Глава 1

Мы — Пино, Берюрье и я — разворачиваемся по равнине цепью, что дает большую свободу движения, и начинаем продвигаться испанским манером, то есть веером.

Но, прежде чем пойти дальше по равнине и по этому замечательному произведению, я должен вам немного описать действующих лиц.

Представляю их в порядке старшинства. Значит, во-первых, Пинюш. Он засунул штаны в резиновые сапоги, воняющие водой, застоявшейся на дне лодки, надел вязаную фуфайку, такую дырявую, что головка швейцарского сыра заплакала бы от зависти, рубашку с разорванным воротником и галстук в шотландскую клетку (это чтобы придать себе спортивный вид), каждый квадратик которого содержит грязное пятно с муаровым отливом. А поверх всего этого он напялил желтую куртку из непромокаемого материала, делающую его похожим на баночку майонеза. При каждом его движении куртка производит хруст ломающихся веток. Когда Пино шагает, можно подумать, что это слон, посещающий спичечную фабрику. Венцом его экипировки стала старая фетровая шляпа, края которой мадам Пино неровно отрезала ножницами. В этом головном уборе он похож на старого обнищавшего тирольца.

По правую руку от него двигается Берюрье. Видели бы его: лыжные ботинки, высокие шерстяные носки, в которые заправлены вельветовые брюки. Вокруг брюха он обмотал фланелевый пояс и сделал себе охотничью куртку, отрезав низ у старого плаща. На голову он нацепил кепку, а чтобы окончательно придать себе вид снайпера, обмотал вокруг шеи огромный платок в клеточку, которым, к сожалению, уже пользовался во время сильнейшего насморка. Если бы кто увидел двух этих типов в таких прикидах, он бы уже никогда не мог их забыть, даже если у него начали разжижаться мозги. Я ухохатываюсь, эскортируя их по огромной долине. Конечно, это не поле Ватерлоо, но такое же унылое. Мы находимся в окрестностях Бирара, и земля, по которой мы шагаем, является частным охотничьим угодьем месье Пардерьера, владельца обувной фабрики “Пардерьер и К°”.

Месье Пардерьер идет с краю. Это длинный малый, который был бы рыжим, если бы имел волосы, и бедным, если бы не имел состояния, исчисляющегося несколькими сотнями миллионов франков. Так получилось, что Берю — кузен его егеря и недавно оказал ему (не егерю, конечно, а производителю колес) большую услугу. Месье Пардерьер схватился с одним полицейским; они обменялись обидными словами, а потом тумаками, потому что этот благодетель человеческих ног легок на руку. Короче, дело имело бы неприятные последствия, если бы не вмешался Берюрье. В благодарность Пардерьер осуществил самое заветное желание Толстяка: пригласил его на охоту в свое поместье. Берю сумел добиться приглашения и для своего прямого начальника, то есть для вашего любимого Сан-Антонио, и для своего напарника Пинюша! Вот почему трое джентльменов из Секретной службы идут по тропе войны.

Миленькая армада, поверьте мне. Она производит такое впечатление на кроликов, что они отменяют свои свидания и остаются в норах. Мы маршируем битый час, а еще не видели ни одного…

Толстяк уже потеет, как канделябр в пять свечей, а Пино еле-еле тащит свое ружье…

Однако мы продолжаем путь и подходим к опушке рощицы, где, как сказал Пардерьер, есть фазаны.

Собаки вовсю работают носами, издавая громкое хлюп-хлюп.

— Вряд ли эти кабысдохи поднимут какую-нибудь дичь, — предсказывает Берюрье, считающий себя корифеем в области охоты.

— Единственное, что они могут поднять, это лапу, — стонет Пинюш, чьи силы уже на исходе. — Предупреждаю вас, — добавляет он, — дальше в лес я не пойду. Сегодня утром у меня разыгрался ревматизм, плечо так и ноет. Спорим, что переменится погода?

Спорить дураков нет. Старый болван продолжает стонать, таща на плече свою аркебузу.

Берю высунул язык из хлебальника. Он подходит ко мне и шепчет:

— Слушай, я больше не могу. У тебя нет никакого пузырька?

— Нет! А как получилось, что ты ничего не взял?

— Я думал, Пардерьер запасется всем необходимым. Ты себе представляешь? Мы протащились зигзагами минимум пять километров.

— Это немного!

— Я никогда не проходил такую дистанцию без питья. Хотя бы обед был в полдень…

Он начинает мечтать об этом. Вдруг месье Пардерьер кричит:

— Внимание!

Мы поднимаем головы и смотрим в разные стороны. Я замечаю великолепного фазана, сидящего посреди поля, и стреляю. Разлетаются перья, и фазан валится на землю в ожидании того момента, когда упадет на сковородку.

Пока я целился в эту мишень, немного подслеповатый Берю пальнул в одного из ирландских сеттеров производителя колес, который горючими слезами оплакивает свою погибшую собаку.

Берю очень огорчен.

— Прошу прощения, — бормочет он, — я думал, это заяц. Издалека не разобрать…

— Каждый может ошибиться, — великодушно заявляет Пино.

Лично я иду подобрать мою птичку и кладу ее в ягдташ. Фелиси обрадуется, когда я принесу ей этого месье.

Утешив Пардерьера, мы продолжаем боевые действия.

Берюрье обещает смотреть в оба, перед тем как стрелять. Успехи Берюрье подтверждают, что я был прав, что встал позади него. Так действительно разумнее. Когда он охотился в последний раз, то попал в задницу одному крестьянину, и тот не мог сидеть два месяца. Вы мне скажете, что крестьянин ведь жив, хотя все время на ногах? Согласен, но все-таки совсем не иметь возможности присесть…

Дойдя до рощицы, Пинюш падает возле дерева, но быстро вскакивает, потому что дерево это — каштан, земля вокруг него усеяна острой кожурой и он посадил себе в зад несколько заноз. Он без тени смущения спускает штаны и просит Берю вытащить из его тела посторонние предметы. Толстяк, добрая душа, опускается на колени перед тощими пострадавшими ягодицами папаши Пинюша и вытаскивает из задницы нашего достойного коллеги занозы своими толстыми пальцами с глубоким трауром под ногтями.

Пардерьер и я продолжаем охоту, бросив короткий взгляд на печальную интермедию. С дерева взлетает фазан. Бизнесмен без жалости снимает его. Он немного расстроен из-за своего сеттера, но меткий выстрел чуточку улучшил его настроение…

Мы прошли еще с полкилометра, когда позади нас раздается выстрел. Я оборачиваюсь посмотреть, не пристрелил ли Берюрье Пино. Нет, оба бегут между кочками. Я направляюсь к ним спортивным шагом.

— Я убил фазана! — кричит мне Пинюш. — Здоровенный экземпляр.

— Только мы не можем его найти, — жалуется Толстяк.

— А ты уверен, что задел его? Это сомнение огорчает старика. Он начинает злиться.

— Да будет тебе известно, Сан-Антонио, что я был одним из лучших стрелков в полку. Имею бронзовую медаль! Когда мне было двадцать лет, я с пятидесяти шагов перерубал игральную карту!

— Боюсь, теперь ты не попадешь с двух метров в слона!

Эта шутка, которая, согласен, неблестящая, оставляет его холодным, как Арктика.

Вдруг Толстяк, копающийся в кусте, издает пронзительный крик, поднимает кучу перьев и потрясает ею, вопя — Вот она, зверюга!

Мы подходим и становимся кругом, что для двоих представляет некоторую сложность. Вместо фазана Пинюш шлепнул голубя… Если это убавляет ценность добычи, то повышает ценность выстрела, потому что голубь меньше фазана.

Папаша Пинюш берет свою жертву и начинает ее ощупывать в районе зоба.

— Он не совсем умер? — спрашивает Берю.

— Как его пульс? — спрашиваю я. — Неровный, прерывистый, лихорадочный, нитевидный, слабый?

Пино качает головой.

— Его просто нет!

Он кладет добычу в сумку от противогаза, служащую ему Ягдташем, но что-то привлекает мое внимание.

А это не что иное, как маленький металлический футляр, зафиксированный на ноге особым кольцом.

— Подожди-ка!

Я осматриваю предмет.

— Знаешь, Пинюш, а ты шлепнул почтового голубя.

— Ну да!

— Посмотри! Или он был начальником почтовой службы своего полка!

Я беру кольцо и футляр. Внутри футляра я обнаруживаю маленький листок кальки, покрытый непонятными знаками.

— Это че такое? — спрашивает Берю, отличающийся особой сообразительностью.

— Шифровка.

Пино не может прийти в себя.

— Черт побери! — хнычет он. — Я перехватил армейское сообщение. Только бы меня не расстреляли! Я его успокаиваю:

— В армии давным-давно не используют голубей Разве что с горошком и поджаренными хлебцами.

— Что же тогда это означает? — беспокоится Берюрье.

— Понятия не имею. Может быть, конкурс любителей голубей, а может, темная история. Я отдам это Старику, пусть решает.

— Как думаешь, почтовый голубь съедобен? — тревожится Пинюш, галопом возвращающийся к своим гастрономическим интересам.

— А почему нет? — иронизирует Берю. — Ведь почтальон такой же мужик, как остальные. Этот аргумент убеждает Пино.

Глава 2

Через четыре дня после этой памятной охоты, ознаменовавшейся вышеописанной бойней, Старик вызывает меня в свой личный кабинет. Комната выглядит унылой, как старый номер “Биржевого вестника”, а руководитель Секретной службы кажется веселым, как катастрофа на шахте.

Когда я вхожу, он стоит перед бюро красного дерева, кулаки лежат по сторонам блокнота, а голова, голая, как задница, блестит в лучах электрического света.

Шеф открывает окна, только когда уборщица приходит наводить в кабинете порядок. Остальное время он, как животное из вивария, ограничивается искусственным светом, поставляемым компанией “Электрисите де Франс”.

Его рот похож на рот ящерицы. Он совершенно безгубый, и всякий раз, когда Старик его открывает, невольно ждешь, что оттуда выскочит раздвоенный язык. Он смотрит, как я вхожу…

— Сан-Антонио, вы никогда не догадаетесь, по какой причине я востребовал вас к себе.

"Востребовал вас”! В этом он весь. Когда он раскрывает рот, то возникает такое ощущение, что присутствуешь на приеме у какого-нибудь маркиза.

— Не имею ни малейшего понятия, шеф! Тогда он достает из правого ящика стола футляр, снятый мною с лапы голубя, с ловкостью пьяного жонглера подбрасывает его в воздух, пытается поймать, но это ему не удается, и маленький металлический тюбик падает в его чернильницу.

Он проворно извлекает его оттуда, с не меньшим проворством открывает, держа над блокнотом, и извлекает находившийся внутри с самого начала листок.

— Вы знаете, что это такое, Сан-Антонио?

— Я узнаю документ, шеф, но в том, что касается ею содержания…

Он массирует свою черепушку цвета слоновой кости, оставляя на ее полированной поверхности яркий чернильный след.

— Это формула…

— Да?

Старик начинает объяснения:

— Да. Она относится к продукту, разрабатываемому нашими учеными с целью ослабления эффектов радиации. Франция находится на пороге открытия если не противоядия от этого бедствия, то по крайней мере мощного средства, дающего временное улучшение… Человек, чья кожа будет натерта этим препаратом, практически не пострадает от воздействия радиации!

— Не может быть!

— Может.

— Браво! Это сенсация.

— Изобретение еще не доведено до конца, но наши ученые вот-вот доработают его…

— А формула уже летит в чужие страны! — усмехаюсь я.

— Вы очень точно сказали! Если бы не выстрел Пино, мы ничего бы не узнали! Необыкновенно счастливая случайность!

— Она не только счастливая, но еще и божественная, — дополняю я.

Наступает минута молчания, как и на всех важных церемониях. Старик крутит в пальцах прямоугольник тонкой бумаги.

— Наши специалисты чуть было не бросили попытки расшифровать сообщение, — продолжает он, — но как раз в этот момент один из ученых, работающих над изобретением, пришел сюда по вопросу безопасности. Ему на всякий случай показали это, и он" буквально упал, узнав одну из своих формул.

— Голубь тоже, — шепчу я. — В этой истории все почему-то падают.

Моя шутка Старику не нравится…

Он садится, подтягивает манжеты, сбрасывает с лацкана пиджака пылинку и продолжает рассказ:

— Эта утечка информации тем более удивительна, что для сохранения секретности были приняты строжайшие меры.

— Во Франции, — говорю я, — не помогают никакие меры, даже строжайшие! Мы не умеем хранить тайны.

— Что очень вредит нашим интересам, — вздыхает Старик. Он соединяет пальцы и хрустит суставами.

— Однако давайте хоть попытаемся защитить их.

— Исследования ведутся в одной частной лаборатории, охраняемой полицейскими в штатском. С целью избежать утечки информации — но это, увы, не помогло — ученые, работающие в лаборатории, согласились каждый вечер, перед уходом, подвергаться обыску. Тибоден, профессор, которому мы обязаны данным открытием, буквально помешан на секретности. Он сам следит за обыском своих сотрудников… Операция проходит следующим образом: ежедневно, приходя на работу, ассистенты профессора полностью раздеваются и проходят по стеклянному коридору из раздевалки, в которой оставили обычную” одежду, во вторую, где надевают рабочую…

— Так, это ясно…

Старик проводит узким бледным языком по отсутствующим губам.

— Второй пункт. Тибоден единственный, кто знает формулы своего изобретения. —Они, естественно, хранятся в письменной форме на случай, если с ним случится несчастье до завершения работ над антиатомным препаратом, временно называемым “Антиат”. Документы хранятся в стенном сейфе усовершенствованной модели, шифр к которому знает он один… Никто из его сотрудников, даже самые ближайшие помощники, не мог написать формулу, изображенную на этой бумаге… Вот в чем проблема… Я чешу спину.

— Да уж, проблемка!

— Ну что же, раз вы подняли зайца — точнее, сбили голубя, — довольный своим каламбуром, он дает мне время оценить его по достоинству, — вам я и доверяю раскрыть эту тайну, Сан-Антонио…

Сомнительная честь. Я отвешиваю ему поклон в девяносто градусов.

— Лаборатория оборудована в большом поместье возле Эвре, в глухом уголке леса. Я предупредил Тибодена, он с нетерпением ждет вас… Думаю, вам нужно действовать очень осторожно, потому что предателя нельзя вспугнуть…

— Можете на меня положиться, шеф!

— Я знаю.

Его любезная улыбка красноречивее всяких слов говорит о том, как он меня уважает.

Прежде чем отчалить, я хотел бы задать ему один деликатный вопрос, но, боюсь, он его неправильно поймет.

— Скажите, патрон…

— Да?

— Прежде чем начать расследование, я бы хотел разобраться с одной мыслью, которая придет в голову любому.

Не успел я договорить, как он уже все просек.

— Тибоден?

— Именно. Я никогда не встречал более тонкого психолога, чем вы!

Сделанный в лоб комплимент вызывает на его портрете яркие краски. Он становится более красным, чем хозяева Кремля.

— Можете сразу вычеркнуть Тибодена из списка подозреваемых. Я давно его знаю. Он большой патриот…

И он закатывает панегирик ученому. Капитан действующей армии в первой мировой, награжден боевой медалью и Военным крестом… Дифирамбы длиной с мою ногу! Франция обязана ему кучей полезных изобретений… В последнюю войну он потерял двух сыновей, участвовал в Сопротивлении, получил орден Почетного, легиона… Короче, великий француз, хотя в нем всего метр шестьдесят пять. А потом, и это самый убийственный довод, если бы он хотел продать свое изобретение другому государству, то мог бы это сделать так, что никто бы ничего не узнал, прежде чем рассказать о нем своей стране…

Получив дополнительные сведения, я прощаюсь со Стариком и лечу в свой кабинет за плащом, потому что на улице льет, как на территории пожарной части в день больших учений.

Пинюш пишет за столом, старательно выводя красивые закругленные буквы.

Перед ним лежит десятка два этикеток, 1 на каждой из которых только одно слово: “Айва”.

Я наклоняюсь над его прописями.

— Ты чего, заделался в писари? Он качает головой.

— Моя жена сегодня варит варенье, а я заготавливаю этикетки для банок.

Он откладывает ручку и начинает массировать запястье.

— Что, Пинюш, писательская болезнь?

— Каллиграфия очень утомляет, — объясняет он.

Он встает, чтобы сделать несколько гимнастических упражнений, и, делая их, опрокидывает чернильницу прямо на этикетки с каллиграфическими надписями.

Поскольку он не замечает бедствия, я воздерживаюсь от того, чтобы сообщить ему о случившемся. У него слабое сердце, а мне было бы больно увидеть, как он умрет!

Перед тем как выйти, я замечаю, что он застегнул ширинку в дорогой его сердцу манере, то есть продел нижнюю пуговицу в верхнюю петлю, отчего получился довольно широкий туннель.

— Закрой ее, Пинюш. Никогда не следует слишком сильно проветривать комнату покойника! Он ворчит, наводя порядок в своей одежде. — Кстати, о покойниках, — говорю. — Понравился голубь?

— Нет, слишком жесткий… Мы отдали его консьержке.

— У тебя слишком доброе сердце, Пино… Щедрость тебя погубит!

Глава 3

С первого взгляда ничто не говорит, что в поместье Тибодена находится лаборатория, разве что большое количество машин, стоящих перед домом. А со второго поражает царящая в нем тишина.

Безвкусный трехэтажный дом был построен для нувориша с претензиями, пожелавшего иметь башню, чтобы придать своему жилищу вид замка. С ума сойти, как людей прошлого века мучило желание иметь дворянский герб. Многие даже хотели называться Дюпонами, чтобы писать "дю” отдельно и получить благородную фамилию.

Дом стоит посреди парка с запущенными лужайками. Все поместье окружено сурового вида стенами. Думаю, это и побудило Тибодена устроить лабораторию именно здесь.

Я останавливаю машину у стены и быстрым шагом вхожу в ворота. Не успеваю сделать и четырех шагов, как неприветливый голос заставляет меня окаменеть.

— Эй, вы! Стоять!

Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и вижу старого хмыря с отталкивающей физиономией.

Это охранник. Бывший блатной, это я вам говорю. Его прошлое читается по залатанной, как старая камера колеса, морде, раздавленному носу, оборванным ушам, а больше всего по глазам запятыми.

Я рассматриваю его со снисхождением.

— Вы куда? — спрашивает он, вразвалку направляясь ко мне.

— У меня стрелка с профессором Тибоденом.

И я достаю пропуск, выписанный по всей форме. Он скрупулезно изучает его, точно генерал штабную карту, перед тем как послать своих солдат в мясорубку, потом Качает головой без шеи и показывает, что согласен.

Поверьте мне, лучшие ангелы получаются из демонов. Вот возьмите Видока, например. Бывший каторжник, урка, судимостей на несколько страниц, но однажды раскаялся и возглавил полицию. Во как бывает в лучших домах! Клин клином вышибают — золотое правило.

Так я философствую, идя по аллее, затем быстро поднимаюсь по лестнице и оказываюсь в просторном холле, выложенном плиткой под шахматную доску, в котором какой-то малый сидит на стуле и мечтает о королеве.

По моим прикидкам, это последний укрепленный бастион перед кабинетом профессора Тибодена.

Я опять вынимаю пропуск, и он довольно грациозно кивает.

— Можно видеть профессора? — спрашиваю я, подкрепляя просьбу любезной улыбкой, которой место на первой странице “Сине-Ревеласьон”.

— Вас проводят.

Он нажимает пальцем с ногтем в трауре на кнопку. Где-то в домишке раздается звонок, и появляется очень симпатичная особа, чей лифчик явно надут не осветительным газом.

Она платиновая блондинка, одетая в белый халат и черные чулки, самые что ни на есть модные сейчас, а ее лукавый вид вызвал бы игривые мысли у целого научного симпозиума.

Она осматривает меня, изучает, оценивает и просит следовать за ней, что я делаю с большой охотой, сожалея лишь о том, что мы направляемся в кабинет старого профессора, а не в отельчик “Пу-Нерве”, где номер двадцать два перманентно зарезервирован для меня.

Она выходит из холла в коридор, ковер в котором протерт до пола. Освещение составляет одна-единственная засаленная лампочка, глупо висящая на проводе, как одинокая груша на лишившейся листьев осенней ветке.

Прежде чем мы доходим до конца коридора, я спрашиваю ее своим самым нежным голосом:

— Вы секретарша профессора?

— Да, месье, — отвечает она.

— Он умеет подбирать персонал, — высказываю я свою оценку.

Она издает тихий смешок, идущий прямо в глубины моей души.

Осмелев, я развиваю достигнутое преимущество:

— А чем вы занимались во внерабочие часы до встречи со мной?

Тут она бросает супервзгляд, призванный растопить меня. Такие взгляды производят в спинном мозге короткое замыкание.

— Ждала вас, как видите, — щебечет куколка.

Мне кажется, она умирает от скуки в этом поместье и антирадиационные ученые ее достали. Умники хороши в журнале “Ревю де монд”, а если общаться с ними изо дня в день, то волком взвоешь.

Пообещав себе в самое ближайшее время развлечь красавицу, я вхожу следом за ней в большую комнату, меблированную металлическими картотеками, столом, тоже металлическим, и креслами из труб.

Эти предметы резко контрастируют с архитектурой рококо дома… Тут есть обивка на стенах, лепные украшения, ковры, правда истертые. Даже вольтеровское кресло, забытое в углу и брызгающее соломой.

Красавица показывает мне на это неприветливое сиденье.

— Подождите, я предупрежу профессора. Она снимает трубку стоящего на столе телефона. Мужской голос говорит, что слушает ее, и тогда киска начинает докладывать обо мне. Говоря, она выделывает арабески задницей, чтобы вдохновить меня. Она из тех девушек, что умеют сделать спину красноречивой.

Положив трубку, она для разнообразия одаряет меня улыбкой в пятьсот вольт. Или я ошибаюсь, как говорил один месье, полагавший, что не побрился, потому что вместо зеркала смотрелся в одежную щетку, или мое пребывание в этой лаборатории будет иметь очень приятные стороны.

— Вы здесь единственная женщина? — спрашиваю я с невинным видом.

— Да.

— Тогда вам нужны доспехи, чтобы ходить па дому, да? Она пожимает плечами с обидным для обитателей поместья видом.

— Знаете, живущие в этом доме больше думают о работе, чем о женщинах…

— Глупцы! Как будто в жизни что-то может быть важнее улыбки красивой девушки!

Она окидывает меня крайне доброжелательным взглядом.

— Зато вы кажетесь мне очень предприимчивым!

— Это у меня с рождения. Моей кормилицей была Лоллобриджида той эпохи, что навсегда вылечило меня от всех комплексов.

Она смеется, но недолго, потому что входит профессор Тибоден, и у меня сразу пропадает всякое желание ухлестывать за прекрасной блондинкой, к тому же она исчезает на цыпочках.

Тогда я полностью посвящаю свое внимание разглядыванию Тибодена. Это невысокий серый старик. Когда я говорю “серый”, это не образное выражение, а точное описание. Он тощий, даже костлявый. У него серые кожа, волосы и усы, серая рубашка, серый костюм, серый галстук, Серые ботинки…

Он смотрит на меня, и я попутно отмечаю, какое умное у него лицо. Сразу видно, что у этого малого в котелке что-то есть.

Я представляюсь, и он адресует мне гримасу, которую, видимо, считает улыбкой.

— Рад вас здесь видеть, комиссар… Ведь это благодаря вам обнаружилась утечка информации, не так ли?

— Точнее, благодаря одному из моих подчиненных…

— Совершенно безумная история. С тех пор как я узнал о ней, никак не могу успокоиться. Вы отдаете себе отчет в ценности этого изобретения?

— Спасение человечества, профессор…

— По крайней мере, определенная защита… Если мое изобретение станет известно тем, кто планирует использовать атомную бомбу — а их, увы, становится все больше, — они поспешат изобрести нечто такое, что уничтожит защитную силу моего продукта…

— Вы правы, господин профессор. Это была бы катастрофа.

— Слава богу, — продолжает серый человек, — мое изобретение еще не завершено, значит, можно быть уверенным, что предатель не нанес непоправимого вреда… К тому же формула, которую перевозил голубь, относится к тому, что я называю фазой А моих работ…

Он переходит к сути дела, и я начинаю чувствовать неприятное онемение в суставах…

— Я попрошу вас показать мне помещения, профессор, но я бы хотел сохранить инкогнито, чтобы не насторожить предателя. Не могли бы вы поручить мне, какую-нибудь второстепенную задачу, которая позволила бы мне оставаться здесь, не привлекая внимания?

Он размышляет.

— Могу. Вы будете новым лаборантом…

— Учтите, я никак не связан с наукой… Если ваши сотрудники станут задавать вопросы на засыпку…

— Не станут. Здесь у каждого своя работа и никого не интересует, чем занимаются другие.

По-моему, папаша Тибоден отличный организатор. Должно быть, он сам помешан на своей работе и другим не дает покоя.

Я даже не моргаю.

— Отлично, господин профессор, все будет так, как вы хотите.

— Попросите Мартин выдать вам белый халат, у нее их большой запас.

— Вы говорите о вашей секретарше?

— Да. Она очень симпатичная девушка. Вы ее видели, это она проводила вас сюда…

"Я ее отблагодарю”, — думаю я.

— Она действительно очень симпатичная, господин профессор. Поскольку вы упомянули об этой девушке, давайте поговорим о подозреваемых. Сколько у вас сотрудников?

— Пять, плюс моя секретарша…

Я достаю из кармана бумагу и ручку.

— Перечислите мне их, я сделаю себе кое-какие заметки, чтобы лучше ориентироваться…

— Ну что же! В порядке значимости… У меня два доктора, Минивье и Дюрэтр. Они мои ученики, и я им полностью доверяю…

Мне смешно! Вопросы доверия я изучил досконально.

— Дальше?

— Трое лаборантов, имеющих новенькие дипломы фармацевтов…

— Их фамилии?

— Бертье, Берже и Планшони.

— В общем, вы окружены молодежью?

— Да. Я доверяю молодежи. Это она должна прокладывать новые пути… У меня было два сына…

По его лицу пробегает тень грусти, как пишут в романах для юных девственниц в трансе. Но он не начинает рассказ о своих несчастьях. Решительно пожав плечами, он отбрасывает прошлое.

— Вы хорошо знаете этих молодых людей?

— Мне рекомендовали их мои коллеги, у которых они работали.

— То есть, априори, они тоже достойны доверия!

— Ну да, увы!..

— Секретарша?

— Она работает у меня уже шесть лет. Милая девочка. Она не имеет доступа к сейфу, в котором хранятся документы…

Он хочет сказать что-то еще, но я его останавливаю:

— Подождите, профессор, давайте по порядку. Какую работу выполняет каждый из ваших ассистентов?

— Я в некотором смысле разграничил поле исследований на мелкие участки. Должен вам сказать, что мое изобретение основывается на использовании солнечной энергии. Минивье и Планшони заняты астрономическими исследованиями по точным директивам, которые я им дал. Дюрэтр и двое остальных занимаются химическим аспектом проблемы. Я же — связующее звено, общий знаменатель…

— А характер их работ может позволить тем или другим реконструировать единое целое ваших исследований?

— Ни за что. Если ученик Художественной школы владеет палитрой Пикассо, он ведь не будет из-за этого писать картины Пикассо, верно? Это чтобы вы поняли…

— Да, я понял. Мой начальник мне сказал, что проводится очень строгий обыск?..

— Да. Это не абсолютное правило, оно касается только химиков. Я доверяю им некоторые крайне редкие продукты, которые открыл я сам и которые держу при себе. Я от природы подозрителен, а потому придумал этот тщательный контроль. Они подчинились ему внешне без возражений, хотя очень обидчивы.

Надо думать! Интересно, как он их уговорил так, что ребята не выплеснули ему в морду анализ мочи.

Я спрашиваю его, и он объясняет:

— Мой дорогой, дипломатия — это искусство представлять неприятные вещи. Я отводил каждого в сторону и объяснял, что принимаю эту предосторожность из-за двух других.

— Браво!

Он качает головой.

— Ну вот, это все.

— Где живут эти люди?

— Да здесь… В глубине парка стоят два сборных домика для персонала. Я специально брал только свободных парней, чтобы они постоянно находились здесь…

— А секретарша?

— Она живет в доме.

— Вы, естественно, тоже?

— Разумеется… Я сплю над моей лабораторией.

— Кто ведет ваше хозяйство?

Тут он смеется от души.

— Мое хозяйство! Я живу на холостяцкий манер и ем вместе со всеми в столовой… А мое белье в прачечную носит Мартин…

— Понятно. А теперь, может быть, вы мне покажете помещения…

Он колеблется.

— Подождите до вечера. Я вам покажу все в деталях, так будет легче. А пока устраивайтесь. Мартин займется вами.

— Буду счастлив, — говорю.

И поверьте мне, друзья, я совершенно искренен!

Глава 4

И вот я снова встречаюсь с малышкой Мартин. С таким гидом я готов отправиться на прогулку хоть по ночному Парижу, хоть по замкам Луары!

Мы снова идем по коридорам. Я замечаю, что, пока я разговаривал с Тибоденом, она причесалась и выпустила поверх голубого пуловера отложной воротничок блузки.

Белый халат очень плотно облегает ее, и всю географию видно как на ладони.

— Куда мы идем? — осведомляюсь я, когда мы удалились на достаточное расстояние от директорского кабинета.

— На склад.

— Тогда берегитесь…

— Почему?

— Не знаю, что у вас там сложено, но мне будет трудно устоять сложа руки.

Она награждает меня улыбкой за эту остроту, потом, неожиданно посерьезнев, спрашивает:

— Значит, вы лаборант?

— Да. А что, вас это удивляет?

Она бросает на меня пламенный взгляд, который растопил бы и снега на Монблане.

— Немного… Вы совсем не похожи на лаборанта.

— А на кого я похож? На молочника? Она качает головой. Ее взгляд становится все более жадным. Мне кажется, что за пребывание в этом домишке, где царствует наука, у нее накопилась большая неудовлетворенность.

Мы доходим до склада — большой унылой комнаты на первом этаже, под лестницей. Она забита раскрытыми ящиками. Мартин открывает один из двух больших шкафов, и я вижу внушительную стопку белья.

— Здесь используют много халатов, — говорит она.

— Да?

— Химики. Не знаю, чем они занимаются, но халаты портят в ускоренном темпе.

Говоря, она берет халат и разворачивает его. Я снимаю пиджак и надеваю рабочую одежду. Она мне немного узковата.

— У вас такие здоровенные плечи! — восхищается девочка.

— Да, не маленькие.

— Вы, наверное, очень сильный…

— К вашим услугам…

Я меряю другой халат, на размер больше. Этот почти подходит. Я смотрю на себя в отколотое зеркало и констатирую, что похож скорее на массажиста, чем на лаборанта-химика.

Девушка внимательно наблюдает за мной.

— Можно подумать, что вы впервые надели белый халат, — говорит она. — У вас такой удивленный вид…

Придется остерегаться ее наблюдательности; цыпочка кажется очень сообразительной. С ума сойти, какое у девчонок обостренное чутье. Вы думаете, что проводите их вашим трепом, а они терпеливо слушают и в мыслях держат вас за лопухов.

Я воздерживаюсь от ответа на ее последний вопрос.

Чтобы уйти от темы, я самодовольно любуюсь собой.

— Не жмет под мышками? — спрашивает Мартин. Я обнимаю ее за талию.

— Нет, сердце мое, как видите, я сохранил полную свободу движений. Она отбивается.

— Отпустите меня. Вдруг кто войдет?

— А кто может войти?

— Один из них… Здесь хранятся запасные инструменты, которые могут им понадобиться…

— А есть тут свободное место, где мы можем не опасаться, что нам помешают?

Она колеблется. Я ласково глажу ее по щеке.

— Вы примете там человека, желающего вам только добра?

Она приступает ко второй сцене из третьего акта, той, что начинается с реплики: “Если вы пообещаете мне вести себя благоразумно!"

Текст я знаю наизусть. Мюссе, бедняга, вспотел, доказывая, что с любовью не шутят, хотя французы всю жизнь делают обратное.

В конце концов свидание назначается на эту ночь. Она мне говорит, что у нее есть бутылочка черносмородинного ликера, пришедшая прямиком из Дижона, что само по себе составляет достаточно веский повод для того, чтобы принять меня в ночное время. Я принимаю ее любезное приглашение, думая, что бутылка ликера никогда не была эффективным бастионом для защиты чести дамы.

Затем она ведет меня в мою комнату. Это крохотная комнатушка под самой крышей. И в подобное помещение засовывают гордость Секретной службы! Вот уж действительно, дальше некуда (и в буквальном смысле тоже). Малышка Мартин извиняется, но это единственная свободная жилая комната. В ней стоят только жесткая металлическая кровать и вешалка. Не дворец, одним словом. Я прихожу от нее в ужас, потому что, как вам известно, у меня клаустрофобия…

Я поочередно смотрю на кровать и на Мартин, и у меня возникает вполне очевидная ассоциация идей, но она явно опасается быть пойманной с поличным и убегает, оставив мне улыбку, еще долго витающую в каморке и после ее ухода.

Через несколько минут заканчивается рабочий день. В большом холле, где по-прежнему мается от скуки охранник, профессор Тибоден представляет мне своих сотрудников.

Доктора Минивье и Дюрэтр — парни лет сорока, которые странным образом похожи один на другого. Наверное, из-за подстриженных бобриком волос и бледности. Им не хватает физических упражнений, это ясно. Минивье высокий, с выпуклым лбом и мрачным взглядом… У Дюрэтра густые брови и начинает отрастать живот…

Что касается ассистентов, они, наоборот, очень разные. Бертье почти толстый. Он очень молодой, очень грязный, его нижняя губа свисает, как лепесток лилии. Берже маленький, черноволосый, суетливый и страдающий тиками, забавляющими окружающих. Самое смешное состоит в том, что он одновременно закрывает левый глаз, широко раскрывает рот и трясет головой.

Если бы этот малый выступал в мюзик-холле, то сделал бы себе целое состояние. Что касается последнего, Планшони, это тот еще случай. Он длинный, а оттопыренные уши придают ему вид вешалки. Белый халат болтается на нем, как мокрое знамя вокруг древка.

Короче, пятеро стоящих передо мной типов не донжуаны. У всех в глазах усталый лихорадочный блеск. Эти парни слишком много работают. Им бы следовало раз в недельку наведываться на улицу Помп, к Баронессе, которая держит самый клевый бордель в Париже. У нее отборный персонал: по большей части девицы из благородных, которых вы не застанете там между пятью и семью часами дня, потому что они пьют чаек в Сен-Жермене. Есть даже негритянка, дочь короля. Она пользуется большим спросом из-за своих форм…

Я пожимаю клешни всем пятерым. Они бросают на меня равнодушные взгляды и, не обращая больше внимания, торопятся в столовую. Я следую за ними, окруженный Тибоденом и Мартин.

В глубине парка стоят домики, о которых мне рассказывал профессор.

Это два сборных бунгало, кстати, довольно приятные на вид. Они состоят из пяти спален и гостиной с телевизором, радио, проигрывателем, баром и мягкой софой.

Нечто вроде официанта подает еду, и делает он это, не слишком заботясь о правилах хорошего тона. Эта обезьянья задница никогда не слышал о существовании мыла, несмотря на бешеную рекламу некоторых его сортов. Он грязный, как помойное ведро, а его Шмотки затмевают прикиды всех клошаров.

На нем свитер с закатанным воротом, поверх которого он напялил шерстяной жилет. Рукава засучены, а на лапы надеты резиновые перчатки, чтобы защитить их от контакта с водой.

Подавая еду, он курит вонючий бычок и без колебаний окунает большой палец в тарелки. Интересно, где это профессор откопал такой экземпляр? Может, он его бывший ординарец?

В меню суп из консервированного омара и холодный цыпленок, слишком долго хранившийся в холодильнике. Его мясо совершенно дряблое, к тому же его очень мало. Но майонез — это самое ценное приобретение человека после приручения лошади, даже если он в тюбиках.

Потом следует пересоленный салат… Добавьте к этому сыр, как будто из гипса, вялый банан, дешевое красное вино, и вы получите отличную жрачку.

Из-за стола я встаю с расстроенным желудком. Господа начинают курить в креслах. Дюрэтр садится за пианино (я забыл вам сказать, что там есть и пианино) и начинает играть Шопена, как будто поставил себе цель непременно заставить нас расплакаться. Во время этого сольного концерта Мартин бросает на меня многообещающие взгляды. Она поддается очарованию музыки и живет сегодняшним днем, как и все женщины…

Через час, в течение которого господа изысканно скучали, дается сигнал “отбой”.

Профессор, Мартин и я, пожелав всем спокойной ночи, идем через лужайку на свою базу. По дороге мы говорим о погоде, которая есть, которая будет и которая могла бы быть. Погода — это самый главный подарок, который добрый боженька сделал всем людям вообще, а англичанам особенно. О чем бы мы разговаривали, не будь этой вечной темы? Жизнь стала бы невозможной, цивилизация погибла бы, начался бы всплеск преступности! А так благодаря погоде мы расходуем время мирно. Это как любовь: о ней говоришь, чтобы отдохнуть от занятий ею.

О погоде говорят все, великие люди и маленькие, большие артисты и Брижит Бардо… Это общая тема. Первородный грех разговора. Здесь есть свои специалисты, которые находят нюансы, основываются на ревматизмах, на показаниях барометров (это реалисты) и на сводках метеорологов (это любители сказок).

Некоторые угадывают ее по заходу солнца, некоторые по луне, другие верят меняющимся в цвете почтовым открыткам, третьи считают, что их ногти на ногах бесспорный авторитет в данном вопросе… А остальные, это вы, я, он, сосед… мы говорим о ней просто так, потому что больше сказать нечего… Потому что тысячелетия, во времена галлов и при Луи-Филиппе, человек был замкнут в границах между ненастной и ясной погодой и ходил от одной к другой с черным или ярким зонтиком, с кремом для загара или в непромокаемом плаще.

В холле я замечаю, что дневного сторожа сменил ночной. Дневной ушел к себе, а ночной поставил возле двери, ведущей в лабораторию, раскладушку. Он курит трубку, дожидаясь, пока мы вернемся.

Профессор отвечает на его Приветствие и протягивает руку секретарше.

— Спокойной ночи, Мартин… Он хлопает меня по плечу.

— Пойдемте, я покажу вам, чем вы будете заниматься завтра.

Я покорно следую за ним, предварительно показав девушке взглядом, что наша разлука будет недолгой.

За кабинетом профессора Тибодена находится раздевалка. Одна из ее стен стеклянная, как меня предупреждал Старик, что позволяет следить, не унес ли чего один из сотрудников лаборатории.

За раздевалкой самое главное помещение, то, где создается гениальный препарат, рожденный не менее гениальным мозгом моего гида.

Лаборатория занимает почти половину дома. Стены нескольких маленьких комнат разрушили, чтобы сделать одну большую, а окна замуровали.

В эту комнату можно войти только через одну дверь. Она железная и запирается на специальный замок, ключ от которого есть лишь у Тибодена.

Он включает свет: безжалостный, ослепляюще яркий, не оставляющий никакой тени.

— Вот, — говорит профессор, — здесь все и происходит.

Я окидываю взглядом странные приборы, заполняющие это помещение.

— Мой рабочий стол в глубине, — объясняет он мне, — а за другими располагаются остальные.

— А где находится сейф, в котором вы храните ваши формулы?

— Пойдемте…

Я эскортирую его в глубь лаборатории. На стене висит своего рода аквариум, над которым находится резервуар. На аквариуме написано печатными буквами: “Дистиллированная вода”. Тибоден поворачивает одну из гаек, прикрепляющих резервуар к стене, затем тянет его на себя, и я с удивлением вижу, что здоровая банка поворачивается, открывая спрятанную за ней стальную дверцу, встроенную в стену. Это дверца сейфа. Профессор крутит ребристую ручку, и дверь открывается. Углубление сейфа имеет размер чуть больше коробки сахара.

— Вот видите…

Я замечаю несколько бумажек, лежащих в нише.

— Вижу. Скажите, вы уверены, что только вы знаете код сейфа?

— Разумеется, — отвечает он. — Кроме того, я каждый день его меняю, и это всем известно.

Я скребу голову. На этот раз я столкнулся с серьезной тайной. Лучшей головоломки не придумать!

— Как вы запоминаете последнюю комбинацию, если используете их в таком количестве?

— У меня отличная память.

— Я понимаю, но…

— Да?

— Нет ли у вас какой-то системы, зацепок?

Он кивает.

— Если хотите. Чтобы избежать ошибок, по четным дням я набираю цифры, а по нечетным — буквы.

— А! Это действительно несколько снижает возможность запутаться.

— Правда?

— У вас всего одна ручка, и, чтобы открыть дверцу, надо четыре раза изменить ее положение.

— Совершенно верно.

— Вы никогда не открывали ее при ваших помощниках?

— Никогда.

— Вы в этом уверены?

Его взгляд вдруг становится недовольным.

— Я же вам сказал, комиссар!

Я сую руку в сейф, чтобы ощупать дальнюю стенку.

Он улыбается.

— Думаете, кто-то проделал дырку снаружи?

— Я просто проверяю.

— Сейф сделан из стали толщиной в пятнадцать миллиметров и выплавлен целиком… Чтобы пробить его снаружи, надо проделать большую работу, не считая того, что пришлось бы продырявить и стену дома.

На некоторое время устанавливается молчание. Я сбит с толку и раздражен. Эта проблема меня бесит. Если ее резюмировать, мы имеем доказательство, что кто-то залезал в этот сейф, но не понимаем, как он мог это сделать, потому что это кажется невозможным.

Я трогаю Тибодена за руку.

— Послушайте, профессор, мы оба реалисты. Не существует магических способов, позволяющих прочитать формулу сквозь бронированную стенку сейфа… Надо минутку подумать. Когда вы составляли эту формулу, вы набросали ее на черновике?

Он отрицательно качает своей серой головой.

— Нет, комиссар. Я продвигался на ощупь. Когда мой опыт дал положительный результат, я записал на листке блокнота список компонентов, потом положил листок в сейф и простер свои предосторожности до того, что уничтожил блокнот, из которого вырвал листок. Я просто помешан на секретности, потому что до войны у меня уже раз украли планы.

— Кто-нибудь работал здесь ночью?

— Никогда… Чтобы войти, надо поднять охранника, вы его видели… Окон здесь нет, только вентиляционные отверстия… Вот почему я уничтожен. Это немыслимо, комиссар!

— Действительно.

Он смотрит на меня, и его умные глаза проникают в самую глубину моих мыслей.

— Вы можете считать, что я вру, или что меня подводит память, или что я допустил неосторожность… Но я уверен в обратном, понимаете? Повторяю вам: у меня исключительная память. Я могу рассказать вам наизусть все учебники по химии и физике, которые проштудировал до сегодняшнего дня. К тому же я болезненно осторожен… Вы меня слышите, месье Сан-Антонио? Бо-лез-нен-но.

Я впервые вижу его возбужденным. Ему это не идет. Он похож на капризничающего старого мальчика.

— Вы говорили вашим сотрудникам об этой формуле?

— Нет! Повторяю вам, они работают точь-в-точь как рабочие на конвейере. Каждый выполняет только свою операцию. Даже если они разговаривают между собой, это может дать им лишь неполную связку. Только я знаю о своем открытии, понимаете? Именно потому, что я считал себя единственным обладателем тайны, эта утечка уничтожила меня.

Он садится на табурет и грустно смотрит на меня. Вдруг я понимаю, что он просто старик, уставший от своей работы. Он не заслужил такого удара судьбы.

— Закройте сейф, господин профессор…

Он закрывает дверцу и начинает возиться с ручкой.

— Какое кодовое слово вы выбрали на сегодня? — спрашиваю я его в лоб.

Он смотрит на меня не отвечая, поджав губы. Этот тип действительно осторожен.

— После вы его измените, — говорю я ему. — Я просто хочу удостовериться в одной вещи. Не бойтесь, это в ваших интересах…

Он расслабляется.

— Я набрал слово “баба”.

— Просто очаровательно…

Он сейчас спрашивает себя, не издеваются ли над ним, но я не даю ему времени на взращивание комплексов.

— А что было вчера?

— Число. 1683.

— Год смерти Кольбера, — сразу же говорю я. Он разражается смехом.

— Об этом я не подумал. Вижу, в вашей Службе очень хорошо знают историю.

— Это остатки среднего образования. А потом, я всегда относился к Кольберу с симпатией. Думаю, из-за той истории с дамой, ставшей перед ним на колени. Это действует на детское воображение. Позже дети вырастают и лучше измеряют величие жеста.

Я его развеселил. Это немного разряжает атмосферу.

— Продолжим экскурс в прошлое, профессор. Позавчерашняя комбинация?

— ГЮГЮ.

— А перед ней?

— 0001.

Я устроил этот небольшой тест по двум причинам: во-первых, мне захотелось удостовериться, что у него действительно безупречная память; во-вторых, я хотел узнать, по какому принципу он составляет комбинацию. Я замечаю, что числа он берет наугад, но набирает связные слова. Это вполне объяснимо. Он, очевидно, давно исчерпал запас известных исторических дат и просто подбирает слова из четырех букв… Надо будет поинтересоваться этим особо.

— Ну что же, пока все, месье Тибоден. Пойдемте спать… Он качает головой.

— У вас есть какая-нибудь догадка?

— Ни малейшей. Чтобы разгадать подобный ребус, нужно время.

Мы выходим из лаборатории. Он запирает дверь на ключ и велит охраннику занять пост.

Поднявшись на свой этаж, он протягивает мне руку.

— Моя судьба в ваших руках, мой дорогой друг.

— Можете на меня положиться, профессор. Тайн не существует… только временные иллюзии…

Я поднимаюсь в свою каморку, причесываюсь и, взяв мои колеса в руку, отправляюсь в поход к комнате милашки Мартин.

Стучу в ее дверь. Она спрашивает “кто там?” прямо как бабушка из “Красной Шапочки”, и я сразу признаюсь, что это злой серый волк.

Она, не теряя больше времени, открывает дверь с риском для своей жизни, и я проскальзываю в ее комнату.

Маленькая богиня обвязала волосы милой синей ленточкой в стиле королевы Мэри и сменила рабочую одежду "на пижаму в полосочку, брюки которой оставляют обнаженными ее щиколотки, а куртка достаточно широка, чтобы под нее могла забраться рука мужчины.

Изящный шелковый абажур рассеивает оранжевый свет.

Я замечаю на столе бутылку черносмородинного ликера и два маленьких стакана.

— У вас очаровательная комната, — хвалю я. — Спорю, она в этом доме единственная пригодная для жилья.

— Конечно. Я обустроила ее, как могла, подручными средствами…

— Старик запрещает вам жить в городе?

— Он очень осторожен и хочет, чтобы все были у него под рукой.

Она показывает мне на внутренний телефон, стоящий у изголовья ее кровати.

— Представляете? Он иногда вызывает меня среди ночи, чтобы снимать копии с записей.

Я навостряю уши на манер пса Плуто из мультиков.

— Записей, относящихся к его работе?

— Точнее, к работе его помощников…

Разговаривая, она наполняет оба стаканчика ликером. Сказать по правде, я бы предпочел виски, но, как любит говорить моя славная матушка Фелиси, дареному коню в зубы не смотрят.

Мартин указывает мне на стул, обитый гранатовым бархатом. Прямо скамеечка для молитв. Хочется скорее опуститься на него коленями, чем садиться.

Я беру книгу, которую она положила на сиденье, и пристраиваю на него в качестве компенсации свой зад.

Смотрю на название книги: “Загадка Жанны д'Арк”. Серьезное чтение. Неужели я нарвался на интеллектуалку? Только этого мне не хватало! Стоит нормальной женщине прочитать “Эмиля”, как она воображает себя знатоком литературы и начинает вас доставать Паскалем (которому, между нами говоря, лучше было бы держать свои мысли при себе) и целой шайкой умников, которые утомляли людям мозги, вместо того чтобы писать развлекательные книжки типа “Я прошла своим путем, или Мемуары слабительной свечи”…

— Как, — говорю я, показывая на жизнеописание Жанны д'Арк, — вы интересуетесь славными страницами истории?

— Нет, что вы! Эта книжка лежала здесь. А я не могла продвинуться дальше пятнадцатой страницы! Ну слава богу!

— Поучительная жизнь нашей национальной святой вас не привлекает?

— Да, в кино, и то если фильм сняли американцы. Эта белокурая киска нравится мне все больше и больше. Готов поспорить на собачку ружья против щенка моей собачки, что мы быстро станем с ней близкими друзьями.

— Лично я, — говорю, — знаю о ней только то, что она была девственницей и хорошо горела…

— Интересно, как это она осталась девственницей среди стольких солдат?

— А вы среди ваших ученых?

Она хохочет резким безумным смехом.

— Вы видели их морды?

— Да, мрачноваты. А как они в плане дружбы?

— Пфф, считай никак… Они думают только о своей работе.

— Неужели ни один из пяти не пытался за вами ухаживать хоть немножко?

— Как же, толстяк Бертье пожирает меня глазами, но дальше не идет.

— А куда он может пойти со своим брюхом в вице мяча для регби?.. А они работают по ночам?

— Редко. Иногда старик объявляет общий аврал, когда сделает новый шаг в своих исследованиях…

— Кстати, а в чем конкретно заключаются его исследования?

Я незаметно наблюдаю за ней с невинной физиономией. Она издает губами неблагозвучный звук.

— Понятия не имею! Все окружено страшной тайной! Это может быть что угодно, он нем как могила…

— А остальные знают?

— Если и знают, то мне об этом не говорили… Продолжать нет смысла. Или она действительно ничего не знает об открытии Тибодена, или достаточно умна, чтобы помалкивать.

Поскольку других срочных дел у меня нет, я беру ее за крылышко и приглашаю сесть ко мне на колени. Она делает это мягко и не ломаясь обвивает мою шею руками. Я бы не хотел продолжать радиорепортаж дальше границ, определенных приличием, но все же скажу, что, когда часы начинают бить полночь, я знаю наизусть все изгибы ее тела, все ее реакции, то, как она зовет свою мамочку, то, как просит ее не беспокоиться, нежность и бархатистость ее кожи, все ее умения, ее пассивность и ее требовательность, ее цепкость и сообразительность, а также ее деликатную манеру ощипывать маргаритку, ухаживать за боярышником на ветке и собирать пальцы ноги в букет фиалок.

Глава 5

Когда она пришла в себя, а я надел брюки, мы обмениваемся несколькими поцелуями и возобновляем беседу.

Маленький сеанс чик-чирика нас утомил и осчастливил Лично я нами доволен. Еще немного, и я ущипну себя за ухо, чтобы сказать себе это. Не знаю, как вы устроены. Может, у вас в трусах один знак вопроса, но каждый раз, сразу после того, как я вернул свой долг особе диаметрально противоположного моему пола, я чувствую себя превосходно. Я как будто оправдал свое существование в глазах творца…

Я протягиваю руку к бутылке ликера.

— Ты позволишь, нежная моя? Она запечатлевает на моей груди влажный поцелуй, от которого по моему хребту идет приятный разряд тока.

— Ты здесь у себя, — говорит она. Я пью прямо из горла, потом заливаю себе в глотку стакан чистой воды, чтобы смыть этот сироп.

— Скажи, Мартин, тебе не кажется, что нам вдвоем было отлично?

— Чудесно, — соглашается она. — Я никогда не испытывала такого наслаждения, мой волк!

Это “мой волк” заставляет меня внутренне закипеть. Я терпеть не могу любовные прозвища. Стоит девице назвать меня “лапочка”, “дурашка” или “зайчик”, как у меня сразу возникает желание двинуть ей по морде; что вы хотите, это чисто физическое отвращение. Ненавижу сюсюканье. О любви не говорят, ею занимаются.

— Пфф, — говорю, — тебе не кажется, что ночь душная? Мне хочется прогуляться по воздуху…

— Значит, ты подвергнешься допросу ночного сторожа. Он не может выносить, чтобы кто-то выходил на воздух после отбоя.

— Не волнуйся, я скажу ему пару слов… Я уже выхожу, когда мне в голову приходит один вопрос.

— А чьи машины стоят у входа?

— Помощников старика и его тоже.

— Они никогда не выезжают ночью из поместья?

— Нет, они уезжают только на уик-энд, как и я…

— Наверное, в Париж и его окрестности?

Не желая продолжать допрос после чудесных мгновений, которыми мы только что наслаждались, я покидаю ее после последнего поцелуя, от которого перехватило бы дыхание даже у специалиста по подводной охоте.

Ночной сторож — не туфтовый часовой. Как тихо я ни шел, мое появление заставляет его вскочить с раскладушки.

Он направляет мне в портрет луч великолепного электрического фонаря.

— Стой, кто идет? — спрашивает он, следуя доброй традиции.

— Опустите ваш фонарь, старина, — отвечаю я. —У меня от него отслоится сетчатка…

Но он не подчиняется. Он встает и включает верхний свет. Его настороженный взгляд неласково меряет меня.

— Вы куда?

— Хочу прогуляться по парку. В моей каморке два квадратных метра, мне приходится открывать дверь, чтобы надеть пиджак… А мне просто необходим кислород, чтобы выжить.

Моя трепотня не производит на него впечатления У этого типа засохшая фига вместо мозгов.

На всякий случай он смеется, потому что видел это в голливудских фильмах.

— Знаете, здесь исследовательская лаборатория, а не место для прогулок.

— Вы хотите сказать, что я, ассистент профессора Тибодена, не имею права пройтись по парку?

— Я могу сказать, что меня поставили сюда смотреть, чтобы все было в порядке. А я считаю беспорядком, если один из служащих выходит в неположенное время.

— Тогда подайте вашему начальству соответствующий рапорт, малыш, и перестаньте выпендриваться, а то я разозлюсь и заставлю вас сожрать ваш галстук.

После этого я, не обращая на него внимания, открываю засов входной двери и выхожу в духоту ночи.

Я беру курс на сборные домики. Хочу своими глазами убедиться, что с этой стороны все О'кей. Пятеро живущих в нем господ являются пятью неизвестными этой задачи. Ставлю петуха в винном соусе, что шпион (я называю кошку кошкой, как говорил Казанова) один из этих пятерых…

Идя по заросшей травой тропинке, ведущей от дома к вспомогательным строениям, я обдумываю ситуацию. Тот, кто спер формулу, использовал голубя, чтобы отправить ее по назначению. Зачем применять такой устаревший метод? Молчите? Я вам скажу, если у вас запор в мозгах… Потому что он торопился и не хотел выходить за пределы поместья Вывод: в окрестностях, возможно, есть и другие почтовые голуби…

Где же он может прятать этих тварей? Голубь не останется незамеченным, потому что производит сильный шум своим воркованием… Значит, импровизированная голубятня удалена от построек…

Я обхожу парк, навострив уши и вслушиваясь в многочисленные шумы, населяющие его; но воркований не слышно, как симфонии Бетховена в переходах метро. Из птиц я нахожу только соловья, заливающегося на ветке…

Я снова шагаю по парку, останавливаясь под каждым деревом, но никакого результата. Хмурый, я возвращаюсь в свою комнату. Когда я прохожу мимо охранника, задыхающегося от бешенства, он мне говорит малоприветливым голосом:

— Однако!

Я нежно улыбаюсь ему.

— Вам бы следовало покупать рубашки на пару размеров больше, а то вы совсем красный. В один из ближайших дней вы умрете от удушья, и это отнесут на счет апоплексии.

Он выплевывает: “Не слишком-то умничайте”, от которого разболелась бы голова у слона, но мне на это начхать.

После изящного и непринужденного поклона я расстаюсь с бульдогом.

При электрическом свете моя комнатушка кажется мне еще меньше.

Я раздеваюсь, широко открываю окно и выкуриваю последнюю за день сигарету, высунувшись наружу.

На этой высоте прохладно. Ветер, легкий, как рука массажиста, ласкает растительность парка. Небо, как сказал бы лишенный воображения, но поэтичный писатель, “усыпано звездами”, однако луны не видно. Она ушла, не оставив адреса. Может, пошла покупать рогалики в ближайшей булочной?

Я с сожалением заканчиваю сигарету, но еще одну решаю не закуривать. Ладно, пора баиньки! Когда я собираюсь закрыть окно, мое внимание привлекает белая фигура, которую я различаю в просвете между деревьями, в правой стороне парка. Это человек, узнать которого не представляется возможным из-за темноты и расстояния. Этот самый тип перемахнул через стену поместья. Направляется к служебным постройкам?

Слушая только голос собственного любопытства, ваш любимый Сан-Антонио быстро одевается и во второй раз бросается вниз по лестнице.

Едва увидев меня, ночной сторож чуть не валится в обморок от ярости.

— Комедия окончена! — задыхается он.

— Никак не могу заснуть, — отвечаю я. — Потерял ключ от страны снов. Наверно, положил в карман штанов и выронил, когда снимал их. Вы понимаете?

Он хватает меня за лацкан пиджака и встряхивает.

— Ну хватит! Поднимайтесь к себе и постарайтесь…

Какой несговорчивый.

Решив, что ему можно доверять, открываю, кто я такой. Я предпочитаю показать ему удостоверение, чем дать поднять на ноги весь дом!

Тогда он вытягивается по стойке “смирно”.

— Я не мог и подумать, господин комиссар. Я прикладываю палец к губам.

— Тсс! О моем настоящем качестве запрещено говорить кому бы то ни было. Даже вашим коллегам, иначе вас просто уволят! Понятно?

— Даю вам слово, месье…

— Хватит! Вы не из Нанта?

— Нет, а что?

Я молча пожимаю плечами, но мысленно говорю себе, что, если бы он был нантцем и я бы его вышиб с работы, это было бы новой отменой Нантского эдикта.

Я возвращаюсь в парк с его густыми тенями, церковной тишиной и сильным запахом перегноя. Я мчу со скоростью радиоуправляемой ракеты к домикам ассистентов и обследую их фасады, надеясь найти свет. Но все темно, тихо, все спит…

Тогда я направляюсь к месту, где, как я видел, человек перелез через стену. В этом месте стена полуразрушена, от чего получилась брешь, в которую легко пролезть. Я перелезаю на ту сторону и оказываюсь в другом парке, гораздо более густом, чем наш. Видимо, это поместье заброшено.

От бреши идет, нет, не тропинка, а след, протоптанный чьими-то регулярными хождениями здесь… Я следую по этой извилистой дорожке и подхожу к большому сараю, покрытому соломой. Строение полуразрушено. Крыша с одного края свисает, как сломанное крыло утки. Через заросли деревьев я замечаю большой дом в стиле Большого Трианона, который кажется таким же пустым, как память министра.

В этом заброшенном поместье есть что-то тревожное, даже трагическое. Сколько поместий во Франции так вот умирает… Когда они находятся вблизи городов, вокруг них строят спальные районы многоэтажек, чтобы показать, что времена переменились и народ взял Тюильри раз и навсегда! Но когда географическое положение делает их неинтересными, они тихо умирают, как это. Как сказал Анти Беро, камень долго остается у подножия стены, которая его несла!

Я начинаю продвигаться к усадьбе, когда мое внимание привлекает легкий шум, который я не сразу узнаю. Потом я отдаю себе отчет, что это шум птиц в вольере; это просто шорох лап и крыльев.

Меня охватывает прилив энтузиазма. Или я страдаю врожденной дебильностью, или наткнулся на голубятню, которую искал.

На этот раз я все понимаю. А голубятник не дурак. Он поставил клетку за пределами территории парка.

Я достаю электрический фонарик и подхожу к полуразрушенному ангару, ориентируясь по звуку. Наконец Я нахожу между обвалившимся куском крыши и дальней стеной большую клетку, в которой сидят два голубя. Моя лампа сообщает мне, что им только что принесли зерна и налили воды в поилку. Хозяин этих птичек кормит их по ночам. И выпускает их наверняка тоже по ночам…

Разбуженные светом моего фонаря, голуби начинают ворковать как одержимые.

— Спите, ребята, — говорю я им. — Не волнуйтесь, я ваш друг.

После этих слов, непонятных для голубей, я отчаливаю, счастливый своим открытием, и обдумываю один трюк в моем стиле.

Сейчас два часа ночи. Если я хочу, чтобы мой трюк удался, то не должен терять время.

Я выхожу из соседнего поместья и сажусь в свою машину, стоящую у входа в дом. Я вывожу ее вручную и, отогнав на достаточное расстояние, завожу мотор.

Курс на Эвре.

Мне понадобилось двадцать минут, чтобы доехать туда. Я ищу полицейский участок, потому что это одно из немногих мест, откуда я могу позвонить в этот час. Найдя его, я представляюсь дежурному капралу и прошу соединить меня с Парижем.

Через несколько минут меня соединяют с дежурным по нашей Службе. Странная вещь, но Старика на работе нет. А я-то думал, что он покинет свой кабинет только затем, чтобы отправиться на кладбище Пер-Лашез.

Я прошу дежурного немедленно позвонить ему домой и попросить как можно скорее перезвонить в комиссариат Эвре.

Я кладу трубку и угощаю полицейских сигаретами, спрашивая, нет ли у них в заначке капельки рома. От ликера малютки Мартин у меня слиплась глотка, и мне надо ее промыть.

Меня угощают бутыльком “Негриты”, которым я щедро пользуюсь. Эти господа спрашивают меня, чем я занимаюсь. Чтобы утолить их любопытство, я отвечаю, что вышел на след торговцев оружием. И тут раздается дребезжащая трель телефона.

— Это вас, — говорит капрал. Действительно, это Старик.

— А, это вы, Сан-Антонио.

— Да. Патрон, до рассвета мне нужны два почтовых голубя…

Хотя он готов ко всему, но немного ошарашен.

— Два голубя?

— Да. Но пришлите мне дюжину разных, чтобы у меня был выбор, и я мог бы заменить ими двух других. Понимаете?

Он все отлично понимает.

— О! Великолепная идея, Сан-Антонио… Нашли гнездо?

— Да. Естественно, птицы, которых вы пришлете, должны лететь к нам, когда их выпустят…

— Это само собой разумеется!

— Через сколько времени я могу получить этих тварей7 Он размышляет.

— Через три часа. Подойдет?

— Прекрасно, подойдет. Скажите тому, кто их повезет, чтобы он ждал меня на разветвлении дороги, ведущей к поместью. Точнее, это я буду его там ждать. Хорошо?

— Да.

— Еще один вопрос, патрон. Вы приказали провести расследование о персонале известного вам человека?

— Естественно!

— С этой стороны ничего интересного?

— Негативно по всей линии. Кажется, эти люди ведут совершенно нормальную жизнь.

— Ладно, спасибо… До скорого, патрон. И простите, что побеспокоил вас среди ночи, но дело действительно срочное.

— Меня никогда не беспокоят, звонят насчет работы, Сан-Антонио!

— Спокойной ночи, шеф.

Я кладу трубку.

Дежурные полицейские окаменели. Они обалдели от моей истории с голубями. Капрал, толстый сангвиник, смотрит на меня, посмеиваясь.

— Голуби, — говорит он.

— Да, — подтверждаю я, — голуби…

— Настоящие?

— Подлинные…

— А зачем они?

— У меня в чемодане оказалась банка горошка, и я не хочу ее выбрасывать.

Он недоволен моей шуткой, но, находясь под впечатлением моего звания, не осмеливается показывать свое недовольство.

Я пожимаю ему клешню и отваливаю.

Глава 6

Провинция, ночь. Что может быть более меланхолическим и более завораживающим?

Сидя за рулем, я смотрю на старые дома, эти строения других времен, на маленькие улочки с неровной булыжной мостовой и думаю о том, как хорошо быть колбасником в этих краях… Колбасником или кем другим, но вести спокойную, размеренную жизнь… Здороваться каждое утро с соседями, смотреть на парады барабанщиков по праздникам, присутствовать на банкетах по случаю дня рождения мэра, обсуждать постройку новой линии водопровода и разряжаться в пух и прах, чтобы сходить в кино…

Я спрашиваю себя, не это ли настоящее счастье, настоящая жизнь… Ограниченный срок, выделенный нам, требует такого вот неторопливого существования… Имеем ли мы право использовать свой срок на безумные дела вместо того, чтобы медленно наслаждаться им?

Я снова проезжаю через город, теперь в обратную сторону. Доехав до развилки, останавливаю машину на обочине, включаю позиционные огни и опускаю спинку сиденья, чтобы поспать. Я сильно устал и чувствую, что сон мне не повредит.

Засыпаю я быстро. Мне снится, что я сижу верхом на огромном голубе и пытаюсь схватить Мартин за юбку, а профессор Тибоден тем временем гонится за мной со шприцем. Как видите, очень актуальный кошмар.

Не знаю, сколько времени я дрых, но вдруг кто-то стучит в стекло… Я поднимаюсь и вижу Маньена, парня из нашей Службы. Он смеется за запотевшим стеклом.

Открываю дверцу. Ночь посвежела. Мне становится зябко от холодного ветра, а желудок крутит тошнота. Это из-за чертова ликера.

Маньен приветствует меня веселым:

— Хорошо поспали, патрон?

Я делаю несколько шагов по дороге — У меня башка болит, сынок… В твоей машине не найдется бутылочки виски?

— Нет, у меня там только голуби а они устроили жуткий шум!

Это возвращает меня к реальности.

— Ладно, в путь. Я поеду впереди, ты за мной. Мы садимся в свои машины и, один за другим, направляемся в сторону поместья, но, прежде чем показалась лаборатория, я сворачиваю направо и останавливаюсь перед огромной ржавой решеткой.

Маньен вытаскивает клетку, полную махающих крыльев.

Я помогаю ему дотащить ее до ангара, а там мы ищем среди привезенной им партии двух голубей, похожих на тех, что живут здесь. Сделав выбор, мы заменяем одних другими, и дело сделано.

Я привязываю кусок веревки к лапам двух предыдущих пансионеров.

— Скажешь Старику, чтобы за ними хорошенько ухаживали, — рекомендую я Маньену.

— Не беспокойтесь, патрон…

Мы идем к своим машинам и разъезжаемся в противоположные стороны.

Я возвращаюсь с приятным чувством выполненного долга. Сделав то, что сделал, я предотвратил новый риск утечки. Как вам известно, у почтового голубя есть “база”, на которую он возвращается, откуда бы вы его ни выпускали. Если шпион из лаборатории выпустит одного из голубей, сидящих в ангаре, то он обязательно принесет сообщение в нашу Службу. Все просто, надо было только подумать.

На этот раз я засыпаю до восьми часов утра следующего дня.

Первый, кого я вижу, выйдя из моей каморки, это — вы уже успели догадаться — моя маленькая потаскушка. Ей удалась великолепная прическа, а под расстегнутым белым халатом бежевое бархатное платье, декольте которого свело бы с ума даже архиепископа Кентерберийского. Любительница удовольствий шла ко мне.

Я ей говорю: “Проходите, вы здесь у себя” — и в два счета и в три действия доказываю, что всякое тело, погруженное в жидкость, получает толчок снизу вверх, равный по весу перемещаемой жидкости…

Все происходит быстро, вроде утренней поверки, но придает радость жизни.

Рука в руке мы спускаемся к завтраку… Все-таки смешно идти через весь парк, чтобы проглотить чашку кофе!

Когда мы приходим, все уже там. Тибоден раздает инструкции двум докторам. Трое ассистентов смотрят на нас с легкой иронией. Наверное, они считают, что секретарша их старика и я составляем хорошую пару…

Я приветствую собравшихся с куртуазностью, составляющей мой шарм, и сажусь за стол.

Какое странное чувство возникает от того, что рядом с тобой находится шпион! В этой большой комнате нас восемь. Один из этих восьми предатель, второй полицейский, а третий, в данном случае профессор Тибоден, олицетворяет судьбу. Это он создал проблему… Да, странная ситуация.

Я наблюдаю за ними поверх чашки кофе… Которого из шести я видел из окна? Это точно была не Мартин, потому что ей было невозможно выйти из дома, не привлекая внимания старого охранника. Тогда кто? Я пытаюсь вспомнить неясную фигуру. Если бы хоть была луна… Не думаю, что это был Бертье. Он слишком толстый, чтобы лазить через заборы. А кроме того, думаю, я бы его узнал.

Ладно, значит, это один из четырех оставшихся. Им легко выходить по ночам, не привлекая ничьего внимания. У всех комнаты на первом этаже, раз домики одноэтажные…

Достаточно выпрыгнуть из окна.

Надо ждать…

День проходит без малейшего инцидента. Каждый занимается своим делом, а я с важным видом перелистываю бумаги, не забывая подмигивать и пощупывать Мартин всякий раз, когда встречаюсь с ней в коридоре.

Я с нетерпением жду следующей ночи, потому что полагаю, что голубятник должен будет пойти навестить своих птичек. Я решил засесть поблизости, чтобы разглядеть этого типа.

Часы кажутся мне бесконечными. Обед… полное спокойствие. Эта группа ученых вгоняет меня в меланхолию… Эти люди озабоченны, как пингвины. Забавно жить бок о бок с ними. Честное слово, если они женятся, их избранницам будет невесело. Либо бедняжки замучаются неврозами, либо ударятся в загул.

Наконец кошачьим шагом подкрадывается вечер и тень раскидывает черный ковер под деревьями.

После ужина очаровательница Мартин начинает строить мне глазки. Я отвечаю ей пылким взглядом. Ваш Сан-Антонио в большом смущении. Всегда неприятно разочаровывать даму. Эта куколка готовится получить с моей помощью удовольствие, а я буду вынужден сказать ей “не сегодня”, как неверная жена мужу.

Как и накануне, Тибоден, его секретарша и я возвращаемся в дом, съев перед этим консервированные грибы и пересоленную говядину.

На этот раз луна светит, как в “Вертере”, и я могу надеяться на успех.

Расставание в холле. Старик закрывается в своей комнате, а красавица и я продолжаем восхождение… Уже на лестнице она начинает выделывать зигзаги задницей. Я засовываю руку ей под юбку, и вот она уже смеется под предлогом, что я ее щекочу.

Подойдя к своей комнате, она открывает дверь, входит, включает свет и ждет меня.

Вместо того чтобы шагнуть через порог, я беру ее за крылышко и выдаю долгий поцелуй с засосом. Она думает, что настал день ее славы, но я вежливо разубеждаю ее.

— До завтра, ангел мой. Надеюсь, ты придешь меня разбудить, как сегодня?

Она не решается предъявить свои требования, не обсудив их предварительно со своим профсоюзом, и с раздражением закрывает дверь.

Я отхожу, осторожно ставя копыта, и быстро спускаюсь, используя в качестве единственного средства передвижения лестничные перила.

Ночной сторож стоит в обалдевшем состоянии. Он считает эти манеры несовместимыми с моей должностью, о чем дает понять суровым взглядом.

Я встаю на ноги.

— Если меня кто-нибудь вдруг станет искать, — говорю, — не забудьте меня предупредить, когда я вернусь. Он кивает в знак согласия:

— Ясно.

Я бегу к бреши, пролезаю в нее и прячусь в густых зарослях, моля небо, чтобы не сесть в муравейник.

Теперь мне остается только ждать типа, который придет покормить своих голубей. Решительно, все дело крутится вокруг этих птичек.

Если бы я мог покурить! Но, ясное дело, об этом не может быть и речи. Ничто так не привлекает ночью внимание, как краснеющий огонек сигареты.

Я борюсь с бедой терпением, принуждая себя к спокойствию, обманывая время… Часы текут медленно, как гудрон… Верх невезения — на небе начинают собираться тучи и луна растворяется в их серости, как таблетка аспирина в воде.

Я продолжаю ждать. Начинает накрапывать дождик, а я все жду! Так где он шляется, этот любитель голубей?! Он что, не собирается сегодня тащить своим птичкам жратву? В конце концов, может же он кормить их через день… Или независящее от его воли событие помешало ему выйти из комнаты?

Я сижу еще пару часов, а когда стрелки моих часов показывают половину третьего, решаю бросить это дело. Мои шмотки намокли, и я клацаю зубами, как пара скелетов, танцующих “Пляску смерти”. Если я проторчу тут еще час, то заработаю себе пневмонию. Ко мне, пенициллин!

Я встаю и делаю несколько беспорядочных движений, чтобы восстановить кровообращение. Я уже собираюсь возвращаться, но тут говорю себе, что можно сходить взглянуть на голубей. Иду к полуразвалившемуся сараю. При моем приближении слышится воркование. Я подхожу к клетке и направляю внутрь луч моего фонаря. И вздрагиваю, ребята. В клетке сидит всего один голубь!

Вот это сюрприз! Парень приходил днем… Он отправил сообщение… Я был тут, а этот мерзавец вел себя так, будто Сан-Антонио вообще не существует.

Хоть я и знаю, что сообщение придет в нашу Службу, а все равно злюсь, что дал себя провести.

К счастью, я принял свои меры предосторожности. Дождь начинает лить как из ведра, и в дом я возвращаюсь совершенно мокрым.

Глава 7

Придя в свою комнатушку, я раздеваюсь, чтобы вытереться, потом надеваю красивую пижаму и снова отправляюсь в поход.

Подойдя к комнате Мартин, я начинаю скрестись в дверь, чтобы разбудить ее. Скоро под дверью появляется полоска света. Узнав мою манеру стучать, она открывает, не спрашивая, кто пришел.

— В такое время! — восклицает она. Я ее обнимаю.

— Представь себе, нежная моя, что я увидел тебя во сне… Мне захотелось соединить сон с реальностью… Слишком часто действительность разочаровывает после сна, но в этот раз она просто бесподобна…

Такая речь смягчила бы даже бронзовую статую. Она идет прямо в сердце Мартин и, преодолев этот этап, направляется в другие, столь же чувствительные части ее тела.

Мы чудно проводим время.

Организуется большая партия “Папа, мама, бонна и я” с холодными закусками, музыкальным парадом и хоровыми песнями в исполнении школьников.

Я исполняю ей “Похищение Прозерпины”, “Фантастическую скачку”, “Злую фею”, “Туда-обратно” и “Не раскрывая кошелек” — произведеньице моего сочинения.

Она сходит от этого с ума, кричит “бис!”, и я повторяю до тех пор, пока не утоляю ее жажду.

Затем я пользуюсь ее состоянием полузабытья, чтобы задать несколько вопросов. Как вы знаете, я никогда не забываю о деле.

— Скажи, милая, после обеда ты пила кофе с ассистентами, верно?

— Да, мой любимый дурашка!

"Любимый дурашка”! Надеюсь, она больше не повторит это, иначе попробует мой кулак.

— Ты не помнишь, кто-нибудь выходил в это время?

Она поднимает брови.

— Почему ты об этом спрашиваешь? Чтобы пресечь ее сомнения и дать себе время на раздумья, я говорю:

— Я объясню тебе после… Она размышляет.

— Ну, кажется, старик ушел раньше всех, да?

Это меня раздражает…

— Да, я помню. А кроме него?

— Планшони ходил в свою комнату за сигарами.

— Он быстро вернулся… Кто-нибудь еще выходил? Она безуспешно роется в памяти.

— Кажется, больше никто.

Я тоже перебираю воспоминания и тоже ничего не могу вспомнить… Значит, он выпустил голубя не во время обеда… Может быть, утром? Да, пожалуй…

— Почему ты об этом спрашиваешь, дорогой?

— Просто так…

— Противный! Ты обещал рассказать! Нет, каково! Эта раскладушка теперь начала изображать из себя тирана! Я спрыгиваю с кровати.

— Спи, мое сокровище, и до завтра…

На следующее утро, в семь часов, ночной сторож начинает барабанить в мою дверь.

— К телефону, — кричит он. — Вас вызывает Париж. Он мне сообщает, что в поместье есть два телефона: один в кабинете профессора, другой на складе. Именно ко второму я и направляюсь.

Я с сильно бьющимся сердцем беру трубку. Несомненно, звонит Старик. И опять-таки несомненно, у него есть для меня новости.

— Алло?

— Это вы, Сан-А?

— Да.

— Приезжайте немедленно!

— Что слу…

— Нет времени! — рявкает он. — Возвращайтесь!

И кладет трубку.

Это первый раз, когда он разговаривает со мной таким тоном. Что это значит? Я стою с трубкой в руке, совершенно обалдевший.

Почему он заткнул мне рот? Боялся, что я скажу что-то лишнее? Да, наверняка именно из-за этого…

Я поднимаюсь заняться туалетом, одеваюсь и иду стучать в дверь профессора Тибодена.

Он уже готов. В его галстук воткнута золотая булавка. Можно подумать, он собирается нанести визит римскому папе. Но нет, он надевает белый халат.

— Я слышал телефон, — говорит он мне. — Звонили вам?

— Да, профессор. Это был мой шеф. Он хочет, чтобы я вернулся сегодня утром…

— О! Есть новости?

— Не знаю…

— А вы, со своей стороны, что-нибудь узнали? Я не решаюсь говорить о голубях. Зачем его снова огорчать этой фантастической историей?

— Э-э… Ничего особенного, господин профессор. Я только приехал…

— И уже уезжаете! — вздыхает он.

— Вне всяких сомнений, это поездка туда-обратно… Я буду вам признателен, если за завтраком вы при остальных поручите мне сделать в Париже важные покупки, чтобы объяснить мой отъезд.

— Отлично…

Все происходит согласно предусмотренному плану. Два часа спустя я являюсь в Службу и спрашиваю Старика, но мне отвечают, что он на совещании у министра внутренних дел, а мне велел передать, чтобы я его подождал. Значит, мне придется убивать время в своем кабинете.

Я рад встретить там Берюрье. Толстяк лопает огромную порцию солянки, одновременно читая “Ле Паризьен”.

— Привет, — говорит он мне. — Ты где пропадал?

— Отдыхал в провинции.

Я с ужасом показываю на его солянку.

— Что это за куча дерьма?

— Мой завтрак… Я заказал ее в бистро за углом. Там готовят самую лучшую солянку во всем районе.

— Ты что, не можешь есть это дома или в туалете? Это же неприлично!

Он пожимает плечами и яростно подцепляет вилкой большую порцию, которую собирается донести до рта. Франкфуртская сосиска делает ноги и сваливается ему на ширинку. Он хватает ее двумя пальцами и заглатывает одним махом, чем доказывает мне, что она осталась совершенно съедобной.

Я смотрю на него, смущенный и втайне восхищенный такой прожорливостью.

— Ты уверен, что у тебя нет солитера, Берю? — спрашиваю я наконец.

Он благовоспитанно рыгает в сложенную зонтиком ладонь.

— Ну и что? — спрашивает он. — Жить-то всем надо… Что с того, если у меня в брюхе сидит солитер? Мои доходы позволяют мне его прокормить!

После такого убийственного аргумента мне остается только отступить, что я делаю в темпе, потому что мне сообщают о возвращении Старика.

Он сидит за рабочим столом. Его руки с кожей, как у ящерицы, положены, словно драгоценные предметы, на кожаную папку.

— Ну слава богу! — вздыхает он, увидев меня. Я закрываю дверь и направляюсь к креслу для посетителей.

— У вас есть новости, патрон?

— Еще какие!

Он берет футляр для лапки голубя, как две капли воды похожий на первый, и достает из него сообщение, написанное на такой же, как в прошлый раз, кальке.

— Без комментариев, — говорит он, протягивая мне текст.

Я читаю, и по мере чтения моя рука начинает дрожать.

Первый голубь перехвачен. Послал вам формулу по запасному каналу. Просьба не входить со мной в контакт до нового сообщения, в поместье агент Секретной службы.

Тибоден.

Бумагу Старику возвращает совершенно бледный человек.

— Вы были правы, что подозревали Тибодена, — шепчет Старик. — Это лишний раз доказывает, что полностью достойных доверия людей не существует… Профессор предатель, пусть так… Я склоняюсь перед очевидностью. Но я не понимаю, как этот человек, посвятивший свою жизнь и карьеру Франции, мог перейти на другую сторону…

Какие высокопарные слова он подбирает!

— Вы недолго будете мучиться этим вопросом, шеф. Надо заставить этого подонка расколоться…

Старик качает головой со смущенным видом, совершенно для него не характерным. У него в голове явно есть какая-то идея…

— Нет, Сан-Антонио, он ничего не скажет…

— Я сам его расколю! Ах, я должен был догадаться… Он один выходил вчера во время обеда…

Старик меня даже не слушает. Он прилежно хрустит суставами.

— Устанавливается густая, как детская молочная смесь, тишина. Я предчувствую гадости на ближайшее время и ерзаю в кресле…

— Сан-Антонио, я только что от господина министра… Как босс официален… Господин министр! Ни больше ни меньше. Это тем более смешно, что в Службе этого министра все зовут Балда…

— Правда?

— Да.

— Дело приказано замять во что бы то ни стало. Скандал такого размера стал бы катастрофой для престижа нашей страны!

Я не могу не засмеяться:

— Престиж нашей страны! Да разве он у нее, бедняжки, есть?

— Что вы говорите, Сан-Антонио!

— Правду! Если бы вы ездили за границу, как я, шеф, то видели бы, что там испытывают к нам только жалость из-за наших проблем в колониях, из-за наших политиков и нашего франка, худеющего с удивительной скоростью… Водородной бомбы у нас и то нет! Все, что у нас осталось, это канкан, вино и Лазурный берег… Плюс Париж, к счастью!.. Вы мне скажете, что лучше производить шампанское и иметь женщин, умеющих заниматься любовью, чем готовить людей-торпед, и будете правы… Но все-таки мы живем в эпоху, когда царствует материализм, а благородство измеряется деньгами… Когда мы принимаем главу иностранного государства, то в один день показываем ему Версальский дворец и заводы Рено, как будто это единственные достижения за всю нашу историю! Мы хотим спасти лицо, но лучше спасать мебель, вам так не кажется?

Он с интересом смотрит на меня, потом начинает выстукивать ножом для резки бумаги “Марш гренадеров императорской гвардии”.

— Сан-Антонио, я думаю, что нам платят не за то, чтобы думать, а за то, чтобы действовать…

Успокоившись, я издаю вздох переключателя скоростей.

— Вернемся к интересующему нас делу. Повторяю: никакого скандала. Тибоден слишком значительный человек. Сообщение о его измене создало бы панику… А кроме того, официально его нельзя обвинить в государственной измене. Он работал над созданием не оружия, алхимического препарата. Никто не может запретить продавать такой продукт кому заблагорассудится!

— В таком случае, зачем он привлек к разработке свою страну?

— Тибоден был беден, и правительство финансировало его исследования.

— В таком случае его открытие принадлежит правительству…

— Это не нам решать, Сан-Антонио. Профессор стар, болен, устал… Возможно, он не совсем в своем уме или с опозданием принял идеологию, в которой надеется найти душевный покой?

— Может быть…

— А мы должны ему обеспечить вечный покой… Я пристально смотрю на Старика. Я чувствовал, что он готовит мне подлянку такого масштаба.

— Вы хотите сказать?..

— Да, Сан-Антонио.

— Ликвидировать профессора!

— Другого выхода нет!

Прекрасно! И разумеется, “мокрое” дело он поручает мне. Сразу видно, что работать придется не ему! Хотел бы я посмотреть на босса в деле с его наманикюренными руками, черепушкой, волосатой, как задница, и безупречно белыми манжетами с золотыми запонками!

— Это надо сделать очень быстро, Сан-Антонио!

— Понятно.

— И… э-э… совершенно естественным образом!

— Понимаю. Это позволит устроить этой падле государственные похороны! Парни с той стороны обхохочутся!

— Не имеет значения. Тибоден должен умереть в нормальных условиях…

— Вы уже что-нибудь подготовили?

Мой вопрос излишен! Старик всегда все подготавливает и предусматривает. У него не мозги, а компьютер.

Он открывает ящик стола. Просто невероятно, сколько там может находиться разных предметов! Он вынимает флакон, на этикетке которого написано название известного продукта. Я умышленно не называю его. Так что вам не удастся избавиться от тещи или дамы ваших задних мыслей!

Я хмурю брови.

— И что я должен с этим делать?

— Дать ему выпить…

— Но я думал, что это лекарство…

— В маленьких дозах да, но в больших количествах первоклассный яд. При вскрытии не остается никаких следов!

— От вас всегда узнаешь что-нибудь интересное!

— Постарайтесь дать ему проглотить это. Жидкость практически не имеет запаха…

— А результат?

— Через несколько часов выпивший это умирает от остановки сердца.

— Отлично.

Я кладу пузырек в карман. Жидкость не только не имеет запаха, она еще и бесцветная… Я спрашиваю себя, как сумею заставить эту старую сволочь Тибодена проглотить ее. Он непьющий, как верблюд… За обедом выпивает не больше пол-литра красного. Надо будет попросить повара подать нам селедку!

Старик встает, показывая мне, что разговор окончен Я следую его примеру.

— Ладно… До свиданья, шеф! Но скажу вам честно, вы подсунули мне грязную работенку. Мне больше нравится играть д'Артаньяна, чем миледи… Яд — не мужское оружие!

— Это правильно, мой дорогой друг, но это оружие секретного агента.

Хорошенькая формула. Я готов шлепнуть кого надо, но чтобы это происходило в движении.

Но раз уж я выбрал себе эту чертову профессию, тем хуже для меня!

— Сан-Антонио!

— Шеф?

— Я позволю себе настаивать, чтобы все было закончено завтра!

— Ясно, шеф!

Хороши запросы! Ну, в путь к славе!

Угораздило же Пинюша кокнуть того бедного голубя!

Глава 8

Когда я возвращаюсь в лабораторию, все вкалывают. Я поднимаюсь в свою комнатку и ненадолго ложусь на кровать, чтобы получше обмозговать, как дать старому мерзавцу выпить содержимое пузырька… Неприятно убивать старика, даже если он заслужил свое наказание Надо было бы амнистировать ученого, хотя бы принимая во внимание его прошлые заслуги. С ума сойти, до какой степени безжалостны люди. Они сами источники своих несчастий. Горести жизни проистекают от живущих…

Через десять минут я встаю и надеваю белый халат. Мне удалось придушить угрызения совести и сосредоточиться только на выполнении порученного мне задания.

Я сталкиваюсь с проблемой иного плана: как заставить практически непьющего человека влить в себя определенное количество отравы. Единственная возможность — завтрак. Но еду подает тип с мордой, как обезьянья задница, и я не вижу никакой возможности подлить “приправу” в чай старика. Разве что…

Ага, есть идея… И хорошая.

Я тихо выхожу из дома, иду в пристройку и через маленькое окно кухни замечаю Обезьянью Задницу. Он вытирает посуду и делает это от души, потому что напевает фальшивым голосом: “Почему я не встретил тебя в молодости”.

Я некоторое время стою за деревом и наблюдаю за ним, затем огибаю дом и вхожу в гостиную. Четверть часа наблюдения подтвердили мои предположения, сделанные на основе вида его морды. Этот малый крепко зашибает. Иногда он прекращает вытирать посуду, чтобы отхлебнуть бормотухи прямо из горлышка.

Я хватаю свою шариковую ручку, мажу пастой кончики пальцев и иду на кухню.

— Привет, старина, — говорю я тенору-алкашу. — Смотрите, что у меня с руками. У вас есть чем это смыть?

— Бензин подойдет?

— Вполне!

Он дает мне бутылку бензина. Я тру пальцы, потом, когда он выходит со стопкой тарелок, чтобы поставить их в шкаф, я наливаю бензин в газовую плиту и на пол, следя, чтобы струйка была непрерывной.

Сделав это, я выхожу в гостиную.

— Скажите, старина, — обращаюсь я к нему, протягивая пятисотфранковую бумажку, — вы не будете любезны согреть мне немного воды? Мне нужно выпить таблетку: желудок крутит.

Он принимает бумажку и ответственное задание, которое я ему поручил. Мне остается только ждать.

Едва я успел досчитать до четырех, как слышу истошный вопль. Бегу на кухню. Парень объят пламенем. Ни дать ни взять Жанна д'Арк в последней картине последнего акта!

Я хватаю его, чтобы вытащить из этого туфтового костра, но делаю это так ловко — я мастер по дзюдо, — что вывих правого плеча ему обеспечен.

Крики, естественно, удваиваются. Я, действуя геройски, как Наполеон на Аркольском мосту, гашу этот ненастоящий пожар, который — строго между нами — уже умирал своей смертью.

Потом возвращаюсь к Обезьяньей Заднице. Он держится за плечо и орет, что ему больно — Ну как, приятель? Сильно обжегся?

— Нет, это из-за вас…

— Как из-за меня? — возмущаюсь. — Я вытаскиваю вас из огня, а вы начинаете возникать, что я не брал вас аккуратно двумя пальчиками!

Он извиняется, но рука у него страшно болит. Мне немного стыдно за эту злую шутку, сыгранную с ним, но небольшая страховка не повредит.

Об инциденте сообщают Тибодену. Он решает, что я должен отвезти Обезьянью Задницу к нему домой в Эвре, а пока он не поправится, жратвой буду заниматься я. Я очень ловко предложил это профессору под предлогом, что неразумно вызывать заместителя, в котором мы не уверены.

Значит, с этой стороны все нормально. Вечером я готовлю еду с помощью Мартин и пользуюсь любым случаем, чтобы пощупать ее задницу. Всю вторую половину дня я много думал и крепко ругал себя за то, что не просек сразу, что все указывало на Тибодена как на виновного. Невозможность для постороннего получить доступ к сейфу и то, что он ревниво хранил результаты своих исследований для себя… Бродя по этажам, я обнаружил, что в его комнате есть вторая дверь, позволяющая выходить из дома, минуя холл.

Жаль, что наверху решили покончить с ним втихую. Мне бы хотелось задать ему несколько вопросов… А теперь я бешусь от мысли, что он сдохнет, считая, что одурачил нас!

Ужин вышел не хуже, чем в другие дни. Мартин подает на стол и строит проекты на ближайшее будущее. Потом я потихоньку отвожу Тибодена в сторону.

— Мне нужно с вами поговорить, профессор. Его взгляд дергается.

— Да?

— Встретимся через полчаса в вашем кабинете, хорошо?

— Договорились.

Через час, сказав малышке Мартин, чтобы поднималась первой, я сам иду в логово папаши Тибодена. Он сидит в вольтеровском кресле, и его руки дрожат на подлокотниках.

Он явно встревожен.

Я заставляю себя улыбнуться.

— Мой шеф вызывал меня на военный совет, но, увы, мы сидим в глубокой обороне…

Этот лицемер кривится. Можно сказать, что он умеет отлично притворяться.

— Я не видел вашу лабораторию со вчерашнего дня и хотел бы заглянуть в нее сейчас, когда мы одни.

— Пойдемте!

Он сказал это с сожалением. Сразу видно, что эта экскурсия ему не по вкусу.

Мы направляемся в огромную комнату со странными инструментами.

— Вы изменили сегодня код сейфа?

— Пока еще нет…

— Вас не затруднит это сделать? Я. бы хотел кое в чем убедиться.

— Хорошо.

Он отодвигает аквариум и возится с ручкой.

— Вот, — говорит он.

— Могу я узнать кодовое слово, которое вы выбрали?

— ЛИДО.

— Неплохо…

Я делаю вид, что потерял интерес к вопросу, но мысленно торжествую! Предусмотреть все — залог успеха работы. Я сказал себе, что завтра я дам ему успокоительное, а потом должен буду потихоньку забрать все документы из этой железной коробки. Вывод: чтобы не усложнять себе жизнь, лучше знать комбинацию.

Профессор и я выходим из лаборатории.

Как и каждый вечер, я провожаю его до двери. Затем я отправляюсь к ночному сторожу и прошу бульдога предупредить меня, если профессор вдруг спустится ночью в лабораторию.

Приняв эти меры, я посвящаю добрый час Мартин. Не знаю, где она училась, но могу заверить, что у нее каждый раз находится что-то новенькое. Эта девочка просто маленькое чудо…

Фейерверк и версальские фонтаны, помноженные на все радости ночного Парижа; большой парад на площади Этуаль при участии ревю “Лидо”!

Когда вылезаешь из ее постели, не соображаешь, то ли ты прошел через соковыжималку, то ли через мясорубку.

Когда я забираюсь в свою голубятню, у меня такие ватные ноги, что приходится держаться за перила, чтобы не скатиться по лестнице.

Я видел много шлюшек, но такую, как Мартин, никогда.

Мне надо будет пройти вулканизацию, если я хочу и дальше навещать это утешение для одиноких мужчин!

Глава 9

Я просыпаюсь на заре по звону будильника, сразу встаю и иду открывать окно моей табакерки. Вижу, что наступающий день обещает быть хорошим. Небо нежно-розового цвета, ветерок едва заметен, как банковский счет кинопродюсера, и жить было бы хорошо, если бы я не был должен убить этим утром человека.

Я быстро умываюсь в общей ванной и, вооружившись известным вам флаконом, иду на кухню.

Двое уже встали: Дюрэтр и Планшони. Они с голыми торсами занимаются в парке физзарядкой, чтобы поддерживать себя в форме. Толстяк Бертье, у которого не хватило терпения дождаться меня, жарит на сковородке полдюжины яиц. Он напоминает мне Берюрье.

Произведенный собственными стараниями в повара, я начинаю возиться на кухне. Роковой флакон (надо же время от времени пользоваться традиционным языком детективных книжек) в моем кармане весит целую тонну и жжет мне кожу через ткань брюк.

Я ставлю кипятить воду и мажу маслом тосты, ожидая, пока соберутся решальщики уравнений.

Одни из них пьют кофе, другие — в их числе и старый мерзавец — предпочитают чаек. Игра (если так можно выразиться) состоит в том, чтобы изолировать чайник папаши Тибодена и не перепутать его при обслуживании. Это была бы очень злая шутка в отношении того бедняги, который стал бы жертвой моей ошибки. Он бы сразу получил право на пару крылышек и золотую арфу, а сольный концерт давал бы, замечу я вам, не в зале Гаво, а перед святым Петром…

Наконец все рассаживаются. Самый момент. Музыку, пожалуйста! И главное, чтобы маэстро не ошибся, а то один неловкий взмах дирижерской палочкой — и придется лабать “Павану по невинно убиенному ассистенту”!

Самое интересное то, что правила приличия заставляют меня обслужить Тибодена первым…

У меня есть одна идейка… Только практическое осуществление скажет, хороша она или стоит столько же, сколько ничего не выигравший лотерейный билет.

Сначала я разливаю кофе, чтобы уже не возвращаться к нему, затем перехожу к чаю. Он тут не пользуется особой любовью. Пьют его только трое: профессор, Мартин (чтобы сохранить фигуру) и Минивье…

Я наливаю им три нормальные дымящиеся чашки, а в тот момент, когда они положили сахар, подаю блюдо с тостами… При этом я ухитряюсь опрокинуть чашку профессора…

Я прошу прощения, промокаю лужу и испытываю непреодолимое желание влепить Мартин пощечину, потому что эта идиотка предлагает профессору свою чашку. К счастью, реликты французской галантности заставляют Тибодена отклонить ее предложение. Минивье, кладущий четыре куска сахару, не может предложить боссу свою, потому что тот кладет только два.

Я возвращаюсь на кухню и готовлю чай по особому рецепту. Я выливаю в чашку половину содержимого флакона. Перед тем как подавать ее, я нюхаю, проверяя, не чувствуется ли запах посторонней жидкости… Нет, пахнет только чаем.

Все-таки слегка дрожа, я несу этот смертельный завтрак моей жертве. Тибоден оживленно говорит о работе на день.

Я внимательно слежу за его чашкой; когда он подносит ее к губам, я чувствую легкий укол в сердце. Он скоро почувствует то же, только гораздо большей силы!

Он отпивает глоток и останавливается, чтобы заговорить. Значит, пойло все-таки пахнет. Но он продолжает пить, видимо сказав себе, что повар из меня паршивый. Наконец он выпивает всю чашку. Теперь, как говорится, жребий брошен. Он начал путь к яме глубиной в два метра… Послезавтра у цветочников будет много работы!

Я смотрю вслед удаляющейся группе ученых. Со мной остается одна Мартин, чтобы помочь мне убрать со стола.

— Ты сегодня какой-то грустный, — замечает она.

— Думаю о жизни, — отвечаю я, пожимая плечами.

— И это нагоняет на тебя тоску?

— Да. Временами она кажется мне отвратительной… Она бросает на меня игривый взгляд, от которого возникло бы желание даже у снеговика.

— Однако она имеет и хорошие стороны, мой дорогой… Вспомни…

Очень прозрачный намек на наши ночные шалости. Женщины любят доставать вас намеками на эти темы.

Я ласково шлепаю ее по попке.

— Ты права, моя черноволосая красавица, — говорю. Она встряхивает пышной пепельной шевелюрой.

— Почему черноволосая? — спрашивает она с легкой улыбкой выздоровевшего печеночника.

— А почему светловолосая? — отзываюсь я тоном, так перегруженным намеками, что последний слог уже просто невозможно удержать.

Она громко смеется. Через четверть часа мы проходим через парк в дом.

Внутри стоит большой шухер. Мы находим профессора лежащим на плитке холла. Весь его штаб сгрудился вокруг него с мрачными лицами.

Двое докторов осматривают его и спрашивают друг друга взглядом.

— Сердце, — говорит Минивье.

Дюрэтр соглашается с ним кивком головы.

Мартин издает обычные в таких случаях восклицания, а я с некоторым сожалением смотрю на беднягу, которого только что вычеркнул из списка живых.

— Он еще жив, — заявляет Дюрэтр. — Думаю, его надо отправить в больницу Эвре, а?

Минивье относится к его идее скептически.

— Лучше его не трогать… Я сделаю ему укол камфарного масла…

Ну, пошла работа. Все суетятся, бегут за одеялами и подушками, чтобы уложить Тибодена… Толстяк Бертье с расстроенным видом щупает ему пульс…

— Еще бьется… — шепчет он.

— Сердечный приступ? — спрашиваю я.

— Да.

— Есть надежда? — лицемерно интересуюсь я.

Толстяк морщится.

— После укола станет ясно… Но я не думаю!

И тут я вспоминаю о лаборатории. На мой взгляд, я должен воспользоваться всеобщим смятением и тем, что все заняты профессором, чтобы спереть из его сейфа документы…

Я, как ни в чем не бывало, иду в его кабинет. Прежде чем свалиться, он успел отпереть дверь… Захожу внутрь и галопом мчу прямо к сейфу. Поворачиваю гайку, отодвигающую аквариум, и набираю ЛИДО… Все проще простого. Я открываю уже не первый сейф, но в этот раз получаю шах и мат! Он остается запертым. Должно быть, старикан сменил комбинацию. Я возвращаю аквариум в нормальное положение.

Я осматриваю лабораторию, где родилось одно из величайших открытий, сделанных человеком. И надо же, по требованию политики я ликвидировал того самого человека, который его сделал…

Мною овладевает глубокое разочарование. Я думаю о старике Тибодене, умирающем в холле… Как паршиво!

Мой расстроенный взгляд останавливается на рабочем столе, на котором материализовывался его гений.

Что-то заставляет меня нахмурить брови… Это маленькая круглая точка в центре блокнота. Точка, которая является слабым отблеском… Отблеском дневного света…

Это тем более странно, что, как я уже говорил, в комнате нет окон… Может быть, дырка?

Я поднимаю голову и замечаю пятнышко света на потолке. Да, как раз над рабочим столом Тибодена в потолке есть крохотная дырочка. Падающий из нее свет не заметен в обычное время, потому что тогда в комнате включено электричество! А я сейчас, чтобы не привлекать внимания, воспользовался моим карманным фонариком…

Смущенный этим открытием, я ставлю на широкий стол Тибодена еще один, поменьше, на него стул и забираюсь на эту пирамиду с риском проломить себе башку.

Взгромоздившись на данное сооружение, я оказываюсь рядом с потолком и тогда замечаю, что это не просто дырочка, а маленькая линза… И тут я все просекаю.

Благодаря этой линзе, встроенной в потолок, из помещения над лабораторией можно видеть стол старикана в увеличенном виде…

Можно фотографировать то, что лежит на этом столе. Вы понимаете?

Меня наполняет ощущение холодного, отвратительного безумия. Ситуация так ужасна, что мне хочется влепить себе в башку маслину.

Однако вот она, правда, перед глазами: произошла ошибка, профессор стал жертвой предателя. Тот, должно быть, заметил подмену голубей и обратил мою хитрость против меня! Подлец, воровавший плоды трудов Тибодена, воспользовался нашей уловкой, чтобы подставить беднягу!

Я отравил невиновного!

Вот так!

Глава 10

Я превратился в соляной столб, как та баба, что посмотрела куда не надо, а соль, как известно, вызывает жажду.

Внезапно я принимаю героическое решение. Я быстро выбегаю в холл.

Тибоден по-прежнему лежит на полу. Его завернули в одеяла, а его персонал обсуждает, что же надо делать. В конце концов они врачи, так что пусть действуют…

— Он еще жив? — спрашиваю я. — На мой вопрос едва отвечают. Вижу, грудь старикана слабо поднимается. Да, он еще жив, может быть благодаря уколу, сделанному, чтобы поддержать сердце.

Я бросаюсь в кабинет умирающего, снимаю телефонную трубку и требую срочно дать мне Париж. К счастью, мой шеф не на совещании.

— Алло, босс!

— А! Добрый день, мой дорогой… Ну что?

— Я сделал все необходимое, патрон, но только что обнаружил, что произошла ошибка…

— Вы дали не тому…

— Нет! Юридическая ошибка. Тибоден невиновен! Он впервые выходит из своей легендарной невозмутимости.

— Что?!

— Я потом расскажу вам во всех подробностях… Надо попытаться что-то сделать, чтобы спасти его, шеф! Это ужасно! Он лежит в холле, чуть живой… Неужели не существует противоядия от той гадости, что вы велели мне ему подлить?

Он не протестует.

— Не кладите трубку, Сан-Антонио, я спрошу у нашего токсиколога, что он об этом думает…

Я жду, сопя от нетерпения. Слабо слышится голос босса, разговаривающего по другой линии. Быстрее! Быстрее! О господи, только бы удалось вытащить Тибодена из этой передряги. Я говорю себе, что если он умрет, то я швырну на стол Старику мою отставку!

Никто не сможет сказать, что я убил хорошего человека и продолжал жить как Ни в чем не бывало! Как я злюсь на моего начальника! А я-то всегда считал его непогрешимым.

— Алло, Сан-Антонио?

— Да.

— Дайте трубку кому-нибудь из врачей, мы передадим ему инструкции…

— О'кей!

Выбегаю в холл. Там я на мгновение останавливаюсь в нерешительности… Чертова работа берет верх и заставляет меня задуматься.

Следите за ходом моей мысли: раз профессор невиновен, значит, как мы и полагали раньше, предателем является кто-то из его окружения.

Позвав одного из типов, окружающих его, я имею один шанс из пяти нарваться на настоящего предателя. Представляете, в какой корнельевской ситуации оказался ваш друг Сан-Антонио?

Выбор за мной… Я должен за три секунды решить, который из них невиновен…

Смотрю на Минивье и Дюрэтра.

— Доктор Дюрэтр, — слышу я собственный голос. Я положился на свой инстинкт, и тем хуже, если он меня подведет!

Дюрэтр поднимает свою встревоженную физиономию.

Он еще бледнее, чем обычно.

— Вас просят к телефону.

Он идет с недовольным и удивленным видом.

— Кто? — спрашивает он меня.

Я молча вталкиваю его в кабинет и показываю мое удостоверение.

— Полиция! Не пытайтесь понять, просто выполняйте инструкции, которые вам дадут…

Совершенно ошеломленный, он берет трубку, не сводя с меня глаз. Не знаю, искренне ли его изумление, но если нет, то он отличный актер.

— Алло! Это доктор Дюрэтр… — представляется он.

Его собеседник называет свои имя, и оно, кажется, производит на врача сильное впечатление, потому что он перестает глазеть на меня, чтобы почтительно уставиться на трубку.

Он внимательно слушает, кивая головой и отвечая односложными словами.

— Да, да… — говорит он. — Есть… Отлично… Очень слабый… Да… Ясно, господин профессор.

Он кладет трубку и бросается к двери. Я ловлю его за руку.

— Молчок насчет меня, понятно?

Он быстро кивает и уходит.

Отметьте, что мне не приходится надеяться на сохранение моего инкогнито. Сообщение, посланное со вторым голубем, ясно показывает, что шпион в курсе того, кто я на самом деле…

В холле, превратившемся в медчасть, продолжаются суета и лихорадочная деятельность. Дюрэтр взял руководство операцией на себя… Надеюсь, я не ошибся, сочтя его невиновным.

Я выхожу на эспланаду и внимательно осматриваю дом, пытаясь вычислить, какая комната второго этажа находится над лабораторией.

Этот топографический анализ позволяет мне определить сектор. Я возвращаюсь в дом и бегу на второй этаж… После нескольких минут поисков я нахожу окошко… Оно оказывается в сортире!

Самое что ни на есть безымянное место, которым пользуются все, верно?

Дырка с линзой находится как раз за унитазом. Если не знать о ее существовании, ее совершенно невозможно обнаружить. Я наклоняюсь над ней и замечаю блокнот профессора благодаря свету, поступающему через оставшуюся приоткрытой дверь лаборатории. Этот блокнот как будто в полуметре от меня! Спорю, что отсюда можно читать, что пишет старикан, а ведь фотографии дают увеличение…

Я распрямляюсь: фотографии! Значит, у кого-то из персонала есть фотооборудование, а его не так легко спрятать!

Я выскакиваю из дома как раз в тот момент, когда папашу Тибодена переносят в его комнату.

По дороге я бросаю на Дюрэтра отчаянный взгляд. Он отвечает мне неуверенной гримасой, не говорящей ничего определенного. Только бы ему удалось спасти своего патрона!

Очень удобный момент для осмотра комнат этих господ. Я начинаю с ближайшего домика, в котором живут Бертье, Берже и Планшони.

Захожу в первую комнату и сразу кидаюсь на чемодан, задвинутый под кровать. В нем только грязное белье… В шкафу тоже ничего достойного моего внимания… Имя жильца комнаты я узнаю по размеру одежды. Тут обретается жирдяй Бертье.

Выйдя оттуда, я направляюсь в комнату Планшони. То, что она его, нет никаких сомнений, поскольку на стене над кроватью висит огромная фотография, на которой он изображен вместе с мамочкой. У обоих лошадиные физиономии. Снимок мог бы послужить отличной рекламной вывеской для магазина, торгующего кониной…

Копаясь в шкафу, я нахожу фотоаппарат, но не самой лучшей модели. Это старая квадратная штуковина в коробке, какие разыгрывались до войны в лотерею…

Ясное дело, что документы фотографировали не этим старьем шесть на девять. Для этой работы нужен усовершенствованный аппарат со вспышкой.

Я покидаю комнату и захожу в третью, где живет Берже. Мое внимание сразу же привлекает полный комплект фотоснаряжения в кожаной сумке, висящей на гвозде.

Я с наслаждением копаюсь в сумке. Вне всяких сомнений, я вышел на правильный след.

Вдруг слышится шум шагов, заставляющий меня вздрогнуть. Я собираюсь спрятаться, но уже слишком поздно. Дверь открывается, и появляется Берже. На его сотрясаемом тиками лице глаза горят так, что запросто могли бы заменить печку.

Исходящая от него жара обжигает меня.

Вместо того чтобы спросить, что я у него делаю, он набрасывается на меня. Он действует с такой быстротой, что я, не ожидавший нападения, оказываюсь зажатым между кроватью и шкафом и получаю великолепный удар его котелком в пузо. У меня появляется ощущение, что я весь превратился в желудочные колики.

Издав жалкое бульканье, я падаю вперед. Тогда он поднимает меня хуком правой в челюсть, от которого я забываю, кто я такой.

Я отрубаюсь, даже не успев вспомнить, какого цвета была белая лошадь Генриха Четвертого!

Прихожу в себя я очень быстро. Нежная рука моего ангела-хранителя восстановила контакт, и электричество снова поступает в мои мозги. Я с трудом поднимаюсь, массируя челюсть. Брюнет, разъяренный, как крестьянин, заставший на своем клеверном поле стадо муфлонов, следит за мной; ему никак не удается справиться со своими тиками.

— Мне сразу не понравилась ваша морда, — говорит он. — Я догадывался, что вы подозрительная личность. Надо бы вызвать полицию.

Я размышляю так быстро, как только позволяют мои потрясенные мозги.

Не он ли предатель? Может, он отмолотил меня, потому что знал, что я полицейский, и увидел в данной ситуации возможность продемонстрировать свою невиновность, навешав мне тумаков? Или он все-таки действительно чувствует негодование человека, заставшего постороннего в своей комнате?

Озабоченный, я иду к нему.

— Слушайте, старина, прежде чем начинать военные действия, выполняют обычные формальности!

— Чего?!

— Я говорю, что, прежде чем бить меня по морде и оскорблять, могли бы задать мне несколько элементарных вопросов, я бы на них ответил, и недоразумение бы рассеялось…

Его тики становятся сильнее. Теперь его физия дергается каждые две секунды, как будто его заперли в бочку с лягушками. Пользуясь его растерянностью, я продолжаю:

— Если это ваша комната, простите, потому что человеку свойственно ошибаться. Дюрэтр попросил меня найти лекарство для профессора, которое лежит в его чемодане.

— Комната Дюрэтра в соседнем бунгало! — выплевывает брюнет.

— Откуда я мог знать? Я здесь всего три дня и живу в доме. Неужели нельзя быть полюбезнее?

Он начинает расслабляться… Я по-прежнему не знаю, искренен он или притворяется. По этой перекошенной роже ничего не поймешь.

— Доктор Дюрэтр мне сказал, что его комната слева…

Ну ладно, я пошел налево… Не думаете же вы, что я развлекаюсь, шаря в чужих вещах, как прислуга из отеля? На этот раз он убежден — или притворяется таким. На его губах появляется улыбка, которую я успеваю заметить прежде, чем его морду сотрясает сильный тик.

— Ладно, извините меня… Но когда видишь, как плохо знакомый тебе человек роется в твоих вещах…

— Да, понимаю. А крепко вы мне двинули… Вы, часом, не были чемпионом Франции в легком весе?

Он смеется.

— Я немного занимался боксом в университете.

— Зря бросили. При таких способностях у вас было бы блестящее спортивное будущее…

На этом мы расстаемся. Он мне показывает, где настоящая комната Дюрэтра, и я пользуюсь этим, чтобы провести в ней быстрый обыск. Фотопринадлежностей в ней нет.

Видя, что Берже ушел, я рискую заглянуть и в комнату доктора Минивье. В комнате этого тоже нет фотоаппарата… Вывод: наиболее вероятный подозреваемый — Берже.

Размышляя над этой загадкой, я возвращаюсь в дом, где узнаю, что Тибодену стало лучше. Дюрэтр, которого я отвожу в сторону, говорит, что надеется его спасти, и начинает задавать мне неудобные вопросы. Конечно, все это кажется ему странным. Он поражен при мысли, что профессор был отравлен, а еще больше от того, что мне известен яд…

Выкручиваясь, я наплел ему историю, не уступающую приключениям Тентена. Я ему объясняю, что наша Служба задержала поблизости подозрительного, при котором был пузырек этого яда. Увидев, что старик умирает, я позвонил в Париж… Он поздравляет меня с моими дедуктивными мозгами и принятым решением. Я принимаю цветы без радости. Согласитесь, что все-таки неприятно напичкать известного ученого отравой, а потом получать поздравления с тем, что попытался вытащить его из могилы.

Я ему говорю о подозрении, что арестованный нами человек имел в поместье сообщника, и добавляю, что, обыскивая сейчас комнаты ассистентов, был пойман с поличным, но выкрутился. Пришлось рассказать, как мне это удалось. Он обещает не противоречить моим словам, когда Берже заговорит с ним об инциденте.

Частично успокоившись — потому что я по-прежнему не знаю, виновен Дюрэтр или нет, — я направляюсь в соседнее поместье нанести визит вежливости второму голубю.

Он грустно воркует, пытаясь выбраться из клетки. Жрать ему не приносили, и бедняга выглядит анемичным. Конечно, предателю он больше не нужен.

Я связываю лапы птицы куском веревки и иду к своей машине, не проходя через поместье Тибодена…

Мне надо съездить в Париж. Я хочу кое-что проверить, потому что люблю убедиться в твердости почвы, прежде чем поставлю на нее ногу.

Старик выглядит невеселым. Его лоб исчеркан морщинами, взгляд погасший, как витрина магазина после закрытия.

Я сажусь без приглашения.

— Как он? — спрашивает Старик.

— Немного лучше, — отвечаю я. — Я посвятил в тайну одного из двух докторов; он занимается им и надеется спасти, если сердце профессора окажется на высоте.

— Какая катастрофа! — вздыхает босс. Я пользуюсь случаем, чтобы вылить на него частичку моей желчи.

— Честно говоря, шеф, я думаю, что решение, принятое в отношении Тибодена, было несколько… поспешным. У нас против него была только та записка… Нас должно было насторожить то, что она подписана… Человек, предающий свою страну и посылающий сообщение с почтовым голубем, зная, что предыдущий голубь не долетел, должен быть осторожнее…

Человек с голой черепушкой не отвечает. Он молча скрывает свое разочарование и стыд. Это редкий случай, чтобы Старик так обделался.

— А теперь, — говорю, — давайте рассмотрим дело во всех подробностях. Во-первых, голуби. Вы сохранили тех двух, что привез Маньен?

— Разумеется…

— Вы не могли бы попросить принести их и того, что находится в моем кабинете?

Он снимает трубку внутреннего телефона и отдает распоряжения.

Через несколько минут нам приносят голубей. Один взгляд на них открывает мне глубину катастрофы. Я не мог выдать моих за тех, что были у шпиона… У моих серые лапки. Разница сразу бросается в глаза! Ночью мы ее не заметили, а тот тип при дневном свете увидел мгновенно…

— Моя вина, — говорю я Старику. Это идет ему прямо в сердце, и он ратифицирует мое покаяние осуждающей гримасой.

— Этот вопрос донимал меня, — говорю, — но сейчас я с этим разобрался… А теперь покажите мне второе сообщение. Может, мы что-нибудь из него узнаем…

Он охотно достает его из своего бездонного ящика.

Я строю гримасу, будто позирую для рекламы слабительного. Записка написана печатными буквами. Вы мне скажете, что хороший графолог сумеет установить ее авторство, сличив с образцами почерка сотрудников лаборатории, но я не очень люблю экспертов. Они считают себя волшебниками, а на самом деле простые ремесленники!

Я возвращаю записку Старику.

— По этому вопросу ничего… Переходим к следующему.

— К какому?

— К рассуждениям в их чистом виде. Пославший это сообщение думал, что наша служба примет то решение, которое приняла… Верно?

Лоб Старика разглаживается, в потухших глазах появляется блеск.

— Дальше? — говорит он.

— Это значит, что предателю Тибоден больше не нужен, вы понимаете?

— Выглядит убедительно, — соглашается босс.

— Значит, мы вправе задать себе следующий вопрос, шеф: “А почему ему больше не нужен профессор?"

— Потому что он получил все, что ему нужно, — отвечает мой почтенный начальник, у которого ничего нет на голове, зато есть много в ней.

— Вот именно!

Наступает натянутая тишина.

— Скажите, шеф…

— Да?

— Как этот человек, которого мы пока назовем месье Икс, если вы не возражаете…

Он не возражает. Хоть он и занимается самыми громкими шпионскими делами нашего времени, а все равно любит фальшивую таинственность, не развлекающую даже двенадцатилетних пацанов.

— Так вот, как этот месье Икс, — продолжаю я, — может иметь полное изобретение, когда его нет у самого Тибодена?

Непростая задачка, а, ребята?

Но для босса тайн не существует. Массируя черепушку, он предлагает версию:

— Сан-Антонио, люди, работающие с профессором Тибоденом, по большей части его ученики… Он их создал как ученых… Руководил их работами… Почему один из них не мог пойти дальше своего учителя?

Я подскакиваю:

— А верно, патрон, почему бы нет?

Полуприкрыв глаза, я думаю. Да, молодой честолюбивый ученый мог бы… Они все помешаны на своей работе. Доказательство: у них под рукой красавица-секретарша, а они едва с ней здороваются!

Старик, хорошо знающий своего любимого Сан-Антонио, улыбается.

Я продолжаю:

— Месье Икс понял, над чем работает папаша Тибоден. Тоже занявшись этим, он уходит вперед… Он опережает своего учителя… Благодаря проделанной в потолке дырке он следит за ходом его работ, что позволяет ему ориентировать свои… Черт возьми… Вот только работы профессора патронируются государством, и с этой стороны ничего не поделаешь… А он хочет продать свое открытие, заработать целое состояние, развернуться по-крупному, стать знаменитостью в научном мире…

Шеф встает.

— Сан-Антонио, вы должны быть не здесь!

— Почему?

— Как раз потому, что ваш месье Икс владеет изобретением… Он продаст его тому, кто больше заплатит… Надо найти этого месье Икс и забрать у него документы…

Не успел он закончить фразу, как я уже выскочил из кабинета.

Рассуждение — оно как лестница. Потайная лестница, ведущая вас к внешне недоступным правдам.

Я правильно сделал, что поднялся по ее ступенькам. Спорю, что на этот раз я иду верным путем.

Этот самый Икс ошибся, если держит меня за олуха!

И как, кстати, он раскрыл, кто я такой?

Глава 11

Гоня мою машину на скорости сто тридцать километров в час по Западной автостраде (непонятно, почему она так называется, ведь Восточной автострады во Франции пока нет!), я резюмирую ситуацию. Гениальная идея, как улитка или ажан мотопатруля, никогда не приходит одна. Вот и у меня появляется еще идейка, гораздо более потрясающая, чем первая!

С неувядаемой гениальностью, составившей мне популярность, я размышляю следующим образом: месье Икс проделал дырку в потолке и вставил в нее увеличивающую линзу. Браво! Сделал он это, чтобы следить за работами профессора. Еще раз браво! Но тогда это означает, что месье Икс не мог находиться в лаборатории, потому что был этажом выше! А пока Тибоден работал, трое его сотрудников работали в одной комнате с ним. Понимаете? Это позволяет мне вычеркнуть из списка подозреваемых Дюрэтра, Бертье и Берже… Значит, остаются только Минивье и Планшони… Могу признаться, что оба самые несимпатичные из всех, что не особенно меня огорчает. Я доверяюсь моему старому инстинкту, и, когда чья-то морда мне не нравится, можно спорить на что хотите, что это плохой парень.

Я проезжаю оставшийся участок пути на полной скорости, непрерывно повторяя две фамилии: Минивье или Планшони Минивье или Планшони. Как узнать? Может быть, виновны оба? Я в этом сильно сомневаюсь, потому что предатель честолюбив, а такие люди предпочитают действовать в одиночку…

Когда я останавливаюсь перед поместьем Тибодена, несчастного ученого уже перевезли в больницу Эвре. Я твердо решил доставить ему блистательную компенсацию.

Узнав, что он пришел в себя, я продолжаю путь до Эвре. В больнице мне говорят, что ученого поместили в отдельную палату и сейчас его навестить нельзя. Я настаиваю и прошу разрешения поговорить с заведующим клиникой. Просьбу удовлетворяют, несомненно благодаря моему безотказному шарму.

Заведующий оказывается любезного вида человеком. Мне кажется, мое звание комиссара производит на него впечатление. Не потому, что он особо уважает полицейских, а скорее из-за того, что читал кое-что из моих воспоминаний во время ночных дежурств.

Я спрашиваю его о состоянии Тибодена.

— Он выпил слишком большую дозу — (не настаивайте, я все равно не скажу вам название этого препарата), — отвечает главврач. — Не знаю, выпутается ли он. Я позвонил в Париж профессору Менендону. Это лучший токсиколог во Франции. Он уже выехал… Мы разберемся…

— Мне сказали, что Тибоден пришел в себя. Как вы думаете, я могу с ним поговорить? Он качает головой.

— Поговорить с ним? Да, он вас услышит, но отвечать не сможет…

— Мне бы все-таки хотелось попытаться…

— Как хотите, но не слишком его утомляйте… Он очень слаб… В его возрасте это серьезно;

Он сопровождает меня к отдельной палате, погруженной в успокаивающий полумрак.

В ней стоит противный запах.

— Ему сделали промывание желудка, — предупреждает меня главврач. — Я не уверен, что это даст положительный результат…

Я подхожу к кровати. Изможденное лицо профессора почти не выделяется на подушке. Серые волосы похожи на плесень. Его глаза закрыты, дыхание короткое… Я смотрю на результаты своей работы с перехваченным горлом.

— Господин профессор! — тихо зову я. Одно его веко наполовину приподнимается, но второе остается опущенным.

— Вы меня слышите? Я комиссар Сан-Антонио… Приподнятое веко подрагивает.

— Кто-то подсыпал вам яд, — говорю я, — но не волнуйтесь: мы вовремя это заметили, и вы спасены…

Никакой реакции. Можно подумать, что этот вопрос его совершенно не интересует.

— Я попрошу вас сделать небольшое усилие, профессор… Постарайтесь вспомнить, говорили ли вы обо мне в профессиональном плане с кем-нибудь из вашего окружения? Вы сказали кому-нибудь из ваших помощников, что я полицейский?

Его лицо остается неподвижным, как маска, и кажется высеченным из пемзы. Такое же серое и пористое…

— Вы не можете отвечать, профессор? — Я протягиваю ему руку. — Если можете, пошевелите пальцем!

Я чувствую ладонью легкое шевеление.

— Отлично. Я повторяю вопрос. Если вы пошевелите пальцем, это будет означать “да”… Вы говорили кому-нибудь из лаборатории, что я полицейский?

Его рука в моей остается неподвижной, как веревка.

— Никому? Вы уверены?

Он не шевелится.

Заведующий больницей подает мне знаки. Видимо, он считает, что я слишком усердствую. Эдак я убью старикана второй раз.

— Ладно, — вздыхаю я, — лечитесь, господин профессор. И не сомневайтесь, я скоро арестую виновного.

После этого довольно рискованного обещания я отчаливаю, эскортируемый главврачом.

— Мне кажется, он очень плох, — говорю я.

— Да. Меня удивит, если он выкарабкается! Я беру его за руку.

— Я хочу, чтобы вы его спасли!

— С этой просьбой, комиссар, надо обращаться к Господу Богу, а не ко мне!

— Тогда передайте ему ее от меня…

Я продолжаю задавать себе трудные вопросы. В своем туфтовом сообщении месье Икс написал, что в поместье находится полицейский. Как он догадался, кто я такой?

Узнали меня или…

Нет, решительно, что-то тут не то…

Я вхожу в телефонную кабину на почте и звоню Старику с просьбой прислать мне в подкрепление Пино, Берюрье и Маньена. Я решил нанести большой удар!

Господа между тем рьяно взялись за работу. Трудятся, ожидая новостей. Это у них такой способ убивать время. Я прошу Мартин позвать ко мне доктора Дюрэтра и, когда тот выходит, увожу его в парк, чтобы поговорить.

— Доктор, — говорю ему я, — в этом доме находятся шесть человек. Один из них преступник.

От этой преамбулы его рот раскрывается. Я вспоминаю туннель Сен-Клу.

— Что вы сказали?

— Правду. И, простите, вас я считаю среди этих шестерых.

От моей откровенности он закрывает рот, но тут же открывает его вновь, чтобы спросить:

— Что вы называете преступником?

— Шпиона! Он интересуется изобретением Тибодена… Один из вас предатель. Как видите, со времен апостолов не произошло ничего нового…

— Это безумие!

— А главное, аморально.

— Один из нас!

— Да. Поскольку я выбрал вас в доверенные лица, сам толком не знаю почему…

Я замолкаю и улыбаюсь ему. Нет, я знаю, почему обратился к Дюрэтру, а не к Минивье. У него глаза Фелиси, моей мамы. Знаете, такие большие удивленные и испуганные глаза, которые все прощают…

— Итак, раз вы посвящены в тайну, я задам вам следующий щекотливый вопрос. Если один из ваших коллег предатель, на кого бы вы скорее подумали?

Он хмурит брови, смотрит на мыски своих плохо начищенных ботинок, потом на меня.

— Я не могу ответить на подобный вопрос, месье! Вы должны это понимать… Делать такой выбор было бы подлостью… Позвольте вам сказать, что меня в равной степени удивит предательство любого из нас!

Это реакция честного человека, я могу ее только приветствовать.

— Не будем больше об этом. Я хочу задать вам второй вопрос.

— Слушаю вас.

— Вам известно, над чем именно работал Тибоден? Он краснеет и отводит глаза.

— Ну?

— Хм… Это… — Вдруг он улыбается. — Патрон просто помешан на секретности, вы это наверняка заметили… Он напускал таинственность, принимал излишние меры безопасности… Но он забывал, что Минивье и я специалисты в вопросах радиоактивности, из-за чего, собственно, он нас и выбрал…

— Так, значит?..

— С первого же месяца работы у него мы поняли, что он занят созданием препарата, защищающего от ядерной радиации…

— В общем, он хранил секрет полишинеля?

— В общем, да!

Именно так я и думал своими мозгами исследователя дамского белья!

— А трое ваших ассистентов тоже знают?

— Хотя Минивье и я не делились с ними нашими догадками, я думаю, что да.

— Угу… О'кей, доктор, благодарю вас.

Я смотрю вслед его тощей фигуре, мелькающей между деревьями. Он укрепил меня во мнении, что Минивье знал! И Планшони, вне всяких сомнений, тоже!

Я продолжаю подниматься по лестнице. Следуйте за мной, ребята!

По пожарной лестнице спускается ночь-Погода великолепная, приятно пахнет листвой…

Поднимаясь по ступенькам крыльца, я вижу подъезжающую черную машину Службы… Угадайте, кто за рулем? Старина Берюрье, налитый кровью, как бифштекс. Выйдя из машины, он начинает энергично махать мне руками.

Его сопровождают Маньен и Пино. Я направляюсь к ним.

— Во, святая троица, — говорю.

Берюрье бросается к ближайшему дереву и начинает поливать его с щедростью, свидетельствующей о большой вместимости его мочевого пузыря.

— Сколько тут зелени! — орет он. Я смотрю на Пино.

— Толстяк что, надрался?

— Да. Его пригласил на ужин приятель парикмахер, любовник его жены, знаешь? И вот после этого он никак не протрезвеет…

— Это кто тут говорит о трезвости? — спрашивает Берю, возвращающийся с расстегнутыми штанами от дерева.

— Я просил подкрепление, а не пьяниц! — заявляю я ледяным тоном, а Маньен тем временем ржет втихаря.

Глаза Толстяка налиты кровью, а дыхание заставило бы отступить целый зверинец.

— Это… ик!.. ты обо мне так? — возмущенно спрашивает он.

— А о ком еще, бурдюк с вином!

— Как тебе не стыдно! Да я ни разу в жизни не был пьяным… Пытался, но никак не получается…

— Закрой пасть! Делай, что я приказываю, и старайся поменьше разговаривать, а то у тебя изо рта несет, как будто ты нажрался падали!

Он насупливается. Я щелкаю пальцами, чтобы привлечь внимание моих помощников.

— Вот каково положение, — говорю. — В этом поместье шесть человек, один из них предатель и располагает секретными документами. Они надежно спрятаны, потому что он знает, кто я такой, и должен был принять меры предосторожности. Нужно заставить его пойти в тайник, понимаете?

Маньен и Пино утвердительно кивают. Берюрье рыгает, что означает то же самое.

— Итак, — говорю, — вы будете точно выполнять мои инструкции.

Глава 12

Мне потребовалась добрая четверть часа, чтобы объяснить моим помощникам, чего я от них хочу. Берюрье, находящемуся в приподнятом настроении, очень трудно растолковать его роль. Он так раздулся от выпитого, что, кажется, вот-вот лопнет. На его галстуке остался целый яичный желток, а рубашка, бывшая в далеком прошлом белой, украшена живописными Винными потеками. Время от времени он проводит по фиолетовым губам своим бычьим языком, дырявым, как его носки, и таким противным на вид, что самый голодный тигр предпочел бы записаться в вегетарианцы, лишь бы не есть его.

Составив солидный план кампании, я оставляю моих героев, чтобы дать им возможность действовать.

Я огибаю эту претензию на замок, чтобы вернуться, и в ожидании начала тарарама иду проверить, по-прежнему ли полушария Мартин сидят там, где надо.

Бедняжка выглядит очень грустной. Говорит, из-за того, что ей жалко Тибодена. Он был одержим, ворчлив, требователен, но она привыкла работать у него и научилась его уважать.. Ее тоска соединяется с моей собственной, и я снова обращаюсь к тому, кто дергает наверху ниточки марионеток, каковыми мы являемся, с горячей молитвой за скорейшее выздоровление старого ученого…

Мы как раз вытираем свои слезы, когда является полицейское трио для дачи бесплатного концерта.

Пинюш в своем заляпанном грязью габардиновом пальто похож на старое пугало, заколебавшееся торчать на кукурузном поле, будто шлюха на тротуаре. Его жидкие усики похожи на кусочки веревки, привязанные под кривым носом. Шляпа с загнутыми кверху полями, неглаженые брюки и вылезшая из них рубашка гармонично дополняют его облик. Если бы не Маньен, одетый строго и опрятно, моих бойскаутов приняли бы за шайку клошаров, только что вернувшихся из похода по помойке!

Пинюш, сочтя, что, как старший инспектор, должен взять инициативу на себя, идет прямо к охраннику.

— Старший инспектор Пино, — заявляет он своим замогильным голосом.

После этого чихает, и из его носа сразу же вылезает сопля, на которую неуверенно смотрит его собеседник.

— Соберите весь персонал, — продолжает Пино, — я должен сделать важное сообщение…

Сторож по-быстренькому отваливает, потрясенный прибывшей армадой. Я пользуюсь этим, чтобы появиться, обнимая правой рукой талию Мартин.

Берюрье останавливает на красивой паре, каковую мы составляем, взгляд более тяжелый, чем мешок картошки.

— Никакого стыда, — ворчит он.

Я строго смотрю на него, и он запирает свой хлебальник на замок — Вы кто? — спрашивает Маньен, играющий свою роль на полном серьезе.

— Лаборант профессора Тибодена.

— А мадемуазель?

— Его секретарша…

— Прошу вас оставаться здесь, пока соберутся остальные. Скоро происходит всеобщий сбор. Мы все стоим в холле. Пино берет слово.

— Мадемуазель, — галантно начинает он с Мартин, — месье, я должен вам сообщить печальное известие… Профессор Тибоден стал жертвой попытки отравления…

Ропот среди собравшихся. Каждый с изумлением смотрит на остальных. Пинюш, довольный своими ораторскими эффектами, продолжает:

— Мы смогли допросить его в больнице, и он дал крайне важные показания. Из них следует, что изобретение, над коим он работал, находится в опасности…

Пино, именуемый обычно Пинюшем и Пинеткой, гордится своим “коим”, придающим ему некоторую образованность, во всяком случае он в это твердо верит.

Он приглаживает свой жалкий ус, на котором сохраняются остатки томатного соуса и крошки табака, затем, очень благородный в своей простоте, продолжает:

— Кто-нибудь из вас знает, где находится потайной сейф месье Тибодена? Он хранил в нем важнейшие документы, которые мы должны немедленно изъять.

Тусклый взгляд папаши Пинюша пробегает по немым слушателям. Мы отрицательно мотаем головами. Нет, никто не знает, где находится сейф, по крайней мере в этом хотят его убедить наши застывшие озабоченные физиономии.

— Ну что ж! — говорит Пино. — Тогда мои коллеги и я сами проведем обыск в лаборатории… Жаль, что господин профессор Реноден…

— Тибо… ик!.. ден, — поправляет Берю, чья память, несмотря на опьянение, лучше, чем у его коллеги.

— Что господин профессор Тибоден, я хотел сказать, — напыщенно продолжает Пинюш, — потерял сознание до того, как смог нам указать местонахождение вышеозначенного сейфа…

Он закончил. Его лоб старого жалкого крысенка обильно залит потом… Пино смахивает воображаемую пылинку со своего жуткого пальто, вогнавшего бы в ужас любого специалиста по крашению одежды.

— Мадемуазель, месье, в ожидании завершения следственных мероприятий (он спотыкается на последнем слове, но все-таки выговаривает его) попрошу вас не покидать территорию поместья… Путь пойдет своим следствием!

Берюрье трогает его за рукав.

— Эй, ты чего несешь? — спрашивает он.

— А? — Пинюш поправляется:

— Извиняюсь, я хотел сказать — следствие пойдет своим путем. У меня язык оступился! Ладно, проводите меня в лабораторию! — просит он сторожа.

Троица идет за бульдогом, а я остаюсь среди служащих, и некоторое время мы все молча переглядываемся. Не знаю, понимаете ли вы это вашим серым веществом, но именно в этот момент решается, кто такой Сан-Антонио: супермен, прославленный от Северного мыса до Огненной Земли, или старый дырявый башмак.

Влезьте мысленно в шкуру месье Икс. О чем он сейчас думает? Что очень скоро здесь для него станет жарко. Комментарии папаши Пино должны были его встревожить… Эта история с документами, спрятанными в сейфе, распирает ему мозги. Он боится, что мои ребята найдут его тайничок. Чтобы удостовериться, что все в порядке, он полезет на этаж выше, чтобы посмотреть через окошко в сортире, что они делают. Все просто. Нужно было только создать такую ситуацию… И делайте ваши ставки. Какой цвет выскочит, тот и выиграл!

Надо ждать…

Мы некоторое время стоим кучкой, обмениваясь соответствующими случаю комментариями, потом начинаем расходиться… Лично я выхожу и прячусь за густым розовым кустом возле крыльца; из этого укрытия я могу видеть, что происходит в холле.

Толстяк Бертье выходит вскоре после меня и вперевалку проходит мимо, не подозревая о моем присутствии… Он направляется к бунгало. Вышедший следом Планшони окликает его, тот дожидается, и оба коллеги уходят в тень, разговаривая о происходящем.

Полагаю, что страдающий нервными тиками Берже обсуждает то же самое с Дюрэтром… Мартин ищет меня, но не находит и поднимается наверх… О! О! За ней идет Минивье… Я отбрасываю колебания, вхожу в холл и ступаю на лестницу… Я стараюсь не скрипеть ступеньками… Вижу, как моя красавица заходит в свою комнату… Уф, мне стало жарко… А Минивье, наоборот, направляется прямиком в клозет. А ваш друг Сан-Антонио не девальвировался. Соображает, как видите! Разве не он, после упорных и последовательных умозаключений, поставил после фамилии молодого доктора большой знак вопроса?

Я жду, пока он войдет в туалет и закроет за собой дверь… Теперь мне остается только подождать перед дверью этого малоромантического места.

Проходит несколько минут… Раздается характерный звук спускаемой воды. Минивье выходит, поправлял свои шмотки. Доволен, что всех одурачил, только рано радуется, гад!

— Что, док? — спрашиваю я, преградив ему путь. — Совершили маленькую инспекцию?

Он меряет меня взглядом, как будто не понимая.

Я вытаскиваю шпалер — здоровенную черную пушку, плюющую вот такими здоровыми маслинами!

Он бледнеет и делает шаг назад.

— Соображаешь! — ворчу я. — Ты попался, дружок… Естественно, он начинает мне ломать второй акт комедии “Я невиновен”. Я этого ожидал.

— Что это за шутка? — спрашивает он резким голосом.

— Да нет, лапочка, шутки кончились… Ну-ка, давай ручонки, и без фокусов. Я же тебе сказал, ты попался!

— Послушайте, это какое-то безумие…

Пока он протестует, я надеваю ему на руки стальные браслеты.

Он смотрит на свои сцепленные руки, как будто видит их первый раз в жизни.

— Вы можете мне объяснить, что все это значит?

— Кончай трепаться, ты отлично знаешь, что я из полиции!

— Вы?

— Не строй из себя невинность, у тебя это плохо выходит! Ладно, пошли вниз…

Он не шевелится и только стискивает челюсти.

— Немедленно снимите с меня это, иначе вам будет плохо!

— Валяй, мели языком, Пастер недоношенный! Я ж тебе сказал: отпираться бесполезно.

Чтобы его сломать, я вталкиваю его ударом колена в помещение, которое он только что покинул, наклоняюсь к отверстию в полу и вижу в него моих друзей, без энтузиазма обыскивающих лабораторию…

— Обрадовался, когда увидел некомпетентность полиции, а, морда?

Он наклоняется в свою очередь.

— Что это такое?

— Маленькое чудо оптики, месье астроном!

— Но…

— Пошли…

— Не думаете же вы, что я ради развлечения продырявил пол?

— Нет, я не думаю, что ты сделал это ради развлечения! Несмотря на протесты, я волоку его на первый этаж и велю обалдевшему бульдогу позвать моих людей. Является легавое трио…

— Хватит, ребята, хитрость сработала… Ведите этого малого в машину, я вас догоню…

Берюрье, начинающий трезветь, отвешивает докторишке удар кулаком в солнечное сплетение, от которого Минивье складывается втрое. Толстяк большой шутник. Как только он видит подозреваемого, у него сразу начинают чесаться кулаки. Однажды он разбил морду судебному следователю из провинции, которого принял за мошенника.

Минивье перестает вопить об ошибке. Он выглядит подавленным. Когда мои помощники уводят его, я поворачиваюсь к Берже и Дюрэтру, молча присутствовавшим при аресте.

— Ну вот, — говорю я им. — Виновный арестован, справедливость торжествует. Можете идти к себе. В зависимости от состояния здоровья профессора я вам скажу, что вы должны делать… Предупредите ваших коллег.

А сам я иду к моим.

Все трое сидят в машине вместе с Минивье, который уже не возникает. Я велю Маньену выйти, чтобы освободить мне место. Он пользуется случаем, чтобы закурить сигарету.

Я сажусь вперед, рядом с Пино. Берю устроился сзади, рядом с арестованным.

— Прежде чем вас увезут, месье Минивье, — говорю, — я бы хотел получить известные вам документы. Не будете ли столь любезны указать мне, где они находятся?

— Я вам повторяю, что вы делаете ошибку, — заявляет врач. — Я ничего не знаю об этом деле…

Больше он ничего сказать не успел, потому что Берю ударом ладони разбил ему губы.

— Не жми на доктора, — говорю я, демонстрируя великодушие. — Он не восприимчив к таким грубым приемам, правда, док? Я уверен, что вы будете говорить, не заставляя нас прибегать к таким неприятным методам!

— Я буду говорить о своей невиновности, — бормочет парень двумя кровавыми сосисками, в которые превратились его губы.

Несмотря на свой хрупкий вид, он совсем не тряпка. Он прекрасно знает, что, пока у нас нет документов, он может все отрицать, потому что нет никаких доказательств его виновности.

Я решаю начать большую игру. Первым делом он получит ночь в специальной камере конторы, которая пойдет ему на пользу.

— Отвезите этого клиента в фирму, — приказываю я моим подчиненным. — Мы проинтервьюируем его завтра! Пино, останешься со мной!

Старикан вылезает, ворча.

Я уступаю место Маньену, и машина трогается в путь. Никому не пожелаю оказаться на месте Минивье. Путешествие в таких условиях, рядом с Берюрье, злым из-за состояния похмелья, должно засчитываться за сто лет чистилища!

Я указываю Пинюшу на бунгало и прошу посмотреть за четырьмя находящимися в нем.

Сейчас дом мертв… Я иду в кабинет профессора, чтобы позвонить в больницу Эвре. Директор сообщает мне, что состояние больного не изменилось. Знаменитый токсиколог сидит у его кровати и делает все возможное и невозможное.

Я кладу трубку и в нерешительности иду в лабораторию, в которой забыли выключить свет… Я подхожу к сейфу и снова пытаюсь его открыть, но ничего не выходит. ЛИДО не проходит… Вдруг в моем котелке начинает трещать звонок. Я иду искать бульдога и нахожу его закусывающим, сидя на разложенной раскладушке.

Я сажусь рядом с ним.

— Скажите, старина, вы помните, что вчера я попросил вас предупредить меня, если профессор Тибоден вернется ночью в свою лабораторию?

— Да, господин комиссар…

— Прекрасно. Почему вы этого не сделали?

— Потому что он туда не возвращался.

Я мрачнею.

— Вы хотите сказать, что никто не входил в лабораторию, после того как профессор и я вышли из нее вчера вечером, до сегодняшнего утра?

— Да, никто не входил!

— Вы в этом уверены?

— Посудите сами, господин комиссар, моя кровать стоит поперек двери, и, чтобы войти, нужно меня отодвинуть. Я ни на секунду не закрывал глаза! Я читал…

— Подождите, не нервничайте. Вы были на посту сегодня утром, когда… у профессора случился приступ?

— Я собирался уходить. — Как это произошло?

— Он вошел… схватился рукой за сердце. Один из ассистентов, кажется доктор Дюрэтр, спросил, что с ним. Он ответил: “Что-то сердце шалит!” — подошел к двери лаборатории, открыл ее и рухнул…

Меня охватывает неприятное ощущение. Выходит, код сейфа изменил не Тибоден.

— Найдите мне вашего дневного коллегу. Сторож уходит. Я занимаю его место на кровати, скрещиваю руки на затылке и начинаю интенсивно работать мозгами. Все-таки что-то тут не так. Что-то меня смущает… Я недоволен…

Арест Минивье не дал мне полного удовлетворения. Вы же знаете, какая у меня интуиция. Нет, мне предстоит обнаружить нечто неординарное… Но что именно?

Бульдог возвращается со сменщиком — типом хмурого вида, с седеющими волосами.

— Вы сегодня находились в холле весь день?

— Точно, месье!

— Кто заходил в лабораторию?

— Ну… как обычно…

— То есть?

— Ну, Дюрэтр, Берже и Бертье.

— И все?

— Потом мадемуазель заходила несколько раз…

— Доктор Минивье заходил?

— Нет…

— Точно?

— Уверен!

Арест врача начинает давить мне на совесть. А что, если он ходил в туалет по совершенно естественной причине?

— Планшони тоже не заходил?

— Тоже.

— Отлично. Найдите мне Дюрэтра.

— Да, месье…

Я смотрю на бульдога, пока его коллега уходит.

— У меня такое ощущение, что я начал коллекционировать ошибки. — Я больше обращаюсь к себе, чем к нему. Мне нужно высказать вслух мои мысли… Проанализировать мои ошибки.

До прихода Дюрэтра мы не обмениваемся ни единым словом. Я веду врача в лабораторию.

— Вы работали здесь сегодня вместе с вашими ассистентами?

— Да так, занимались всякими мелочами. Знаете, у нас не лежала душа к работе из-за случившегося с патроном.

— Понимаю… И вы втроем все время находились в этой комнате?

— Как это?

— Задам вопрос по-другому: кто-нибудь из вас оставался один в тот или иной момент?

— Нет…

— Подумайте хорошенько, доктор, это очень серьезно.

Он сжимает подбородок двумя пальцами и погружается в глубокие раздумья. Наконец он поднимает голову.

— Нет, — повторяет он. — Я уверен, что никто не оставался один.

— Даже малышка Мартин?

— Она заходила сюда всего на несколько минут… Впрочем, ей здесь вообще нечего делать.

— Догадываюсь… Ладно, док, это все, что я хотел узнать…

Глава 13

Дюрэтр немного удивлен краткостью беседы, но мне надо сконцентрироваться, как сгущенке.

Никто не мог притронуться к этому чертову сейфу после того, как профессор Тибоден и я вышли из лаборатории вчера вечером. Это означает одно: старик доставил в качестве кодового другое слово. Почему? Потому что не доверял мне! Он слишком подозрителен, чтобы доверить свой секрет кому бы то ни было, даже полицейскому… Если старый ученый умрет, придется потрошить сейф автогеном. Хотя…

Мне в голову приходит идея более светлая, чем Елисейские Поля в праздничный вечер.

Я снимаю трубку телефона и набираю номер бара “Барас” на Монруже. Это жалкая тошниловка, в которой из всех развлечений есть только хозяйка в сто тридцать кило весом и игральный автомат, такой раздолбанный, что блатным, посещающим это заведение, достаточно только взглянуть на него, чтобы он выдал выигрыш!

Густой голос хозяйки заведения спрашивает, что я хочу. Я отвечаю, что мне надо поговорить с Ландольфи Костылем и что я его кореш из провинции.

Классическая минута колебания, не менее классическое “Подождите, я посмотрю, здесь ли он”. Потом из трубки доносится гнусавый голос Ландольфи:

— Алло?

— Это ты, Ландо?

— Кто говорит?

— Комиссар Сан-Антонио…

— Вот это да…

Новая пауза. Такой старый жулик, как Ландольфи, всегда теряет дар речи при появлении полицейского, даже если чист.

— Ты мне нужен, Ландо.

— Правда?

— Да, но я сейчас в провинции. Твоя тачка поблизости?

— Да, но…

— Никаких “но”. Прыгай в нее и езжай по шоссе на Эвре.

— Эвре!

— Да, в местность, где женщина из песенки хотела продать яйца, прежде чем заснула в поезде… Не делай, как она!

— Но, господин ко…

— Я же сказал, что не хочу слышать твое блеянье… В десяти километрах от города ты увидишь у обочины шоссе рухнувший дом… Сразу за ним будет боковая дорога. Езжай по ней, и через три километра заметишь большое поместье, перед которым стоит много машин… Там я и буду тебя ждать… Постарайся меня не кинуть, а то я собственными руками сломаю твой костыль о твою голову, понял?

Я кладу трубку. Я знаю, что он приедет. Это не первый раз, когда я обращаюсь к специфическим талантам папаши Ландольфи. Старый макаронник — ворчун, но не захочет сыграть со мной пьесу “Обманутое ожидание”… Лет десять назад я взял его по одному делу, где он исполнял роль второго плана, но парни вроде него никогда не держат зла на тех, кто хватает их за шкирку. Они знают, что таковы правила игры.

В кабинет профессора тихонько входит Пинюш. Он так шумно чихает, что каждый раз кажется, будто он сейчас взорвется.

— Ты что, простудился? — спрашиваю я. Он отрицательно мотает головой, от чего висящая у него под носом сопля отлетает на ближайшую стену.

— Это из-за листьев, — гнусавит он, шмыгая носом.

— Что?

— Из-за листьев на деревьях! В это время года они так пахнут, что у меня начинается насморк.

— Тебе надо ползать по земле.

Он пожимает плечами, потом хныкающим голосом говорит:

— Ну, чего будем делать? Лично я хочу есть!

— Проголодался?

— Да.

— Попроси молодую женщину приготовить тебе чего-нибудь.

— А где она?

— Ее комната на третьем. Первая дверь.

Пинюш уходит, и я остаюсь в обществе моих мыслей. Они становятся все более многочисленными и назойливыми. Атмосфера этого поместья начинает давить мне на нервы. Я люблю действие и плохо переношу это долгое заточение с его тайнами.

С лестницы доносятся крики…

Я без труда узнаю блеющий голос моего помощника:

— Сан-Антонио! Скорее! Сюда!

Я бросаюсь на зов, поняв, что произошло что-то новое.

Пино стоит на лестнице в сбитой на затылок шляпе, со свисающей из-под носа соплей и с блуждающим взглядом. — Скорее! Девушка!

Я бегу вверх по лестнице, крикнув бульдогу, чтобы он охранял вход в лабораторию…

— Я думаю, ее отравили! — шепчет мне на ухо Пино. О господи! Что это значит?

Я пулей влетаю в комнату, в которой некогда резвился, как написала бы маркиза де Севинье, понимавшая в этом толк. Мой взгляд охватывает удручающую картину.

Мартин лежит на паркете, сотрясаемая страшными спазмами, и блюет, как все пассажиры парома, когда на Ла-Манше штормит. Нет никаких сомнений, что кто-то угостил ее барбитуратом…

Я бросаюсь к ней и беру на руки.

— Ее надо поскорее отвезти в больницу, — говорю я Пинюшу, — Поддерживай ей голову.

И мы начинаем спускаться с нашим нежным грузом. Ночной сторож просто окаменел.

Мы быстренько пробегаем через парк к моей машине. И — гони, извозчик! В путь, в больницу Эвре. У тамошних эскулапов будет много работы… Если так пойдет и дальше, им придется вызывать подкрепление.

Главврач собирается садиться в машину, когда я торможу перед ним в диком вое шин. Он подходит ко мне.

— Приехали узнать новости, мой дорогой?

— И да и нет. Но главное, я привез вам новую пациентку.

Он смотрит, как мы выносим Мартин.

— Что с ней?

— Я думаю, ее отравили, но, очевидно, не тем же ядом, что профессора, потому что у нее сильная рвота, а у него этого не было…

Он приказывает перенести девушку в палату и следует за больной, попросив нас подождать.

— Что это значит? — спрашивает меня Пино.

— Я и сам хотел бы это узнать. Кто мог ее отравить и почему? Неужели она знает нечто такое, что может разоблачить преступника, и тот решил заставить ее замолчать навсегда?

— А может, это просто несчастный случай? — предполагает мой почтенный коллега, любящий простые объяснения.

Главврач возвращается.

— Думаю, ничего серьезного, — говорит он. — Пульс нормальный… Скорее всего ее спасло то, что ее вырвало… Мы сделаем ей промывание желудка.

— Буду ждать результаты анализов, И сообщите мне, как только она придет в себя!

— Хорошо.

— Как профессор?

— Им занимается токсиколог из Парижа, но, честно говоря, сказать что-то определенное пока нельзя… Он по-прежнему находится в полубессознательном состоянии… Кажется, он понимает, что происходит, но никак не может это выразить… Завтрашний день станет решающим…

— Я вам уже говорил, доктор, что хочу, чтобы его спасли!

Я начинаю его раздражать, о чем он дает мне понять выразительным движением плеч.

Когда мы возвращаемся в поместье, Ландольфи еще не приехал. Холл заполнен господами ассистентами, которые нервно комментируют многочисленные инциденты сегодняшнего дня.

Отравление Тибодена, исчезновение документов, арест Минивье, отравление Мартин — этого больше чем достаточно, чтобы внести сумятицу в мирную жизнь безобидных ученых…

Таких уж безобидных? Это еще надо установить… По-моему, я ошибся по всему фронту. Настоящий преступник находится сейчас среди них. Только один из четырех мог отравить Мартин, поскольку Минивье здесь уже не было!

Кто же? Толстяк Бертье? Дергающийся Берже? Молчаливый Планшони? Или… Дюрэтр, мое доверенное лицо? Если это он, я никогда больше не буду доверять моему прославленному инстинкту.

Вдруг я вспоминаю про фотооборудование Берже… Почему я не насел на него после того, как он отправил меня в нокаут, чтобы заставить выложить, что у него в голове?

Хотя я и сейчас могу заняться им, но сначала мне хочется узнать, что хранится в сейфе Тибодена.

Как раз в этот момент появляется сторож, дежурящий у ворот. Он эскортирует Ландольфи. На старом итальяшке светло-серый костюм, весь в пятнах, ширококрылая шляпа, а свой легендарный костыль он заменил на трость.

— Этот месье хочет с вами говорить, — заявляет охранник.

Я иду к вору, протягивая руку.

— Привет, Ландо, очень мило с твоей стороны, что приехал… Ты прикинут, как лорд. Слушай, ты, наверно, сильно потратился?

Он улыбается.

— В наше время приходится заботиться об имидже, господин комиссар…

— Пошли, хочу тебе кое-что показать Мы вдвоем закрываемся в лаборатории, и я показываю ему сейф. Он все просекает, однако я его немного поддразниваю:

— Ландольфи, ты пятьдесят лет был королем медвежатников. У тебя уникальные способности, и даже американцы обращались к тебе за помощью, судя по тому, что я слышал…

— О! Вы оказываете мне слишком большую честь, господин комиссар…

— Что вы, что вы, господин барон, я лишь воздаю вам должное!

Посерьезнев, я указываю ему на сейф:

— Ты должен договориться с этим месье, дружище. Сообщаю тебе то, что мне известно о его личной жизни. Ручкой устанавливается четырехзначный код: четыре буквы или четыре цифры. Тип, пользовавшийся им, менял код каждый день, чередуя буквы с цифрами… Причем он, по возможности, набирал связные слова и легкозапоминающиеся числа… Давай веселись…

Я придвигаю стул и сажусь на него верхом. Ландольфи вынимает из кармана очки в металлической оправе и водружает их на острый нос. Потом достает из бумажника маленький кусочек замши и долго натирает им концы пальцев правой руки. Я знаю, что это должно еще больше обострить их и без того необыкновенно развитую чувствительность.

Наконец он склоняется над ребристой ручкой, добрых десять минут внимательно рассматривает этот простой предмет, будто перед ним калейдоскоп, в котором можно увидеть сногсшибательные вещи, потом начинает очень осторожно прикасаться к ней своими ультрачувствительными пальцами. Его лицо напряжено от сосредоточенности, из приоткрытого рта вырывается короткое прерывистое дыхание.

Вволю нагладив ручку, он начинает медленно поворачивать ее то в одну, то в другую сторону. Его движения такие легкие, что он мог бы рисовать на мыльном пузыре.

Это продолжается еще некоторое время. Я потею от волнения. В тишине лаборатории слышатся только звуки нашего дыхания и тихое пощелкивание ручки.

Наконец Ландольфи распрямляется, снимает очки и начинает мотать правой рукой, чтобы разогнать кровь.

— Не получилось? — с тревогой спрашиваю я.

— Почему? — отзывается старый вор. — Все готово.

— Как готово?

— Можете открывать.

Я стою задохнувшись. Откуда он знает, что все получилось?

Я подскакиваю к сейфу и тяну на себя дверцу. Она открывается без малейшего сопротивления. Поворачиваюсь к Ландольфи. Опираясь на свою трость, он смотрит на меня хитрыми глазами.

— Ты гений! — говорю ему я.

Достаю из бумажника две пятисотфранковые бумажки, украшенные портретом месье Бонапарта, и даю их ему.

— Бери и можешь ехать. Я внесу это в список расходов. Он отказывается от денег:

— Между нами это не нужно, господин комиссар. Когда люди могут оказывать взаимные услуги, они не должны брать за это деньги. Надо же помогать друг другу.

Я смеюсь:

— Ах ты, старый мошенник! Он прищуривает глаза и уходит хромая… Когда дверь лаборатории закрывается за ним, я склоняюсь к сейфу и беру картонную папку, полную бумаг, которая лежит в нем. Мысль, что я держу в своих сильных руках такое значительное изобретение, заставляет меня задрожать от волнения.

Я кладу папку на мрамор стола, раскрываю и получаю нокаут на ногах: в ней только листы чистой бумаги… Я в ярости швыряю бумаги в корзину для мусора.

Глава 14

— Ты весь белый, — замечает Пино. — Тебя-то хоть не отравили?

— Да, — отвечаю. — Мне отравили душу… Он качает головой.

— Если нет души, это опасно.

Слово “отравили” успокаивает мою ярость и заставляет подумать о малышке Мартин. Как же ее заставили проглотить отраву?

Я решаю подняться в ее комнату. Мне нужно на какое-то время забыть об открытии, и я больше не могу думать о секрете, которого не оказалось в сейфе. Он служил только для отвода глаз и был всего лишь хранилищем для бумаг.

Итак, я поднимаюсь по лестнице и вхожу в комнату девушки. В ней стоит тяжелый запах, и я спешу открыть окно, чтобы немного проветрить.

Затем я осматриваюсь по сторонам в поисках какой-нибудь улики, которая могла бы навести меня на верный путь. Ведь яд надо было в чем-то отправить в желудок малышки.

Сколько я ни смотрю, не нахожу ни стакана, ни бутылки, ни чашки… Ничего! Обыскиваю комнату, туалет… пусто.

Меня выворачивает от запаха, и я высовываю голову из окна… Ночь неподвижна. Слышно соловья, заливающегося в зарослях. Такое спокойствие меня смущает. Как в таком почти небесном покое могла разыграться драма?

Вдруг мой взгляд привлекает нечто блестящее, лежащее в траве под окном. Я внимательно смотрю в ту сторону, но никак не могу разобрать, что это такое. Лучше сходить и посмотреть вблизи.

Я спускаюсь, иду под окно Мартин и там убеждаюсь, что блестело не золото, а стекло. Маленький пузырек, на который упал лунный свет. Я его поднимаю и подношу горлышко к носу… От запаха у меня одновременно сжимаются ноздри и сдвигаются брови…

Я внимательно осматриваю находку, и в моем котелке происходит процесс кристаллизации.

Да, все разрозненные элементы, все неверные шаги и нелепые мысли начинают водить хоровод у меня в черепушке и занимают те места, на которых должны стоять уже давно…

Я галопом скачу в лабораторию, вытаскиваю из корзины папку с чистыми листами бумаги и мчусь к своей машине.

В этот момент появляется Пинюш, неся великолепный сандвич, который откопал неизвестно где.

— Ты куда?

— В больницу… Что делают господа ученые?

— Спят.

— Отлично… Это наилучшее времяпровождение. Жди меня здесь и никого не выпускай.

Новая гонка на полной скорости до больницы Эвре, где мою манеру резко тормозить уже начинают узнавать. Выходит разъяренная медсестра.

— Эй вы, — орет она, — вы что, не соображаете, что больные спят?!

— Не кричите так, мадам! — умоляю я. — У меня лопнет барабанная перепонка, а вы пукнете от натуги! Шутка до нее не доходит.

— Наглец!

Я вбегаю внутрь.

— Вы куда? — вопит она.

— Собирать клубнику, я как раз притащил с собой лестницу.

Вы знаете, как у меня великолепно развито чувство ориентировки. Палату Мартин я нахожу очень легко.

Мне навстречу встает медсестра с невзрачным лицом, но с довольно аппетитной фигуркой.

— Месье? — спрашивает она.

— Как наша больная?

— Но…

— Полиция!

— А! Ну, я думаю, она вне опасности…

— Я тоже так думаю, — говорю я и подхожу к постели, на которой с закрытыми глазами лежит Мартин. Я срываю с нее одеяло и швыряю его на пол.

— Что вы делаете? — кричит медсестра.

Мартин открывает глаза и, кажется, узнает меня.

— О, это ты, милый… — едва слышно шепчет она.

Я наклоняюсь к ней, поднимаю, как куль с грязным бельем, и бросаю на пол.

Начинается невообразимый гвалт. Медсестра зовет на помощь, Мартин издает пронзительные крики.. Короче, большой шухер!

Я поднимаю ее подушку, потом матрас и под ним нахожу то, что и рассчитывал найти: футляр для почтового голубя… Я его открываю. В нем очень маленький рулончик серебряной бумаги. Ощупываю его: внутри мягко… Я знаю, что это такое.

Лежащая на коврике перед кроватью Мартин выглядит куда менее больной и красивой, чем пять минут назад. Ее глаза добры, как у льва, чей хвост попал в кофейную мельницу.

Медсестра, выбежавшая из палаты, возвращается в сопровождении двух крепких санитаров. Поскольку переносчики человеческого мяса собираются наброситься на меня, я показываю им мою пушку.

— Стоять! Я полицейский и арестовываю эту девицу. Ведите себя спокойно, ребята.

Мы с ними сразу договариваемся, тем более что поведение Мартин очень красноречиво.

Я галантно помогаю ей подняться. Она садится на кровать.

— А теперь, моя красавица, — говорю я, — начинай колоться… Я все понял!

Я вынимаю из платка пузырек, найденный под ее окном.

— Ты слишком поспешила… Если бы ты бросила его в кусты, а не в траву, я бы ничего не нашел…

Она смотрит на меня с интересом, несмотря на явную ярость.

— Это старое, очень сильное рвотное средство, — продолжаю я. — Ты проглотила его сама… Смотри, на горлышке еще осталась твоя губная помада. Это и открыло мне глаза… Ты была единственной женщиной в доме, так что я не мог ошибиться!

Она неприятно улыбается.

— Хм! Какой умный полицейский. Ну и что это доказывает?

Я влепляю ей пощечину. Мне уже давно этого хотелось, а такие желания сдерживать вредно…

— Не упрямься, девочка… — И ваш гениальный Сан-Антонио продолжает свой рассказ:

— Когда ты увидела, что дом занят полицией, то поняла, что они прочешут его снизу доверху… Тогда ты решила спрятать свой микрофильм, так?

Я подбрасываю на ладони рулончик серебряной бумаги.

— Это ведь микропленка… У тебя есть миниатюрный фотоаппарат… Какая-то замаскированная штуковина, которую я обязательно найду, потому что теперь знаю, что искать… Может, он спрятан в брошке, может…

Она поднимает руку.

— Это всего-навсего часы, месье легаш…

— Отлично, малышка, это избавит меня от поисков. Итак, ты сфотографировала работы профессора и хотела вывезти пленку. Но, покидая поместье обычным путем, ты привлекла бы внимание господ легавых, так? Тогда ты изобразила отравленную, и легавые сами вывезли тебя… Они даже не подумали обыскать тебя, моя красавица, потому что ты выглядела несчастной жертвой.

Она снова улыбается.

— Совершенно верно…

— Видишь ли, — говорю, — когда я обнаружил в потолке линзу…

Она вздрагивает.

— Ну да, я ее нашел! И с этого момента строил тысячу предположений, но в каждом что-то меня не устраивало. Для того чтобы фотографировать работы старика, говорил я себе, надо постоянно находиться у окошка, а никто в доме, даже ты, не мог забаррикадироваться в сортире на целый день! Я понял все только сегодня вечером.

У нее вздрагивают веки.

— Да, моя прекрасная возлюбленная, я понял это сегодня… — И я перехожу к моей главной находке. — Тибоден помешан на секретности, о чем сто раз сам говорил мне… Одержимый осторожностью… Он так боялся, что его изобретение сопрут, что не только прятал свои бумаги в потайной сейф, но и делал все записи симпатическими чернилами!

Эту работу он делал по вечерам, когда все спали; по крайней мере, Тибоден думал, что все спят. Но ты, жившая в этом доме и следившая за каждым его шагом, занимала позицию у дырки в полу и фотографировала заметки, которые он раскладывал на столе, чтобы переписать их. Ты могла не торопиться, дорогая.

Она вздыхает.

— Я не думала, что вы такой сильный, комиссар.

— Ты с самого первого дня знала, кто я, потому что подсматривала в дырку за тем, как Тибоден и я обходили лабораторию, верно?

— Да.

— Трюк с голубями был великолепен… Ты без труда обнаружила подмену. Ночью мы совершили серьезную ошибку, не заметив разницы в цвете лапок. Ты увидела в этом возможность подтолкнуть нас к крайним действиям…

Я сажусь на кровать.

— Скажи, ты догадывалась, что мы решим ликвидировать профессора?

— Естественно…

— Действуя так, ты не дала ему закончить его работы… Она едва заметно улыбается. Я встряхиваю ее.

— Он их уже закончил?

— Да, — отвечает она. — Неделю назад…

— Однако…

Ее странная улыбка становится шире.

— Он вел переговоры о продаже своего изобретения одной иностранной державе…

— Врешь! — ору я.

— Нет. Вы знаете, что оба его сына погибли во время войны… Но вам неизвестно, что они погибли при американской бомбардировке… Из-за этого профессор питал глубокую ненависть к американцам. С годами это стало у него навязчивой идеей. Он знал, что в силу существующих союзов Франция передаст свое изобретение США. Он этого не хотел и предпочитал отдать его другим…

Проблема вдруг меняет аспект.

— Ты хочешь сказать, что работаешь на Запад? Она улыбается.

— Я работаю на организацию, которая продает свои услуги тем, кто больше заплатит.

— А!.. Понятно…

Ее откровение о предательстве профессора меня оглушило.

— Ты уверена в том, что сказала о Тибодене? Что он хотел продать свое изобретение русским?

— Да. Я подслушала его телефонный разговор с советским посольством… Он позвонил им в день вашего приезда и попросил отменить какую-то встречу…

Какое-то время я сижу, ни о чем не думая… Вы знаете, после периодов нервного напряжения бывают такие моменты пустоты.

— Ладно, одевайся! Поедем в Париж.

— Что вы со мной сделаете?

— Не знаю. Решать будут мои начальники…

ЭПИЛОГ

Утром следующего дня я захожу в кабинет Старика. Он довольно улыбается.

— Мой дорогой Сан-Антонио, браво! Успех по всему фронту.

— Спасибо, патрон. А что будет с девушкой? — спрашиваю я.

— Я ее допросил. Она работает на одну организацию, штаб-квартира которой находится в Берне… Поскольку я не хочу устраивать вокруг дела Тибодена шумиху, то отпущу ее на все четыре стороны.

— А с профессором?

Старик поглаживает свою загоревшую под лучами лампы черепушку.

— Мне только что позвонил из Эвре наш токсиколог. Не осталось никакой надежды..

— Да, — соглашаюсь я, — так будет лучше… Я встаю и долго жму его аристократическую руку, которую он мне протягивает через стол.

— Еще раз браво, Сан-Антонио.. Я выхожу, переполненный гордостью. И угадайте, кого я встречаю на лестнице?

Малышку Мартин, которую только что выпустили. Она улыбается мне, я ей — Куда теперь? — спрашиваю я. — Домой, в Швейцарию? — Я подхожу к ней с игривой улыбкой. — Может быть, пообедаем вместе? А потом можно сходить в одну уютную квартирку, где есть очень поучительные японские эстампы…

Она смеется.

— Вы никогда не изменитесь!

— Очень надеюсь, что нет…

Мы выходим из конторы и уже садимся в мою машину, когда я слышу, что меня зовут. Поднимаю голову и вижу Берю, красного и небритого, высунувшегося из окна третьего этажа.

— Ты уходишь? — спрашивает он.

— Да. А что?

Толстяк вытирает лоб черной тряпкой, которая когда-то была платком в клеточку.

— Я насчет нашего клиента, — говорит он — Какого клиента?

— Доктора Минивье…

У меня отнимаются ноги. Господи, я ж про него забыл!

— Я со вчерашнего дня бью ему морду, — сообщает Толстяк, — а он не колется. Мне продолжать массаж?