Глава 1

Мы — Пино, Берюрье и я — разворачиваемся по равнине цепью, что дает большую свободу движения, и начинаем продвигаться испанским манером, то есть веером.

Но, прежде чем пойти дальше по равнине и по этому замечательному произведению, я должен вам немного описать действующих лиц.

Представляю их в порядке старшинства. Значит, во-первых, Пинюш. Он засунул штаны в резиновые сапоги, воняющие водой, застоявшейся на дне лодки, надел вязаную фуфайку, такую дырявую, что головка швейцарского сыра заплакала бы от зависти, рубашку с разорванным воротником и галстук в шотландскую клетку (это чтобы придать себе спортивный вид), каждый квадратик которого содержит грязное пятно с муаровым отливом. А поверх всего этого он напялил желтую куртку из непромокаемого материала, делающую его похожим на баночку майонеза. При каждом его движении куртка производит хруст ломающихся веток. Когда Пино шагает, можно подумать, что это слон, посещающий спичечную фабрику. Венцом его экипировки стала старая фетровая шляпа, края которой мадам Пино неровно отрезала ножницами. В этом головном уборе он похож на старого обнищавшего тирольца.

По правую руку от него двигается Берюрье. Видели бы его: лыжные ботинки, высокие шерстяные носки, в которые заправлены вельветовые брюки. Вокруг брюха он обмотал фланелевый пояс и сделал себе охотничью куртку, отрезав низ у старого плаща. На голову он нацепил кепку, а чтобы окончательно придать себе вид снайпера, обмотал вокруг шеи огромный платок в клеточку, которым, к сожалению, уже пользовался во время сильнейшего насморка. Если бы кто увидел двух этих типов в таких прикидах, он бы уже никогда не мог их забыть, даже если у него начали разжижаться мозги. Я ухохатываюсь, эскортируя их по огромной долине. Конечно, это не поле Ватерлоо, но такое же унылое. Мы находимся в окрестностях Бирара, и земля, по которой мы шагаем, является частным охотничьим угодьем месье Пардерьера, владельца обувной фабрики “Пардерьер и К°”.

Месье Пардерьер идет с краю. Это длинный малый, который был бы рыжим, если бы имел волосы, и бедным, если бы не имел состояния, исчисляющегося несколькими сотнями миллионов франков. Так получилось, что Берю — кузен его егеря и недавно оказал ему (не егерю, конечно, а производителю колес) большую услугу. Месье Пардерьер схватился с одним полицейским; они обменялись обидными словами, а потом тумаками, потому что этот благодетель человеческих ног легок на руку. Короче, дело имело бы неприятные последствия, если бы не вмешался Берюрье. В благодарность Пардерьер осуществил самое заветное желание Толстяка: пригласил его на охоту в свое поместье. Берю сумел добиться приглашения и для своего прямого начальника, то есть для вашего любимого Сан-Антонио, и для своего напарника Пинюша! Вот почему трое джентльменов из Секретной службы идут по тропе войны.

Миленькая армада, поверьте мне. Она производит такое впечатление на кроликов, что они отменяют свои свидания и остаются в норах. Мы маршируем битый час, а еще не видели ни одного…

Толстяк уже потеет, как канделябр в пять свечей, а Пино еле-еле тащит свое ружье…

Однако мы продолжаем путь и подходим к опушке рощицы, где, как сказал Пардерьер, есть фазаны.

Собаки вовсю работают носами, издавая громкое хлюп-хлюп.

— Вряд ли эти кабысдохи поднимут какую-нибудь дичь, — предсказывает Берюрье, считающий себя корифеем в области охоты.

— Единственное, что они могут поднять, это лапу, — стонет Пинюш, чьи силы уже на исходе. — Предупреждаю вас, — добавляет он, — дальше в лес я не пойду. Сегодня утром у меня разыгрался ревматизм, плечо так и ноет. Спорим, что переменится погода?

Спорить дураков нет. Старый болван продолжает стонать, таща на плече свою аркебузу.

Берю высунул язык из хлебальника. Он подходит ко мне и шепчет:

— Слушай, я больше не могу. У тебя нет никакого пузырька?

— Нет! А как получилось, что ты ничего не взял?

— Я думал, Пардерьер запасется всем необходимым. Ты себе представляешь? Мы протащились зигзагами минимум пять километров.

— Это немного!

— Я никогда не проходил такую дистанцию без питья. Хотя бы обед был в полдень…

Он начинает мечтать об этом. Вдруг месье Пардерьер кричит:

— Внимание!

Мы поднимаем головы и смотрим в разные стороны. Я замечаю великолепного фазана, сидящего посреди поля, и стреляю. Разлетаются перья, и фазан валится на землю в ожидании того момента, когда упадет на сковородку.

Пока я целился в эту мишень, немного подслеповатый Берю пальнул в одного из ирландских сеттеров производителя колес, который горючими слезами оплакивает свою погибшую собаку.

Берю очень огорчен.

— Прошу прощения, — бормочет он, — я думал, это заяц. Издалека не разобрать…

— Каждый может ошибиться, — великодушно заявляет Пино.

Лично я иду подобрать мою птичку и кладу ее в ягдташ. Фелиси обрадуется, когда я принесу ей этого месье.

Утешив Пардерьера, мы продолжаем боевые действия.

Берюрье обещает смотреть в оба, перед тем как стрелять. Успехи Берюрье подтверждают, что я был прав, что встал позади него. Так действительно разумнее. Когда он охотился в последний раз, то попал в задницу одному крестьянину, и тот не мог сидеть два месяца. Вы мне скажете, что крестьянин ведь жив, хотя все время на ногах? Согласен, но все-таки совсем не иметь возможности присесть…

Дойдя до рощицы, Пинюш падает возле дерева, но быстро вскакивает, потому что дерево это — каштан, земля вокруг него усеяна острой кожурой и он посадил себе в зад несколько заноз. Он без тени смущения спускает штаны и просит Берю вытащить из его тела посторонние предметы. Толстяк, добрая душа, опускается на колени перед тощими пострадавшими ягодицами папаши Пинюша и вытаскивает из задницы нашего достойного коллеги занозы своими толстыми пальцами с глубоким трауром под ногтями.

Пардерьер и я продолжаем охоту, бросив короткий взгляд на печальную интермедию. С дерева взлетает фазан. Бизнесмен без жалости снимает его. Он немного расстроен из-за своего сеттера, но меткий выстрел чуточку улучшил его настроение…

Мы прошли еще с полкилометра, когда позади нас раздается выстрел. Я оборачиваюсь посмотреть, не пристрелил ли Берюрье Пино. Нет, оба бегут между кочками. Я направляюсь к ним спортивным шагом.

— Я убил фазана! — кричит мне Пинюш. — Здоровенный экземпляр.

— Только мы не можем его найти, — жалуется Толстяк.

— А ты уверен, что задел его? Это сомнение огорчает старика. Он начинает злиться.

— Да будет тебе известно, Сан-Антонио, что я был одним из лучших стрелков в полку. Имею бронзовую медаль! Когда мне было двадцать лет, я с пятидесяти шагов перерубал игральную карту!

— Боюсь, теперь ты не попадешь с двух метров в слона!

Эта шутка, которая, согласен, неблестящая, оставляет его холодным, как Арктика.

Вдруг Толстяк, копающийся в кусте, издает пронзительный крик, поднимает кучу перьев и потрясает ею, вопя — Вот она, зверюга!

Мы подходим и становимся кругом, что для двоих представляет некоторую сложность. Вместо фазана Пинюш шлепнул голубя… Если это убавляет ценность добычи, то повышает ценность выстрела, потому что голубь меньше фазана.

Папаша Пинюш берет свою жертву и начинает ее ощупывать в районе зоба.

— Он не совсем умер? — спрашивает Берю.

— Как его пульс? — спрашиваю я. — Неровный, прерывистый, лихорадочный, нитевидный, слабый?

Пино качает головой.

— Его просто нет!

Он кладет добычу в сумку от противогаза, служащую ему Ягдташем, но что-то привлекает мое внимание.

А это не что иное, как маленький металлический футляр, зафиксированный на ноге особым кольцом.

— Подожди-ка!

Я осматриваю предмет.

— Знаешь, Пинюш, а ты шлепнул почтового голубя.

— Ну да!

— Посмотри! Или он был начальником почтовой службы своего полка!

Я беру кольцо и футляр. Внутри футляра я обнаруживаю маленький листок кальки, покрытый непонятными знаками.

— Это че такое? — спрашивает Берю, отличающийся особой сообразительностью.

— Шифровка.

Пино не может прийти в себя.

— Черт побери! — хнычет он. — Я перехватил армейское сообщение. Только бы меня не расстреляли! Я его успокаиваю:

— В армии давным-давно не используют голубей Разве что с горошком и поджаренными хлебцами.

— Что же тогда это означает? — беспокоится Берюрье.

— Понятия не имею. Может быть, конкурс любителей голубей, а может, темная история. Я отдам это Старику, пусть решает.

— Как думаешь, почтовый голубь съедобен? — тревожится Пинюш, галопом возвращающийся к своим гастрономическим интересам.

— А почему нет? — иронизирует Берю. — Ведь почтальон такой же мужик, как остальные. Этот аргумент убеждает Пино.

Глава 2

Через четыре дня после этой памятной охоты, ознаменовавшейся вышеописанной бойней, Старик вызывает меня в свой личный кабинет. Комната выглядит унылой, как старый номер “Биржевого вестника”, а руководитель Секретной службы кажется веселым, как катастрофа на шахте.

Когда я вхожу, он стоит перед бюро красного дерева, кулаки лежат по сторонам блокнота, а голова, голая, как задница, блестит в лучах электрического света.

Шеф открывает окна, только когда уборщица приходит наводить в кабинете порядок. Остальное время он, как животное из вивария, ограничивается искусственным светом, поставляемым компанией “Электрисите де Франс”.

Его рот похож на рот ящерицы. Он совершенно безгубый, и всякий раз, когда Старик его открывает, невольно ждешь, что оттуда выскочит раздвоенный язык. Он смотрит, как я вхожу…

— Сан-Антонио, вы никогда не догадаетесь, по какой причине я востребовал вас к себе.

"Востребовал вас”! В этом он весь. Когда он раскрывает рот, то возникает такое ощущение, что присутствуешь на приеме у какого-нибудь маркиза.

— Не имею ни малейшего понятия, шеф! Тогда он достает из правого ящика стола футляр, снятый мною с лапы голубя, с ловкостью пьяного жонглера подбрасывает его в воздух, пытается поймать, но это ему не удается, и маленький металлический тюбик падает в его чернильницу.

Он проворно извлекает его оттуда, с не меньшим проворством открывает, держа над блокнотом, и извлекает находившийся внутри с самого начала листок.

— Вы знаете, что это такое, Сан-Антонио?

— Я узнаю документ, шеф, но в том, что касается ею содержания…

Он массирует свою черепушку цвета слоновой кости, оставляя на ее полированной поверхности яркий чернильный след.

— Это формула…

— Да?

Старик начинает объяснения:

— Да. Она относится к продукту, разрабатываемому нашими учеными с целью ослабления эффектов радиации. Франция находится на пороге открытия если не противоядия от этого бедствия, то по крайней мере мощного средства, дающего временное улучшение… Человек, чья кожа будет натерта этим препаратом, практически не пострадает от воздействия радиации!

— Не может быть!

— Может.

— Браво! Это сенсация.

— Изобретение еще не доведено до конца, но наши ученые вот-вот доработают его…

— А формула уже летит в чужие страны! — усмехаюсь я.

— Вы очень точно сказали! Если бы не выстрел Пино, мы ничего бы не узнали! Необыкновенно счастливая случайность!

— Она не только счастливая, но еще и божественная, — дополняю я.

Наступает минута молчания, как и на всех важных церемониях. Старик крутит в пальцах прямоугольник тонкой бумаги.

— Наши специалисты чуть было не бросили попытки расшифровать сообщение, — продолжает он, — но как раз в этот момент один из ученых, работающих над изобретением, пришел сюда по вопросу безопасности. Ему на всякий случай показали это, и он" буквально упал, узнав одну из своих формул.

— Голубь тоже, — шепчу я. — В этой истории все почему-то падают.

Моя шутка Старику не нравится…

Он садится, подтягивает манжеты, сбрасывает с лацкана пиджака пылинку и продолжает рассказ:

— Эта утечка информации тем более удивительна, что для сохранения секретности были приняты строжайшие меры.

— Во Франции, — говорю я, — не помогают никакие меры, даже строжайшие! Мы не умеем хранить тайны.

— Что очень вредит нашим интересам, — вздыхает Старик. Он соединяет пальцы и хрустит суставами.

— Однако давайте хоть попытаемся защитить их.

— Исследования ведутся в одной частной лаборатории, охраняемой полицейскими в штатском. С целью избежать утечки информации — но это, увы, не помогло — ученые, работающие в лаборатории, согласились каждый вечер, перед уходом, подвергаться обыску. Тибоден, профессор, которому мы обязаны данным открытием, буквально помешан на секретности. Он сам следит за обыском своих сотрудников… Операция проходит следующим образом: ежедневно, приходя на работу, ассистенты профессора полностью раздеваются и проходят по стеклянному коридору из раздевалки, в которой оставили обычную” одежду, во вторую, где надевают рабочую…

— Так, это ясно…

Старик проводит узким бледным языком по отсутствующим губам.

— Второй пункт. Тибоден единственный, кто знает формулы своего изобретения. —Они, естественно, хранятся в письменной форме на случай, если с ним случится несчастье до завершения работ над антиатомным препаратом, временно называемым “Антиат”. Документы хранятся в стенном сейфе усовершенствованной модели, шифр к которому знает он один… Никто из его сотрудников, даже самые ближайшие помощники, не мог написать формулу, изображенную на этой бумаге… Вот в чем проблема… Я чешу спину.

— Да уж, проблемка!

— Ну что же, раз вы подняли зайца — точнее, сбили голубя, — довольный своим каламбуром, он дает мне время оценить его по достоинству, — вам я и доверяю раскрыть эту тайну, Сан-Антонио…

Сомнительная честь. Я отвешиваю ему поклон в девяносто градусов.

— Лаборатория оборудована в большом поместье возле Эвре, в глухом уголке леса. Я предупредил Тибодена, он с нетерпением ждет вас… Думаю, вам нужно действовать очень осторожно, потому что предателя нельзя вспугнуть…

— Можете на меня положиться, шеф!

— Я знаю.

Его любезная улыбка красноречивее всяких слов говорит о том, как он меня уважает.

Прежде чем отчалить, я хотел бы задать ему один деликатный вопрос, но, боюсь, он его неправильно поймет.

— Скажите, патрон…

— Да?

— Прежде чем начать расследование, я бы хотел разобраться с одной мыслью, которая придет в голову любому.

Не успел я договорить, как он уже все просек.

— Тибоден?

— Именно. Я никогда не встречал более тонкого психолога, чем вы!

Сделанный в лоб комплимент вызывает на его портрете яркие краски. Он становится более красным, чем хозяева Кремля.

— Можете сразу вычеркнуть Тибодена из списка подозреваемых. Я давно его знаю. Он большой патриот…

И он закатывает панегирик ученому. Капитан действующей армии в первой мировой, награжден боевой медалью и Военным крестом… Дифирамбы длиной с мою ногу! Франция обязана ему кучей полезных изобретений… В последнюю войну он потерял двух сыновей, участвовал в Сопротивлении, получил орден Почетного, легиона… Короче, великий француз, хотя в нем всего метр шестьдесят пять. А потом, и это самый убийственный довод, если бы он хотел продать свое изобретение другому государству, то мог бы это сделать так, что никто бы ничего не узнал, прежде чем рассказать о нем своей стране…

Получив дополнительные сведения, я прощаюсь со Стариком и лечу в свой кабинет за плащом, потому что на улице льет, как на территории пожарной части в день больших учений.

Пинюш пишет за столом, старательно выводя красивые закругленные буквы.

Перед ним лежит десятка два этикеток, 1 на каждой из которых только одно слово: “Айва”.

Я наклоняюсь над его прописями.

— Ты чего, заделался в писари? Он качает головой.

— Моя жена сегодня варит варенье, а я заготавливаю этикетки для банок.

Он откладывает ручку и начинает массировать запястье.

— Что, Пинюш, писательская болезнь?

— Каллиграфия очень утомляет, — объясняет он.

Он встает, чтобы сделать несколько гимнастических упражнений, и, делая их, опрокидывает чернильницу прямо на этикетки с каллиграфическими надписями.

Поскольку он не замечает бедствия, я воздерживаюсь от того, чтобы сообщить ему о случившемся. У него слабое сердце, а мне было бы больно увидеть, как он умрет!

Перед тем как выйти, я замечаю, что он застегнул ширинку в дорогой его сердцу манере, то есть продел нижнюю пуговицу в верхнюю петлю, отчего получился довольно широкий туннель.

— Закрой ее, Пинюш. Никогда не следует слишком сильно проветривать комнату покойника! Он ворчит, наводя порядок в своей одежде. — Кстати, о покойниках, — говорю. — Понравился голубь?

— Нет, слишком жесткий… Мы отдали его консьержке.

— У тебя слишком доброе сердце, Пино… Щедрость тебя погубит!

Глава 3

С первого взгляда ничто не говорит, что в поместье Тибодена находится лаборатория, разве что большое количество машин, стоящих перед домом. А со второго поражает царящая в нем тишина.

Безвкусный трехэтажный дом был построен для нувориша с претензиями, пожелавшего иметь башню, чтобы придать своему жилищу вид замка. С ума сойти, как людей прошлого века мучило желание иметь дворянский герб. Многие даже хотели называться Дюпонами, чтобы писать "дю” отдельно и получить благородную фамилию.

Дом стоит посреди парка с запущенными лужайками. Все поместье окружено сурового вида стенами. Думаю, это и побудило Тибодена устроить лабораторию именно здесь.

Я останавливаю машину у стены и быстрым шагом вхожу в ворота. Не успеваю сделать и четырех шагов, как неприветливый голос заставляет меня окаменеть.

— Эй, вы! Стоять!

Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и вижу старого хмыря с отталкивающей физиономией.

Это охранник. Бывший блатной, это я вам говорю. Его прошлое читается по залатанной, как старая камера колеса, морде, раздавленному носу, оборванным ушам, а больше всего по глазам запятыми.

Я рассматриваю его со снисхождением.

— Вы куда? — спрашивает он, вразвалку направляясь ко мне.

— У меня стрелка с профессором Тибоденом.

И я достаю пропуск, выписанный по всей форме. Он скрупулезно изучает его, точно генерал штабную карту, перед тем как послать своих солдат в мясорубку, потом Качает головой без шеи и показывает, что согласен.

Поверьте мне, лучшие ангелы получаются из демонов. Вот возьмите Видока, например. Бывший каторжник, урка, судимостей на несколько страниц, но однажды раскаялся и возглавил полицию. Во как бывает в лучших домах! Клин клином вышибают — золотое правило.

Так я философствую, идя по аллее, затем быстро поднимаюсь по лестнице и оказываюсь в просторном холле, выложенном плиткой под шахматную доску, в котором какой-то малый сидит на стуле и мечтает о королеве.

По моим прикидкам, это последний укрепленный бастион перед кабинетом профессора Тибодена.

Я опять вынимаю пропуск, и он довольно грациозно кивает.

— Можно видеть профессора? — спрашиваю я, подкрепляя просьбу любезной улыбкой, которой место на первой странице “Сине-Ревеласьон”.

— Вас проводят.

Он нажимает пальцем с ногтем в трауре на кнопку. Где-то в домишке раздается звонок, и появляется очень симпатичная особа, чей лифчик явно надут не осветительным газом.

Она платиновая блондинка, одетая в белый халат и черные чулки, самые что ни на есть модные сейчас, а ее лукавый вид вызвал бы игривые мысли у целого научного симпозиума.

Она осматривает меня, изучает, оценивает и просит следовать за ней, что я делаю с большой охотой, сожалея лишь о том, что мы направляемся в кабинет старого профессора, а не в отельчик “Пу-Нерве”, где номер двадцать два перманентно зарезервирован для меня.

Она выходит из холла в коридор, ковер в котором протерт до пола. Освещение составляет одна-единственная засаленная лампочка, глупо висящая на проводе, как одинокая груша на лишившейся листьев осенней ветке.

Прежде чем мы доходим до конца коридора, я спрашиваю ее своим самым нежным голосом:

— Вы секретарша профессора?

— Да, месье, — отвечает она.

— Он умеет подбирать персонал, — высказываю я свою оценку.

Она издает тихий смешок, идущий прямо в глубины моей души.

Осмелев, я развиваю достигнутое преимущество:

— А чем вы занимались во внерабочие часы до встречи со мной?

Тут она бросает супервзгляд, призванный растопить меня. Такие взгляды производят в спинном мозге короткое замыкание.

— Ждала вас, как видите, — щебечет куколка.

Мне кажется, она умирает от скуки в этом поместье и антирадиационные ученые ее достали. Умники хороши в журнале “Ревю де монд”, а если общаться с ними изо дня в день, то волком взвоешь.

Пообещав себе в самое ближайшее время развлечь красавицу, я вхожу следом за ней в большую комнату, меблированную металлическими картотеками, столом, тоже металлическим, и креслами из труб.

Эти предметы резко контрастируют с архитектурой рококо дома… Тут есть обивка на стенах, лепные украшения, ковры, правда истертые. Даже вольтеровское кресло, забытое в углу и брызгающее соломой.

Красавица показывает мне на это неприветливое сиденье.

— Подождите, я предупрежу профессора. Она снимает трубку стоящего на столе телефона. Мужской голос говорит, что слушает ее, и тогда киска начинает докладывать обо мне. Говоря, она выделывает арабески задницей, чтобы вдохновить меня. Она из тех девушек, что умеют сделать спину красноречивой.

Положив трубку, она для разнообразия одаряет меня улыбкой в пятьсот вольт. Или я ошибаюсь, как говорил один месье, полагавший, что не побрился, потому что вместо зеркала смотрелся в одежную щетку, или мое пребывание в этой лаборатории будет иметь очень приятные стороны.

— Вы здесь единственная женщина? — спрашиваю я с невинным видом.

— Да.

— Тогда вам нужны доспехи, чтобы ходить па дому, да? Она пожимает плечами с обидным для обитателей поместья видом.

— Знаете, живущие в этом доме больше думают о работе, чем о женщинах…

— Глупцы! Как будто в жизни что-то может быть важнее улыбки красивой девушки!

Она окидывает меня крайне доброжелательным взглядом.

— Зато вы кажетесь мне очень предприимчивым!

— Это у меня с рождения. Моей кормилицей была Лоллобриджида той эпохи, что навсегда вылечило меня от всех комплексов.

Она смеется, но недолго, потому что входит профессор Тибоден, и у меня сразу пропадает всякое желание ухлестывать за прекрасной блондинкой, к тому же она исчезает на цыпочках.

Тогда я полностью посвящаю свое внимание разглядыванию Тибодена. Это невысокий серый старик. Когда я говорю “серый”, это не образное выражение, а точное описание. Он тощий, даже костлявый. У него серые кожа, волосы и усы, серая рубашка, серый костюм, серый галстук, Серые ботинки…

Он смотрит на меня, и я попутно отмечаю, какое умное у него лицо. Сразу видно, что у этого малого в котелке что-то есть.

Я представляюсь, и он адресует мне гримасу, которую, видимо, считает улыбкой.

— Рад вас здесь видеть, комиссар… Ведь это благодаря вам обнаружилась утечка информации, не так ли?

— Точнее, благодаря одному из моих подчиненных…

— Совершенно безумная история. С тех пор как я узнал о ней, никак не могу успокоиться. Вы отдаете себе отчет в ценности этого изобретения?

— Спасение человечества, профессор…

— По крайней мере, определенная защита… Если мое изобретение станет известно тем, кто планирует использовать атомную бомбу — а их, увы, становится все больше, — они поспешат изобрести нечто такое, что уничтожит защитную силу моего продукта…

— Вы правы, господин профессор. Это была бы катастрофа.

— Слава богу, — продолжает серый человек, — мое изобретение еще не завершено, значит, можно быть уверенным, что предатель не нанес непоправимого вреда… К тому же формула, которую перевозил голубь, относится к тому, что я называю фазой А моих работ…

Он переходит к сути дела, и я начинаю чувствовать неприятное онемение в суставах…

— Я попрошу вас показать мне помещения, профессор, но я бы хотел сохранить инкогнито, чтобы не насторожить предателя. Не могли бы вы поручить мне, какую-нибудь второстепенную задачу, которая позволила бы мне оставаться здесь, не привлекая внимания?

Он размышляет.

— Могу. Вы будете новым лаборантом…

— Учтите, я никак не связан с наукой… Если ваши сотрудники станут задавать вопросы на засыпку…

— Не станут. Здесь у каждого своя работа и никого не интересует, чем занимаются другие.

По-моему, папаша Тибоден отличный организатор. Должно быть, он сам помешан на своей работе и другим не дает покоя.

Я даже не моргаю.

— Отлично, господин профессор, все будет так, как вы хотите.

— Попросите Мартин выдать вам белый халат, у нее их большой запас.

— Вы говорите о вашей секретарше?

— Да. Она очень симпатичная девушка. Вы ее видели, это она проводила вас сюда…

"Я ее отблагодарю”, — думаю я.

— Она действительно очень симпатичная, господин профессор. Поскольку вы упомянули об этой девушке, давайте поговорим о подозреваемых. Сколько у вас сотрудников?

— Пять, плюс моя секретарша…

Я достаю из кармана бумагу и ручку.

— Перечислите мне их, я сделаю себе кое-какие заметки, чтобы лучше ориентироваться…

— Ну что же! В порядке значимости… У меня два доктора, Минивье и Дюрэтр. Они мои ученики, и я им полностью доверяю…

Мне смешно! Вопросы доверия я изучил досконально.

— Дальше?

— Трое лаборантов, имеющих новенькие дипломы фармацевтов…

— Их фамилии?

— Бертье, Берже и Планшони.

— В общем, вы окружены молодежью?

— Да. Я доверяю молодежи. Это она должна прокладывать новые пути… У меня было два сына…

По его лицу пробегает тень грусти, как пишут в романах для юных девственниц в трансе. Но он не начинает рассказ о своих несчастьях. Решительно пожав плечами, он отбрасывает прошлое.

— Вы хорошо знаете этих молодых людей?

— Мне рекомендовали их мои коллеги, у которых они работали.

— То есть, априори, они тоже достойны доверия!

— Ну да, увы!..

— Секретарша?

— Она работает у меня уже шесть лет. Милая девочка. Она не имеет доступа к сейфу, в котором хранятся документы…

Он хочет сказать что-то еще, но я его останавливаю:

— Подождите, профессор, давайте по порядку. Какую работу выполняет каждый из ваших ассистентов?

— Я в некотором смысле разграничил поле исследований на мелкие участки. Должен вам сказать, что мое изобретение основывается на использовании солнечной энергии. Минивье и Планшони заняты астрономическими исследованиями по точным директивам, которые я им дал. Дюрэтр и двое остальных занимаются химическим аспектом проблемы. Я же — связующее звено, общий знаменатель…

— А характер их работ может позволить тем или другим реконструировать единое целое ваших исследований?

— Ни за что. Если ученик Художественной школы владеет палитрой Пикассо, он ведь не будет из-за этого писать картины Пикассо, верно? Это чтобы вы поняли…

— Да, я понял. Мой начальник мне сказал, что проводится очень строгий обыск?..

— Да. Это не абсолютное правило, оно касается только химиков. Я доверяю им некоторые крайне редкие продукты, которые открыл я сам и которые держу при себе. Я от природы подозрителен, а потому придумал этот тщательный контроль. Они подчинились ему внешне без возражений, хотя очень обидчивы.

Надо думать! Интересно, как он их уговорил так, что ребята не выплеснули ему в морду анализ мочи.

Я спрашиваю его, и он объясняет:

— Мой дорогой, дипломатия — это искусство представлять неприятные вещи. Я отводил каждого в сторону и объяснял, что принимаю эту предосторожность из-за двух других.

— Браво!

Он качает головой.

— Ну вот, это все.

— Где живут эти люди?

— Да здесь… В глубине парка стоят два сборных домика для персонала. Я специально брал только свободных парней, чтобы они постоянно находились здесь…

— А секретарша?

— Она живет в доме.

— Вы, естественно, тоже?

— Разумеется… Я сплю над моей лабораторией.

— Кто ведет ваше хозяйство?

Тут он смеется от души.

— Мое хозяйство! Я живу на холостяцкий манер и ем вместе со всеми в столовой… А мое белье в прачечную носит Мартин…

— Понятно. А теперь, может быть, вы мне покажете помещения…

Он колеблется.

— Подождите до вечера. Я вам покажу все в деталях, так будет легче. А пока устраивайтесь. Мартин займется вами.

— Буду счастлив, — говорю.

И поверьте мне, друзья, я совершенно искренен!

Глава 4

И вот я снова встречаюсь с малышкой Мартин. С таким гидом я готов отправиться на прогулку хоть по ночному Парижу, хоть по замкам Луары!

Мы снова идем по коридорам. Я замечаю, что, пока я разговаривал с Тибоденом, она причесалась и выпустила поверх голубого пуловера отложной воротничок блузки.

Белый халат очень плотно облегает ее, и всю географию видно как на ладони.

— Куда мы идем? — осведомляюсь я, когда мы удалились на достаточное расстояние от директорского кабинета.

— На склад.

— Тогда берегитесь…

— Почему?

— Не знаю, что у вас там сложено, но мне будет трудно устоять сложа руки.

Она награждает меня улыбкой за эту остроту, потом, неожиданно посерьезнев, спрашивает:

— Значит, вы лаборант?

— Да. А что, вас это удивляет?

Она бросает на меня пламенный взгляд, который растопил бы и снега на Монблане.

— Немного… Вы совсем не похожи на лаборанта.

— А на кого я похож? На молочника? Она качает головой. Ее взгляд становится все более жадным. Мне кажется, что за пребывание в этом домишке, где царствует наука, у нее накопилась большая неудовлетворенность.

Мы доходим до склада — большой унылой комнаты на первом этаже, под лестницей. Она забита раскрытыми ящиками. Мартин открывает один из двух больших шкафов, и я вижу внушительную стопку белья.