Глава 13

Спать мне пришлось недолго. Телефонный звонок вырывает меня из полной черноты. Голос комиссара доносит слова, которые я не сразу понимаю… Тяжело спать урывками. Сон — он как любовь: надо делать большой сеанс сразу, иначе и начинать не стоит.

— Вы были правы, — говорит полицейский, — ключ подходит к двери квартиры Ван Боренов. Кажется, Рибенс был любовником вдовы. Ее в квартире нет, исчезла в начале вечера…

— Спасибо…

— Могу я вас спросить, как…

— Завтра я вам все расскажу во всех подробностях… Сейчас действительно не самое удачное время для чтения университетской лекции о сексуальном поведении ангорского кролика.

Кладу трубку на рычаг. Башка тяжелая. Я сую ее под холодную воду, и это меня немного успокаивает и будит. Кроме того, это будит соседей за стенкой, которые сразу возобновляют переговоры с того самого места, на котором их остановили.

В ход идет какой-то тяжелый предмет, которым другие жильцы дубасят в стенку, требуя тишины, но чтобы заставить эту парочку остановиться, нужно окатить их водой, и то еще результат не гарантирован!

Отказавшись от мысли поспать еще, я умываюсь и бреюсь. Гул моего “Филипса” теряется в шумах из-за стенки. Где-то церковные колокола отстукивают шесть ударов.

Что-то я сегодня рано поднялся!

Убедившись, что волосяной покров с физиономии удален, я вызываю себя на ультрасекретное совещание. Из этой беседы следует вывод, что первым делом надо заполучить камушки. Сегодня утром почтальон должен принести их к Ван Борену. Надо перехватить посылочку по дороге. У меня есть одна идейка, которой я поделюсь с вами, так что раскрывайте пошире уши.

Я сказал себе, что парень с двухцветными глазами нашел квитанцию, а раз она была так спрятана, он не мог ею не заинтересоваться.

Почтовый штемпель указал, что посылка была отправлена этим же утром.

Он тоже думает, что ее принесут сегодня, и сделает все возможное и невозможное, чтобы завладеть ею.

Естественно, я могу посвятить в курс дела полицию, но предпочитаю действовать в одиночку. Полиция предпримет крупномасштабную операцию, а это насторожит хитрого лиса…

Понимаете, у меня есть шанс отыскать моего колотильщика, и я не хочу его упускать… Теперь это наше с ним личное дело. Посредников просим не беспокоиться, мы разберемся между собой, с глазу на глаз, или, если вам так больше нравится, с кулака на кулак!

Моя матушка мне всегда говорила, что мир принадлежит тем, кто встает рано.

Одевшись, я отряхиваю с брюк пыль и выхожу, когда киска за стенкой сообщает публике, что сейчас помрет, и зовет типа, убивающего ее: “Иди ко мне!"

Погода сегодня паршивая. Город как будто решил поспать подольше.

Должно быть, это вызвано проекцией моего настроения на окружающие вещи. Люди всегда окрашивают мир в цвета своих мыслей. (Как я сегодня разошелся. Прям Мориак в расцвете таланта!) Я направляюсь на улицу Этюв и спрашиваю дворника, где находится ближайшее почтовое отделение. Он мне его указывает и уверяет, что в такое время оно еще закрыто, чему я охотно верю.

У торговца, моющего порог своего магазина, я интересуюсь, в котором часу разносят посылки. Он мне отвечает, что в девять. Времени у меня много.

Я захожу в только что открывшееся кафе, куда валят местные пролетарии, съесть плотный завтрак. У бельгийцев счастливый вид, что мне больше всего в них нравится. Глядя на них, никогда не скажешь, что по их земле прошла война. Их здоровье выдержало все испытания… (Если я пущу слезу, удержите меня!) Шум придает мне недостававшей бодрости. Итак, я кладу на весы большой груз… Посмотрим, кто перетянет, неизвестный боксер или ваш друг Сан-Антонио!

Я замечаю, что посетители кафе бросают на меня частые взгляды.

Зеркало сообщает мне, что спутать меня с Марлоном Брандо невозможно.

Правда, рожа у меня многоцветная. Полученные вчера удары разукрасили ее в синий и красный цвета с некоторой примесью желтого и большим количеством зеленого…

Кажется, мне бы сейчас очень подошли черные очки. Маленький толстяк, завтракающий на углу стола, по-доброму улыбается мне.

— Что с вами случилось? — спрашивает он.

— Очень смешная вещь… — отвечаю.

— Да?

— Да…

— И какая же?

— Подушка…

— Подушка?

— Да. В гостинице мне досталась очень жесткая подушка.

Я встаю, оставляя его с куском пирога размером с Гибралтарскую скалу в зубах.

Около часа я фланирую вдоль живописных берегов Мезы. На ней много барж… Мне очень нравится смотреть на воду — успокаивает нервы.

Наконец, когда прозвонило восемь часов, возвращаюсь в центр. Я иду по улицам, отведенным проституткам. В Льеже они сидят в витринах. Они сидят в кокетливых комнатках, в красивом белье, очень миленькие. Если вам хочется, вы заходите, дама задергивает шторку, изолируя вас от улицы, и вы получаете четверть часа антракта… Интересная система.

Вот бы ее ввели в Париже. Она заняла бы достойное место в рамках компании по борьбе с шумом!

В открывшемся магазине покупаю очки с затемненными стеклами, которые ничего не добавляют к моей природной изысканности, но делают меня не таким разноцветным.

Час “Ч” уже близок. Я подхожу к указанному мне ранее почтовому отделению и останавливаюсь на улочке, где идет активная деятельность.

Из двери выходят почтальоны с тяжело нагруженными сумками на плече.

Я замечаю добродушного вида толстяка и прошу у него огоньку.

Поскольку он мне его дает, я угощаю его сигареткой. Заикаясь от благодарности, он выкладывает мне все нужные сведения. Нет, улица Этюв не его участок. Ее обслуживает его коллега Колаэр — маленький косой блондин, который скоро выйдет. Я благодарю его.

С таким описанием можно найти человека где угодно, даже в толчее площади Этуаль.

Скоро он появляется, во всем верный если не своей жене, то описанию, данному его почтенным коллегой.

Он идет спокойным шагом, насвистывая песенку, будто и не замечая неустойчивой погоды.

Я следую за ним на некотором расстоянии, окидывая влажным взглядом маленькую фигурку. Хиляк тащит на плече колоссальное состояние, даже не подозревая об этом.

Я сжимаю в кармане свой пистолет, который снял с предохранителя, и клянусь, что, если почтальон подвергнется нападению, я влеплю всю обойму в того, кому вздумается играть в Диллинджера.

Пусть достойный служащий почтового ведомства Бельгийского Королевства выполняет свою работу со спокойной душой (кстати, он выглядит абсолютно спокойным), Сан-Антонио начеку и не подкачает.

Если не пройти путь почтальона самому, то никогда не поймешь, как он долог.

Я иду, как на похоронах за ежеминутно останавливающейся клячей.

Остановки, остановки…

Косой заходит в дома и выходит из них, продолжая насвистывать, по-прежнему довольный собой, администрацией, дающей ему работу, женой и своим потомством…

Я внимательно смотрю по сторонам, проверяя, есть ли за почтальоном хвост, но хвоста нет. Этот достойный человек идет медленно, разнося письма о любви, смерти, бизнесе, принося сюда радость, туда печаль…

Спокойная машина судьбы… Разносчик любовных излияний, сообщений о разрывах, сеятель смертей… (Ой, что-то меня заносит.) Да, он идет… И чем дальше он идет, тем ближе подходит к цели, которую я себе назначил, то есть к дому восемнадцать по улице Этюв.

И чем ближе он к нему подходит, тем отчетливее становится опасность, которой он подвергается…

Я сокращаю расстояние между нами, опасаясь в любую секунду увидеть, как рядом с ним остановится машина, из нее выскочит человек с пушкой в руке и захватит его ношу.

Но ничего такого не происходит. Он уже обошел четырнадцатый и шестнадцатый дома, переходит на другую сторону улицы, чтобы обслужить нечетные. Снова переходит улицу и входит в восемнадцатый. В дом, который… В дом, где…

Я в нерешительности смотрю по сторонам: никого!

Тогда, будучи человеком решительным, захожу тоже.

Глава 14

Что забавно в этой мерзости под названием жизнь, так это то, что никогда не происходит то, чего ждешь.

Вот, например, в цирке вы следите за номером воздушного гимнаста, каждый раз ожидая, что он разобьется. Вы смотрите, разинув рот, чтобы не пропустить ни малейшей детали, но всякий раз парню его номер удается. Несмотря ни на что, однажды вы читаете в вашей брехаловке, что он сломал себе хребет где-то за бугром, и испытываете сильную грусть. Да, вы грустите, потому что не присутствовали при том, когда его номер наконец-то не удался. Вы видите в этом свинство судьбы по отношению к вам, и совершенно правы. Случай — поганая штука. С самого вашего появления на свет он проводит вас мимо удач, мимо верных жен, крупных выигрышей и продвижения по службе… Зато вам все время достаются сифилис, военный крест и телки, держащие двери открытыми для всех мужиков… Такова жизнь…

Возвращаясь к моему маленькому почтальону, скажу, что я за него смутно беспокоюсь. Парень, сам того не зная, тащит на плече целое состояние, в курсе чего по меньшей мере двое.

Что произойдет дальше, я угадываю, предчувствую, нюхом чую.

Человек в круглой шляпе спрятался в доме и поджидает почтальона. В тот момент, когда косоглазик вытащит из сумки посылку и приготовится позвонить в дверь пустой квартиры Ван Боренов, он набросится на него, долбанет дубинкой по башке, почтальон отрубится, а человек в круглой шляпе завладеет бесценной посылкой… В этот момент в дело вмешаюсь я.

Разумеется, для почтальона было бы лучше, если бы я вмешался пораньше, но я не уверен, что смогу это сделать.

Вот чем я забиваю свое серое вещество, когда ступаю на тернистую тропу войны Двух Роз.

Будучи образцовым служащим, недомерок начинает подниматься по лестнице, потому что прислуге запрещено пользоваться лифтом. А он и есть прислуга. Носильщик драгоценных камней мадам. Ну и, конечно, засахаренных фруктов тоже. Эти фрукты из разряда запретных плодов…

Пока он мужественно поднимается по лестнице, я вхожу в лифт (что гораздо лучше, чем шагнуть мимо него), нажимаю на кнопку шестого этажа и взмываю ввысь.

Стальная кабина летит, как ракета VI. Я проношусь мимо маленького белобрысого почтальона. Он бросает на меня расходящийся лучом взгляд, характерный для косых. Я улыбаюсь ему, он мне.

Он не догадывается, что я его ангел-хранитель, а я, будучи прилежным ангелом, набираю высоту, чтобы иметь лучший обзор.

Я рассчитывал обнаружить затаившегося в засаде человека, но ничего такого нет! Ни-ко-го! Лестничная площадка пуста, как пустыня.

Интересно, я бы даже сказал — странно!

Выхожу из лифта на шестом (и последнем) этаже и, перегнувшись через перила, в нескольких пролетах ниже вижу могучую десницу славного почтальона, лежащую на перилах. Он смело идет на штурм пяти этажей, как школьник на штурм двоюродной сестрички.

Чтобы развеселить себя, он насвистывает, несмотря на то что это требует дополнительных усилий. Он высвистывает “Вы идете, не замечая меня”, что кажется мне немного старомодным, зато очень подходящим к нашему случаю.

Славный почтальон… Вот он на пятом. Открывает свою кожаную сумку. Вынимает из нее хорошо знакомую мне коробку. Он стоит в четырех метрах подо мной со своими засахаренными фруктами, чистой душой, левым глазом, играющим “Я поеду в Вальпараисо”, и правым, отвечающим: “А мне и здесь неплохо”. Моя правая рука, сжимающая гофрированную рукоятку пистолета, вся взмокла от пота. Это уж не рука, а губка какая-то!

Мое сердчишко, хотя и привычное к сильным эмоциям, начинает колотиться сильнее.

Я спускаюсь на три ступеньки, чтобы мне осталось сделать пару прыжков и выйти на сцену, если в этом возникнет надобность.

Маленький почтальон целится в кнопку дверного звонка, что довольно неудобно, учитывая строение его глаз. Нажимает на нее. Ждет… Я тоже жду. Тихо!

И тут у меня внутри что-то екает. Я говорю себе, что зря беспокоился, потому что парень, нашедший квитанцию, не понял ее значения…

В этот момент дверь Ван Боренов открывается и почтальон бросает приветливое “Доброе утро, мадемуазель!”, от которого я обалдеваю.

Я бы отдал говорящие часы за солнечные, лишь бы увидеть мордашку киски, с которой поздоровался почтальон, и его самого. Но это совершенно невозможно, потому что дверь находится как раз под тем местом, где я стою… А показываться сейчас я никак не хочу!

— Мадам Ван Борен дома? — весело спрашивает косоглазый.

— Мадам в ванной, — отвечает женский голос.

Значит, это не Югетт. На этот раз я все просекаю. Девица сообщница парня в круглой шляпе. Она явилась в квартиру и стала дожидаться почтальона. Вот так, никакого нападения, никакого шума. Все тихо и красиво.

Нужно только иметь наглость…

— У меня для нее посылка. Вы можете дать ей мою книгу, чтобы она в ней расписалась?

— Конечно… Давайте…

Секунда молчания. Девица ушла. Она сейчас сама распишется в книге… Я бы на ее месте поступил именно так.

Красиво работают… Вот и она…

— Это вам, держите.

Должно быть, чаевые королевские… Понятное дело… Засахаренные фрукты в этом году просто бесценны!

Парень рассыпается в благодарностях и пятится, низко кланяясь…

Дверь закрывается, я опускаю мой мокрый от пота шпалер в карман и вытираю руки о штаны.

Я навостряю слух, рассчитывая услышать шум разговора, но нет, все тихо. Тогда я смело звоню. Тишина… Новый звонок, новая тишина… Что это значит? Я быстренько прибегаю к помощи отмычки. Она уже знакома с этим замком, что сокращает время переговоров. Открыв дверь, я врываюсь в квартиру со своей карманной артиллерией в руке, как сумасшедший бегу на кухню и вижу, что дверь черного хода приоткрыта. Высовываюсь в нее и слышу топот в самом низу… Тогда я бросаюсь к окну, но — вот непруха! — черный ход выходит на другую сторону дома, потому что дом угловой.

Если бы я мог исправить положение, отвесив себе тысячу пинков по заднице, то взялся бы за дело прямо сейчас. Я не хочу вас растрогать сверх меры, но, честное слово, у меня на глазах выступают слезы…

Дать себя провести таким образом, нет, это немыслимо! Я умираю…

Агонизирую…

Досада вызывает сильную жажду, и я направляюсь прямиком к бутылке коньяка. Затем выхожу из квартиры и, не обращая внимания на лифт, оставшийся на верхнем этаже, со всех ног бегу вниз по лестнице…

Улица пустынна. Зато мое сердце полно злости и досады.

Я замечаю моего почтальона чуть дальше. Он выходит из соседнего дома.

— Эй, почтальон! Он оборачивается.

— Месье?..

— Слушайте, я из полиции, это очень серьезное дело… Вы только что доставили посылку мадам Ван Борен?

— Да, но…

— Вам открыла служанка?

— Да, но…

— Как она выглядела? Он смотрит на меня.

— Но…

— Слушайте, старина, перестаньте блеять, как овца при перегоне на летнее пастбище. Я прошу у вас ее описание. Это срочное дело.

Напрягите немножко орех, служащий вам мозгами.

— Но, месье.., я.., я прошу вас…

Чтобы остановить поток возражений, показываю ему мое удостоверение, не давая времени увидеть, что оно французское. Главное — слово ПОЛИЦИЯ, написанное гигантскими буквами. Разумеется, на нем есть трехцветная полоска, но, может, он не только косой, но еще и дальтоник.

— Вот это да… — бормочет он, — я не думал… Ну, это была девушка…

Он прикрывает правый глаз, что на долю секунды придает его физиономии нормальный вид.

— Симпатичная… — продолжает он, — хорошо сложенная… Тут.., и тут…

Его короткие руки обрисовывают в воздухе привлекательные формы.

— Короче, старина! Я не прошу вас танцевать мне френч-канкан!

Какое у нее было лицо? На кого она похожа, на крысу или на Марлен Дитрих? Он радостно улыбается.

— Для полицейского вы веселый…

Его глаза еще больше сближаются, как будто собрались раздавить переносицу.

— Миленькое лицо… Она брюнетка со светлой прядью посередине и…

Брюнетка со светлой прядью!

Я хватаю почтальона за лацканы пиджака и пытаюсь смотреть ему в глаза, отчего тоже начинаю косить.

— Вы уверены? Брюнетка? И обесцвеченная прядь, почти совершенно белая?

— Да, именно так…

— Мисс Огонь-в-заднице! — бормочу я.

— Чего? — квакает почтальон. Я его отпускаю. Он смотрит на меня.

— Мне надо позвонить, — говорю.

— Тут рядом есть кафе.

— Хорошо… Спасибо…

Охваченный угрызениями совести, я говорю ему:

— Пойдемте со мной… Я угощаю!

Глава 15

В предложении выпить почтальону есть своя соль (“Серебос”, лучшая марка). Служитель ведомства почт и телеграфа горд. Для него честь, что его угощает полицейский. У каждого свое представление о чести, в зависимости от темперамента.

Я иду к телефону и снова набираю номер комиссара, ведущего дело об убийстве Рибенса. Его на месте нет, поскольку еще довольно рано, но меня соединяют с одним из его заместителей.

— Да, — говорит он, — комиссар Табуа рассказывал о вас, господин комиссар…

— Вы сопровождали его при выезде на осмотр места преступления на авеню Леопольда Первого?

— Да…

— Тогда вы, конечно, помните девушку, обнаружившую труп?

— Мадемуазель Дюбек?

— Я не знаю ее фамилию. Это красивая брюнетка с обесцвеченной по моде сорок шестого года прядью. Представляете, да?

— Да, это она… На ней был зеленый жакет и бежевая юбка…

— Верно. Вы можете мне дать адрес этой красотки?

— Но… Она живет в том же доме!

— Вы в этом уверены?

— Конечно, я сам проводил ее к родителям. Отец отставной жандарм, а малышка работает билетершей в кинотеатре.

— О'кей, спасибо…

— У вас ничего нового?

Я в нерешительности. Вам не кажется, что ваш друг Сан-А отстает от событий? Не пора ли ему признать свое поражение? Если бы я рассказал полиции все, что знал, она, возможно, справилась бы с делом лучше. Но я пытался справиться один, время уходит, а я все так же далек от разгадки.

Но, хотя мой моральный дух немного подорван, я держусь хорошо.

— Нет, ничего нового. Благодарю вас…

Вешаю трубку на рычаг и в задумчивости выхожу из кабины.

Я слишком быстро начал строить умозаключения. Из-за упомянутой почтальоном обесцвеченной пряди я сразу решил, что речь идет о малютке Завалите-меня-месье. Вывод был слишком поспешным. Если не считать ее повышенной готовности к любовным играм, она показалась мне совершенно порядочной девушкой, работающей, живущей с папой-мамой, ведущей нормальную жизнь.

Почтальон со смещенными глазами замечает:

— Вы чем-то озабочены?

— Пред ставьте себе, меня беспокоит печень.

— А синяки на вашем лице, — сардонически спрашивает он, — тоже вызваны неполадками с печенью?

— Да, — говорю, — только не моей… Больная печенка делает людей агрессивными. Он осушает свой стакан пива.

— Вы меня извините, но мне надо идти работать.

— Пожалуйста.

Он колеблется и протягивает мне свою честную руку, испачканную чернилами. Я пожимаю его четыре крепких пальца, и мы расстаемся добрыми друзьями…

«И все-таки, Сан-Антонио, — рассуждаю я сам с собой, — эта малышка Дюбек знала Рибенса… Не надо забывать об этой детали. В этом деле, как и в любом другом, следует использовать все имеющиеся данные!»

Я теряю время на раздумья, что, может быть, лучше, чем терять штаны, но жутко непродуктивно…

Я иду по полным народу улицам до тех пор, пока не нахожу такси.

— Авеню Леопольда Первого! — бросаю я шоферу.

В который раз. Опыт приходит с возрастом. С каждой минутой он накапливается в вас серией маленьких правд, которые заглатываешь, будто устриц.

Например, я говорю себе, что в такой темной истории не надо было носиться туда-сюда. Вместо того чтобы гонять от Ван Боренов к Рибенсу и от Рибенса к Ван Боренам, мне следовало выбрать одну из двух подозрительных квартир и следить за ней, пока не получу результат…

Да, мне следовало действовать именно так. Это привело бы к конкретному результату. Вместо этого я порхал бабочкой, шевелил задницей, и что это дало?

Ни хрена! Только задница вспотела! Пока я был в одном месте, события происходили в другом…

Да, я лопухнулся. Вот что значит действовать по-дилетантски и вести расследование как любитель! Почему? А потому, что где-то в глубине души я относился к этому делу не как к настоящему расследованию, а как к упражнению в стиле. Я занимался им, будто разгадывал кроссворд. Я чувствовал себя одиночкой в чужой стране, не имел возможности опереться на великолепно отлаженную машину французской полиции.

— Вот авеню, — говорит мне шофер. — Какой дом вам нужен?

Не знаю, как он ехал, но добрались мы удивительно быстро. Может, я по ошибке сел не в такси, а в реактивный самолет?

Я называю ему номер дома, в который хочу попасть, и — раз! — вот мы уже на месте, можно вылезать.

Парень честно заслужил свои чаевые.

Захожу в дом. Толпа зевак рассматривает мокрое пятно на кафельном полу. Кровь Рибенса смыли, и эта лужа — единственный след, оставшийся от драмы, но людям на это наплевать. Они подключают свое воображение.

К тому же тут есть соседка, видевшая этой ночью труп, и она рассказывает, описывает, живописует, не жалея красок, во всех деталях, с дрожью, с чувством, с “Об этом даже страшно рассказывать” и “Меня до сих пор трясет”…

Если вам нужны междометия, обращайтесь к ней, у нее их полна коробочка!

Я прохожу мимо группы, в которой никто не обращает на мою статную фигуру ни малейшего внимания, и спрашиваю у другой жилицы дома, спешащей на подмогу первой, где живут Дюбеки.

— На третьем, справа…

— Спасибо.

Мне открывает сам папаша Дюбек. Типичный жандарм: квадратная челюсть, подозрительный взгляд, кустистые брови, тонкие поджатые губы.

Его беда, если не считать отсутствия высшего образования, неумение ясно говорить. Он как будто набил рот кашей.

— Что вы хотите? — спрашивает он. Я тоже произношу одно слово, являющееся для него святым:

— Полиция.

Его лицо тут же освещается, будто внутри включили лампу. Он просто светится.

— Проходите, пожалуйста… Какая история, а? Моя девочка! Дочь бывшего полицейского находит труп! Это судьба!

— Наследственность, — говорю я.

— Точно, наследственность…

— Она дома?

— Нет…

— Вы не знаете, где ее можно найти?

— Но.., у вас.

Я смотрю на моего тестя на час. Его холодные глаза полны удивления.

— Как это — у меня?

— В полиции.

— А! В по… Мне об этом ничего не сказали… За ней кто-то приехал?

Я удивлен и смутно обеспокоен.

— Нет, — отвечает он, — ей позвонили по телефону… Было семь часов утра. Она спала, и трубку снял я.

— Звонил мужчина?

— Да.

Старик перебивает себя, в его котелке появилась тревога.

— А что, что-то не так?

— Немного…

— Как это?

— Если тут нет никакого недоразумения, полиция не вызывала бы вашу дочь. В семь утра уж во всяком случае. Вам это не показалось странным?

Папаша немного бледнеет.

— Да, теперь, когда вы сказали…

— Что вам сказал тот мужчина?

— Он сказал: “Это из районного комиссариата. Я хочу поговорить с мадемуазель Дюбек”.

Комиссариат! Магическое слово для этого старого тупицы. С ним он готов маршировать по потолку!

— А потом?

— Я пошел будить Жермен… Жермен! Наконец-то я узнал ее имя!

— Да?..

— Это было непросто, потому что из-за ночной драмы она поздно заснула.

— Конечно… Ну и?

— Она подошла к телефону. Я мыл ноги… Я мою ноги каждое утро: они у меня сильно потеют…

— В жандармерии это распространенное явление, — говорю я с тем, чтобы положить конец этому откровению, интерес которого всем очевиден.

— Правда?

— Ну конечно… Так что сказала Жермен?

— Не знаю. Она положила трубку, крикнула мне: “Мне надо срочно идти давать показания, потому что они вышли на след”, оделась в пять секунд и ушла… Я ее даже не видел: я вытирал ноги…

— Понимаю.

— Можно умереть в любую секунду, — говорит отставной жандарм, — но я спокоен: ноги у меня чистые. Ноги для жандармов всегда были важнее мозгов.

— Ваша дочь вела размеренную жизнь?

— Даже очень.

— Она билетерша в кинотеатре, не так ли?

— В “Синеклере”… Конечно, это не профессия, но округляет ее сбережения… Ведь однажды этот ребенок выйдет замуж…

По-моему, она выходит замуж чуть ли не ежедневно, но у отцов, даже отслуживших тридцать лет в жандармерии, всегда есть иллюзии.

— А кроме этого, у нее есть какое-нибудь занятие? Он хмурится.

— Знаете, — говорит он, — я всегда хотел, чтобы малышка стала специалистом по бухгалтерскому учету, но она никогда не проявляла особых способностей в учении.

Я знаю, у нее способности к другому. Каждому, как говорится, свое.

Я прячу улыбку.

Старик продолжает:

— В наше время без дипломов хорошей работы не найти…

Это факт.

Между нами говоря, старый лопух начинает действовать мне на нервы со своими ногами, необразованной дочечкой и замечаниями о проблемах трудоустройства, но надо дать ему выговориться, чтобы узнать то, что мне нужно.

А его как прорвало… Приходится набраться терпения.

— Короче, — говорит он через четверть часа трепотни, — она убирается по утрам, днем и вечером продает билеты… Не самые глупые занятия, а?

Доказательство то, что сам он был жандармом.

— Да, — великодушно соглашаюсь я, — глупых профессий не бывает.

— По-моему, пусть уж лучше убирает квартиры, чем работает официанткой в кафе, где подвыпившие мужчины иногда дают волю рукам…

— Это верно.

— Жермен такая свежая…

"Прям едва распустившийся цветок невинности”, — мысленно говорю я.

— У кого она работает?

— О! У очень приличных людей. Он часто в отъезде… Его жена остается одна…

Я прислоняюсь к стенке, потому что этот пентюх даже не предложил мне сесть.

— Как их фамилия? Следует четкий ответ:

— Ван Борен.

В моем котелке как будто разорвалась ракета фейерверка.

— Ван Борен?

— Да…

— Вчера она у них работала?

— Нет, вчера у нее был выходной.

— Скажите, месье Дюбек, вы читаете газеты?

— Каждое утро! Когда вы позвонили, я как раз собирался читать “Ла Мез”.

Я сердечно улыбаюсь ему.

— Ну что же, месье Дюбек, прочтите ее. Я уверен, что она вас заинтересует.

Я подношу палец к шляпе и отваливаю.

Глава 16

Я уже перестал считать пункты моей истории. Когда я говорю “моей”, то слишком далеко завожу чувство собственника, потому что мне она почти не принадлежит.

Теперь оказывается, что Мисс Возьми-меня-кто-хочет, иначе говоря Жермен Дюбек, прибирала квартиру милашки Югетт!

Я всякого видел, как поется в песне.

Выходит, это она открыла дверь почтальону? И может, сделала это совершенно естественно?

Хотя нет. Она уверяла, что хозяйка в ванной, а когда я вошел в квартиру, в ней никого не было.

Я смотрю на городские куранты, которые мне сообщают, что сейчас десять часов с мелочью. Время идет, ребята! Летит галопом!

Скоро мне надо будет возвращаться в отель собирать багаж, но до того я должен решить чертовски трудную проблему. Понимаете, когда зашел в тупик, остается только биться башкой об стенку и стучать себя кулаком в грудь. Так вот, я направляюсь в полицию. Отведу Робьера в сторонку и выложу ему все, что знаю. С теми сведениями, что я принесу, он сможет успешно завершить расследование, а у меня на это нет времени. Не буду же я, в конце концов, рисковать карьерой ради удовлетворения каприза! А оставаться в Льеже до тех пор, пока не найду разгадку, было бы крайне дорогостоящим капризом.

Новое такси довозит меня до здания, в котором размещается льежская полиция.

Я прошу сказать, где находится кабинет моего бельгийского коллеги, и направляюсь туда медленной благородной поступью мученика, идущего на казнь.

Стучу в дверь. Меня приглашают войти, что я и делаю без тени сомнения. Комната довольно просторная, в ней стоят несколько почерневших столов, заваленных бумагами. В комнате сидит всего один тип, но это не инспектор Робьер, а маленький юнец в очках, с лицом, похожим на нож для резки бумаг. Он с необыкновенно проникновенным видом печатает на машинке двумя указательными пальцами.