Что она должна ходить, не поднимая глаз от половика. Как она должна делать реверанс, что она должна здороваться только после того, как с ней заговорят, что именно она должна говорить, танцуя менуэт у маркизы моей бабушки и вообще! Что при исполнении какой-нибудь шопенианы она обязательно должна положить перчатки на крышку рояля. Что взгляд ее должен бегать по сторонам. Что она должна знать, в какой момент разговора ей нужно краснеть и в какое время удалиться в свои покои, чтобы господа спокойно могли покурить сигары. Как помочь матери разнести гостям чай или кофе и при этом держать глаза опущенными вниз, а мизинчик отставленным в сторону. Что корсаж должен быть застегнут наглухо, улыбка благодарности не сходить с лица, а само лицо светиться добродетелью и иметь ангельское выражение непорочной девушки, которая не усекает, ни что такое недвусмысленный взгляд, ни каламбур. Да, в моем учебнике говорится обо всем. Как она должна благодарить за подарки, как говорить комплименты своему дедуле в день его рождения, как не давать свое фото претендентам на свою руку. Какой выдерживать тон, чтобы с достоинством вытерпеть объяснение в любви: «Поговорите об этом с моими родителями. Изложите им чувства, относительно которых вы считаете, что вы оказываете мне честь, и они доведут до вашего сведения, надо ли вам закрыть свой рот на замок или вы можете держать его открытым и продолжать в стиле „я тебе это“ без всякого риска попасть в аварийную ситуацию».

По сути все сводится к этому. Авторы книжки слишком строгие: ни в коем случае не разговаривать со своим кавалером, прикрываясь веером; не закидывать ногу на ногу и, главное, не смеяться, даже тогда, когда саксофонист проглотил мундштук саксофона, а господин Тюрлюлюлю из французской академии разбил себе шнобель о паркет, поскользнувшись и потеряв ориентировку в кружении вальса, или выплюнув свою вставную челюсть в декольте баронессы, склонив свою голову для поцелуя руки. А также постоянно следить за своей речью и не употреблять никогда непристойных выражений своего старшего брата типа «это скучно» или «я это обожаю». Молодой человек, по мнению писак этой энциклопедии, может позволить себе в речи оговорки, но молодая дева — никогда!

Берю поднимает свою голову (надо же поднять престиж коллег по профессии).

— Что можно сказать об этих рекомендациях? — вопрошает он. —Откровенно говоря, лично я считаю, что они слишком суровые. Делать девушку чересчур целомудренной — это непристойно, и это деморализует.

Так же, как внушать ей страх по поводу кусочка голой кожи и прямого взгляда. Это же хорошо, что она легко одета и шутит со своими хахалями, что дает свою фотку, когда у нее просят, и не имеет идиотских комплексов. Но все это при условии, если не выходят за рамки. В большинстве случаев безобразия творятся на пляжах. Посмотрите только на этих бесстыдниц. Почти голые, они лежат на парнях, ерзают на них и щекочут им маленький язычок своим нормальным языком. Это же скандал. Поймите меня, мужики, правильно. Я не прокурор, но я не одобряю такие непристойные вольности. Конечно, надо, чтобы девчонка вела себя непристойно, но только в интиме. Делать это на людях значит ударяться в крайности. Я ничего не имею против поцелуев взасос, но надо это делать тактично: в лежачем положении, под пляжным зонтом, например, или, на худой конец, в вертикальном положении в кабине для переодевания. Но при одном условии: не допускать громких стонов, а если сдержать их нельзя, следует для глушения включать на полную мощность транзистор. Девушке надо доставлять радость в жизни. Это же совершенно естественно. Но нужно всегда проявлять сдержанность.

Элегантность еще никому не приносила вреда. Но опасность представляет не только пляж. Вы думаете, бал лучше? Вы только посмотрите! Они танцуют, слепив губы и склеив пупки, трутся низом животов. Во время рокинрола это выглядит, в общем, вполне прилично, но во время танго это выходит за рамки. Они лихорадочно делают друг другу припарку и беспрестанно трясут задами. Ими овладевает сексуальная горячка! А ведь бал — общественное место. А что касается укромного местечка, в их распоряжении остается только уборная. Но это не романтично и, тем более, не практично.

Послушайте, я вспоминаю, как однажды, когда я служил в армии в Понтуазе, я решил сходить подрыгать ногами в дансинг. Я все четко помню, как будто это было вчера. Вертящийся шар с зеркальными гранями отбрасывал красные блики, как при пожаре универмага «Нувель Галери». От света слепило глаза. Но освещались только физиономии, а животы, как и неугомонные руки, были в тени. Я также четко вижу свою партнершу, как будто это было только вчера. Она была рыжая. У меня до сих пор стоит в шнобеле ее запах. По части запаха от рыжих всегда получаешь истинное наслаждение. По-настоящему пахнут женщиной только рыжие. Это почти что домашний запах. Это волнует кровь. Мужчины не умеют пользоваться носом. Они нацепляют на свой рубильник очки и считают, что на большее он не годится. Вернемся к моей рыжей. Я ее намертво пристыковал к себе: одна пятерня на заднице, другая — на бюсте. Это и есть любовь: возбужденное состояние, желание все хватать, все закупоривать, все пожирать, мять мадам как пластилин, снизу до верху, до тех пор, пока она не станет мягкой как тесто и начнет таять под руками. А моя, скажу я вам, завелась с полоборота. У меня было такое впечатление, что я танцую с проводом высокого напряжения. К какому бы месту я к ней ни прикасался, меня начинало трясти как от 220 вольт. С нее отовсюду летели искры, когда бывает, когда в темноте снимаешь нейлоновую комбинацию. Я так прилип к этой бабенке, что, казалось, я так и родился вместе с ней, вот так: лицом к лицу, сросшись, как головка салата-латука на все времена — на горе и радости! Как будто мадам моя старушка снесла нас прямо сейчас, на этой танцплощадке, под звуки оркестра, наигрывающего какую-то испанскую мелодию, среди которых резко выделялись стенания гитары. Но вот музыка смолкла, а мы все стоим в центре площадки и продолжаем поглаживать облицовку друг друга. Глаза закрыты, мы ничего и никого не видим, мы затерялись в необъятных просторах вселенной. Очнулись мы, когда нас хлопнул по плечу хозяин дансинга: «Эй, вы, влюбленные, если вы хотите получить удовольствие, поищите себе для этого другое заведение». В ответ мы бормотали что-то нечленораздельное. У нас глаза были будто склеены пластырем. Пошатываясь, мы направились в туалетную комнату. Она была одновременно и гардеробом. Но в ней на всех была всего одна кабина. Из нее как раз вышел какой-то здоровенный малый с отвратительной рожей. У него что-то не ладилось с подтяжками. Я так думаю, что у него проблемы возникли из-за того, что на штанах оторвались пуговицы. Мы его буквально оттолкнули с дороги. Так нам не терпелось быстрее покончить с нашим делом. Он видел, как мы, буквально вломились в кабину и с трудом закрыли на щеколду дверь, потому что вдвоем в кабине было тесно как в телефонной будке. Рыжая что-то нечленораздельно мычала от переполнявших ее чувств. На мое несчастье уборная была сделана по-турецки, без толчка. Мой башмак скользит по остаточным туалетным явлениям и проваливается в очко. Я сразу становлюсь на двадцать сантиметров короче. Я хочу подняться на поверхность и шарю рукой, за что уцепиться. Рука натыкается на ручку цепочки сливного бачка. Ручка, как сейчас помню, была похожа на еловую шишку. Как будто это было вчера, доложу я вам!

Я хватаюсь за ручку, и тут на мои ноги с шумом извергается десять литров воды. Ниагарский водопад! Моя туфля увлекается бурным потоком в дыру. Гуд бай, ботинок фирмы «Андре»! Я остаюсь обутым на одну ногу. Шарм свидания рассеивается, как дым. Мужики, которых позвал тип с подтяжками, стали колотить в дверь. Их было одиннадцать. Десять из них хотели полюбоваться зрелищем, а одиннадцатому было не до того: его интересовало только очко клозета для своей нужды. Он вопил, что в обед объелся морскими мидиями и что у него во внутренностях разыгрывается драма. И. что ему нужно срочно облегчиться, пока не случилась большая беда! Этого мне только не хватало. И моей подружке тоже. Она стала обзывать меня педиком. Было тесно. Для одного человека уборная была довольно большая, но для двоих — слишком маленькая. Тем более, что у одного из двоих нога застряла по колено в дыре. Я принял боевое решение. У меня голова остается холодной даже во время тревоги. Я никогда не теряю контроль над собой. Я выбрался из-под бачка, который наполнялся водой со специфическим шумом, что еще больше возбуждало нужду мужика с мидиями. Рыжая нервно топала ногами.

«Не суетись, красотка! ~ умоляюще сказал я ей. — Открывай тихонечко дверь и выходи. А я за тобой».

Она не слушалась и не хотела выходить. Ее всю трясло. Нервы у нее расшатались, и она не контролировала себя. Она продолжала обзывать меня страшным зверюгой, педиком и еще не знаю кем. Наконец, она решилась и вышла к негодующим и орущим мужикам — со спущенными чулками. Ее освистали. Да! В этот момент у бедняжки вид был далеко не великосветский! Великомученик с морскими мидиями только и ждал, когда ему освободят место. Он уже расстегнул штаны и поддерживал их двумя руками, заняв исходное положение для решающей операции.

«Извините меня, — бросил он мне, ворвавшись, как полоумный, в кабину; его красные ошалелые глаза свисали ему на щеки. — Извините меня, я плохо переношу мидии, особенно морские». И устроил мне, ребята, адское представление. Ведь для него это был вопрос жизни. Последний шанс. И он салютовал всеми своими внутренностями. Это был потрясающий букет. «Я, вроде бы, так сказать, отравился», — извинялся он между делом. А каково было мне!

Когда я вытащил из толчка свою покалеченную конечность, тип с нарушенной толстой кишкой все еще продолжал вести залповый огонь. Чтобы не мешать процессу самоочищения, я вышел, оставив его наедине со своей проблемой. Видок у меня был далеко не свежий. Рыжая продолжала вопить, что я хотел ее изнасиловать, что я затащил ее туда силком, усыпил ее хлороформом. Да, да! Меня хотели поколотить. Но от меня жутко воняло. Это меня и спасло. Бить можно лежачего, негра, кривого, хилого, но не мужика, измазанного в дерьме. И я смылся от них под защитой оболочки зловония. Совсем как в годы войны уходит от преследования торпедных катеров крейсер, прикрывшись дымовой завесой. Тот тип, который не переносил морские мидии, по-своему спас мне жизнь! Берю обмахивается шляпой.

— Я рассказал вам эту историю для примера. Не разрешайте вашим дочкам ходить на балы одним. Ведь чувствам не прикажешь, а в результате публичное оскорбление, как в этом случае.

Он встает со стула, потягивается и улыбается нам.

— Примите к сведению, что сейчас в большинстве случаев вместо балов проводят танцульки. Диски и виски не доводят девушек до добра. Диски используются как предлог, чтобы поиграть в «папу-маму». Девчонки увешивают стены своей комнаты иллюстрированными конвертами из-под дисков. На них можно увидеть Джони Холлидея, сидящего в одной рубашке за рулем своей тачки, и других, но уже в более авантажных позах, и все это будоражит воображение, вызывает зависть, заставляет верить всяким небылицам.

Современные девчонки устраивают что-то наподобие очных ставок. У какой-нибудь подружки собираются несколько приятелей, чтобы послушать, так сказать, последний диск, привезенный из Америки. С записью какой-нибудь бешеной какофонии, которую лично я не переношу на дух. Такая истеричная, что с ума можно сойти. А по ушным перепонкам бьет труба. Она так воет, что начинаешь себя спрашивать, мужик дует в инструмент, или компрессор! Особые мастаки по этой части — черные, у них в бронхах будто мистраль дует! На этих встречах дискоманов атмосфера нагревается в два счета.

Все друг друга тискают. Шторы задернуты, дверь закрыта! Дешевое вино, приглушенный свет, дым коромыслом от сигарет и вопящий во всю глотку идол. Вот какая там атмосфера. Все как в дурмане. От поцелуев взасос их качает. Они уже ничего не соображают в этом чаду. Глаза постельников и бездельников, как скажет мой шеф, многоуважаемый комиссар Сан-Антонио. Вот что такое молодежные танцульки. Теперь ясно, почему молодежь так тянется к Общему рынку. Свободный обмен? Они — за. Обеими руками! И чтобы на глазах у всех! Эта фиеста у них называется сабантуем! Трясучкой! Все сношаются со всеми. Это отмена ревности, в одном смысле. Мы идем к освобождению пары, сыны мои! К полному раскрепощению. Вместе с тем, я сам себя спрашиваю, а так ли это показано для воспитания девушек? Тот ли это верный способ установления контакта с жизнью и ее радостями, так ли показаны по своей сути поцелуи, как мы читаем об этом в журнале «Она»? Согласно мне, в жизни любовь — это как кухня. Тот, кто в начале своей жизни ест только соусы, в конце концов начинает испытывать к ним отвращение и ненавидеть их, разве не так? И до такой степени, что любая жратва кажется ему преснятиной, и он совсем теряет к ней вкус. Девчушка, которая возносится на седьмое небо с кем попало и когда попало, совсем не задумываясь о последствиях, в конце концов притупляет свои чувства: это — фатально.

И однажды наступает день, когда она, если она не ненасытная, скажет себе, что все эти штучки ничем не отличаются друг от друга. И что один Казанова похож на другого. И бедняжка теряет к этому вкус. Она льет горючие слезы, выплакивает один глаз и кончает тем, что в один особенно гнусный вечер, когда мысль о бесполезности вещей и идентичности людей начинает ее терзать с невыносимой силой, открывает кран газовой плиты.

Берю как плетью рассекает воздух своим пальцем:

— Следите же за своими дочерями, черт вас возьми! Не давайте себя водить за нос с этими танцульками под диски. Если они любят музыку, водите их на концерты!

То же самое насчет выпивки. Сосать виски в семнадцать лет еще слишком рано.

Чем больше стаканов они выпивают, тем быстрее их печень превращается в камень. Посмотрите, какой у них под макияжем цвет лица! Желтушный! Поглядите в их потухшие глаза! Ну, а если у них действительно есть склонность к выпивке, давайте им портвейн. Надо пить по-французски, парни! А не то заржавеют каналы. Но я еще больше против табака.

Чуть появившись на свет, они уже суют в рот сигарету. У них слипаются ноздри, расширяются глаза, отвисает губа, а лицо приобретает цвет дыма. Это же беда. Табак убивает аппетит, нарушает дыхание, тормозит рост. У меня на этот счет свои мысли. Я твердо верю, что табак изобрели для вояк и только для них. Это — мужицкое дело. Когда я гляжу на этих худосочных девушек, убого сосущих цигарку, все в груди у меня разрывается. В общем и целом, никотин — это наркотик, правда? А что это значит? А это значит, что едва вылупившись из яйца, эти мисс-недотроги играют с ядом! Потому что это именно так, надо об этом говорить прямо и называть глаголы своими именами! У них что: есть какие-то изъяны или как, у этих на все плюющих родителей, которые вынимают сосок груди из рта своих девчонок и дают вместо этого сигарету «Голлуаз»? Между двумя сигаретами «Жиган» они их пичкают витаминами, думая, что таким образом они выполняют свой родительский долг. Сначала витамин В12, а потом никотин — для равновесия! По существу, они даже гордятся тем, что те превращаются в курильницу для благовоний! Внутри себя им даже льстит, что те выплевывают дым через рот и через ноздри, будто это какой-то геройский поступок. А уж если те будут выпускать дым через уши и другие отверстия, то эти добренькие мамаши и папаши вообще, наверное, растают от восхищения! Это же великое событие! Как великая революция!

Берю имитирует женский голос:

«Да вы только посмотрите на нее, на Анриетту, как она здорово курит! Как ровно и густо выходит у нее дым из ноздрей! Как у заядлого курца, правда! Не шевелитесь, она и дым умеет глотать! Проглоти, Анриетта, покажи господину. Да весь глотай, ты у меня уже большая. Вот так! Видели? Совсем ничего не вышло наружу! Все осталось в ее маленьких легких, в желудке. Разве это не замечательно, в таком возрасте и такое мастерство, я вас спрашиваю? Мы на нее надеемся. Мы надеемся, что когда-нибудь она научится курить трубку, сигару, кальян и индейскую трубку мира! Жевать табак! Эй, Анриетта, ты будешь жевать табак, цыпочкаты моя! Обещаешь? Самый крепкий, от которого зубы желтеют!»

Он умолкает. Смех в зале. Когда Берю в ударе, он расслабляет, отупляет и смех вызывает.

Он напускает на себя важность Хрущева, снимает один башмак с ноги и стучит им, как молотком, по столу, чтобы навести порядок и угомонить зал.

— Прежде, чем мы закончим вопрос о воспитании девушки, — говорит он, — я дам несколько советов по этому поводу. Во-первых, остерегайтесь отдыха в кемпингах. В палатке места мало, поэтому все находятся в горизонтальном положении, а это вызывает желание на что-нибудь залезть. Подумайте хорошенько над этим, когда ваша дочь заявит вам, что она собирается ночевать в палатке фирмы Тригано. Хотя, с другой стороны, не спать же ей на дереве там нет самых элементарных санитарных удобств.

Во-вторых, — продолжает Неистощимый, — не посылайте ее в Англию под предлогом совершенствования в языке. Там наши студентки совершенствуются не в аглицком языке, а в велюровом языке принцесс. Все думают, что ростбифы стеснительны и недоразвиты, как мужики. Все это выдумки. Посмотрите, сколько студенток возвращается домой через Ла-Манш с нелегальными карапузами в своих трюмах!

Они так усердно учились у этих амбалов в медвежьих волосатых шапках, что сами стали оголяться до волос, в которых родила их мать, в этом лондонском тумане. Вывод: остерегайтесь всего, что касается Великого Альбиноса.

В-третьих, не перегружайте их учебой. Нет ничего хуже, чем ученая женщина. Она считает себя выше всех. Ведь бабы, даже если они вообще ничего не знают, уже считают себя ровней с нами, а представьте себе последствия в заданном случае. Это же просто беда. От ума они уже ничего не боятся. У меня есть коллега, который женился на кандидатке наук, на одной преподавательнице с кучей всяких дипломов. Так вот она всю жизнь обзывает его занюханным тупым легавым! Он имеет право только на мытье посуды.

— Я говорю о Маньоле, — говорит он, глядя на меня.

Это у него вырвалось непроизвольно. Он смущается, замолкает, а потом, видя, что мои товарищи не поняли, кому он это сказал, с еще большей горячностью продолжает:

— Он имеет право только на мытье посуды, я вам сказал, и еще на то, чтобы готовить кофе, убирать постель, заниматься стряпней, в общем на все, кроме права заниматься любовью! Мадам слишком ученая, чтобы позволить себе трахаться с сыщиком! Неделю еще можно потерпеть, но наступает викенд, который напоминает о том, что Иисус Христос позволял себе в это время расслабиться после некоей святой пятницы! Вывод: Маньоль дома — овечка, а на службе — лев. Когда я бываю занят и не могу лично вести сложные допросы, то всегда приглашают его. Для этого славного малого — это полная релаксация, он делает это для собственного удовольствия. У него самый знаменитый крюк в нашей конторе. Сколько я ни отрабатывал, я так и не научился его удару по печени! Он как бы ввинчивает свой кулак вправо перед ударом. Это какая-то магия. Ваш клиент моментально становится грустным и начинает пускать зеленые слюни. Маньоль просто упивается своей работенкой. Для него это не обязанность, а истинное наслаждение. Когда он отделывает какого-нибудь типа, в своем подсознании он всегда думает о своей благоверной, вы понимаете? И это удесятеряет его силы, будто пантокрин ему ввели. Вот тебе, за твой школьный аттестат! Получи за свой диплом бакалавра! А это за твою кандидатскую. Скушай эту штучку за твою докторскую, за твое профессорство, за твою филофалию и за твое и так далее и так далее. Все, что он изрекает избиваемому клиенту во время урока по перевоспитанию, относится к женскому полу, все для мадам Маньоль! Это подтверждается тем, что он всегда начинает с женских ругательств: сволочь! дрянь! погань! Однажды, в моем присутствии он обозвал одного ханыгу дерьмой! Дерьмой, понимаете? Разве это не признание? Этот пример, парни, говорит о том, что жена-эрудитка погибель для семейного очага. Если вы хотите меня послушать, то дайте им дойти до аттестата, — это можно. А как только ваши пацанки сдадут экзамен на аттестат, вперед, форвард! Плита, раковина, чистоль и стиральная машина! Берю, уже ставшим привычным жестом, снимает шляпу и начинает прохаживаться между рядами. Кисти его коротких и мощных рук сжимаются в кулаки! Он останавливается перед самыми несимпатичными рожами, бросает на них беглый взгляд и шепчет: «Я все-таки найду того, кто расшатал мне стул! Я не забываю».

Ему нравится подкармливать витаминами свою угрозу и делать ее более ощутимой. Потом он поднимается на кафедру, развязывает галстук, расстегивает воротник и продолжает:

— Девушку мы рассмотрели, переходим к юноше.

Его Величество листает свою энциклопедию.

— Лучше я вам читану, что толкуют по этому поводу в книге. А потом обсудим, что они там пишут.

Он элегантно кашляет в ладонь, вытирает ее под левой подмышкой и монотонным голосом зачитывает нижеследующие забавные вещи:

«Молодой человек должен уметь владеть шпагой, стрелять из пистолета, убивать с первого выстрела дичь на охоте, играть в гольф, в поло, в лаунтеннис, пилотировать аэроплан, он должен уметь рассказывать монологи, играть комедии, исполнять свою партию на пианино или в оркестре, в случае необходимости напевать какой-либо мотив, сочинять четверостишия и сонеты, излагать точку зрения, играть в бридж и совершать дальние путешествия».

Он прерывает чтение и смотрит на нас, чтобы насладиться эффектом, и продолжает:

«Молодой человек уступает в омнибусе место женщине, сторонится, чтобы дать ей пройти по лестнице, сходит с тротуара, чтобы не разъединять идущих рядом людей. Он ни в коем случае не должен позволять себе отпускать шутки в адрес священника и его веры, даже если она отличается от его собственной, и в адрес старика. Он никогда не должен разговаривать с сигарой во рту и в шляпе на голове не только с женщиной, ноне мужчиной, которого он почитает».

— Чем не бутерброд из саламалейков! — восклицает преподаватель, с пренебрежением отбрасывая книжонку.

— Я не имею в виду вторую часть, которая в общем вполне сносна. Хотя я не вижу ничего оскорбительного в словах «Добрый день, мадам», обращенные священнику, чтобы как-то разрядить атмосферу. Я также считаю, что уступать в автобусе насиженное местечко будет тогда нормально, когда девчонка стара, как Иерусалим, или беременна до самых бровей, иначе ты будешь выглядеть так, будто хочешь сыграть с ней в игру «Впусти меня туда»! И еще, сходить с тротуара, чтобы не разъединять двух мужиков, которые треплются между собой, значит подвергать себя риску попасть под тачку, которая проезжает мимо, и отправиться на скорой прямехонько в больницу.

Что же до сигары, то я, на самом деле, против. Какому-то засранцу нет никакой нужды сосать «Корону» — он все равно не будет походить на Черчилля. У него легкие покрываются копотью, а губы приобретают плохую привычку складываться в виде ж… курицы-рекордсменки по несению яиц. Но давайте вернемся к первому параграфу.

Они были слегка шибанутые, все эти воспитатели до прошлой войны. Их послушать, то выходит, что молодой человек их эпохи сразу же годился для работы у Ранси!

Владеть шпагой и стрелять из пистолета! Пилотировать аэроплан! Рассказывать монологи! Играть комедии! Исполнять свою партию в оркестре! Сочинять четверостишия!

Он замолкает, задохнувшись своим собственным смехом.

— Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! Даже сам великий клоун Заватта не умеет все это делать! И этим козлам поручали готовить празднества по случаю годовщины французского союза! И они называют это главой, предназначенной для воспитания молодежи!

Берю делает вид, что плюет на свою книгу. Но будучи человеком естественным в своих поступках, он не просто делает вид, он делает смачный плевок.

— Я сам вам расскажу о воспитании молодого человека, граждане. И мы рассмотрим его проблемы, как если бы мы рассматривали Пизанскую башню, имея в виду, что при достижении критического угла наклона, она может упасть. А для молодого человека критический угол — это его дважды надень в конвульсиях дрожащий пестерь, так или не так?

И поскольку мы своим единодушным одобрением доставляем ему радость, он комментирует с проникновенной силой своего голосового органа:

— У юнца начинается зуд в этом месте, когда он еще совсем сопляк. А потом неизбежно наступает момент, когда подростку надоедает пользоваться услугами вдовушки Ладони, и он не прочь поиграть в игру «Взгромоздись куда повыше». Рано или поздно к нему приходит желание взять в руки письменный прибор и начать писать самому. И тогда молодой волчонок начинает рыскать вокруг в поисках свежатинки. И что же он видит? Своих маленьких кузин и подружек своей маман.

Берю зря трепаться не любит и сначала рассказывает о первых.

— Я вспоминаю свою любимую кузину. Мы были одного возраста. По воскресеньям наши семьи ездили друг к другу в гости. Ее звали Иветта. Симпатичная девчонка, правда немного бледноватая, вся физиономия в веснушках, а взгляд такой томный, как у Тино Росси (в ту эпоху, о которой я толкую, он был ее идолом).

От серьезного вида Иветты я чуть не падал в обморок. Когда она смотрела на тебя, ты начинал себя спрашивать, видит она или нет, что у тебя грязные ногти и сомнительный зад — такой она казалась всевидящей, и видела даже то, что не видно. Мы были совсем пацанами и часто дрались. Мы играли в папу-маму. Она была мазер, а я фазер и, в общем, было нормально, что мы колотили друг друга — надо, чтобы все было как взаправду. Все шло как по маслу, пока она укачивала своего толстощекого голыша. Но когда она начинала кормить его, тут-то все и портилось. Она готовила ему разные вкусные штучки в какой-то жестянке. Натюрлих, голыш не мог хавать, потому что он был целлулоидный. И все эти микроскопические пирожки, крошечные салаты и малюсенькие кусочки сала лопал я. Клипкляп! И в два глотка от ее стряпни ничего не оставалось. Иветта выходила из себя. Она обзывала меня ненасытным обжорой, который не думает о своем ребенке, и всякими другими словами, которых я уже не помню. В конце концов мое достоинство взыгрывало, и я отвешивал ей оплеуху. В ответ она царапала меня когтями. Нас приходилось разнимать силой. За это родители секли нас крапивой. И у меня всегда были красные икры. И вдруг однажды мы перестали драться. Она сама проявила инициативу. Когда она стала кормить своего пупсика, она сказала ему: «Пьеро, какой ты паршивый мальчишка. Посмотри на своего папу, как он хорошо кушает. Бери с него пример, Пьеро». И она стала кормить меня с ложечки. Она кормила меня и приговаривала своему пупсу, который смотрел на нее своим тупым взглядом: «Смотри, как он хорошо кушает, наш дорогой папочка. Смотри, как это легко. И еще одну! Сейчас он все съест». Хотите верьте, хотите нет, но это волновало меня. Под конец я уже больше не мог рубать, и хотя порции были совсем крошечными, они застревали у меня в горле.

Я не мог глотать, и рот мой заполнялся пищей. Щека раздувалась как от громадного флюса. Когда все было закончено, Иветта положила в кроватку своего паршивого пупса, который упрямо не хотел питаться свежим воздухом. «Будешь теперь знать, негодный мальчишка!» — ругала она его. А все это происходило на сеновале в конюшне, на сене, которое так приятно пахло.

«А теперь, — добавила Иветта, — папа и мама тоже будут делать баиньки. А если ты будешь хныкать, получишь по попе, Пьеро». В одиннадцать лет в ней уже было столько материнства, как у настоящей женщины! Мы легли рядышком в сено, завернувшись в мешок из-под картошки, который в этих обстоятельствах служил нам одеялом. От ее тепла, ее запаха и запаха сена у меня стала кружиться голова. И я ее обнял, да так сильно, что она вскрикнула от боли.

«Что ты делаешь, Сандр?» — прошептала она совсем другим голосом. Сандр — это ласкательное от Александр.

«Мы играем, — прокаркал я. — В папу-маму. А что? Как в жизни». Я поцеловал ее в крепко сжатые губы. Она немножко посопротивлялась, совсем-совсем немножко, самую малость. Это был совсем новый изумительный экстаз, парни. Наши сердца колотились под мешком. Мы замерли. Нам было жарко. Нам было хорошо, можно сказать, мы были счастливы. И вдруг под нами, в своей конюшне громко пернул жеребец Гамэн, как всегда он это делал после своей порции овса. Мы сначала притворились, будто ничего не слышали. Но это было выше наших сил, и мы стали ржать, как малахольные. Да так, что не могли остановиться. Я на что угодно поспорю, что любого разберет ржачка, когда пернет лошадь! Я убрал губы и руки. Это был конец. Потом, в другие воскресенья, мы делали робкие попытки вернуть те мгновения и даже пойти дальше, но всякий раз мы замирали, ожидая, когда бухнет Гамэн, и это мешало нам поверить в реальность происходящего.

Берюрье вытирает повлажневшие глаза.

— Нет, на полном серьезе, — продолжает Толстый, — с кузинами опыта не наберешься. С ними у тебя всегда слишком много задних мыслей. К тому же они слишком молоды, чтобы, так сказать, довести дело до конца. Они лишь вызывают наслаждение, возбуждают его. Ты об этом начинаешь мечтать и распаляться. Я, если говорить на полном серьезе, я всегда мечтал о своей крестной, — я вам об этом уже объяснял, — а первая взрослая женщина, которую я имел, вы это знаете, была жена мясника. За исключением этих, была еще одна, на которую я имел виды, это мадам Ляфиг, подруга моей матери. Она была портнихой в деревне. Она закончила курсы в монастыре. Она даже шила свадебные платья — вот какая она была мастерица. Прекрасная женщина. Загадочная улыбка, пышные, как пена волосы, а взгляд такой, как будто она снимает с вас мерку. Когда я смотрел на нее, стоящую на коленях перед моей матерью и подшивающую подол ее платья, не отрывая взгляда от ее огромной задницы, у меня уши горели огнем. Когда она слишком наклонялась, юбка у нее задиралась. А у меня был идеальный наблюдательный пункт за печкой. О, эти ляжки, мадам! У меня кружилась голова. Я бы весь остаток жизни провел под ее юбками, о горе мне! Устроившись там, как в палатке. В тепле. После каждого ее прихода к нам мне нужно было несколько дней, чтобы прийти в себя! А ведь она к нам приходила очень часто! Ну, и не только, конечно, шить туалеты для маман, но и как подружка: попить кофейку или посплетничать, а также на рагу, когда у них, или у нас резали поросенка.

Проходили годы, а я все мучился мыслями о том, когда же наступит тот день, когда я смогу переспать с мадам Ляфиг.