Глава 7

В исключительных случаях, не сомневайтесь, я умею быть и серьезным.

Поэтому Сан-Антонио, сидящий в настоящий момент в кабинете Окакиса, совсем не похож на того, к которому вы привыкли. Я нацепил важную, даже торжественную физиономию, разработанную префектурой полиции специально для подобных случаев: напряженный лоб с двумя красивыми поперечными складками, рот герметично закрыт, нос заострился и принял форму орлиного, в глазах интеллигентная холодность, выверенные движения, спина прямая.

— Вы из французской полиции, так ведь? — спрашивает с места в карьер судовладелец.

— Вам Глория Виктис сказала?

— Нет, но я в курсе, что среди приглашенных должен присутствовать инкогнито французский полицейский.

Я хмурю брови, и таким образом на лбу появляется еще одна поперечная складка, также предусмотренная инструкциями. Она выдается обычно вместе с дипломом об окончании академии. Но если честно, эта третья складка возникает не от напряжения, а от удивления.

— Откуда вы знаете, господин Окакис?

— Дорогой мой, допустим, это мой маленький секрет.

Совершенно ясно, что нет смысла настаивать. Если бы мы были во Франции, я нашел бы средства эффективного извлечения информации, но получается так, что события происходят не под моей крышей.

Поэтому мне ничего другого не остается, как отступить.

— Мы на острове, — продолжает Окакис. — С момента покушения никто отсюда уехать не мог…

— То есть вы хотите сказать, преступник скрывается среди нас, и вы просите меня его найти?

— Совершенно верно.

Он поднимается, насколько позволяет ему низкий рост.

— Предлагаю вам десять тысяч долларов, если сможете обнаружить преступника сегодня же.

Клянусь, если и дальше так пойдет, то я за время романтичного путешествия сколочу себе состояние. Десять тысяч зеленых — это около пяти миллионов старыми франками! А? По возвращении я смог бы сделать матушке царский подарок, например норковое манто. Он понижает голос и быстро говорит:

— Поймите, такие вопросы нужно решать очень быстро. Полиция Сан-Кристобаля лишь запутает дело. Я хотел бы, когда они прибудут, просто передать им преступника. — Он щелкает пальцами. — Вот и все!

Ну вылитый Наполеон! Какие аппетиты! Найти агрессора уже сегодня!

Даже мой шеф, которого я нахожу весьма деспотичным, и то не осмелился бы ставить мне такие задачи.

— Хорошо, господин Окакис, постараюсь сделать все возможное.

Я выхожу из кабинета Окакиса с котелком, кипящим как фритюрница.

Решаю, что первым делом мне необходимо плеснуть в себя двойное виски со льдом.

Направляюсь по дорожке к летнему бару, с выдумкой высеченному внутри скалы, что-то вроде грота с террасой и балконом, выходящими на море.

Время уже почти два, и как бы сам собой возникает вопрос, не пора ли за стол, поскольку чувствую — брюхо подвело.

Пока мне организуют выпивку, я вытаскиваю из кармана коробок спичек и изучаю шелковые нитки, собранные мной на решетке ограждения корта.

Числом их всего пять. Отрываю кусочек пластыря со своей повязки и располагаю нити на липкой ленте. И мне даже удается восстановить образец материала, откуда они оторваны. Бармен наблюдает за моими манипуляциями, раскрыв глаза размером с готическое окно. Он, похоже, думает про себя: ну и чудными же играми занимаются гости судовладельцев.

Допив виски, я ощущаю, как прежний оптимизм вливается мне прямо в тыкву, полную идей, и в этот радостный миг слышу, что чудный, райский звон колокольчика зовет к обеду.

Пока что мы еще ни разу не встречались с хозяйкой дома, и я умираю от желания увидеть ее, поскольку, судя по фотографиям, она в порядке, и весьма. Вторую супругу Окакиса зовут Экзема. Он познакомился с ней, когда она была простой шлюхой на бульваре в Афинах. Сраженный ее красотой, он решил уподобиться Пигмалиону и сделать из нее одну из самых ярких женщин высшего света.

И вот мы наконец встречаемся за обеденным столом. Она, как истинная хозяйка, приглашает всех в шикарную столовую. Но какая женщина! Мечта!

Представьте себе Джину Лолобриджиду, но красивее. Светлые волосы и завораживающий взгляд, как у египетской статуэтки. У нее античный нос, потрясающий рот и бюст, по сравнению с которым верхний этаж Софи Лорен выглядит просто как два крутых яйца на блюдечке.

Хозяин дома вновь представляет гостей друг другу. Окакис обладает удивительным хладнокровием. Глядя, как он старается перед кинокамерами, не подумаешь, что он в дерьмовом положении.

Против каждого прибора стоит карточка с именем гостя. Я оказываюсь между своей псевдоневестой и Антигоной — словом, согласитесь, мне можно позавидовать.

Вы, естественно, понимаете, о чем болтают за столом? Тема одна покушение. Каждый высказывает свое мнение. Одни полагают, что тут замешан какой-то сумасшедший, другие везде видят руку Москвы. Ваш покорный слуга Сан-Антонио во время всей этой ничего не значащей болтовни превращается в лягушку, широко раскинув ноги и упираясь коленями сразу в двух своих соседок. Можете поверить, дело трудное намного труднее, чем играть на рояле.

Во время еды все выглядит пристойно. Блюда отменного качества, и Окакис владеет такими винными погребами, каких я еще нигде не встречал на своем жизненном пути. Когда дело доходит до сыра, вдруг раздается зычный голос, перекрывающий все остальные звуки. Голос подзывает официанта:

— Эй, приятель! А ну-ка плесни мне еще глоток твоего классного «Сен-Эмильона», а то что-то в глотке пересохло!

Все поворачивают головы в сторону невежи. Но вы, наверное, уже и сами догадались, поскольку все-таки немножко умнее, чем хотите казаться, что голос принадлежит господину Верзилю, помощнику профессора В. Кюветта. Тот, на кого сейчас обращено всеобщее внимание, уже прилично нализался. И на этот раз ошибка исключена: толстяк Берю не может долго хранить свое инкогнито. Просто на столе слишком много красного вина, и его картонный имидж разлетается в клочья. Это он, мой Берю! Настоящий, подлинный!

Вижу, как несчастный профессор безуспешно пытается подать ему знак со своего места, но куда там! Его Величество Александр-Бенуа положил на всех с прибором. Он в своей стихии!

Заметив наконец, что все внимание сосредоточено на нем, Толстяк обводит всех шаловливым взором и заявляет:

— Прошу прощения, короли и королевы, но если не оттягиваться на отдыхе, то где же тогда еще расслабляться, кроме как в сортире?

Слуга наливает ему бокал, и Толстяк оказывается при деле, по крайней мере, никого и ничего не видит и не слышит. Он замолкает, от удовольствия закрывает глаза и причмокивает.

— Берю, — шепчу я, — Берю…

— Что вы сказали? — спрашивает Глория.

— Ничего особенного, — отвечаю я. — «Берю» означает страшный драчун и грубиян.

Сокращенно от Берюрье — это знаменитый французский персонаж, пачкающий свой галстук яичным желтком. Обычно он небрит, носит дырявые носки и очень неграмотно выражает свои мысли, если они у него, конечно, есть. У нас даже появился глагол «берюкать», относящийся к первому спряжению. Например, о ребенке говорят, что он «наберюкал», если шалун вылил себе суп на штаны или наделал в кровать.

Закончив урок французской словесности, я вновь поворачиваюсь к Толстяку. Тот отвешивает мне такой взгляд, что лучше бы не видеть.

Теперь я понимаю, о каком таком французском полицейском, находящемся в составе экспедиции, говорил мне Окакис. Так это, значит, Берюрье!

Дорогой мой помощник, ну и намучился же он, оттачивая свои манеры, прежде чем взяться за такую роль! Держался он недолго, прямо скажем, но иллюзия была полная, поскольку даже я не смог признать в Верзиле моего дорогого Толстяка. Я вспоминаю, что же ему пришлось с собой сделать для перевоплощения. Значит, так: он наконец тщательно побрил рожу. Кроме того, надел очки — точно. Но было еще что-то… А, понял:

Толстяк пришпандорил парик. Поскольку у него негусто на крышке котелка, то ему устроили по случаю приличный паричок в стиле Майоля.

Рафинированная элегантность костюма удачно укомплектовала его светскость. Но я чуть не упустил еще одну очень важную деталь: у Берю нет больше здоровой бородавки на щеке. Куда же он ее дел — не напильником же спилил?

Толстяк сидит между бабушкой господина Педе и одной из жен Омона Бам-Тама I, красавицей-негритянкой, запакованной в красный шелк.

У Берю вообще всегда была сильная склонность к черненьким. Кстати сказать, все белью мужчины имеют тайную страсть к негритянкам.

Запрыгнуть на негроидную кошечку — мечта всех настоящих котов!

Удивляюсь я на расистов! Вместо того чтобы оседлать какую-нибудь мисс Какао, они считают ее низшей расой. Почему, спрашивается? Вернее, я хочу спросить у тех болванов, кто, не попробовав, корчит из себя что-то высшее?

В чем они выше, собственно? Сами же из кожи вон лезут, чтобы загореть дочерна! Кое-кто даже покупает себе электрические солярии, чтобы подставить туловище цвета сметаны под горячий ультрафиолет, когда солнце в течение нескольких месяцев вообще не показывается на их северном небосклоне. Они намазывают себя мазями для загара и кладут всякий грим, только бы не походить на мертвецов. Ах вы бледнотелые страшилища! Значит, по-вашему, чем чернее товарищ, тем он хуже?

Желтых, кстати сказать, они терпят, поскольку никто так не похож на азиата, как белый, мучающийся запором, особенно если у него желтуха.

Но как чуть потемней, так они воротят морду. Дурачье, больше нечего сказать! Они хотят стереть черных с лица земли с помощью огнеметов, чтобы наша несчастная планета приобрела цвет трупной белизны!

Господа расисты, похоже, не знают, что теперь белые в меньшинстве.

А может, и догадываются об этом, потому и нервничают все сильнее.

Будущее принадлежит убанги, китайцам и, быть может, даже пигмеям. Из пигмея может получиться классный пехотинец. Представляете, бросается из засады на пулемет с бамбуковым копьем наперевес. Такой воин пройдет везде! Он может спрятаться за кустиком спаржи в вашем огороде, а потом выскочить у вас из-за спины, стреляя и радостно крича: «С первым апреля!»

Некоторое время в секторе Берю тишина, поскольку Толстяк занялся сыром. Его выступление как бы само собой забылось. Но тут приносят банановое суфле. Вот уж шикарнейший десерт! Похоже на застывший атомный гриб.

А вкусный! Окакисовский повар, ирландец по фамилии О'Ливер, уже по-тихому передал мне рецепт, который я сейчас вам продиктую забесплатно.

Порция из расчета на четырех человек: взять банановую диету, выбросить диету, но оставить бананы. Очистить кожуру и варить в мятном ликере.

Одновременно нашинковать фрукт и смешать с кайенским перцем, раскидистой клюквой и романом о морских путешествиях Клода Фаррера (если вам удастся раздобыть первое прижизненное издание, суфле получится вкуснее). Варить до умопомрачения. Полученную жидкость процедить через мелкое сито, чтобы отсеять восклицательные знаки и фальшивые образы. Все перемешать и положить под гидравлический пресс большой мощности. Перед подачей на стол облить бензином и поджечь.

Если ваша плита не взорвется, вы станете обладателем великолепнейшего десерта, за что ваши гости вам только спасибо скажут. Ясно? Отлично!

Тогда я продолжу.

Только мы принимаемся за сказочное суфле, как Толстяк окликает судовладельца:

— Скажите-ка, господин Окакис, не могли бы вы прописать вашему бармену, чтобы он мне плеснул шампанского в плошку? А то налил мне, как котенку, а теперь я ему делаю всякие знаки, а этот попугай и рылом не ведет!

Тут встревает профессор В. Кюветт и кричит писклявым, плаксивым, срывающимся голосом:

— Дорогой Верзиль, мне кажется, что вам, наоборот, уже вполне достаточно пить. Вы же сами знаете, что не переносите спиртного!

Он вне себя, этот ученый муж из Центра научной отработки околонаучных разработок.

Лоб Берю становится пунцовым.

— Что за козел! — взрывается мой товарищ. — Нашелся тут профессор кислых щей!

Я не переношу алкоголь?! Ну ты даешь, дедуля! У тебя серое вещество тоже на отдыхе, что ли? Сам ты не переносишь алкоголь! Я же вижу, как ты отставил свой наперсток!

Сильно сказанные слова встречает мертвая тишина. И вдруг от звонкого смеха начинает звенеть посуда. Королева Мелания из Брабанса!

Ей вторят Тед Рванини и герр Бипланн. И пошло, как волна! Народ умирает со смеху. Нет ничего более заразительного! Те, кто не понимает французского, смеются за компанию. Настоящая эпидемия ржачки!

Толстяк доволен на все сто. Похоже, совсем раскрепостился.

Он поворачивается к сидящей рядом бабушке Педе и тихо спрашивает:

— Э, бабуля, вы не против, если я расстегну свой пояс?

Старушка, не очень понимая, о чем идет речь, мотает головой в знак согласия. Тогда Берю встает и обращается к обществу:

— Извините, если я попрошу у вас прощения, короли и королевы, но я не выношу быть стиснутым.

Он расстегивает пиджак, рубашку, и нашим глазам предстает надетый на его брюхо эластичный пояс шириной сантиметров восемьдесят.

— Представляю вашему вниманию агрегат, выполненный из резины, который надевают на брюшную мозоль, — объявляет Толстяк. — Согласен, он придает вам грацию бабочки, но для жратвы лучше все-таки снять. С самого начала нашего общения за столом у меня желудок, будто его в тиски зажали. Если я и дальше буду держать свой котел для рагу в напряжении, то не смогу дойти до конца суфле.

И он действительно начинает расстегивать крючки своего корсета. По мере уменьшения сдерживающего эффекта пояса всеобщему вниманию все больше представляется волосатое с рубцами брюхо Берю. С каждым расстегнутым крючком ему приходится все сильнее давить на живот, чтобы освободить следующий. Наконец последний крючок не выдерживает и с силой отрывается, попадая в монокль генерала фон Дряхлера. Звон разбитого стекла! Раскрытые от ужаса глаза генерала делают его похожим на сову, которую ослепили в полной темноте прожектором. Берю приносит извинения.

— Если хотите знать мое мнение, генерал, то примерно то же самое случилось с вашими войсками во время последней мировой заварушки.

Натюрлих, как говорят у вас, в вашем бункере с кондиционированным воздухом вы этого всего не видели.

Берю срывает пояс, вешает на спинку стула и, усаживаясь, заявляет:

— Уф, наконец-то я как у себя дома!

Глава 8

Думаю, вы не забыли, что на Толстяка я всегда влияю самым положительным образом. Поэтому, стремясь загладить ситуацию, отвешиваю ему красноречивый взгляд.

Это моя манера выражать свои чувства. Он хоть и в дугу, но схватывает моментально и заканчивает выступление. Слава богу, заканчивается и обед, и величества гурьбой вываливают в гостиную 8бис, что побольше. Надо сказать, котировки моих акций на местной бирже с определенного момента стремительно пошли вверх. Не только мои, так сказать, ухаживания за малышкой Антигоной принесли свои сочные плоды, но я еще заметил, что мне дает проходной балл красавица Экзема, ее мачеха. Надо признать, я с превеликим удовольствием констатирую сей факт. Каждый раз, когда поворачиваю тыкву в ее сторону, я вижу горящие, уставившиеся на меня глаза. И этот взгляд — долгий, как болеро Равеля, — говорит о нескрываемом интересе, который я, похоже, разбудил в ее чувственных центрах.

Когда мы всей компанией заваливаемся в гостиную, моя физиономия вытягивается. Первое, что я вижу, — огромный розовый рояль. Нет большего предателя, чем этот инструмент, когда поблизости бродит оперная певица. Сами знаете, в большой компании всегда найдется идиот, который попросит диву порадовать собравшихся мощью своих голосовых связок. Это как на пирушке у ваших друзей, пригласивших вас к себе после поездки на Канары. Обязательно найдется болван, который начнет просить показать ему слайды, снятые во время отпуска. И вот вы глотаете остывший чай вприкуску с видами пляжей и отелей Тенерифе. В такие моменты мне хочется реветь, как раненому зверю. А ведь нужно еще выслушивать комментарии хозяина дома, выдрючивающегося, как гидисторик. Он стоит и радостно выуживает из памяти:

— Ах, смотри, Жермена, как ты выходишь из кабинки! А помнишь рожу того малого на пляже? Да, собственно, мы его сейчас увидим. Вот он, крупным планом, вот ведь рожа, правда?

И вы, естественно, обязаны повторять, ах как замечательно, как феерично, восклицать, что можете теперь спокойно умереть, поскольку на свете увидели все.

Понятное дело, пока нам сервируют кофе, находится такой придурок.

Спятивший от старости и избытка холестерина генерал фон Дряхлер делает перед Ла Кавале церемонный ревматический реверанс и умоляющим, трясущимся от избытка эмоций голосом изрекает:

— Надеюсь, наша великая певица исполнит нам что-нибудь!

Я б тебя с превеликим удовольствием в стенку замуровал, авиаконструктор несчастный! А что, я не прав? Все разрешено, ради бога, пожалуйста, я не против, но только зачем прописывать касторку всем сразу? Нужно завести гостиные с надписью «для непоющих»!

Существуют же вагоны «для некурящих»! Сначала я надеюсь, что дива начнет артачиться, мол, после такой плотной еды не сможет запустить свое божественное контральто на полные обороты. По крайней мере, хочу надеяться, поскольку видел, как мадам уписывала за столом — в нее влез целый контейнер!

Я подхожу к Антигоне и шепчу на ухо:

— Самый что ни на есть подходящий момент для вокальных развлечений, нечего сказать. Но ее сейчас уговорят, можно не сомневаться!

Так в действительности и происходит! Несколько почитателей высокого искусства нажимают на мадам, вопя и хлопая, и умоляют испустить парочку завораживающих ля-диез. Они уверяют, что и без своего контральто она остается гениальной, да к тому же здесь все свои.

Голосистая синьора сопротивляется уже менее выражение, говоря, что нет аккомпаниатора, но безвыходных ситуаций, как известно, не бывает.

Королева-мамаша Мелания вызывается подыграть на инструменте, поскольку де она четырнадцать раз брала вторые призы из трех главных на конкурсах консерватории Шукумума начиная с 1902 года! Словом, куда уж лучше?

Солистка решает ошарашить нас арией «Сожми меня в объятиях». Чтобы стекла не полопались от ударной волны, огромные, со стену, окна открывают. Где возьмешь новые стекла на острове, придется заказывать!

Пока Ла Кавале пробует силу своих легких, что смахивает по напряжению децибелов на родильное отделение, я незаметно меняю дислокацию, скользя по паркету ценнейших пород дерева в направлении Берю. Толстяк развалился на канапе в тихом углу, а его глаза уже стекленеют и веки смыкаются, как всякий раз, когда он выкатывается из-за стола.

— Эй, толстая морда! — зову я его интимным шепотом.

Он поднимает одно веко, но только одно, размышляя, продолжить ли комедию, но в конце концов решается открыть и второй глаз. На лице печать задумчивости, как у роденовского «Мыслителя».

Я отхожу, чтобы не привлекать внимания. Почему-то меня охватывает ощущение, будто я под стеклом микроскопа! Мне кажется, мои малейшие передвижения и жесты находятся под чьим-то пристальным наблюдением…

В этом доме присутствует я не знаю что, но что-то угрожающее, даже похоронное, если хотите, от чего меня пробирает холодок. Вначале я думал, что чувствую себя не в своей тарелке в обществе людей высшего света… Но мной владеет не робость — меня вообще трудно заставить испытывать комплексы, — скорее какая-то непонятная тревога. Сосет под ложечкой — и все!

Естественно, после покушения на корте над домом в принципе висит опасность, но не сама опасность меня смущает, а ее непонятная природа.

Мне случалось смотреть опасности в лицо (вы об этом знаете, поскольку платили за приобретение моих книг), но я никогда не испытывал такого глубокого, можно сказать физиологического, беспокойства. Сейчас со мной происходит примерно то же, что и с животными за несколько часов до начала землетрясения. Улавливаете? Если нет, то вы совсем отупели или нарочно делаете вид, ибо с некоторых пор я начал прекрасно выражать свои мысли, так или нет? Может быть, это проклятое ощущение вызвано тем, что мы находимся на маленьком острове посреди океана? В принципе, такое возможно.

— Вы пробовали фиговый ликер? Я оборачиваюсь. Передо мной стоит Экзема Окакис, задавшая вопрос из-за моей спины. Но поскольку я повернулся, то она оказалась передо мной, ясно?

Какой блеск! Какое излучение! От нее исходит жар, изумительный запах, что в свою очередь провоцирует непреодолимое желание. Ее улыбка очаровывает.

— Фиговый ликер, — бормочу я, пытаясь совладать с ее чарами, — ээ.., нет пока.

— Тогда пойдемте, я вас угощу.

Она подводит меня к бару с напитками.

— Вас сильно беспокоят ваши раны?

— Уже почти все прошло. Я встречаюсь глазами с Глорией. Меня не удивит, если она устроит сцену ревности.

— Мне сказали, вы очень отважный человек, господин Сан-Антонио, говорит Экзема, глядя мне в глаза.

— Очень мило со стороны тех людей, кто вам это сказал, мадам Окакис.

Грациозно, как индийская танцовщица, она наполняет рюмку ликером.

Мы с ней лицом к лицу, и между нами устанавливается электрический контакт.

Вы меня знаете… Не были бы мы сейчас в большой гостиной при скоплении королей, я б завалил ее прямо на ковер без всяких церемоний.

Она так хороша, что может взорваться ваш термометр, но все — ни слова больше!

— Мне нужно с вами поговорить, — мило шепчет чаровница, — и срочно!

Надо же, какое совпадение: аналогичное пожелание ваш покорный слуга только что высказал Берю.

— Слушаю вас, — произношу я, вежливо улыбаясь.

— Но не здесь. Приходите лучше в мои апартаменты.

— Когда?

— В четыре часа начнутся соревнования в стрельбе по голубям.

Приходите в это время. Я живу на втором этаже, дверь в глубине направо по коридору.

Мне остается лишь хлопать глазами.

— Непременно приду.

Я, должно быть, страшно покраснел, как красный перец, настолько остро мозг пронзила похотливая мысль.

Ла Кавале продолжает терзать свои голосовые связки и чужие уши. На подносах звенят хрустальные бокалы.

Я опустошаю свой.

— Благодарю, мадам, за знакомство с таким великолепным напитком.

Ее взгляд отвечает мне: «Если ты настоящий любитель, мальчик мой, то я могу познакомить тебя с вещами более великолепными».

Скосив глаза в ту сторону, где только что был Берю, я с удовольствием констатирую исчезновение Его Величества Берю-Верзиля Первого, короля обжор.

В свою очередь тоже решаю слинять. Хоть бы малышка Глория не начала за мной слежку. Похоже, вторая половина дня будет очень напряженной, поэтому мне нужна полная свобода действий.

Используя момент, когда все награждают певицу овациями и истошными криками «браво», после того как она разрядила легкие последним оглушительным фа-диез, я перехожу в разряд отсутствующих.

Спускаюсь в порт по дорожке, уложенной плитами розового мрамора.

Она лавирует, как сказал бы Лависс (не знаете такого? Это мой знакомый историк, любимый Академией!), между диковинными холериями серповидными, микроцефалумами однояйцевыми из семейства апокалипсисовых, лепрозормумами разметельчатыми и циститусами душистыми. Ах, как же прекрасно пахнут экзотические растения! Держа нос по ветру и одновременно принюхиваясь, я про себя делаю краткое резюме предыдущих глав. Опыт научил меня не пренебрегать такой важнейшей деталью, как ежеквартальная инвентаризация. Если вам не хочется слушать, пойдите на балкон выкурить сигарету, я к вам сейчас подойду.

Значит, я, Сан-Антонио, получил наконец полный отпуск, поехал на Лазурный берег и там познакомился с немного трехнутой миллиардершей.

Мадемуазель чуть было не похитили прямо у меня из-под носа, но благодаря быстроте моих реакций дело было улажено.

Обалдев от знакомства со мной и будучи в восхищении опять же от моей персоны (ее понять можно), цыпочка берет меня с собой в круиз с коронованными особами и тузами всех мастей.

На борту яхты Окакиса группа гангстеров вновь предпринимает попытку свистнуть малышку Глорию. Опять же благодаря смелости и решительности прекрасного Сан-Антонио (у меня превосходные степени всегда под рукой — в карман лазить не надо) она вновь выходит сухой из воды (в переносном смысле).

Вы пока еще слушаете? Не устали? Если дамы натрудили себе мозги и получили мигрень, пусть присядут на колени к мужчинам — меня это не шокирует. С вашего позволения, я продолжу…

Мы благополучно прибываем на остров, и после торжественного приема с шампанским и все такое прочее я нахожу труп на дне моря, завернутый в сетку-рабицу. Возвратившись во дворец господина судовладельца, обнаруживаю двойника Берю, который позже именно им, Толстяком, и оказывается, из плоти и жира.

Следите за мыслью? Хорошо. Если будете следовать за моей мыслью, как за гидом, то всегда выйдете на дорогу моей славы и страшных приключений.

Чтобы поднять моральный дух и провести рекогносцировку местности, я кладу глаз на дочку хозяина дома и играю с ней партию в теннис, но чья-то явно преступная рука посылает нам заминированный мяч, то есть, попросту, ручную гранату в оболочке от мяча, которая чуть не отправляет меня к древним грекам. Но мы с дочкой Окакиса отделываемся несколькими (на двоих) незначительными царапинами, в то время как основную порцию получает усатая знаменитость от живописи, наблюдавшая за нашей игрой.

После этого вполне серьезного покушения мы идем на званый обед, где Берю, исполняющий, в принципе, служебные обязанности, устраивает небольшой дивертисмент, а после еды хозяйка дома приглашает меня к себе в апартаменты. Все, что ли? Кажется, я ничего не забыл. Если и потерял пару деталей по ходу, то нашедшего прошу отложить для меня в сторонку — возьму на обратном пути. А теперь если вы считаете, что в моей книге мало интриги и всяких перипетий, то смотайтесь быстро на базар около мэрии, где всегда можно купить по сходной цене агрегат для электрошока.

Если хотите знать, эти проклятые тайны начинают переливаться через край моего котелка. Я надеялся, что присутствие Берю прояснит ситуацию, ну хоть в малейшей степени. Хотя бы узнаю, почему он вдруг появился на окакисовском острове.

Я обнаруживаю внизу его массивный силуэт, сидящий толстым задом на чуть менее толстом причальном кнехте. Ноги свисают вниз, шляпа сдвинута на глаза. Месье дремлет.

Подкрадываюсь к нему сзади и — классическая шутка — приставляю указательный палец к его спине между лопаток, гаркая:

— Руки вверх!

Он, естественно, бросается вперед.

Но вперед — значит в океан. Друзья, можете себе представить, что происходит: Толстяк летит в воду в прекрасном броске — шлеп! — плашмя всей скульптурой. Огромный столб брызг обдает меня с головы до ног. Я нагибаюсь, предвкушая удовольствие от созерцания результата своей невинной шутки, но вижу лишь страшную борьбу за жизнь — барахтанье и пену. Будто сам Нептун решил выйти из воды на солнышко и погреть кости. Господин Толстяк пропадает с поверхности. Неужели он решил залечь на дно? Собственно, после такого обильного обеда немудрено.

Быстро соображаю, что подобный исход был бы вполне естественным!

Сбрасываю пиджак, туфли и изготавливаюсь прыгнуть в воду в элегантном стиле «лас точкой», как вдруг мощная голова Толстяка вновь появляется на поверхности воды. Он, спасая свою единственную жизнь, энергично работает руками. Осознав наконец ситуацию, фыркает и красивым брассом начинает перемещаться в направлении лестницы.

Отплевавшись, он приходит в себя полностью и в страшном гневе поносит меня на чем свет стоит.

— Идиот! Кретин! — гудит Толстяк снизу. — Чтоб ты сдох! Недоносок!

— Спокойно, инспектор, не будем оскорблять вышестоящих начальников, будь то даже на чужой территории!

Он показывает рукой на то место, которым оценивает всех вышестоящих. При этом ему приходится перевернуться на спину, и он чуть опять не тонет, несчастный. Меня даже мороз по коже пробирает.

Единственное, что успокаивает, — в такой теплой воде он, по крайней мере, не простудится.

— Ладно, прежде чем пойдешь переодеваться, расскажи-ка мне, каким чудесным образом ты очутился здесь, Толстяк?

Он вылезает из воды, снимает пиджак, штаны, ботинки и раскладывает на нагретых солнцем камнях. В майке и трусах мой Геркулес особенно хорош.

— Знаешь, тут целая история, — начинает Берю, продолжая смачно отплевываться. — Черт, какое соленое это чертово море!

— Скоро все изменится, — обещаю я. — Американцы уже вычерпали у себя всю соль и скоро доберутся до Мирового океана. Теперь валяй рассказывай свою историю.

— В общем, так. В один из дней профессор В. Кюветг, которого я имею честь сопровождать, был приглашен на знатную тусовку к Окакису, то есть сюда.

— Поскольку он тут, то верю тебе на слово.

— Не надо иронизировать. Все наши газеты об этом писали. Но вдруг профессору звонят — анонимный звонок, — и человек, не назвавший себя, просит профессора не ездить к Окакису.

— И он не объяснил причины?

— Вначале нет. Профессор, понятное дело, подумал, что его разыгрывает какой-то сумасшедший. Но скоро, когда было объявлено о подготовке приема на острове, человек снова позвонил. На этот раз он сказал: «Если вы поедете на Кокпинок, то обратно не вернетесь». Мы, мол, очень уважаем ваши открытия и вообще вашу деятельность, поэтому-то и предупреждаем. Но не думайте, что мы какие-нибудь шутники. Мы-де вообще шутить не любим. А чтобы доказать, что вы имеете дело с людьми серьезными, завтра вечером пошлем вам маленький сюрприз… Тут профессор наконец сделал в штаны и предупредил полицию. Но мы, сам знаешь, не предохранительные органы, а тем более средства: можем утешить, но защищать — не наше дело.