ах ты, развалюха! — ревет он. — Вся изъедена жучками, а туда же, сопротивляется!

— Несчастный, что вы делаете! — восклицает графиня.

— Костер, моя графиня, — отвечает Громадина, доламывая кабинет последним ударом каблука.

Потом плавным округлым движением руки он вытирает пот со лба и заявляет:

— У Фелиция закончились дрова, и я откопал эту рухлядь в коридоре.

— Кабинет эпохи! — кричит криком насилуемой девочки благородная дама.

— Кабинет? — изумленно восклицает Мастодонт. И пожимает своими могучими плечами.

— А я и не понял. Я, конечно, видел в своей жизни маленькие туалетные кабинеты, но чтобы такой маленький — никогда.

— Этот человек лишился разума! — с рыданьем исторгает из себя дама Труссаль де Труссо, упав мне на грудь. — Мебель Ренессанса! Она обошлась мне в два миллиона!

На какое-то мгновение Бизон теряет дар речи.

— Два миллиона! За этот сундук с клопами, который держался только на честном слове! Не хочу подрывать ваш моральный дух, моя графиня, но все же скажу: продавец наколол вас как девочку. Я за сотенную тебе, то есть, вам, притащу с городской барахолки мебель и практичнее и прочнее, чем эта.

Он бросает в костер ножки от кабинета.

— Поверьте мне, душа моя, ничто не стоит нового!

Ну, это уж слишком. Графиня делает прыжок в направлении этого Атиллы с маникюром.

— Мон шер, — цедит она сквозь зубки, — вы законченный придурок и хам. Я запрещаю вам доступ в мой дом, пока вы не станете настоящим джентльменом.

Толстяк подавлен. Его прекрасная, цвета любимого им божоле, физиономия становится несчастной.

— Да что с вами, моя графиня? Будем мы цапаться из-за этого сортира Ренессанса! Если вам так нравятся обноски, то я пошарюсь на блошином рынке на предмет подыскать что-нибудь заместо этой конуры для недоносков. Там у меня есть дружок, который как раз торгует всякой рухлядью.

Но она остается непреклонной.

— Уходите, месье!

Бедный Берю натягивает пиджак. Он такой несчастный! Он в таком отчаянии! И мне стало его жалко.

— Госпожа графиня, — перехожу я в наступление, — может быть, вы его простите…

Она отрицательно качает головой.

— Я просила его заняться самовоспитанием, самообразованием, короче, стать человеком, с которым не стыдно появляться на людях. Однако он остается на прежнем уровне!

Тут Берюрье не выдерживает и бурно и страстно извергает из себя всю злость, которую он обычно оставляет для торжественных случаев.

— Не надо посягать на мою честь мужчины, дочка! — взрывается он. —Я? На прежнем уровне! В этом смокинге, сшитом у Бодиграфа, в этой белой рубашке! На том же уровне! С такими граблями, за которые, чтобы они были такими, Филипп Английский стал бы платить жалованье своей благоверной! На том же уровне! И это после того, как я уже пропахал несколько глав из вашего пособия! Не обижайтесь, но вы ко всему прочему еще в сектантка! В постели со мной, да будет вам известно, вы что-то мало думаете о хороших манерах, когда зовете благим матом, мадам, вашу мать!

— Я сейчас умру! — с пафосом восклицает графиня.

— Именно это вы всегда утверждаете в том случае, на счет которого я намекнул, — скалится Берю.

Он идет к двери и говорит, размахивая своей энциклопедией:

— Я поднимаю вызов, моя графиня, хоккей, идет. Я стану светским человеком и в одни прекрасный день вернусь сюда с такими манерами, что рядом со мной сам граф Парижский будет выглядеть продавцом ракушек.

Он кладет свою левую руку на энциклопедию правил хорошего тона будто на библию и изрекает голосом актера из Комеди-франсэз:

— Клянусь на ней!

— Госпожа графиня попросила вас выйти! — скрипит, как старая осина, лакей.

Берю в упор рассматривает его и говорит:

— Ну, ты, мумия, исчезни! Потому что до того, как я стану джентльменом, я так тебе могу врезать приемом «Кабинет Ренессанса», что, принимая во внимание твою архитектуру, из тебя как раз и получится кучка дровишек!

Затем, повернувшись ко мне, он добавляет:

— Сан-А, у меня сейчас нет времени штудировать этот Кодекс, поэтому я не знаю, нарушаю я или нет правила хорошего тона, заявляя тебе об этом, только я не хочу, чтобы ты оставался рубать один на один с мадам. Хоть она меня и отругала, я все равно питаю к ней слабость, и если ты с ней останешься тет-а-тет, я буду ревновать.

Все это было сказано в такой категоричной форме, что я немедля откланиваюсь:

— Мадам, после такого ультиматума я могу лишь просить у вас разрешения удалиться.

Она сухо протягивает мне руку, и я, не менее сухо, прикладываюсь к ней губами.

— Конечно, — брюзжит Толстяк, когда мы спускаемся в лифте, — тебе легко, ты во всем этом разбираешься. Что до лобзания рук и прочих нежностей, то это у тебя в крови. У тебя и язык прилизанный, и слова ты выбираешь ученые, и глаголы ты спрягаешь правильно. А я…

Его покрасневшие глаза наполняются большими крупными слезами.

— Без роду, без племени, предок — алкан. Разве с таким багажом перед тобой откроют ворота Букинджемского дворца?

Я по-дружески хлопаю его по плечу.

— Не стони, голова садовая, ты — сама простота, и это-то и подкупает в тебе. Доказать? Пожалуйста: все тебя любят. Потому быстренько запихай эту идиотскую книженцию в первую попавшуюся водосточную трубу и стань самим собой.

Но он отрицательно качает головой.

— Можно подумать, что ты совсем не знаешь твоего Берю, парень. Клятва — это клятва. Я поклялся стать парнем что надо и с манерами на «три звездочки», и я им стану. И пусть в тот день она, моя графиня, лучше не просит меня разжечь огонь в камине, например!

— Да будет тебе, зайдем лучше пообедаем ко мне, — предлагаю я. Он отказывается.

— Нет, я иду домой и буду тренироваться в расшаркивании; имея в виду мои пробелы, мне нельзя терять ни одной минуты.

Мы выходим из дома, и он уходит с высоко поднятой головой навстречу своему геральдическому будущему.