Глава 13

— Черт бы вас всех подрал! Неужели ни один из этих кретинов не говорит по-французски!

Это восклицание, вылетающее из группы внимательно слушающих слуг, доказывает, что в ее середине находится доблестный Берюрье.

Я подхожу ближе и вижу яростно жестикулирующего багрового Толстяка со спиннингом в руке, — Эй, рыболов, — окликаю я его, — ты чего разоряешься?

Он расталкивает Мейбюрна, горничную, садовника, кастеляншу, кухарку и лакея.

— Чего я разоряюсь! — орет Жирдяй. — Чего я разоряюсь! Ты только посмотри!

И он потрясает каким-то безобразным обломком.

— Он особо прочный, — объясняет Берю. — Гнется, но не ломается.

— Так что случилось, Толстяк? Ты поймал кита?

— Хуже!

— Объясни.

— Представь себе, рыбачу я уже добрый час и вдруг вижу перед собой остров. Я его уже давно приметил, но думал, это мираж или у меня в голове еще не прояснилось, потому и продолжал ловить рыбку. Забрасываю крючок рядом с островом и что же вижу? Остров разевает пасть, перед которой хлебальник крокодила все равно что муравьиный, сжирает мой крючок и ныряет, высунув из воды зеленый хвост метров в двенадцать длиной, не меньше… Я обалдеваю, подсекаю, спиннинг пополам. И вот что остается у меня в руках.

— Ты пошел на рыбалку с бутылкой виски? — подозрительно спрашиваю я.

— Естественно, — признается Толстяк. — Утра тут холодные даже в это время года, — Он заводится:

— Ты чего себе воображаешь? Я клянусь, что это не так. Дай мне закончить. Чудовище, а это то самое, про которое нам рассказывали, выскакивает из воды, подняв вот такой фонтан. Поставь себя на мое место. Я разозлился… Вытаскиваю мою пушку и влепляю в него весь магазин, все восемь маслин. Эта тварь заорала, как летний лагерь, в полном составе свалившийся со скалы, и — плюх! — ушла под воду. Озеро бурлило, как будто это был “Тетанус” (Берюрье, очевидно, хотел сказать “Титаник”). А я остался сидеть как дурак.

— А как кто ты надеялся сидеть?

— Что?

Он слишком взволнован, чтобы возмущаться.

— На поверхности озера осталась лужа крови. Готов поспорить, она еще там…

Я размышляю.

Или Толстяк допился до чертиков и у него начались видения, или упустил рыбу, размеры которой преувеличивает. Или, что кажется мне неправдоподобным, в озере действительно есть чудовище. — Я обязательно должен вытащить эту тварь! — говорит он. — Представляешь себе: рыбешка в двадцать метров длиной!

Я хлопаю его по руке.

— Успокойся, приятель. Ты сможешь пугать этой сказкой внуков.

— Но у меня нет детей! — жалуется Берю.

— Ты еще успеешь их сделать, раз специализируешься на монстрах.

Он щелкает пальцами.

— Кстати, о детях. Я должен тебе рассказать… Он поистине неисчерпаем!

— Возвращаясь с рыбалки, я замечаю, что у меня совсем не осталось виски…

— Ну и?..

— Подхожу к маленькому домику на холме над озером. Не знаю, замечал ты его или нет.

— Замечал, дальше что?

— Стучу в дверь, и знаешь, кто мне открывает? Глэдис из Монружа, бывшая путана, которую я знал, когда работал в бригаде нравов. Я узнаю ее, она меня, мы стоим и пялимся друг на друга. Тогда я вспомнил, что она шотландка. Она вернулась на родину, когда подработала деньжонок, и вышла замуж за некоего Рэда О'Паффа, бывшего служащего рыбохраны. Ну, мы поговорили, вспомнили прошлое. Глэдис тут дохнет от скуки, бредит Парижем. По ее словам, свежий воздух и тростники не заменят берегов Марны. Как я понял, с тоски она хлещет по-черному. Если бы я долго жил вдали от Парижа, то тоже запил бы… Кстати, — говорит он, меняя тему, — что насчет пожара?

— Погасили. Мне кажется, твоя идея была…

— Светлой? — шутит он.

— Да. Дерьмо всегда прячут в пепел.

— Чего будем делать теперь?

— Собирать чемоданы.

— Возвращаемся во Францию! — ликует он. — Я — да, а ты — нет…

— Что?!

От этого трубного рева потолок нашей комнаты сразу покрывается трещинами. (Я забыл вам сказать, что за разговором мы вернулись к себе.) — Успокойся, я всего на день или два.

— В Париж?

— Нет, в Ниццу. А ты в это время спрячешься где-нибудь неподалеку и будешь следить за милой компанией.

— А где мне спрятаться?

— В гостинице мамаши Мак-Хантин, например. Он качает своей головой довольного рогоносца.

— Нет, я предпочитаю остановиться у Глэдис. Ты же знаешь, Сан-А, по-английски я ни бум-бум, а мне нужно с кем-нибудь общаться.

— Помнится, ты довольно успешно общался с мадам Мак-Хантин.

— Это верно, — припоминает он. — Но если я поселюсь здесь, это не помешает мне сходить к ней сыграть соло на чулочных подвязках, если захочется.

Я останавливаю полет его мысли:

— Живи где хочешь, но мне нужна серьезная работа. Я вернусь, как только управлюсь…

— А меня оставляешь в стране, где водятся морские чудовища, а бандиты живут в замках! Это нечестно, Сан-А.

— Кстати, — бросаю я, — говорил тут по телефону со Стариком и упомянул о твоем продвижении. Он отнесся к этому очень благожелательно.

— Клянешься?

— Твоей головой!

Это придает ему сил. За время меньшее, чем требуется телезрителю, чтобы выключить телевизор, когда объявлена передача о газовой промышленности, мы собираем наши вещи и прощаемся с хозяйками. Я ссылаюсь на то, что должен вести переговоры о заключении контракта на экранизацию написанной мной биографии Робеспьера. Дамы встречают новость с достоинством, флегматичностью и большим самообладанием.

Я благодарю их за гостеприимство, говорю “до скорого”, целую ручки и отчаливаю.

По дороге я высаживаю моего “слугу” у тропинки, ведущей к дому мадам О'Пафф, и советую:

— Будь осторожен и смотри в оба! А я скоро вернусь. Быстро я принял решение, а? Ваш любимый Сан-Антонио всегда доверяет своему чутью. Если ты полицейский, то надо следовать своим внутренним побуждениям. Они ведут к успеху. Так вот, выйдя от сэра Конси, я рассудил следующим образом: “Мой маленький Сан-Антонио, что тебя больше всего удивляет в этой истории?” Изучив проблему, я ответил себе прямо: “Поведение старухи Дафны”. Семидесятилетние парализованные леди, возглавляющие банды, существуют только в романах моего старого друга Джеймса Хедли Чейза. Так вот, продолжая свой тет-а-тет с самим собой, я говорю: “Ты тут возишься с шотландскими призраками, а ключ к разгадке наверняка находится в Ницце”.

И вот я еду.

В аэропорту Глазго я узнаю, что рейс на Париж будет через два часа. Чтобы убить время, иду в буфет выпить пару стаканчиков скотча, а чтобы его сэкономить, звоню Старику.

— Лечу в Ниццу, — сообщаю я.

— Что? Появилось что-то новое?

— Может быть, но пока я предпочитаю вам ничего не рассказывать, господин директор. Вы можете попросить ребят из ниццкой полиции навести справки о Дафне Мак-Геррел? Мне бы хотелось узнать, где и как она жила, с кем водила знакомство, ну и так далее.

Смех Старика.

— Мой добрый друг, я отдал соответствующие инструкции уже сорок восемь часов назад.

Снимаю шляпу! Лысый знает свою работу.

— И что же?

— На юге потихоньку работают, но рапорта я пока не получил. Во сколько вы будете в Орли?

— Часам к четырем дня.

— Я забронирую вам место в первом же самолете, вылетающем в Ниццу. Там вас встретит комиссар Фернейбранка. Расследование поручено ему.

— Отлично.

— Берюрье с вами?

— Я оставил его следить за этими милягами.

— Вы правы. До скорого.

Я вешаю трубку и прошу еще на пару пальцев виски у барменши, с которой флиртую до отлета самолета.

Глава 14

Я однажды уже встречался с комиссаром Фернейбранка на национальном совещании старших офицеров полиции.

Приземлившись в Ницце, я его не вижу. Прохожу в зал ожидания и замечаю его сидящим в кресле: нога на ногу, торс прямой, голова слегка наклонена, в зубах спичка. Он невысокий, коренастый, от анисовки у него уже начинает отрастать живот, кожа смуглая, волосы, как у индейца, а нос похож на нескладную картошку.

— Эй, коллега!

Он протягивает мне руку:

— Вы приехали из Шотландии, как мне сказали?

— Еще утром я играл дуэт на волынке с одной миленькой шотландочкой.

Он хлопает меня по спине:

— Вы все такой же!

— Все больше и больше, — отвечаю. — Это составляет мой шарм.

— Самолет не вызвал у вас жажду?

— Еще какую!

— А мне больше хочется пить, когда я его жду, чем когда лечу сам. Мы идем пропустить по стаканчику. Фернейбранка не спешит заговорить о деле. Он считает, что в восемь вечера о работе надо забыть.

— Придете к нам поужинать? Моя жена приготовила бараньи ножки и хороший рыбный суп. Они вылечат вас от шотландской кухни.

Я принимаю приглашение.

Мы сидим в столовой мадам Фернейбранка и ни слова не говорим о Мак-Геррелах. Из окна кухни я вижу пятьдесят квадратных сантиметров Средиземного моря, составляющего особую гордость моего коллеги. Он мне показывает его так, будто море принадлежит ему.

Вы не можете себе представить, как хорошо я себя чувствую. В этом запахе шафрана, чеснока, анисовки и оливкового масла жизнь приобретает совсем другие краски. Поющий акцент хозяев дома звучит сладкой музыкой для моих уставших ушей.

— Ну, — говорю я, садясь перед супницей, из которой идет такой запах, что от него потекли бы слюнки даже у соляного столба, — можно сказать, что я счастлив.

Фернейбранка разражается бесконечным смехом.

— Итак, — спрашиваю я, принимаясь за суп, — что вы скажете о нашей клиентке?

— Вы хотите поговорить о ней прямо сейчас?

— Простите, но я увяз в этом деле, время поджимает и…

— Ладно, ладно…

Фернейбранка не любит, когда его подгоняют в работе. Он шумно втягивает в себя ложку супу и с полным ртом начинает рассказ:

— В течение пятидесяти лет семейство Мак-Геррелов владеет домом на Променад-дез-Англе. Шикарный такой домина в стиле рококо, очень английский. Восемнадцать лет назад миссис Мак-Геррел обосновалась в нем, как думали, навсегда. Она была больной и очень деспотичной особой. Скупая, как все шотландцы. У нее была всего одна служанка, занимавшаяся всем домом, в котором хозяйка занимала одну или две комнаты, а в остальных держала мебель под чехлами…

Он замолкает, чтобы проглотить вторую ложку, потом отхлебывает провансальского розового. Его плохое настроение испарилось. Южанин не может быть не в духе, когда разговаривает.

Я ожидаю продолжения и получаю его.

— Соседи еще помнят эту старую скрягу, которую служанка катала в кресле на колесиках по приморским бульварам. Кажется, у нее была трость, и когда она злилась, то била ею служанку через плечо. Людей это возмущало.

Я не жалею, что приехал. Ловлю сладкий акцент коллеги, и мои мысли начинают проясняться.

— А потом? — подгоняю его я.

— Потом к ней приехала девушка. Ее племянница, бедная сиротка. И знаете, что выкинула старуха?

— Нет.

— Уволила служанку. Она приютила у себя племянницу, чтобы сэкономить на жалованье. Вот жлобина! Теперь уже бедняжечка вела хозяйство и катала кресло. Ее тетка бить не решалась, зато постоянно изводила жалобами, унижала, оскорбляла… Люди говорят, у девочки постоянно были слезы на глазах. Да, совсем забыл. Ее имя Синтия. Не очень католическое, но все равно красивое…

Я даю ему доесть суп, выпить очередной стаканчик розового и куснуть натертую чесноком баранью ножку. Дыхание моего коллеги вызывает в памяти окрестности дешевого ресторана в обеденное время.

Мадам Фернейбранка, у которой сердце большое, как гостиничная перина, и чувствительное, как ноги почтальона, который надел слишком маленькие носки, плачет в свою тарелку.

Как это печально: юная золотоволосая девушка толкает креслокаталку противной старухи, похожей на злую колдунью. Есть от чего сжаться сердцу южанки.

— Дальше? — подгоняю я.

— Ну, девчонка стала красивой девушкой с округлостями, как у капота “ланчии”.

— О, Казимир! — возмущается мадам Фернейбранка, шокированная смелостью сравнения, а может, и из зависти, потому что ее собственные молочные пакеты похожи на спущенные пляжные матрасы.

Фернейбранка игриво смеется.

— А потом в один прекрасный день мамаша Мак-Геррел улетела к себе на родину. Кажется, ее племянник погиб в Африке и ей пришлось заняться делами.

Довольно короткое молчание.

— Как это грустно, — заключает хозяйка дома.

— Отлично, Ферней, — говорю я, — вы сделали полный обзор положения. А теперь, если не возражаете, перейдем к деталям…

— Может быть, лучше перейти к бараньей ноге? — шутит он.

— Одно другому не мешает. Мадам, ваш рыбный суп просто божествен. Она воркует:

— О, господин комиссар, мне очень приятно. Довольная, она подает такое ароматное блюдо, что у меня сводит кишки.

— Какие детали? — возвращается мой коллега к нашим баранам (точнее, овцам).

— С кем старуха общалась в Ницце?

— Ни с кем, кроме своего врача.

— Вы узнали имя и адрес этого эскулапа? Он достает бумажник и вынимает листок бумаги, покрытый заметками —Доктор Гратфиг, улица Гра-дю-Бид…

— Зато Синтия должна была иметь кучу знакомых. Она наверняка училась, имела товарищей, общалась с торговцами.

— Не особо. Когда она приехала, ей было четырнадцать лет. Вместо того чтобы отдать девочку в лицей, старуха записала ее на заочные курсы, чтобы обучение оставалось английским. У Синтии была тяжелая жизнь: служанка, сиделка, да еще и учеба в одиночку. Она общалась только с местными коммерсантами.

Вот все, что мне может сообщить Фернейбранка. Это немало. Теперь я лучше разбираюсь в пружинах дела.

— Скажите, Казимир, Мак-Геррелы по-прежнему владеют своим домом?

— Да, по-прежнему.

— Они его сдали?

— Нет, стоит закрытый.

— Для скупердяев это означает потерю неплохого источника доходов, а?

— Да, верно. Мы заканчиваем ужин, разговаривая совсем о другом. Казимир мне рассказывает последний марсельский анекдот. Я знаю его уже лет двадцать, но смеюсь, чтобы доставить ему удовольствие. Чтобы не остаться в долгу, я рассказываю ему анекдот про голубого, который пришел к психиатру. Он его не понимает, но, чтобы доставить мне удовольствие, ухохатывается. Мы прикончили три бутылки розового и пребываем в легкой эйфории, когда я вдруг заявляю:

— Ну ладно, пора за работу! Фернейбранка хлопает себя по ляжкам:

— Ха-ха! Очень смешно. На такие хохмы способны только парижане.

Поскольку я встаю из-за стола с совершенно серьезным видом, он перестает смеяться.

— Вы куда?

— К Мак-Геррелам, мой добрый друг.

— Но…

— Да?

— Я же вам сказал, что там уже два года никто не живет!

— Ну и хорошо, значит, путь свободен.

— Как вы собираетесь войти в дом?

— Вообще-то через дверь, если замок не очень сложный. Пауза.

— Хотите пойти со мной?

— Но… Но…

Он смотрит на свою жену, на пустую бутылку и на мое обаятельное улыбающееся лицо. Мои методы его ошарашивают.

— В такое время!

— На юге я предпочитаю работать в ночной прохладе. Пойдемте со мной, коллега Всю ответственность я беру на себя.

Он следует за мной Большой дом покрашен охрой, но очень давно, и на фасаде заметны следы струй дождя Балконы заржавели, сад запущен. Только две пальмы сохраняют дому вид летней резиденции По моей просьбе Ферней заехал в комиссариат за отмычкой. Ворота мы открываем без труда.

— Слушайте, Сан-Антонио, — шепчет Ферней, которому явно не по себе, пока мы идем по аллее, — то, что мы делаем, незаконно.

— Зачем же тогда быть представителем закона, если не иметь возможности хоть изредка нарушать его? — возражаю я.

Пока до него доходит, мы тоже доходим — до крыльца. Несколько попыток, и дверь открывается. Нам в нос бьет запах плесени и нежилого помещения.

— Попытаемся найти рубильник, — говорю.

— А вы хотите включить свет? — беспокоится Фернейбранка.

— Владельцы находятся за две тысячи километров отсюда, так что меня удивит, если они увидят свет…

Освещая себе путь фонариком, я иду в кладовку, нахожу рубильник, поднимаю рычаг. Вспыхивает свет.

Довольно удручающее зрелище. Обои отслоились, потолки в трещинах, лепные украшения крошатся, повсюду паутина.

Мы осматриваем комнаты одну за другой. Прямо замок Дрыхнущей Красотки. Кресла под чехлами, кровати и столы накрыты покрывалами. В этом есть что-то похоронное…

— Эге, — шепчет мой друг, — хорошенький кошмарчик, а?

— Да, неплохой, — соглашаюсь я. Мы обходим оба этажа, открывая все двери, включая те, что от шкафов, и те, что ведут в туалеты.

— Скажите, — вдруг спрашивает Казимир, — а что конкретно вы ищете?

— Не знаю, — серьезно отвечаю я, — именно поэтому обыск так увлекателен.

Мы спускаемся в погреб. Классическое подвальное помещение: котел системы отопления, винный погреб, чулан. Котел полностью проржавел, угля почти не осталось. В винном погребе мы находим только пустые бутылки и ящики. В чулане хранятся садовые инструменты, такие же ржавые, как котел.

Фернейбранка недоволен. Он собирался поиграть с приятелями в белот, а вместо этого приходится торчать в заброшенной вилле, пропахшей плесенью. Знаменитый столичный коллега начинает действовать ему на нервы.

— Не очень-то мы продвинулись, — усмехается он. В тот момент, когда он усталым голосом произносит эти пророческие слова, между моих ног пробегает крыса, да так быстро, что я не успеваю шарахнуть ее каблуком.

— Поганая тварь! — ворчит мой коллега. — Но откуда она вылезла?

— Отсюда.

Я показываю на дыру в полу погреба. Странно, крысиная нора находится не в стене, а в самой середине цементного пола. Я беру какой-то прут, валяющийся рядом, и сую его в дыру. Прут опускается вертикально на добрый метр, прежде чем остановиться.

Я поворачиваюсь к Фернею. Король анисовки уже не смеется. Он смущен.

— Что это значит? — спрашивает он.

— Сейчас увидим.

Я копаюсь в инструментах и нахожу лом. Вставляю его конец в крысиную нору и с силой нажимаю. Под моим ботинком громко хрустит цемент. — Вы ничего не замечаете, Казимир? — спрашивай) я знаменитого полицейского Лазурного берега.

— Замечаю, — отвечает он. — В некоторых местах цемент отличается от остального.

Он со вздохом берет мотыгу и помогает мне рыть. Через пять минут мы снимаем пиджаки, через десять закатываем рукава, через пятнадцать начинаем плевать на ладони, а через двадцать снимаем цементную корку толщиной сантиметров в тридцать. Расширить дыру уже проще. Этот слой цемента клали люди, имевшие весьма слабые представления о строительном деле. Слишком много песка. Когда бьешь по цементу, он крошится или отлетает кусками. Мы снимаем больше квадратного метра. С нас льет пот, будто мы только что из сауны.