Глава 14

— Ты весь белый, — замечает Пино. — Тебя-то хоть не отравили?

— Да, — отвечаю. — Мне отравили душу… Он качает головой.

— Если нет души, это опасно.

Слово “отравили” успокаивает мою ярость и заставляет подумать о малышке Мартин. Как же ее заставили проглотить отраву?

Я решаю подняться в ее комнату. Мне нужно на какое-то время забыть об открытии, и я больше не могу думать о секрете, которого не оказалось в сейфе. Он служил только для отвода глаз и был всего лишь хранилищем для бумаг.

Итак, я поднимаюсь по лестнице и вхожу в комнату девушки. В ней стоит тяжелый запах, и я спешу открыть окно, чтобы немного проветрить.

Затем я осматриваюсь по сторонам в поисках какой-нибудь улики, которая могла бы навести меня на верный путь. Ведь яд надо было в чем-то отправить в желудок малышки.

Сколько я ни смотрю, не нахожу ни стакана, ни бутылки, ни чашки… Ничего! Обыскиваю комнату, туалет… пусто.

Меня выворачивает от запаха, и я высовываю голову из окна… Ночь неподвижна. Слышно соловья, заливающегося в зарослях. Такое спокойствие меня смущает. Как в таком почти небесном покое могла разыграться драма?

Вдруг мой взгляд привлекает нечто блестящее, лежащее в траве под окном. Я внимательно смотрю в ту сторону, но никак не могу разобрать, что это такое. Лучше сходить и посмотреть вблизи.

Я спускаюсь, иду под окно Мартин и там убеждаюсь, что блестело не золото, а стекло. Маленький пузырек, на который упал лунный свет. Я его поднимаю и подношу горлышко к носу… От запаха у меня одновременно сжимаются ноздри и сдвигаются брови…

Я внимательно осматриваю находку, и в моем котелке происходит процесс кристаллизации.

Да, все разрозненные элементы, все неверные шаги и нелепые мысли начинают водить хоровод у меня в черепушке и занимают те места, на которых должны стоять уже давно…

Я галопом скачу в лабораторию, вытаскиваю из корзины папку с чистыми листами бумаги и мчусь к своей машине.

В этот момент появляется Пинюш, неся великолепный сандвич, который откопал неизвестно где.

— Ты куда?

— В больницу… Что делают господа ученые?

— Спят.

— Отлично… Это наилучшее времяпровождение. Жди меня здесь и никого не выпускай.

Новая гонка на полной скорости до больницы Эвре, где мою манеру резко тормозить уже начинают узнавать. Выходит разъяренная медсестра.

— Эй вы, — орет она, — вы что, не соображаете, что больные спят?!

— Не кричите так, мадам! — умоляю я. — У меня лопнет барабанная перепонка, а вы пукнете от натуги! Шутка до нее не доходит.

— Наглец!

Я вбегаю внутрь.

— Вы куда? — вопит она.

— Собирать клубнику, я как раз притащил с собой лестницу.

Вы знаете, как у меня великолепно развито чувство ориентировки. Палату Мартин я нахожу очень легко.

Мне навстречу встает медсестра с невзрачным лицом, но с довольно аппетитной фигуркой.

— Месье? — спрашивает она.

— Как наша больная?

— Но…

— Полиция!

— А! Ну, я думаю, она вне опасности…

— Я тоже так думаю, — говорю я и подхожу к постели, на которой с закрытыми глазами лежит Мартин. Я срываю с нее одеяло и швыряю его на пол.

— Что вы делаете? — кричит медсестра.

Мартин открывает глаза и, кажется, узнает меня.

— О, это ты, милый… — едва слышно шепчет она.

Я наклоняюсь к ней, поднимаю, как куль с грязным бельем, и бросаю на пол.

Начинается невообразимый гвалт. Медсестра зовет на помощь, Мартин издает пронзительные крики.. Короче, большой шухер!

Я поднимаю ее подушку, потом матрас и под ним нахожу то, что и рассчитывал найти: футляр для почтового голубя… Я его открываю. В нем очень маленький рулончик серебряной бумаги. Ощупываю его: внутри мягко… Я знаю, что это такое.

Лежащая на коврике перед кроватью Мартин выглядит куда менее больной и красивой, чем пять минут назад. Ее глаза добры, как у льва, чей хвост попал в кофейную мельницу.

Медсестра, выбежавшая из палаты, возвращается в сопровождении двух крепких санитаров. Поскольку переносчики человеческого мяса собираются наброситься на меня, я показываю им мою пушку.

— Стоять! Я полицейский и арестовываю эту девицу. Ведите себя спокойно, ребята.

Мы с ними сразу договариваемся, тем более что поведение Мартин очень красноречиво.

Я галантно помогаю ей подняться. Она садится на кровать.

— А теперь, моя красавица, — говорю я, — начинай колоться… Я все понял!

Я вынимаю из платка пузырек, найденный под ее окном.

— Ты слишком поспешила… Если бы ты бросила его в кусты, а не в траву, я бы ничего не нашел…

Она смотрит на меня с интересом, несмотря на явную ярость.

— Это старое, очень сильное рвотное средство, — продолжаю я. — Ты проглотила его сама… Смотри, на горлышке еще осталась твоя губная помада. Это и открыло мне глаза… Ты была единственной женщиной в доме, так что я не мог ошибиться!

Она неприятно улыбается.

— Хм! Какой умный полицейский. Ну и что это доказывает?

Я влепляю ей пощечину. Мне уже давно этого хотелось, а такие желания сдерживать вредно…

— Не упрямься, девочка… — И ваш гениальный Сан-Антонио продолжает свой рассказ:

— Когда ты увидела, что дом занят полицией, то поняла, что они прочешут его снизу доверху… Тогда ты решила спрятать свой микрофильм, так?

Я подбрасываю на ладони рулончик серебряной бумаги.

— Это ведь микропленка… У тебя есть миниатюрный фотоаппарат… Какая-то замаскированная штуковина, которую я обязательно найду, потому что теперь знаю, что искать… Может, он спрятан в брошке, может…

Она поднимает руку.

— Это всего-навсего часы, месье легаш…

— Отлично, малышка, это избавит меня от поисков. Итак, ты сфотографировала работы профессора и хотела вывезти пленку. Но, покидая поместье обычным путем, ты привлекла бы внимание господ легавых, так? Тогда ты изобразила отравленную, и легавые сами вывезли тебя… Они даже не подумали обыскать тебя, моя красавица, потому что ты выглядела несчастной жертвой.

Она снова улыбается.

— Совершенно верно…

— Видишь ли, — говорю, — когда я обнаружил в потолке линзу…

Она вздрагивает.

— Ну да, я ее нашел! И с этого момента строил тысячу предположений, но в каждом что-то меня не устраивало. Для того чтобы фотографировать работы старика, говорил я себе, надо постоянно находиться у окошка, а никто в доме, даже ты, не мог забаррикадироваться в сортире на целый день! Я понял все только сегодня вечером.

У нее вздрагивают веки.

— Да, моя прекрасная возлюбленная, я понял это сегодня… — И я перехожу к моей главной находке. — Тибоден помешан на секретности, о чем сто раз сам говорил мне… Одержимый осторожностью… Он так боялся, что его изобретение сопрут, что не только прятал свои бумаги в потайной сейф, но и делал все записи симпатическими чернилами!

Эту работу он делал по вечерам, когда все спали; по крайней мере, Тибоден думал, что все спят. Но ты, жившая в этом доме и следившая за каждым его шагом, занимала позицию у дырки в полу и фотографировала заметки, которые он раскладывал на столе, чтобы переписать их. Ты могла не торопиться, дорогая.

Она вздыхает.

— Я не думала, что вы такой сильный, комиссар.

— Ты с самого первого дня знала, кто я, потому что подсматривала в дырку за тем, как Тибоден и я обходили лабораторию, верно?

— Да.

— Трюк с голубями был великолепен… Ты без труда обнаружила подмену. Ночью мы совершили серьезную ошибку, не заметив разницы в цвете лапок. Ты увидела в этом возможность подтолкнуть нас к крайним действиям…

Я сажусь на кровать.

— Скажи, ты догадывалась, что мы решим ликвидировать профессора?

— Естественно…

— Действуя так, ты не дала ему закончить его работы… Она едва заметно улыбается. Я встряхиваю ее.

— Он их уже закончил?

— Да, — отвечает она. — Неделю назад…

— Однако…

Ее странная улыбка становится шире.

— Он вел переговоры о продаже своего изобретения одной иностранной державе…

— Врешь! — ору я.

— Нет. Вы знаете, что оба его сына погибли во время войны… Но вам неизвестно, что они погибли при американской бомбардировке… Из-за этого профессор питал глубокую ненависть к американцам. С годами это стало у него навязчивой идеей. Он знал, что в силу существующих союзов Франция передаст свое изобретение США. Он этого не хотел и предпочитал отдать его другим…

Проблема вдруг меняет аспект.

— Ты хочешь сказать, что работаешь на Запад? Она улыбается.

— Я работаю на организацию, которая продает свои услуги тем, кто больше заплатит.

— А!.. Понятно…

Ее откровение о предательстве профессора меня оглушило.

— Ты уверена в том, что сказала о Тибодене? Что он хотел продать свое изобретение русским?

— Да. Я подслушала его телефонный разговор с советским посольством… Он позвонил им в день вашего приезда и попросил отменить какую-то встречу…

Какое-то время я сижу, ни о чем не думая… Вы знаете, после периодов нервного напряжения бывают такие моменты пустоты.

— Ладно, одевайся! Поедем в Париж.

— Что вы со мной сделаете?

— Не знаю. Решать будут мои начальники…

ЭПИЛОГ

Утром следующего дня я захожу в кабинет Старика. Он довольно улыбается.

— Мой дорогой Сан-Антонио, браво! Успех по всему фронту.

— Спасибо, патрон. А что будет с девушкой? — спрашиваю я.

— Я ее допросил. Она работает на одну организацию, штаб-квартира которой находится в Берне… Поскольку я не хочу устраивать вокруг дела Тибодена шумиху, то отпущу ее на все четыре стороны.

— А с профессором?

Старик поглаживает свою загоревшую под лучами лампы черепушку.

— Мне только что позвонил из Эвре наш токсиколог. Не осталось никакой надежды..

— Да, — соглашаюсь я, — так будет лучше… Я встаю и долго жму его аристократическую руку, которую он мне протягивает через стол.

— Еще раз браво, Сан-Антонио.. Я выхожу, переполненный гордостью. И угадайте, кого я встречаю на лестнице?

Малышку Мартин, которую только что выпустили. Она улыбается мне, я ей — Куда теперь? — спрашиваю я. — Домой, в Швейцарию? — Я подхожу к ней с игривой улыбкой. — Может быть, пообедаем вместе? А потом можно сходить в одну уютную квартирку, где есть очень поучительные японские эстампы…

Она смеется.

— Вы никогда не изменитесь!

— Очень надеюсь, что нет…

Мы выходим из конторы и уже садимся в мою машину, когда я слышу, что меня зовут. Поднимаю голову и вижу Берю, красного и небритого, высунувшегося из окна третьего этажа.

— Ты уходишь? — спрашивает он.

— Да. А что?

Толстяк вытирает лоб черной тряпкой, которая когда-то была платком в клеточку.

— Я насчет нашего клиента, — говорит он — Какого клиента?

— Доктора Минивье…

У меня отнимаются ноги. Господи, я ж про него забыл!

— Я со вчерашнего дня бью ему морду, — сообщает Толстяк, — а он не колется. Мне продолжать массаж?