ОТ АВТОРА

Так, как мне хорошо известно, что большинство моих современников желчны от природы, каждый раз, публикуя очередной Шедевр, я считаю необходимым предупредить читателей, что мои персонажи вымышлены, со всеми вытекающими отсюда последствиями. На сей раз, эта предосторожность кажется излишней: неужели какой-нибудь наивный до слез книголюб с размякшими мозгами может предположить, что герои настоящего романа существует в действительности?

Конечно же, от моего потрясающего воображения не смогли ускользнуть исторические и географические аспекты этой истории. Любое сходство с реальными личностями (вплоть до императоров), живыми или мертвыми, является не простым совпадением, а настоящим чудом, рожденным талантом автора.

"Не спешите с харакири” — это здоровенный торт с кремом, которым я запускаю в физиономию читателя хохмы ради.

Надеюсь, что вы найдете крем достаточно свежим и по достоинству оцените мою шутку.

Ваш старина С. — А.

Глава 1

Каждый раз, когда мой кузен Гектор заявлялся к нам домой из Савойи почесать языком после десерта, мы не знали, куда деваться; я смотрел на, него, как фаянсовый кролик на удава, пока моя славная матушка Фелиси мыла посуду. Обычно я старался потихоньку улизнуть, но это вконец выбивало матушку из колеи, и у меня больше не хватало мужества оставлять ее одну в когтистых лапах Гектора.

В то воскресенье Гектор приплелся с букетом хризантем. Возможно, ноябрь навевал на него меланхолию. “Ты собрался на кладбище?” спросил его я. Он нахмурился, как аккордеон в футляре.

Нужно заметить, что в то утро он и так был кислее, чем бутылка “Ферне-Бранка”. До этого он полаялся в своей конторе с шефом. Прямо-таки античная трагедия! Впрочем, судите сами: месье Пинсон, его начальник, попросил Гектора купить в табачном киоске, куда тот собирался за марками, пузырек кашу (Вяжущий экстракт из плодов араковой пальмы.) Гектор доблестно выполнил это деликатное поручение, со всей ответственностью и проницательностью, которой всегда гордилась наша семья. Правда, он купил кашу “Безюке”, а месье Пинсон употреблял лишь кашу “Ланфуаре”, что являлось общеизвестным фактом. Тут-то и разыгралась драма! Пинсон подверг сомнению лучшие внутренние и внешние качества личности Гектора.

Он обозвал его никудышным, никчемным и сексуально неполноценным, не считая некоторых других нелестных эпитетов. Услышав это, Гектор позволил себе невиданную доселе конторскими крысами выходку: он показал своему шефу язык! Представляете себе скандал?! За этим вполне невинным поступком последовал рапорт в вышестоящие инстанции…

Письменные выговоры от зава, замзава и зам зама! Месяц экономии на туалетной бумаге! Неприятности и мелкие пакости со стороны льстивых коллег, которые дошли до того, что наставили чернильных пятен на его нарукавниках, чтобы угодить шефу. Придирки со стороны последнего; когда Гектор захотел заменить свою ручку, шеф запретил ему пользоваться автоматической ручкой и пером и всучил ему шариковую, которую Гектор терпеть не мог. Короче говоря, контора превратилась в ад для моего кузена. И вот, в один прекрасный день после обеда Гектор сообщил мне между чашечкой кофе и стаканчиком “Куантро”, что всерьез подумывает о том, чтобы поскорее уйти на пенсию.

— Но чем ты собираешься тогда заняться? — обеспокоено спросил я.

Гектор закашлялся, скромно высморкался в платок, почерневший от нюхательного табака, и хнычущим голосом сказал:

— Понимаешь, Антуан, я — неудачник. Мне всегда не везло в жизни.

Чего было в ней радостного? Академические пальмы (Знак отличия за заслуги в области литературы или искусства.), во сне? Да уж…

Не для того я родился!

— Все так, — попытался успокоить его я. — В этом смысле все люди неудачники. Я спрашиваю тебя еще раз: что ты будешь делать на пенсии? Да что угодно!

— Чем угодно занимаются те, кто ничего не умеет делать!

— Я являюсь чиновником вот уже двадцать три года шесть месяцев и двенадцать дней, — мрачно заметил Гектор, — и что же я умею делать?

Это искреннее самоунижение взволновало меня. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я предложил ему прогуляться.

— Куда идем? — проворчал мой бедный родственник, сморщив свой желтый нос.

У меня возникла мысль, в сущности безобидная, но, как потом оказалось, ставшая причиной многих необычайных приключений.

— Ты знаешь моего бывшего коллегу Пино? — спросил я. — Конечно.

— Он сейчас открыл кафе в Венсенне. Что если мы зайдем повидаться с ним?

Гектор, за неимением жены, посоветовался со своей интуицией, кивнул башкой и вздохнул:

— Я в высшей степени презираю кафе, которые, как знает каждый, представляют собой злачные места, где человек убивает свое время и полностью деградирует… — Вдохни! — остановил я его. — Что?

— Вдохни! Выдавать такие длинные фразы на одном дыхании опасно для здоровья, это приводит к инфаркту!

Он распрямил свои мощные, как нераскрытый зонтик, плечи:

— И все-таки, — продолжил мой высокочтимый кузен, — я не могу сказать, что твой друг Пино внушает мне антипатию, скорее наоборот. Это спокойный, уравновешенный человек, к тому же, у него довольно хорошие манеры для бывшего полицейского.

На этом лестном для Пино замечании мы вышли из дома. Фелиси отказалась пойти с нами, сославшись на домашние хлопоты, в частности, на обезглавленных птиц, которых она должна была приготовить на ужин.

Стояла поздняя мягкая осень: теплое солнышко вяло прогревало верхние, средние и нижние слои атмосферы; со стороны Азорских островов чувствовалось формирование антициклона с выраженным северо-восточным направлением.

Улицы Парижа были почти пусты. Места было столько, что хотелось через каждые десять метров делать остановки, чтобы на припарковываться досыта (люблю игры в досыта) (Полный идиотизм, но это создает настроение.(Прим. Авт.))! Рты метро откровенно зевали от скуки. Грустные месье шли развеяться в кафе, а парочки — в гостиничные номера. У касс кинотеатров застыли хвосты, особенно там, где крутили ленты покруче, чем о сентиментальной любви, которые, впрочем, являются следствием последней. Платаны в скверах, казалось, замерли, как бегуны на старте, а старички на лавочках застыли, как платаны. Нет ничего трагичнее, и ничто не напоминает так о бренности бытия, как послеполуденный воскресный Париж осенью. Ленивый ветерок бесцельно кружил сухие листья.

Гектор, не обронивший до этого ни слова, высунул свой шаловливый язык и почесал им кончик носа. Затем грустно вздохнул:

— Ты видишь, какая кругом тоска, Антуан?

— Yes, Гектор.

— Так вот! Она напоминает мне тоску скромной холостяцкой обители.

Я сочувственно хлопнул его по плечу, отчего он слегка закашлялся, так как его левое легкое пошаливало еще с детства.

— Что-то ты совсем приуныл, Тотор. Пора бы тебе жениться!

Я мысленно постарался представить себе бипед с женской головой, который смог бы ужиться с Гектором.

— Ты забываешь о двух вещах, — заявил он. — Во-первых, мне не нравится, что ты называешь меня Тотором — это вульгарно! Во-вторых, я женоненавистник!

— Женоненавистник из робости! — усмехнулся я.

— Это не совсем так, — поправил меня родич. — У меня было достаточно удобных случаев. Я даже думаю…

На этом месте он поправил узел галстука и пригладил свою прядку демократа-христианина.

— Я даже думаю, что не лишен некоторого шарма. У меня хорошее образование, и я являюсь интересным собеседником, к тому же, да простит меня Господь, многие могли бы позавидовать моему росту. Я высок и строен, как манекен в витрине престижного магазина.

— Лучше бы ты был чуть поменьше манекена, — не сдержался я, — тогда бы тебя с ним никто не спутал!

Произнеся эти слова, я остановил машину перед задрипанным заведеньицем, возглавляемым не менее задрипанным Пинюшем, с названием “Зеленый перепел”. В свое время я спрашивал у Пинюша, по какой такой социально-психологической причине он присвоил своему кафе это название.

— Очень просто, — ответил мне тогда ущербный, — я сам в душе — перепел, к тому же, еще зеленый.

— Ты не еще зеленый, а уже зеленый! — возразил ему я, пародируя Жюля Ренара. Самым смешным, да, самым смешным оказалось то, что он рассмеялся.

В кафе было пусто, как в сломавшемся ночном трамвае. Скромная, старенькая забегаловка, пропахшая затхлым заячьим рагу и кислым пивом.

В нарукавниках, синем фартуке с карманом “а ля кенгуру” и кепке американского шофера, Пинюш был занят чтением глубоко назидательного журнала под названием “Дети Канталя и их проблемы” (Каиталь-горный массив, департамент во Франции.).

Для этого он нацепил на свой острый носик очки со стеклами, раздрызганными, как голос попрошайки, и дужками, обмотанными изолентой.

Зарегистрировав наше прибытие, бог знает, каким радаром, так как при помощи своих склянок он не мог видеть дальше двадцати шести и трех десятых сантиметра, этот раздолбай спросил:

— Что вам будет угодно, месье? — Двойную пневмонию с припаркой из льняной муки! Тогда Пинюш освободился от своих несносных очков и воскликнул с радостью, согревшей мое сердце:

— Сан-А! Не может быть”!

Я ничего не ответил, так как у меня перехватило горло от ужасных запахов, а ноги от стаи мяукающих котов.

Я догадался, что последние были виновниками первых, как говаривала маркиза Задсвиньи, покровительница отхожих мест для гурманов.

Мы обнялись. Гектор пожал руку Пинюша, Пинюш — руку Гектора, после чего Пинюш повторил свой вопрос, но уже менее профессиональным тоном:

— Чего бы вы хотели?

— Бургундского, — решил я.

— У меня, его нет!

— Тогда, бутылку “Кальвадоса”.

— Тоже нет.

— “Куантро”.

— Больше не осталось.

Я перечислил восемьсот семьдесят три наименования алкогольных налитков, но это оказалось пустой тратой времени: у Пино ничего из этого не было. Я остановился, так как перенапряг память.

— Слушай, будет гораздо проще, если ты сам скажешь, что у тебя есть, старина!

Он потянул себя за ус, распрямил поникшие плечи и пробормотал:

— У меня есть красное и белое вино, но я вам его не советую, потому что оно очень кислое, а также “Эликсир здоровья преподобного отца Колатора”, но его я тоже не посоветовал бы — у него отвратительный вкус.

— Что если мы выпьем по стаканчику красного, — предложил я Гектору.

Несмотря на то, что мой кузен принадлежал к Лиге трезвости, он нашел мою мысль гениальной и лишь пожалел о том, что она не пришла мне в голову раньше.

— Ну, как дела? — спросил я у Пино, отшвыривая пинком через весь зал дерзкого рыжего кота, похожего на небезызвестного (кое-кому) Ван Гога, так как мерзавец начал точить когти об мою ногу. Пинюш расхныкался.

— Паршиво, — ответил он.

— Как у того кота?

Я кивнул на орущую усатую морду:

— Того, что ли?

Он грустно покачал головой:

— У нас их двадцать два. Моя супруга, мадам Пино, собирает котов со всего квартала. У нее на этом бзик. На нашей бывшей квартире она не могла себе этого позволить, так как домовладелец был против, ну а сейчас она решила наверстать упущенное.

Несмотря на то, что слезы лились по его лицу, как вода во время грозы по водосточным трубам, он продолжал:

— Когда мы получили это наследство от брата, то подумали, что разбогатели, но куда там! Мой последний клиент заходил на прошлой неделе. Да, это было в среду. К тому же, он ничего не заказал, а просто зашел позвонить…

— Что же ты собираешься делать дальше?

— Заняться чем-нибудь другим. Ведь у меня остались профессиональные навыки.

— Ты хочешь снова вернуться в легавку?

— Месье изволит шутить? Если уж Пино ушел с одного места, он туда больше не вернется. Что я собираюсь делать, Сан-А? Тебя это интересует? Ты, в самом деле хочешь, чтобы я тебе сказал?

В тот самый момент, когда он собирался во всей своей красе единственной, которую он мог себе позволить, — расписывать свои планы, в зале раздался странный шум.

Он был похож одновременно на звуки, возникающие при ссоре обитателей голодного зверинца, испытании реактивных двигателей, поломке перегонного аппарата и утечке газа из трубопровода. Мы с Гектором стали искать источник шума и обнаружили его валяющимся на скамье. Доблестный, неукротимый, могучий Берюрье, вечный спутник скандала, огромный, мужественный, непобедимый; резкий, как чеснок, и сильный, как газета, с широким, как его же торс, кругозором; Берю, накаченный до упора вином, дрых на драном молескине в забегаловке Пинюша.

Я подошел к нему и заорал:

— Руки вверх!

Это утонченное создание отреагировало весьма своеобразно. Оно вскочило, перевернув при этом скамью, вытащило волыну и пару раз пальнуло в моем направлении, прежде чем узнало меня. Слава Богу, что у этой пьяни двоилось в глазах, благодаря чему он дал залп по моему двойнику. Тот остался стоять рядом со мной, как ни в чем не бывало, но две бутылки на стойке разлетелись вдребезги.

Грандиозное зрелище, ребята! Спектакль под названием “Паника на борту тонущего корабля”. Гектор распластался на полу в кошачьем помете. Пинюш сыграл в кукольный театр за своей стойкой.

— месье Опухоль спустил свой пар! — возвестил я присутствующим.

Громила поскреб свой загривок, почесал пузо, отплевался, отхаркался, отчихался, высморкался, рявкнул что-то непотребное и, наконец, пробормотал:

— А, так это ты?

Мы присели отдохнуть от пережитых волнений за бутылочкой “Цистерна Высоко-посредственного Божеле”, благословенного в церкви Берси.

Пино вернулся к начатым признаниям:

— Скажу тебе одну новость, Сан-А. Я собираюсь открыть агентство.

— По продаже недвижимости?

— Нет, частного сыска. Я посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

— Неужели ты, имея за плечами славный послужной список, полный полицейских подвигов, собираешься работать в биде?

— Ничего не поделаешь, надо ведь зарабатывать на жизнь.

— Но жить при этом жизнью рогоносцев — унылое занятие. Извини меня, но мне не нравится хлеб из-под ягодиц.

Тут в Пинюше взыграло самолюбие:

— Но ведь в частные детективные бюро обращаются не только рогоносцы. Среди клиентов попадаются страховые агенты, нотариусы…

— Не морочь себе голову, старик, — это не для тебя. Ты ведь сам прекрасно знаешь, что девяносто девять процентов клиентов сомневающиеся мужья или жены, которым нужны доказательства.

Пинюш поправил свою шоферскую кепку и поджег себе усы, от волнения перепутав их с потухшим окурком. Чадное пламя зажигалки оставило следы копоти на кончике носа.

— Если уж на то пошло, я смогу расследовать и адюльтеры, — сказал он, — ведь я по своей натуре философ. В мои годы не стоит играть в Мак-Карти, я хочу сказать в Бук-Мейкера… Нет, в Ника Картера (Известный герой детективных романов.)!

И тут мой достопочтимый кузен Гектор, снайпер по высовыванию языка из Министерства кое-каких работ в начальной стадии проекта обронил, как голубь свой помет на бюст генерала:

— Если Вам нужен надежный человек, дорогой месье Пино, считайте, что я — ваш. Я собираюсь — Антуан знает об этом — уйти на пенсию, а так как мои доходы не позволяют мне жить, ничего не делая…

С этими словами он положил на стол свою визитную карточку.

— Вот мой адрес…

Пино ответил, что он подумает, и ваш восхитительный Сан-Антонио рассмеялся так, что задрожало зеркало за стойкой бара.

— Что смешного в моем предложении? — возмутился Гектор.

— Просто я представил, как ты ошиваешься у домов свиданий; ловишь ячмени, подглядывая в замочные скважины; подхватываешь насморки и бронхиты, поджидав в кустах, пока легкомысленные дамочки закончат разминаться на травке со своими кавалерами.

— Лучше уж я пожертвую своим здоровьем и буду свободным, чем стану выносить козни начальства и нападки коллег. Свобода — это благо, которое я оценил слишком поздно и…

Он замолчал, так как Берюрье завалился на стол и захрапел, как отбойный молоток в ночную смену.

Это произошло пять месяцев тому назад.

Глава 2

Такси подбрасывает меня прямо к дому. Я выхожу из кареты поступью русского генерала и замираю как вкопанный, растроганный до слез благодатью, исходящей от этого мирного жилища в плюще, где матушка Фелиси ждет своего сына.

Я вам уже тысячу раз говорил и еще раз не поленюсь повторить для тех, кто слушал мои передачи не с самого начала, что для такого искателя приключений, как я, Фелиси и наш особнячок являются земным раем. После своих сногсшибательных похождений я возвращаюсь сюда, как потрепанный штормом корабль — в тихую гавань.

Знакомый скрип входной решетки. Под ногами шуршат розовые камушки аллеи. В душе весна, ребята. В такие моменты девушки ничего не едят, кроме печеных яблок. А на деревьях и шнобелях лицеистов распускаются почки. Земля благоухает, как нектар. Я поднимаюсь по ступенькам. Дверь не заперта.

Фелиси никогда не закрывается. Моя старушка не боится воров. Она похожа на благородного епископа папаши Гюго: если бы она застукала у нас домушников, то преподнесла бы им в подарок подсвечники из столовой (доставшиеся нам от тетушки Леокадии, той самой, с усами под румпелем, похожим на хобот из-за того, что его поджимает подбородок).

Изумительный запах тушеной телятины в мадере с рисом ласкает мои носовые отверстия. Я снова останавливаюсь. Фелиси что-то напевает на кухоньке. Она получила мою телеграмму, вот и радуется, моя милая. Я ставлю на пол свой багаж и крадусь к ней на цыпочках.

На моей матушке — черное платье, поверх которого она повязала сиреневый фартук. Она мурлычет старую песенку: “Почему я не встретила тебя, когда молода была”. Ее голос слегка дрожит и она тщательно нажимает на “р”, как это было модно делать раньше. Да, это правда, раньше Фелиси была молода. Она любила и была любима, но я-то знаю, что та любовь была лишь прологом ее настоящей большой любви, любви на всю жизнь. Да, то была лишь разминка, предшествовавшая приходу в ее жизнь Сан-Антонио. Да, для нее я — единственный, неповторимый, несравненный, чудесный, прекрасный, великолепный, могучий, обожаемый, неотразимый, нежный, обольстительный, необыкновенный Сан-Антонио.

— Привет, мамочка!

Она умолкает, поворачивается кругом с большой деревянной ложкой, которую она держит, как жезл.

— А! Мой мальчик, это ты!

— Мы распахиваем объятия и прижимаемся друг к другу.

— Я не ждала тебя так рано, Антуан.

— Я не мог сдержаться от того, чтобы не заскочить из Орли повидаться с тобой перед работой.

— Какой ты молодец, мой мальчик. Как ты слетал?

— Отлично.

— Значит, тебе понравилось на Кубе?

— Да, ничего. Но в Мексике лучше.

— Ты не подвергался опасности?

Моя дорогая мамочка думает, что чем дальше меня заносит судьба, тем больше опасностей поджидает.

— Ну что ты! Это была обычная деловая поездка. Старик затевает там одно дельце. Он попросил меня посмотреть на месте. Вот я и воспользовался этим и прогулялся чуть ли ни до Юкатана. Послушай, я ведь привез тебе пончо из Мериды.

— Что? — шепчет матушка. Я открываю чемодан и достаю оттуда великолепное пончо ручной работы.

— Это одеяло?

— Почти. Ты можешь укрывать им ноги вечером, когда ждешь меня.

— Оно восхитительно. Я буду накрывать им постель.

— Еще я привез сувениры для Пинюша и для Берюрье.

— Ты не забываешь о своих друзьях.

— Для Берю — сомбреро с помпонами и бубенчиками, смотри!

Я вытаскиваю огромный красно-черный шляпон, слегка примятый в путешествии.

— Очень красиво, — соглашается Фелиси. Она с трудом сдерживает смех.

— Представляешь чан Толстяка под этой штуковиной, мам?

— Еще бы, — хохочет она. — Вот будет смех!

— А это — для Пино.

— Что это?

— Уне пило де ля пас, иначе говоря, — трубка мира. Ее длина около восьмидесяти сантиметров, теперь уж он не подпалит свои усы.

Неожиданно лицо моей Фелиси становится озабоченным.

— Боже мой, я забыла тебе сказать, что Пино…

— Что такое, мам? Я надеюсь, что он не умер во время моего отъезда?

— Нет. Но, начиная со вчерашнего дня, он звонил уже три раза и спрашивал, не вернулся ли ты. Кажется, у него к тебе серьезное дело…

Послушайте, ребята, если бы это случилось в театре, зрители сказали бы, что это дешевый трюк (несмотря на высокую стоимость билетов). Едва Фелиси успевает сообщить мне новость, как раздается долгожданный звонок с улицы. Я смотрю через окошко и вижу, что это приплелся преподобный Пинюше собственной персоной. На нем длиннющий плащ, в котором путаются колени, с вязаным его рукодельницей воротничком коричневатых тонов; и старые, стоптанные, как будто обутые задом наперед, лопаря. Из-под усов, наподобие куриной попки в неглиже, торчит пелек. Знаменитость (его величество частный детектив) приближается вразвалочку к дому. Его длинный и узкий нос придает физиономии что-то траурное, удрученно-удручающее, скорбное, сострадательное, покорное и трогательное.

Когда видишь фото Пино в газете, рука непроизвольно тянется за шариковой ручкой, чтобы подрисовать ему пенсне.

Увидев меня, его инфернальная физия озаряется улыбкой, бледной, как отблески лунного света в снегах Монблана.

— Ну наконец! — произносит он тоном пилигрима, который после пятидесяти двух лет странствий наконец-таки пришел в Лурд, ни разу не сменив при этом обувь. Он смотрит на мои чемоданы.

— Выгружаешься?

— Только что начал. Итак, почтенный пресекатель рода, ты меня искал?

— Еще как, Сан-А!

Он кивает своей головой печального муравьеда.

— Садись, Пинюш, тебя ждет сердечный прием.

Он расстегивает свой плащ-рясу.

— Как нельзя кстати, я совершенно вымотался за последние два дня.

— Твоя контора обанкротилась?

— Нет. И вообще, сейчас это меня не волнует.

— В чем же тогда дело?

— Твой кузен Гектор…

Маман вскрикивает и выпускает из рук бутылку зеленого Шартреза, которую я успеваю поймать на лету.

— С ним что-то случилось? — дрожащим голосом спрашивает моя добрейшая матушка.

— Он исчез.

Несмотря на мой широчайший кругозор, изобилие фосфора и сверх развитие серого вещества, у меня уходит две и шесть десятых секунды на то, чтобы осознать это.

— Как это исчез?

Он беспомощно воздевает вверх руки.

— Исчез и все!

Фелиси наливает три рюмочки Шартреза. Я протягиваю одну из них Филиалу. Он залпом осушает ее и причмокивает языком отпетого печеночника.

— Погоди-ка, Пино, я хочу, чтобы ты ввел меня в курс дела. Как ты узнал, что мой кузен Гектор исчез?

— Ты же знаешь, что мы с ним теперь компаньоны, — удивляется неполноценный.

— Как, коллеги?

— Саперлипопетт (почти что — боже праведный), — говорит он по-старофранцузски.

— Мы же тебе говорили, что собираемся открыть частное детективное агентство…

От удивления у меня подкашиваются ноги. Я вынужден сесть, чтобы вынести продолжение.

— Вы с Гектором — компаньоны!

— Ну да. В прошлом месяце мы открыли с ним агентство “Пинодер”.

— Это еще что такое?

— “Эдженси Пинодер”, — повторяет Закоренелый. — Это составное название из двух фамилий. Моей — Пино и Дер — твоего кузена. Мы взяли слово “Эдженси”, чтобы это звучало на американский манер — в наши дни это всем нравится.

Он достает из кармана визитную карточку и кладет ее на стол. Я беру его бристольку и громко, внятно читаю, так, чтобы услышала Фелиси:

Правда, только правда, чистая правда. Благодаря “Pinodere Agency" получение всесторонней исчерпывающей информации, установление слежки.

Специалисты по расследованию деликатных дел.

Такое может лишь присниться. Когда я вижу нечто подобное, я еще раз благодарю Фелиси за то, что она произвела меня на свет. Один лишь вид этой карточки заслуживает того, чтобы вы обратились в “Эдженси”.

— Значит, Гектор уволился из своего министерства?

— Да. У него снова произошел серьезный инцидент с начальником.

Представляешь, шеф довел Гектора до того, что тот показал ему нос, конечно, за его спиной. Но один сослуживец заметил это и донес шефу.

— Негодяй! А как идут дела в вашем агентстве?

— Неплохо. Мы расследовали два адюльтера и один случай с признанием отцовства.

— А как тебе Гектор в роли сыщика?

— У него отлично получается. Это очень добросовестный человек!

— И он исчез вместе со своей добросовестностью?

— Вот именно. Представляешь, он следил за мужем одной состоятельной дамы.

— Подожди. Давай-ка все по порядку.

— Позавчера в наше “Эдженси” обратилась дамочка что надо: каракулевое пальто с норковым воротником, ну, ты сам понимаешь.

— Ясно, что дальше?

— Эта дама хотела, чтобы мы установили слежку за ее мужем, так как она сомневалась в его верности. Муж встречался с одной азиаточкой, а дама требовала доказательств. Так как я в то время расследовал одно дело, я поручил распутать этот клубок Гектору… Вчера утром Гектор приступил к делу. Он должен был увидеться со мной в поддень, но не пришел. Вечером его тоже не было. Я начал волноваться, сходил к нему.

Но дверь оказалась закрыта, а консьержка сказала, что не видела его с утра… Мне стало не по себе. Я подумал о тебе. Это твой кузен, может быть, ты что-нибудь придумаешь!

Чертов бойскаут! Вздумал играть в Шерлока Холмса в таком возрасте, да еще взял себе в компаньоны этого олуха Гектора!

— Ты видел клиентку?

— Нет. Она ждет от нас новостей. Дама звонила сегодня утром, но наша секретарша ответила, что…

— Да ну! У вас даже есть секретарша?

— Конечно. У нас серьезная фирма. А наше бюро, если ты заметил на обороте карточки, находится на Елисейских полях.

Я удивлен до глубины души. Как этим двум старым тряпкам со дна сундука удалось урвать такой лакомый кусочек?

Разве это не говорит о том, что “Пинодьер Эдженси” — престижная организация?

— Наша секретарша, — продолжает Удрученный, — ответила клиентке весьма уклончиво. Мне бы нужно было что-нибудь сказать ей об этой даме! И как это Гектор мог бесследно пропасть? Лишь бы с ним ничего не случилось!

Фелиси полностью разделяет его волнение. Ну и дела! Я только что вернулся из далекого путешествия и вместо того, чтобы с чувством продегустировать телятину с рисом, попадаю в черт знает какую канитель с терпким вкусом семейного скандала.

— Как фамилия дамы, которая просила вас присмотреть за ее Жюлем?

Пино замыкается, как невинность скромницы в бронированных трусиках.

— Профессиональная тайна, — говорит он.

— Что?! — взрываюсь я. — Месье приходит сюда плакаться в жилетку из-за того, что он не может найти своего компаньона-растяпу, да еще при этом выпендривается, воображая себя сверхсекретным агентом Х-27!

— Ничего не поделаешь, — упорствует Ископаемый — Профессиональный секрет — это свято, Сан-А.

Я перестаю злиться. Он такой трогательный, мой друг Пинюсков, с глазками в форме запятых и крысиными усищами, так и не научившимися курить.

— Ладно, тогда тебе самому придется сесть на хвост кадру, за которым должен был следить Гектор. Понаблюдай за его поведением, может быть это что-то и даст. Встретимся вечером в твоей конторе. Например, часиков в шесть, годится?

— Идет.

— Послушай, я ведь привез тебе из Мексики сувенир.

Я протягиваю ему фабричную трубу, и он млеет от счастья.

— Спасибо, изумительная вещь, Сан-А. Все-таки ты славный парень! А что это такое!

— Это трубка мира. Она поможет сохранить тебе усы.

— Настоящая! — восхищается Старый.

— Фирма гарантирует! К твоему сведению, на ней есть даже лейбл с адресом торгового дома в Чикаго.

— Она из племени ацетонов?

— Ацетонов?

— Ну да, там же есть племя, ацетонов?

— Наверное, ты хочешь сказать — ацтеков?

— Вот именно.

— Судя по всему оттуда.

Мы обмениваемся рукопожатием и расстаемся.

Когда силуэт Тщедушного скрывается из виду, я с недоумением смотрю на Фелиси.

— Тревожная новость, да? — шепчет Филиси.

— Да ну! Скорее забавная. Эти двое вообразили себя Пинкертонами.

— Как ты думаешь, что случилось с Гектором?

— Скорее всего тот тип, за которым он следил, отправился в путешествие, и сейчас находится, наверное, где-нибудь в районе Лиможа или Валенсена.

— Гектор — очень обязательный человек. Он предупредил бы месье Пино.

Я того же мнения. Мне это все не нравится. Между нами и замком Иф, у меня такое предчувствие, что этот кретин Тотор влип в какую-нибудь неприятную историю.

Из него такой же детектив, как из Жоржа Брассенса (Жорж Брассенс известный французский шансонье, недвусмысленно воспевающий прелести и пороки бурной современной жизни.) церковный служка. Но, чтобы как-то успокоить Фелиси, я напускаю на себя беззаботный вид. Мы подсаживаемся к столу, и я начинаю рассказывать ей о моем путешествии. Но по глазам я вижу, что в душе она затаила беспокойство.

Во второй половине дня я собираюсь проведать Биг Босса. Наша конференция длится два часа. Я делаю для него доклад о выполнении моей миссии; мы обсуждаем некоторые детали, после чего я захожу принять стаканчик Божоле к Матьясу. Берюрье взял в этот день отгул, и я жалею, что его нет, тем более, я прихватил с собой его сомбреро и рассчитывал, что он своим видом повеселит нашу легавку.

В шесть часов я подъезжаю к Елисейским полям. Бюро “Pinodere Agency” находится в верхней части этой славной авеню, и в верхней, самой верхней части здания. В действительности оказывается, что это переоборудованная комнатка горничной. Я нажимаю кнопку звонка. Он дринькает, и тут же за дверью раздается стрекотанье пишущей машинки.

— Входите! — тявкают за дверью.

Я поворачиваю ручку и оказываюсь в просторном помещении площадью метр сорок на два метра. Здесь хватает места для маленького стола с картотекой и двух стульев. За столом — восхитительная демуазель лет семидесяти четырех с количеством килограммов, превышающих количество лет. Она похожа на беззубого боксера. На ней сиреневая блузка, вмещающая добрый центнер молочных желез, очки в роговой оправе в стиле Марсель Очкар, шиньон фирмы Полины Картон, бархатный шарфик, кокетливо прикрывающий зоб и серная помада, положенная на четырнадцать тысяч шестьсот семьдесят две морщины ее приветливой мордашки.

Она продолжает шлепать на машинке, не обращая на меня внимания. У этой дамы дико занятый вид. Судя по ее дактилографическому рвению, можно подумать, что она печатает просьбу о помиловании типа, которому через тридцать секунд должны отсечь башку. Так как мой приход оставляет ее равнодушной, я покашливаю, но тщетно. Тогда я решительно приближаюсь к ней, что не требует особых усилий, учитывая то, что нас разделают не более двадцати сантиметров.

— Скажите, милашка, — шепчу я, — что вы посоветуете мне делать в такой ситуации. Может быть, подождать пока вас остановит приступ радикулита или вышвырнуть ваш “Андервуд” в окно?

Продолжая говорить, я знакомлюсь с ее работой и обнаруживаю, что она занята перепечатыванием телефонного справочника.

— Это ведь огромный труд, правда? — сочувствую я ей.

Дама с бубонами замирает от такого неожиданного обращения. Можно подумать, что она проглотила раскаленный утюг! По крайней мере, она не решится утверждать, что это был молодой угорь.

Кокетка награждает меня улыбкой, задорно обнажив десна светлокофейного цвета, которыми ей вряд ли придется расколоть хотя бы один орех.

— Иссвините! — произносит она тоном потерявшей клапан шины.

Она наклоняется, чтобы поднять с пола свою сумищу (Я не решаюсь употребить слово «сумка» из-за гигантских размеров этой вещи.) и, кряхтя, водружает ее себе на колени.

Затем извлекает оттуда предмет, назначение которого сначала представляет для меня загадку, но при ближайшем рассмотрении я признаю в нем вставную челюсть. Она вводит ее в свой хлебальник, неудачно пытается сделать подгонку на месте, снова вытаскивает, берет пипетку, смазывает шарниры, подкручивает опорные клыки, после чего победоносно водворяет на место свою сосисколовку. Ее красноречие возрастает процентов на восемьдесят, по крайней мере, на протяжении первых произнесенных ею фраз.

— Она мне мешает, — говорит она, — я вставляю ее только для рассговора. Фы по какому делу? Директор еще не ферцулся.

— Он назначил мне встречу.

— Если фы хотите еще что-то добавить…но тут ее челюсть заклинивает, и она застывает с открытым ртом. Я стыдливо отвожу глаза, чтобы не предаться созерцанию ее трусиков. Отважная секретарша при помощи разрезного ножа для бумаг извлекает свой механизм для первичной обработки артишоков. Затем она пытается метать громы и молнии по поводу несговорчивой челюсти, но ей удается лишь жалкое шипение, и я полностью теряю к ней интерес.

Я жду четверть часа, полчаса, час, что в целом составляет где-то около шестидесяти минут и потихоньку начинаю дохнуть от скуки.

Не подумайте, что мне требуется зал ожидания с кондиционером, но эта мансарда с беззубой старушенцией, которая перепечатывает телефонный талмуд, чтобы убедить меня в сверх занятости своей конторы, наводит на меня беспросветную тоску. Не знаю, где эти братцы-подлегавцы отыскали секретаршу, но это нечто умопомрачительное!

К семи часам старушка начинает пасти на свои водопылебеспрецедентные бочата марки “Луп-луп”.

— Если вы хотите уйти, — спешу ей предложить я, — не стесняйтесь. Я друг Пино, и вы можете на меня полностью положиться. Но для нее долг превыше всего! Она качает головой. Чтобы развеять ее сомнения, я предъявляю свое полицейское удостоверение.

— Теперь вы можете не сомневаться, красавица. Я комиссар Сан-Антонио.

— А! — восклицает она, — так это фы?!

Я вижу, что Пинюш уже успел рассказать своему персоналу о бывшем легендарном коллеге.

Облегченно вздохнув, секретарша откладывает в сторонку “справочник” с перепечатанными первыми ста двадцатью страницами, зачехляет пишущую машинку, подмазывает под шнобелем губной помадой, поправляет подвязку на деревянной ноге, проверяет давление в своем левом буфере, заправленном газом, и встает. Она подходит к куску зеркала в превосходном состоянии, снимает парик, чтобы получше причесать его, водружает на место, украшает сверху шляпой и, наконец, направляется к двери, которую я спешу перед ней распахнуть, получив на прощание пожелание доброго вечера, напоминающего струю поливочной машины в пыльном квартале.

Оставшись один, я подхожу к телефону, К счастью, он работает. Я набираю номер бистро Пинюшара и на другом конце провода слышу голос доблестной супруги своего коллеги.

— Это Сан-Антонио, дорогая мадам, — представляюсь я — Ваш славный супруг дома?

— Нет, — хнычет дама Пинет — Я не видела его с утра. Вы что-нибудь узнали о вашем кузене?

— Нет.

Она секунду колеблется, после чего продолжает:

— Я очень волнуюсь. Может быть, мой муж пошел к Берюрье? Он сказал мне, что если не найдет вас, то обратится за помощью к Бенуа-Александру.

— Вполне возможно, — допускаю я. — Ради бога, извините за беспокойство.

Она спешит меня заверить, что мой звонок доставил ей огромное удовольствие, пролил целебный бальзам на ее душевные кровоточащие раны вплоть до рожистого воспаления ее племянника и кучу других любезностей, которые я не расслышал, так как повесил трубку. Опоздание Пинюша подливает масла в огонь моей тревоги.

Клянусь вам, что с братьями Карамазовыми сыскного дела случилось что-то неладное. Я позволяю себе покопаться в картотеке. Это не занимает много времени. В ней нет ничего, кроме блокнота в черной молескиновой обложке и плана Парижа.

Поскольку я хорошо знаком с Парижем, то сразу хватаю блокнот. Это гроссбух “Agency Limited”. Он содержит немало имен. Итак, я читаю: месье Занудьер (рогоносец), аванс 100 франков, сальдо — 400 франков; мадам Клюка-Дебелл (рогоносица) — аванс 100 франков, сальдо 500 франков;

Мадам Метла-Трусе (установление отцовства) — аванс 300 франков, сальдо 700 франков…

Похоже, что дела антирогоносного дуэта идут в гору.

И вот, наконец, последнее имя. Мадам Хельдер (рогоносица) — аванс 500 франков. Так как сумма окончательного расчета не указана, я делаю вывод, что это то самое дело, от которого у меня уже начались головные боли.

Увы, эти блестящие детективы довели заботу об анонимности своих клиентов до того, что отказались указывать адреса. Ладно, в конце концов, я знаю имя, и это уже кое-что.

Вот уж девятнадцать двадцать, а Упадочного так и нет. Я оставляю ему записку, в которой прошу позвонить мне домой, а сам отправляюсь туда, решив все-таки дать крюк к Берю.

Глава 3

Я звоню в дверь с привычным изяществом и , почти сразу за ней раздается шипящий голосище Б. Б.

— Ну, кто там еще?! И что за хрен шляется на ночь глядя!

Впервые узнав о замечательных двигательных качествах этого растения, я даю торжественный звонок в дверь в честь их признания.

— Иди открой, дубина! — приказывает Берта Берюрье своему толстокожему супругу.

В прихожей раздается душераздирающее чавканье вездеходных тапок Толстяка по линолеуму. Он открывает мне дверь с веками, сжатыми, как губы влюбленных. Он почти вдет в рукава своей бобочки. Подтяжки свободно ниспадают в стиле “ивушка”. Он багров, как рак, которому рассказали галльские анекдоты в кипящем бульоне.

— Тоньо! — восклицает он, протягивая мне лапу, объемную, как трусики Венеры Готтенготской. — Ты уже вернулся из командировки?

— Как видишь. Железная рука, — отвечаю я, льстя его самолюбию.

— Быстро заходи, несколько дней тому назад мы купили телек, а сейчас идет потрясная передача, мы с Бертой не хотим ее пропустить.

Я захожу следом за ним в столовую. Толстуха примостилась (точнее, притолстилась) в плетеном кресле, скрипящем под ее тяжестью, как тополиная роща во время урагана.

— А, это Вы! — гостеприимно встречает она меня, протягивая пакет сосисок, который я все-таки признаю рукой, благодаря обручальному кольцу.

Доставив мне удовольствие пожать два кило этих мясных продуктов, она цыкает и показывает мне на маленький голубой экран, в котором солидный бородатый повар манипулирует своими кастрюльками.

— Раймон Оливер и графиня Ломже, — посвящает меня Берю шепотом, похожим на удар топора по мешку с крупой. Берта заворожено мурлычет:

— Какой удивительный человек! Сейчас он дает рецепт фаршированной лапы аллигатора. Такие люди являются цветом французской нации.

Она выдавливает из себя трехцветную слезу, выдергивает волосину толщиной со слоновый хобот из своей любимой бородавки и с всепоглощающим вниманием слушает объяснения маэстро.

— Ты записываешь? — волнуется она.

— Не беспокойся, — успокаивает ее Толстяк.

У него в руке шариковая ручка, на коленях — листок бумаги; он записывает, не отрывая взгляда от кулинарных волшебно действий знаменитого повара.

Раймон Оливер объясняет Катрин Ломже, что для того, чтобы лапа аллигатора удалась, сначала нужно отпилить когти. После чего на ней делают надрезы в направлении север-юг, извлекают центральный сустав, но не выбрасывают его, так как он должен отвариваться в бульоне. Затем следует мелко порубить веки, печень и левый глаз аллигатора (некоторые повара используют также и правый глаз, но это менее изысканно, так как большинство аллигаторов больны на правый глаз коньюктивитом), добавляют копченное сало, протертый банан, репчатый лук, гвоздику, цветок лотоса и капельку героина. После этого приступают к фаршировке лапы, следя за тем, чтобы случайно не зафаршировать себе глаза. Лапа зашивается зеленой хлопчатобумажной ниткой (учитывая то, что естественный цвет аллигатора — зеленый), затем она кладется в бульон, о котором упоминалось выше. Кушанье снимают с огня, процеживают, перекладывают на глиняное блюдо, посыпают дробленым мускатным орехом, карри, паприкой, шалфеем, тмином, лавровым листом, метиленовой синью, четырех лепестковым клевером и приправой Жака Готье, появившейся в продаже с месяц назад. Когда лапа покроется золотистой корочкой, ее извлекают из духовки и перекладывают на блюдо из серебра высокой пробы. Блюдо подается со свежей лапшой и экзотической фотографией.

Раймон Оливер уточняет, что лапа аллигатора будет еще пикантней, если ее окропить соком ананаса, желателен Шамбертен 1949 года; ну, а если вам вдруг не удастся купить лапу в магазине, то ради этого стоит совершить путешествие в Большой Вефур, где в местных ресторанах можно полакомиться отменной печенкой с трюфелями! На этом передача заканчивается. Берта протягивает свой свиной окорок и выключает телевизор.

— Свет! — командует она.

Его величество Берю I включает свет. Я смотрю на его кашалотиху. У нее ностальгический взгляд, а по подбородку обильно течет слюна. Берю не отстает от своей супруги.

— Эта штуковина, наверное, чертовски вкусна! — вздыхает Берта.

Толстяк вдруг смачно выражается:

— Чертова чертовщина! (Перевод на литературный французский Сан-Антонио.) Та бумажка, на которой я записывал, в темноте упала на пол, и я нацарапал рецепт на своих тиковых штанах, хнычет он.

Берта бросается успокаивать его. Она говорит, что это не беда, она перепишет рецепт.

Я считаю, что настал момент перевести разговор в деловое русло, и спрашиваю у Берю, не видел ли он Пино.

— Нет, — удивляется он. — А в чем дело?

— Ты знаешь, что он открыл свое знаменитое агентство?

— Да, знаю. И правильно сделал. Иногда я и сам хочу последовать его примеру.

Берта сурово одергивает его, заявив, что это и в подметки не годится честной работе в государственной полиции и что недостойно подготавливать себе старость, подглядывая за противозаконными любовными парочками.

Даже эти слова не поднимают моего настроения. Я всерьез обеспокоен. Неужели Пинюш тоже исчез? Вот так дела! Неужели “Пинодьер Эдженси” прекратило свое существование?

— Так откуда ты вернулся к нам? — спрашивает Толстяк, откупоривая бутылку Сен-Вермей.

— Из Мексики…

Он умственно напрягается:

— Это рядом с Австралией, если мне не изменяет память?

— Изменяет, Толстяк!

Берта усмехается:

— Бенуа-Александр никогда ни черта не смыслил в географии.

И дает урок неучу-мужу:

— Это в Южной Африке, дуралей! Правда ведь, комиссар?

Так как я всегда галантен с дамами, то очень мягко возражаю:

— Почти что, дорогая. Я привез тебе оттуда подарок, Берю!

— Без булды?!

— Да, но он остался в машине. Пойдем со мной, я вручу его тебе на месте.

Мы опрокидываем по стаканчику красного и отчаливаем.

— Не задерживайся! — предупреждает его Кашалотиха, — я поставила греться рагу!

— Одна нога там, другая — здесь! — заверяет ее Мамонт.

Берю без ума от сомбреро. Особенно ему нравится помпоны и колокольчики. Он напяливает на себя эту огромную шляпу и решает:

— Я, пожалуй, угощу тебя аперитивом в соседней забегаловке. Они. обалдеют, когда увидят меня в сомбреро!

Хозяином кабачка, в котором нет даже стойки, является тип в кепаре, из-под которого выглядывает тщательно зачесанные баки.

Беспардонный вызывающе нарисовывается в бистро. Несколько завсегдатаев дуются за столом в 421. При появлении Берю все сохраняют полное спокойствие.

— Что пожелает месье Берюрье? — флегматично спрашивает овернец, не проявляя никакого удивления.

— Маленький стаканчик красного для большого человека, — произносит мой знаменитый коллега. Затем добавляет:

— Вы ничего не замечаете?

Трактирщик поднимает свои густые брови, чтобы получше рассмотреть моего доблестного соратника.

— Вы имеете в виду прыщик над губой?

— Вот растяпа! — ворчит Берю, уязвленный в своих лучших чувствах Я имею в виду шляпу! Разве вы когда-нибудь видели такие сомы бреро?

Эта штуковина прямо из Гвалта-муллы или Гондонраса, я уж точно не знаю, а привез мне ее оттуда мой геройдический шеф, который перед вами собственной персоной!

Трактирщик пожимает плечами усталого грузчика:

— А! Шляпа! Да, она очень забавная!

Едва успевает он произнести эти слова тоном шведской парочки в постели, как на улице раздаются два выстрела. Клянусь вас четырьмястами убийствами против одного, что это не выхлопная труба, а натуральная волына. Могу даже добавить: на слух я определяю, что это калибр 9 мм.

Мы с Толстяком мигом оказываемся на улице и провожаем взглядом красные огни американской тачки. На краю тротуара вырисовывается какая-то темная груда. Мы подходим ближе и видим, что это труп молодой азиатки. То, что это азиатка, сразу видно по цвету кожи и разрезу глаз, подтянутых, как гайки на новом моторе; а то, что она мертва — по двум пулевым отверстиям: на виске и на шее.

Берю кивает в направлении, куда умчалась машина. Конец мирной улицы перекрыт тяжелым крытым грузовиком, совершающим хитрые маневры для того, чтобы попасть в складской двор. Тем самым он мешает продолжить свой путь американской лайбе.

За промежуток времени, более короткий, чем тот, который понадобился бы компьютеру, чтобы определить степень тупости обслуживающего персонала, мы запрыгиваем в мою телегу. При этом Берю пришлось испытать некоторые трудности из-за своего пуза и сомбреро, но он с честью выходит из них, и я газую.

Грузовик совершает очередной маневр, предоставив американской тачке достаточно места для проезда. Она на бешеной скорости делает рывок и мчится в манящие дали таких улиц.

Эта гадина намного мощнее моей малышки, но зато моя более маневренна. Я думаю, что вскоре смогу стать хозяином положения.

Мы видим, что в преследуемой нами машине кроме водителя никого нет.

— Ты можешь разглядеть цифры на номере? — спрашиваю я Берю.

— Чтобы увидеть на таком расстоянии, нужно обладать орлиным глазом, Сан-А! — отвечает он. — Тем более, номер заляпан грязью.

Попробуй-ка сократить расстояние!

Я пытаюсь сделать это, но водила удирающего шарабана так же уверенно обращается с баранкой, как и с волыной. Расстояние между нами почти не сокращается. В зависимости от капризов дорожного движения, то я отвоевываю у него метров пятьдесят, то он у меня сотню ярдов.

Продолжая играть в кошки-мышки, мы достигаем Итальянских ворот.

Убийца сворачивает на южную автостраду. Я повторяю его маневр. В какой-то момент небольшой затор на дороге дает мне шанс настичь его, но дудки! Он срывается с места в тот самый миг, когда надежда в полный рост зарождается в наших душах.

— И почему я не захватил с собой приборчик для приготовления холодного мяса?! — сетует Берю. — А ты не взял свою эврику, Сан-А?

— Нет, я же только вернулся из путешествия.

— И ты путешествуешь без своего петрика? Это большое упущение с твоей стороны…

Мы выскакиваем на автостраду. Думаю, вам не стоит объяснять в чью пользу расклад на игральной доске. С таким преимуществом в лошадиных силах месье убийца может смело послать мне на прощание воздушный поцелуй. Так оно и есть: за какие-нибудь десять секунд красные глазки его американского дракона почти исчезают из виду.

— Он оставил нас с носом, — вздыхает Толстяк — Кажется, у него под задницей был кадиллак?

— Да.

— Надо предупредить полицию, чтобы перекрыли дорогу!

Хорошая мысль! Так как уже нет никакого смысла поворачивать назад, я жму на полную катушку до самого Орли, тем более, что дорога прямая.

Как ракета, влетаю на стоянку и предлагаю Берю подождать меня в машине, учитывая то, что он в домашних тапочках, с болтающимися подтяжками, рубашенции без воротника и штанцах с записанным на них рецептом экзотического кушанья весьма непрезентабелен.

Дыша, как паровоз, я врываюсь в телефонную кабину. Набираю номер дорожной полиции и даю распоряжение установить заслоны на, автостраде за Орли и проверять все черные кадиллаки.

Отдав указания, я замечаю за стеклом кабины огромного мексиканца.

Я узнаю его по подтяжкам и тапочкам: это Берю. Он отчаянно жестикулирует…

— Наш кадр здесь, Сан-А! — трепещет от возбуждения Толстяк.

— Ты не шутишь?

— Пока ты болтал по телефону, мне пришла мысль осмотреть стоянку, и я сразу наткнулся на черный кадиллак с заляпанным грязью номером и с еще горячим движком. Я спросил у сторожа, кто хозяин этого локомотива, и он ответил мне что это китаец или кто-то в этом роде с черным чемоданом.

Я сломя голову мчусь в зал отправления. И там обнаруживаю китайца с черным чемоданом, который вылетает в Токио.

— Чудесно, Толстяк, с тобой не пропадешь и не соскучишься!

Мы добегаем до секции, где идет посадка на Токио, и нас останавливают служащие “Эр Франс”. Я показываю им удостоверение и объясняю, что должен задержать одного типа, который только что впорхнул в самолет, но мне отвечают, что я опоздал. Самолет принадлежит японской авиакомпании и является территорией Японии, поэтому я не имею права задерживать его без специального ордера на арест.

— Когда вылетает самолет?

— Через десять минут.

Я снова бегу в телефонную кабину и звоню Старикану.

— А, мой дорогой, — говорит он мне, — я Вас повсюду ищу. Только что случилось чрезвычайное происшествие: кто-то поджег посольство Японии!

Я на три с половиной секунды лишаюсь дара речи. Придя в себя, я рассказываю ему о том, что случилось с нами: убийство молодой азиатки, бешеная погоня и т.д.

— Так как арестовать убийцу уже нельзя, нужно, чтобы я следил за ним. Со мной Берюрье, но у нас нет ни паспортов, ни денег, ни оружия, ничего… Да, ничего!

— Ждите у входа в зал, я займусь вами…

— Ну как? — спрашивает Берюрье из-под своего огромного сомбреро.

Да, это парень — ништяк в натуре! Люди останавливаются, чтобы поглазеть на него. Далеко не каждый день можно встретить такой экземпляр на свободе. Обычно подобные ребята живут в психиатрических больницах.

— Нужно подождать, шеф занимается нами.

— Чтобы мы доставили ему этого мандарина? — ухмыляется Грубиян.

— Нет. Он должен устроить нам билет на самолет. Надеюсь, что в этой кукушке найдется свободное местечко!

— Везет же тебе, — вздыхает его Величество — ты еще разок совершишь шикарное путешествие за счет фирмы.

Проходит еще пять минут, но ничего не изменяется. По громкоговорителю объявляют, что посадка на рейс, вылетающий в Токио, заканчивается. Клянусь, что несмотря на все старания Старикана, на этот раз мы останемся с носом: его посыльным не успеть!

Я не отрываю взгляда от секундной стрелки часов. Еще два с половиной круга, и самолет захлопнет свой люк и освободится от трапа.

Прощайте, дамы-господа!

— Комиссар Сан-Антонио?

Передо мной возникает элегантный блондин в темном костюме.

— Да.

— Я из воздушной полиции. Вот два билета до Токио. Поспешите!

Остальное получите во время путешествия.

— Ты идешь? — спрашиваю я Толстяка.

— Куда?

— В Японию. Вот твой билет…

Он следует за мной. Мы бежим к кукушке и успеваем заскочить на трап в последний момент. Преодолев ступеньки. Берю останавливается и восклицает: Вот те на! А как же заячье рагу Берты?

Глава 4

Нас обслуживает очаровательная стюардесса, японка до мозга костей.

На ее круглом желтом лице играет загадочная улыбка. Разрез глаз виртуозный росчерк скальпеля небесного хирурга. При виде суперэкстраординарного Берюрье у желтолицей прелести распахивается от удивления ротик.

— Сеньор Алонзо-и-Кордоба-и-Берюрье по дороге в аэропорт попал в автомобильную аварию, — объясняю я — Наше такси перевернулось…

Так как в своем нормальном состоянии Берю выглядит так же, как после небольшой катастрофы, она любезно принимает мои объяснения и провожает нас на наши места.

С первого взгляда я замечаю, что восемьдесят процентов пассажиров представители желтой расы.

С нами совершает радио знакомство командир экипажа. Его зовут Лохоямомото. Он сообщает, что полет будет проходить на высоте шесть тысяч метров над уровнем моря, что нас ожидает ближайшая посадка в Риме и что нас просят пристегнуть пояса.

— Мне хотя бы пристегнуть свои подтяжки! вздыхает Толстяк. — Но Берта не любит заниматься рукоделием. Пришить пуговицы для нее сущий ад.

Взлет проходит без приключений и злоключений. Как только мы набираем необходимую высоту, стюардесса потчует нас авиаявствами, и Берю расцветает. В его душе остается лишь легкая ностальгия по заячьему рагу, которое в данный момент наверняка приканчивает Берта.

Но он успокаивает себя мыслью, что если бы он даже и вернулся, то вряд ли что-нибудь осталось для него.

— Она оставляет мне жир и кости, — жалуется он мне — У нее волчий аппетит.

— Скажи-ка, ты узнал того типа? Он приподнимается со своего кресла и смотрит на пассажиров, но так как большинство из них сидит к нам спиной. Берю пожимает плечами.

— Я не могу их разглядеть. И потом они же все желтые.

— Все-таки надо попробовать. Здесь около шестидесяти пассажиров.

Из них человек сорок пять — азиаты… Я говорю себе, что нужно срочно что-то придумать.

— Когда кончу жевать, пойду в сортир, — обещает Берю, — вот тогда я хорошенько рассмотрю весь этот народец.

Он съедает свой овощной салат, жареную телятину с фасолью, сыр и пирог, осушает бутылку вина, мощно рыгает (эта оплошность смягчается ревом двигателей), затем встает и направляется по центральной аллее летательного аппарата.

Он возвращается с удрученным видом.

— Вынужден тебя огорчить, Сан-А. Я не могу его узнать. Его можно было бы вычислить по чемодану, но, к сожалению, чемоданов с ними нет.

Я хмурюсь. Ситуация абсурдна. Мы летим в Японию, преследуя типа, о котором знаем лишь то, что он желтолицый, а таких среди пассажиров добрых полсотни. И я готов поставить замок снежной королевы против нефтяной вышки в Сахаре, что по крайней мере, у половины из них черные чемоданы. Тоскливо…

— Кажется, тебе взгрустнулось, — жизнерадостно замечает Берюрье. Все равно по кайфу смотаться в Японию. Тем более, так неожиданно и на халяву. После обеда недурно бы вздремнуть…

Он балдеет, развалившись в удобном кресле.

— Скажи-ка, Сан-А, ведь Япония находится слева от Мадагаскара?

— Слева, если брать от вокзала, — уточняю я.

Он удовлетворенно закрывает глаза. Я пользуюсь затишьем, чтобы прокрутить в башке всю эту свистопляску. Согласитесь, что у меня было не так уж много времени для того, чтобы пораскинуть мозгами. Еще этим утром я парил над Атлантикой, и вот…

Нужно навести порядок в этой чертовой истории. Итак, во-первых, агентство “Пинодьер”, извините, пожалуйста, “Пинодьер Эдженси Лимитид" теряет двух своих лучших сотрудников после того, как мадам Хелдер поручила им следить за своим мужем… Вдруг меня осеняет: ее муж посещал азиаточку!

А молодую азиаточку прихлопнули из плавника девятого калибра рядом с логовом Берю. Убийца сел в кадиллак, примчался в Орли и вылетел самолетом в Токио. Очевидно, что он — японец.

В то время, как я звонил Старикану, тот находился в расстроенных чувствах по поводу того, что кто-то пустил красного петуха в японское посольство. Ну, что скажете, эта желтая чума — не фунт изюма!

Существует ли какая-нибудь связь между исчезновением Гектора, а затем и Пино, и убийством девушки? Думаю, что да. Мне подсказывает это интуиция. Меня озадачивает еще тот факт, что убийство произошло рядом с домом Берюрье. Это весьма подозрительно. Ведь Толстяк живет на одной из захолустных улиц. В этой истории все необычно, хотя бы и то, что убийца был на кадиллаке. Ребята, играющие в Равалльяка (Равалльяк (1578-1610 гг.) — убийца французского короля Генриха IV.), предпочитают действовать на какой-нибудь неприметной машиненке. Я уверен, что наш пассажир-убийца очень спешил. У него был билет на самолет, и он должен был любой ценой убрать эту крошку.

Я поднимаю палец, и ко мне спешит очаровательная стюардесса.

— Скажите, сколько минут длится посадка в Риме?

— Пятнадцать минут, месье.

— Спасибо.

Я вытаскиваю свою безотказную ручку, вырываю листок из блокнота и начинаю сочинять послание.

Рим! Берюрье прекращает храпеть, и я советую ему пристегнуть пояс.

На горизонте сияют огни вечного города. За несколько минут мы пролетаем его и совершаем безукоризненную посадку.

— Оставайся здесь! — приказываю я Мастодонту.

Он мямлит:

— А ты выходишь?

— Только на несколько минут.

— Смотри не опоздай! Что я буду делать без тебя в Японии? Я никого там не знаю. Их столица — Осло, да?

— Так точно.

Он удовлетворенно кивает головой:

— Умрешь с этой Бертой, когда она говорит, что я ни бельмеса не секу в географии!

Я прямиком направляюсь в отделение полиции аэропорта. Там работает мой друг — инспектор Канелони. К счастью, он только что заступил на дежурство. Увидев меня, он расплывается в приветливой улыбке.

— Синьор Сан-Антонио в наших краях! — радуется он.

— Всего лишь в ваших облаках, я здесь пролетом. Послушайте, старина, я занимаюсь сейчас зевсосшибательным дельцем и буду вам очень признателен, если вы срочно отправите эту телеграмму.

Он вырывает листок из своего блокнота и под мою диктовку добросовестно записывает:

"Прошу установить личность владельца кадиллака стоянка Орли номер запачкан грязью тчк Разыскать в Париже Хельдера встречавшегося с азиаткой установить за ним слежку тчк Установить личность молодой азиатки убитой на улице Берюрье тчк Разыскать Пино тчк Передавать сведения на борт самолета пользуясь кодом 14 тчк

Спасибо Сан-Антонио."

Старикану может показаться, что я отдаю ему приказы, но мне на это наплевать.

На прощанье жму лапу Канелони. Возвращаюсь к самолету. У самого трапа ко мне подходит восхитительная дамочка, чья красота соблазнила бы и святого, несмотря на современное платье, а точнее, дочти на полное отсутствие оного.

— Комиссар Сан-Антонио? — очаровательно выдыхает она.

— Да, — вдыхаю я.

Она вручает мне увесистый конверт.

— Это попросили передать вам из посольства Франции, согласно указанию из Парижа.

Я хватаю конверт и награждаю посыльную своим пламенным взглядом № 609, вызывающим разводы и лесные пожары.

— Вы летите со мной в Токио? — с надеждой спрашиваю я.

— Нет.

Она одаривает меня любезной улыбкой. Ее зубки сияют, как жемчужное ожерелье.

— Очень жаль!

Жизнь полна мимолетных встреч. Быстрый взгляд, промелькнувшая улыбка, непроизнесенные обещания и грустное “прощай”…

Я расстаюсь с феей и возвращаюсь на свое место Берю снова спит.

Если он не дерется и не ест, то он спит. Это дар, неотступная вера, священная миссия, призвание! Он создан для того, чтобы, спать, так же, как и ножки Бриджитт Бардо для того, чтобы их снимали в кино.

Я распечатываю конверт и нахожу в нем два паспорта с оформленными визами в Японию. Самое страшное в Старикане то, что он ужасно активен и всемогущ. При его участии все трудности снимаются с повестки дня так же легко, как купальные трусики в пляжной кабине.

Я засовываю документы в свои несгораемые карманы, и в этот момент самолет отрывается земли. Берю так и не отстегнул ремень вовремя пребывания в столице латинян и, конечно, ничего не замечает.

— Где мы сейчас? — вопрошает Опухоль после продолжительного сна.

— Кажется, мы летим над Ираном, Толстяк.

— Ираном шаха?

— Да, шаха и падишаха.

— А я-то думал, что мы будем пролетать над Персией.

— Это то же самое, дружище!

После минутного размышления Толстяк выдает свою очередную сентенцию: “Можно сказать, что мы узнали заоблачные высоты, где шахи не зимуют”.

— Отлично, — угрюмо киваю я, — это в твоем репертуаре.

— Как-то вечером по телеку показывали забавную пьесу о Персии. А я решил поприкалываться со звуком и одновременно врубил радио. Настроил свой приемник на Андорру, по которой крутили клевые довоенные песенки:

"Красивые пижамы”, “Она чмокнула меня в щечку” и еще что-то в этом духе. Это так здорово подходило к пьесе Ахилла.

— Наверное, Эсхила?

— Эсхила или Ахилла — это то же самое, это у него такой психдоним.

По-моему, это была пьеса Эсхила Заватта: все они были в масках и вместо того, чтобы говорить, они пели. У них были пронзительные голоса, но сомнительно, что это были настоящие персы. А вообще, забавная штуковина! Там один кадр заявил, что их надули грехи. Сечешь?

Ничего себе заявочки! Берта была шокирована, она хотела написать протест на телевидение, это в ее духе. Она сказала, что такие слова уместны для шансонье, а для телевидения — это уж слишком. Я ей сказал:

"Уймись, несчастная!” Ведь они же показывают пьесы Клода Борделя!

Еще одна посадка. Полчаса на заправку баков нашей птахи. На этот раз все пассажиры направляются в сторону буфета. Берю говорит мне, что голоден, и невзначай интересуется:

— Что это за городишко, Сан-А?

— Тегеран.

— Здесь можно хорошо пожрать?

— Не знаю, но вообще-то не обольщайся, здесь все блюда в основном состоят из лепестков роз.

Берюрье трясет башкой, и его сомбреро с бубенцами звенит, как тройка, мчащаяся в заснеженную даль.

— Знаешь, я ничего не имею против роз, если они поджарены на масле и подаются как гарнир с хорошим антрекотом, приправленным вином.

Немного погодя мой доблестный соратник смачно выражается, так как ему приходится довольствоваться аскетичным бутербродом, стоптанным, как башмаки святого кюре из Арса.

— Этот окорок вырезали у свиньи с деревянной ногой, вот дребедень!

Если их шах питается точно так же, у него возникнут проблемы с тем, как делать наследников! Это будет не шах, а дистрофан!

— Вместо того, чтобы возмущаться, — говорю я, — лучше бы присмотрелся к пассажирам и попробовал узнать нашего клиента! Берюрье пожимает плечами:

— Нашего клиента я видел всего лишь на три четверти, дружище!

— Как он был одет?

— Он был в темном плаще.

Мой взгляд возвращается к буфету и фиксирует шестерых путешественников, одетых в темные плащи. Я делюсь своим наблюдением с Толстяком.

— Это облегчает наш поиск, — замечает он — Подожди, я рассмотрю их вблизи.

Благодаря своему наряду, мой славный коллега не вызывает подозрений. Кому может прийти в голову мысль, что этот бурлескный, гротескный, сногсшибательный тип — знаменитый агент секретной службы?

Скажите, кто обладает воображением, способным представить подобную экстравагантность?

Мастодонт обходит буфет, порхая, как бабочка, улыбаясь дамам и подмигивая месье, которые с изумлением разглядывают его.

Он возвращается, не выполнив полностью свою миссию, но зато существенно ограничив поле наших сомнений.

— Послушай, Сан-А, тип, которого мы ищем — вон тот за стойкой или тот, который болтает со стюардессой, а может быть тот, который лакает чай за тем столиком; остальных можно смело отбросить.

— Ну что же, это уже ощутимый результат, — говорю я.

Когда наступает момент оплатить наши расходы, я замечаю, что у меня только французские бабки и еще то, что их у меня совсем немного.

Старикан позаботился о паспортах, но при этом упустил из виду валюту.

И тем не менее, у дорогуши Лысого валюта — настоящий культ.

На этом месте моих умозаключений в буфет заходит тип с озабоченной физиономией. Он идет от столика к столику и, наконец, останавливается перед нами.

— Месье Сан-Антонио? — спрашивает он.

— Он самый.

— У меня поручение из Парижа передать вам это…

Та же самая формула в Тегеране, что и в Риме, почти такой же конверт, но зато с другим содержимым. Это пачка долларов толщиной с доброе лошадиное копыто, и все по десятке!

— Что такое? — спрашивает Толстяк.

— Чудо! — отвечаю я. — Мы с тобой попали в страну “Тысячи и одной ночи”. Толстяк.

Я благодарю чудотворца, и он исчезает так же, как и возник.

Громкоговоритель советует нам вернуться в дюраль. Ночь чертовски звездная.

— Чего ты там высматриваешь? — волнуется мой Колоссальный — Ты боишься спутников?

— Я надеюсь увидеть там ковер-самолет, но на нем, наверное, выключили габаритные огни.

Толстяк хлопает себя по ляжкам.

— Ну, ты даешь, Сан-А! Разве мы видели колокола в небе над Римом?

— Нет, — соглашаюсь я, — поэтому не мешает иметь их при себе, — добавляю с намеком на чан Берю, увенчанный сомбреро с колокольчиками.

Он сначала смеется, затем его физиономия сплющивается, как коровья лепешка под колесом трактора.

— Ты это обо мне?

Путешествие продолжается. Часы бегут по звездным дорожкам, километры растворяются в Млечном пути, объявшем половину Земного шара.

Берю дрыхнет, время от времени подкрепляя свой сон бутербродами.

Мы подлетаем к Карачи, когда восхитительная стюардесса с лицом желтым и круглым, как золотое блюдо с рахат-лукумом, приносит мне шифрограмму. Я благодарю и принимаюсь расшифровывать послание Старикана. На это у меня уходит добрых полчаса. А так как у меня нет от вас секретов, я с радостью делюсь плодами своего труда:

«Следов кадиллака на стоянке в Орли не обнаружено тчк Найден ваш Хелдер тчк Это богатый филателист тчк Был другом убитой азиатки тчк У него надежное алиби тчк Никаких новостей о Пино тчк Будьте осторожны во время следствия тчк Если потребуется помощь в Японии обратиться к Жильберу Рульту корреспонденту Франс-Пресс в Токио тчк Ваше дело может быть тесно связано с поджогом японского посольства тчк Удачи не тчк.»

Я перечитываю телеграмму три раза, прежде чем разорвать ее на кусочки и сжечь их, в пепельнице, вмонтированной в подлокотник кресла.

Где-то в бесконечных далях рождается новый день. Пассажиры самолета мирно спят. Среди них — таинственный убийца. Но кто он? Нам во что бы то ни стало нужно его вычислить до посадки в Токио. Да, во что бы то ни стало! Я награждаю Берю легким шлепком. Он расшторивает один глаз и издает урчание, которое могло бы возникнуть при падении струи Ниагары в городскую канализацию.

— Что такое?

— Я только что принял решение. Толстяк.

— Мы поворачиваем на 180°?

— Нет.

— А жаль! Я думаю о Берте: она, наверное, волнуется, куда это я запропастился. Я ведь обещал ей мигом вернуться.

— Берю, мы обязательно должны найти убийцу. Мы не можем позволить себе лететь с ним в одной фанере и сидеть сложа ручки.

Толстяк приводит в действие бубенцы своего сомбреро.

— Согласен, но не вижу способа!

— А я вижу!

— Как?

— Попробую расколоть его при помощи записки.

— Как это?

— Увидишь во время следующей посадки.

— Где?

— В Калькутте.

Внимание Толстяка переключается на вопросы географии:

— Калькутта, это в Дании? — не очень уверенно спрашивает он.

— Естественно.

— Так я и думал. Что не говори, а знания остаются? Конечно, всего знать нельзя, но если уж знаешь, то знаешь!

После этих глубоко прочувствованных слов он не отказывает себе в новой порции сна. А что в это время делает ваш восхитительный комиссар Сан-Антонио, мои дорогие? Он вырывает чистый листок из своего блокнота, разрывает его на три примерно равные части и на каждой из них пишет:

"Его арестовали, когда он хотел забрать кадиллак. Все раскрыто”.

Сделав это, я аккуратно складываю послания и прячу их в своем бумажнике до посадки в Калькутте.

Если остановка в Карачи длилась совсем недолго, то в Калькутте мы будем в течение сорока минут, и пассажиры воспользуются этим для того, чтобы размять ноги. Я жду пока они все выйдут, делая вид, что дрыхну, а затем оставляю записки на сидениях подозреваемых нами пассажиров.

После этого я спокойно присоединяюсь ко всей честной компании в буфете. Берюрье выясняет отношения с официантом. Узнав, что мы находимся в Индии, он требует для себя антрекот из священной коровы с жареным картофелем, но негодяй-официант протестует и грозится вызвать полицию, чтобы та наказала богохульника.

Я прилагаю все усилия, чтобы уладить религиозный конфликт. Нам приходится довольствоваться стаканом молока тигрицы. Берю негодует. Он говорит, что плевать хотел на этот самолет, что путешествие слишком затянулось и что он схватил насморк. Я поднимаю его дух рассказами о стране Восходящего Солнца. Гейши, рисовая водка! От моего допинга он начинает светиться. Мы взлетаем.

Со своего места я украдкой наблюдаю за тремя подозреваемыми. Все они реагируют совершенна по-разному. Первый, найдя записку, читает ее и подзывает стюардессу, чтобы та объяснила, что это значит. Второй, развернув записку, показывает ее попутчице так, как будто не понимает по-французски и хочет, чтобы ему перевели Наконец, третий, прочитав записон, с невозмутимым видом бросает его в пепельницу.

Мне кажется, что ваш Сан-А пролетел, как фанера над Парижем. В конце концов, на что я рассчитывал? У этих азиатов — потрясающая империя над своими чувствами (империя Хиро-Хито или Шито-Крыто).

Итак, мы находимся на высоте шесть тысяч метров со спящим Берю в домашних тапочках и кучей проблем, которые нужно решить до посадки в Токио.

Что делать, когда мы прилетим в Японию? Я в полной растерянности, друзья! Представьте, что вы, пьяным в зюзю, решаетесь отправиться в путешествие, а затем, очухавшись с похмелья, не понимаете, на кой ляд вы отчудили это.

Время тянется медленно. Летать самолетами весьма приятно, но порой не хватает разнообразия. Я расслабляюсь. Думаю о своей бедняжке Фелиси, которая снова не знает, где ее сын. Правда, я ее предупредил, что могу задержаться, но тем не менее! Моя старушка наверное, ждала меня всю ночь напролет. Вот уж кто должен иметь надежный мотор, не боящийся ночных перегрузок! Так как я незаметно задремал, меня будит легкое оживление рядом с туалетами. Стюардессы проносятся к пилотской кабине. Появляется командир корабля. Я смекаю, что здесь пахнет жареным и поднимаюсь, чтобы ознакомиться с обстановкой на месте. С первого взгляда я понимаю, что тревога мисс Шафран была ненапрасной.

Дверь туалета заперта изнутри, а из-под нее в проход вытекает ручеек крови. Командир Лохоямопадмото дергает ручку и зовет по-японски того, кто за дверью. Но ему никто не отвечает. Тогда он обращается по-английски, по-немецки, по-норвежски, по-конголезски (экс-колониальный бельгийский вариант), по-ацтекски, по-боливийски, по-перуански, по-фински, по-болгарски, по-русски, по-украински, по-китайски, по-корейски, на канадском английском, на канадском французском, на романском швейцарском, по-испански, по-спаниэльски, по-сеттерирландски, по-бордельски, по-заикайски, по-глухоненецки и при помощи азбуки Морзе. В ответ — тишина…

Думаю, что теперь — слово за делом. Я прошу командира посторониться ,и одним ударом плеча вышибаю хлипкий замок тонкой дверцы.

Перед нашими взорами открывается потрясающая картина.

Третий пассажир, тот самый, который бросил записку в пепельницу, сидит на крышке унитаза. Его руки продолжают сжимать рукоятку японского кинжала, который он мужественно загнал в свой бункер. Вокруг рукоятки обмотан белый платок, уже ставший красным от крови. Парень беспардонно мертв. Желтолицые стюардессы зеленеют, как будто их погрузили в метиленовую синь. Командир Лохоюмападмото выглядит чрезвычайно взволнованным. Впрочем, есть с чего! Он отдает на японском распоряжения своим крошкам и переводит на меня недовольный взгляд.

— Я — журналист, — говорю я — Из агентства “Франс-Пресс” в Токио. Он кивает головой. — Харакири, — констатирует он.

— Вижу.

Другие пассажиры ничего не успели увидеть.

— Послушайте, — говорю я, — не стоит создавать нервозную обстановку на борту. Что, если мы завернем покойника в одеяло и перенесем его в багажный отсек?

Этим преложением я проливаю бальзам на его рану. Физиономия командира немного просветляется.

— Вы очень любезны, месье.

— Рад помочь вам.

Раздается грохот. Это Толстяк, спеша навстречу новостям, наступил на свои подтяжки и растянулся в полный рост.

— Что здесь за бардак? — интересуется он. Командир поворачивается к нему и скупо информирует:

— Харакири.

Берю хватает его руку и энергично трясет ее.

— А я — Бенуа-Александр, рад познакомиться!

Затем Толстяк переводит взгляд на мертвеца в его импровизированном тесном склепе.

— Что с этим чуваком, — спрашивает меня Громила, — он страдает запором? Я строгим взглядом велю ему приткнуться.

— Это самоубийство. Мы должны не допустить паники среди пассажиров. Эти очаровательные демуазели дадут нам одеяло, в которое мы завернем беднягу и отнесем его в багажный отсек.

— Вот те на!. Похороны с утра пораньше! — ухмыляется Бугай — Чего только не вычудят эти…

Еще один испепеляющий взгляд Сан-А. Берю захлопывает варежку.

Командир Лохояма-модмото трогает меня за руку.

— У нас есть одна свободная кабина, это лучше, чем багажный отсек.

— Хорошо. Ни о чем не беспокойтесь, командир. Лучше отвлеките пассажиров рассказом о пейзажах под крылом самолета.

— Не знаю, как вас благодарить, месье. Это возмутительное происшествие так неожиданно…

— Увы…

Он уходит. Одна из нежных лотосоликих приносит одеяло, другая показывает мне пустую кабину, о которой говорил командир.

Я советую стюардессам во главе с командиром пойти развлечь пассажиров. После их ухода мы с Берю заворачиваем дорогого покойника в саван.

— Что за блажь пришла в башку этому фраеру делать себе кесарево сечение в воздушном сортире? — интересуется Берю.

Я шепчу, продолжая тщательно обшаривать карманы мертвеца:

— В определенном смысле в его смерти виноват я. Толстяк.

— Что ты несешь?

— Он — тот убийца, которого мы искали. Он прочитал записку, которую я оставил на его кресле. В ней я написал, что все раскрыто. Ты ведь знаешь японцев: путь славы и чести, человек-торпеда и прочая мура. Он не захотел смириться со своим поражением и поэтому поспешил к своим предкам.

— Но делать это в сортире — совсем не поэтично, — замечает Берю, которого даже в самые мрачные минуты жизни не покидает способность оценить красоту окружающего мира.

Я заканчиваю осмотр карманов усопшего. Мне удается установить его личность. Его имя Фузи Хотьубе, он живет в Кавазаки (извините за простоту произношения, на самом деле это звучит намного сложнее и поэтичнее), местечке, которое, как знает каждый, находится между Токио и Иокогамой. В его бумажнике я нахожу французские франки, доллары и иены. Я также обнаруживаю конверт с надписью на японском, японскую марку — все это, естественно, из японской бумаги. Странно, что этот конверт пуст и находится в целлофановом пакете. Я определяю его в свой бумажник, дав себе обещание перевести адрес, после чего водворяю бабки и кентухи (Деньги и документы, если вам так больше нравится.) чувака па место. У него при себе также классические аксессуары: расческа, ключи, перочинный ножик, пилочка для ногтей, сигареты и зажигалка. Это не представляет интереса.

Толстяк, который наблюдает за мной, прислонившись к перегородке, спрашивает:

— Ну как, закруглился? Можно приступать к упаковке месье?

— Давай!

Мы переносим труп в маленькую кабину рядом с туалетами и кладем его на кушетку.

— Послушай, — шепчет — Толстяк, — ведь если он покончил с собой, то правосудие уже бессильно, верно? Значит, нам можно смело сделать пересадку в следующем аэропорту и вернуться домой.

Я обдумываю его проницательное предложение и отвечаю, играя оттенками своего красивого голоса:

— Ты прав, о, мудрейший из мудрейших, можно. Но мы этого не сделаем.

— Почему?

— У меня такое предчувствие, что мы держим в руках звено цепи.

Нужно размотать всю эту цепь!

— Твое звено уже порвалось, — возражает Грубиян, — но раз уж ты так чувствуешь, давай попробуем!

Одна из маленьких хозяек неба моет пол в туалете. Я обращаюсь к ней с улыбкой number one (Номер один (англ.)), от которой начинает завиваться цикорий.

— Работка не из чистых, да, моя прелесть?

Она возвращает мою улыбку, так как ее честность не позволяет ей принять такой дар. Какая же милашка эта очаровашка! Она поднимается, и я отвожу ее в сторону, сделав знак Берюрье, чтобы он вернулся на свое место.

— Я думаю, моя прелесть, что нам следует сходить за багажом покойника. Я хорошо знаком с подобными делами. Когда самолет приземлится, полиция сразу начнет следствие, а мы облегчим им работу.

Она соглашается. Я помогаю ей вынести черный чемодан харакирщика.

— А теперь не мешает заглянуть в него, — говорю я.

— Зачем? — пугается прелестное дитя (ее лицо принимает цвет чайной розы).

— Чтобы посмотреть, что в нем. Человек, который убивает себя в самолете, наверняка ненормальный. А у ненормального человека не может быть нормальный багаж, разве вы так не думаете, дорогая? Кстати, как ваше имя?

— Йо.

— Восхитительно! А что это значит?

— Ласточка, летящая в сияющие солнечные дали.

— С таким именем вам сам Бог велел быть стюардессой!

Развлекая ее приятным разговором, я обследую чемодан покойника.

Это багаж честного человека: два костюма, белье, халат, набор туалетных принадлежностей. Я открываю его. Оттуда исходит исключительно восточный запах. В наборе — уйма маленьких флакончиков с духами и порошками, для купания. Послушайте, ребята, не станете же вы утверждать, что у легавых отсутствует нюх?! Так вот, вместо того, чтобы с чистой совестью закрыть набор, ваш бесподобный Сан-Антонио открывает флакон за флаконом и нюхает. Добравшись до последнего, я замечаю, что у него слишком толстое дно и стенки. Я открываю и разглядываю его. Он содержит желтоватую жидкость. И тут ваш славный Сан-Антонио, который знает буквально все, вдруг понимает, что это нитроглицерин. Въезжаете?

— Кажется, вы чем-то обеспокоены? — замечает очаровательная и проницательная стюардесса.

— Есть с чего, красавица. Позовите, пожалуйста, командира.

Малышка-японка смотрит на меня с таким удивлением, как если бы я был китайской тенью, но тем не менее выполняет просьбу.

Лохоямападмото являет свою афишу, а точнее, золотистую бульенку в два притопа три прихлопа.

— Что-то еще случилось? — спрашивает он.

Я показываю ему флакон. Он протягивает руку, но я отстраняю ее.

— С этим нельзя шутить, командир! Если вы прольете хоть каплю этой жидкости, то через секунду встретитесь с вашими предками!

— Почему?

— Потому что это нитроглицерин!

— Вы уверены?

— Абсолютно. Я не собираюсь вам доказывать это при помощи опыта, но можете поверить мне на слово.

— Что это значит?

Вместо ответа я смотрю на чемодан Фузи Хотьубе. К ручке прикреплены четыре бирки. На одной из них фамилия пассажира, а вот на трех остальных одна и та же надпись крупными буквами “Не кантовать!" на французском, английском и, как я полагаю, на японском.

Я, Сан-Антонио, прекрасно отдаю себе отчет в том, на что способна эта взрывчатка. Фузи Хотьубе запасся ею, чтобы замести следы. Мне представляется это так: в случае авиакатастрофы он хочет быть уверен, что самолет сгорел дотла. Врубаетесь?

От удара взрывчатка сдетонирует, и ищи-свищи! Значит, захаракиренный вез с собой что-то настолько важное, что ему не хотелось, чтобы это было обнаружено даже после его смерти. Я продолжаю свою маленькую гимнастику для мозгов под пристальным взглядом командира экипажа. Итак, эта экстраординарная мера была принята, и тем не менее он сделал себе харакири, не взорвав самолет. Почему? А потому, что он подумал, что все стало известно. Но что все? Вот в чем вопрос! Следовательно, сам факт раскрытия тайны меняет ход дела.

— Этот человек наверняка был сумасшедшим, — говорю я Лохоямападмото с целью удовлетворить его любопытство.

— Хорошо бы, командир, поскорее избавиться от этой взрывчатки!

— Закройте флакон, я немедленно займусь этим.

Я подхожу к иллюминатору и смотрю вниз. Мы пролетаем над бескрайней равниной.

— Эту штуковину опасно бросать на землю. Нужно дождаться, когда мы будем пролетать над морем… Командир качает головой.

— Это не имеет значения, — говорит он, осторожно забирая у меня флакон, — мы пролетаем над Китаем…

Я слегка озадачен. Но, в конце концов, так как под нами рисовые поля…

Я возвращаюсь на свое место. Тайна становится все более непроницаемой.

Глава 5

— У японских таможенников втрое расширяется разрез глаз, когда мы проходим мимо них с небритыми физиономиями, руками и цветом лица более свинцовым, чем гроб посла, погибшего за границей при исполнении служебных обязанностей. Один из них — сухарик желтый, как перезревший стручок фасоли, — спрашивает нас на скрипучем французском, почему у нас нет багажа. Я объясняю ему, что с нами случился облом прямо перед вылетом фанеры из Парижа. Наше такси перевернулось. Вещи находились в багажнике, замок которого заклинило, и т.д, и т.п.

В конце концов, мы выбираемся из аэропорта и садимся в тачку. Ее шофер — старый бонза, который мог бы вполне сойти за китайца, если бы не был японцем. Я прошу его довезти нас до токийского Галери Лафайет (Крупный универсальный магазин в Париже.) Он не сечет по-французски, но сносно болтает по-английски, благодаря чему мы находим взаимопонимание.

Берю угрюмо пасет по сторонам.

— Я думал, что Япония похожа на доску для игры в лото, — говорит он А здесь здорово смахивает на Асньер (Западный пригород Парижа.) ты не находишь?

— Отнюдь. Здесь ведь домики из картона, Толстяк.

— Значит, на картонный Асньер! — поправляется Берюрье. — Обалдеть, сколько здесь народа! Наверняка, их не было всех в Хиросиме в тот день, когда америкашки фуганули на нее фотку с Ритой Хаворт!

Он ржет над своей шуткой и спрашивает:

— Что ты забыл в универмаге?

— Купить для тебя шмотки. Или ты хочешь вести следствие в домашних тапках и мексиканской шляпе, не говоря уж о подтяжках и штанцах с рецептом!

— Ладно уж, коли так, я хочу, чтобы ты купил мне лапсердак из белой фланели. Давно мечтаю о таком!

— Но зато пиджак об этом не мечтает! Белый цвет и ты — абсолютно несовместимы!

Мы нарисовываемся в огромном здании типа “островерха” с лорранским суперпокатым крестом в форме изящной свастики наоборот высотой в три этажа.

Здесь продается все: цветки лотоса в упаковке, реактивные самолеты, оптические угольники, мотокультиваторы, сургуч, морские и заморские черепахи (с золотым ключиком), вертлюжные гаки и униформы цвета хаки, кастаньеты, короткошерстные белые слоны, сафьяны и бананы, вспомогательные механизмы, принцы консорты, лавины, автострады, ключи зажигания, стручки, кратеры, катеры, экскаваторы, котлованы, фиорды, средневековые женские головные уборы, лиманды, меморандумы, филармонические оркестры, байдерки, нижние этажи, стойла, алтари, оборотни, секаторы, раввины, томагавки, тонзуры, губаны, кабаны, барабаны, гоночные ваньки-встаньки, консервированные вечерние сумерки, говорящие колибри, онагры, подагры, унции, пункции, общие функции, омары, американцы, радиоактивность, Хиросима-любовь моя, гранулы, фактотумы, квотумы, лицевые углы, изнаночные петли, газовые счетчики, лудильщики и безработные лудильщики, дисковые тормоза, временные правительства, средства самозащиты от рога носорога, рога для врага, цветы мимозы, шипы розы, пистолеты, конфеты, рупии, гупии, статьи из “Фигаро” со скидкой, индийские сатьи с накидкой, туалетная бумага, миски, виски, бараньи ребра, макет ребра Адама, вогнутые линзы, разогнутые дужки, оболочки для сосисок, Бакинская нефть, кубинская сеть, микадо, картины из “Прадо”, ожерелья из жемчуга, жемчужины культуры, “Жем-Чук-Гек” в переводе на японский, ножи для харакири и шмотки, способные вместить в себя Берю.

И вот он примеряет свой вожделенный белый пиджак. Глядя на него, можно подумать, что это первый причастник или свежеиспеченный вдовец в негативе. Он весь светится под лучами страны восходящего солнца! Мы расплачиваемся за чемоданы и за белье, чтобы после этого спокойно отправиться в гостиницу, не рассказывая там баек о полной приключений нашей замечательной жизни.

Уж я-то могу себе позволить купить для нас такие штучки! Ну-ка, ребята, между нами и волосом на бифштексе, сколько раз вам приходилось видеть меня, бросающегося раскручивать новое дело даже без зубной электрошетки в кармане, а? Вспомните: Конго, Шотландия.., и т.д. А начинать нужно всегда с покупки чемодана, чтобы придать себе респектабельный вид. Ведь стэндинг — это прежде всего ваш фасад. Клевая липич, бобочка из кокона с лейблом “Path”, шекель из свиной кожи — и вы король! Но попробуй появиться в мятых шкарах — и ты уже — баклан и труболет!

Мы нарисовываемся в супер-отеле “Фу-тца-на” хоть и небритыми, не в остальном — при полном параде. Это впечатляющий билдинг с горячей водой, где надо, и лифтером в униформе лифтера. Отель возвышается посередине огромного японского сада во французском стиле.

Мы снимаем две роскошные комнаты с видом в окно, туалетом с туалетной бумагой, обработанной серной кислотой, кроватями из колотого бамбука со спиннинговыми катушками и т.д. Полный отвал! Устроившись и побрившись, мы решаем пойти метануть, так как Толстяк уже рыдает от голода.

Прямо в этом дворце есть люксовый ресторан, где можно познакомиться с японской кухней. Берю спрашивает, есть ли у них фаршированные лапы аллигатора, но ему отвечают, что блюдо дня “крылышки стрекоз под соусом из каперса”. Он желает отведать. Еще мы заказываем печень ловчего, комара, почки копченой саранчи и сердцевинки водяных лилий в томате.

Японская кухня содержит одну особенность, заключающуюся в том, что вы должны сами приложить руку к приготовлению пищи. На каждом столике есть маленькая печка, которую гарсон зажигает в начале обслуживания, а затем вы сами разбираетесь со своей хрумкой. Прямо как у себя дома!

Как сказал бы мой друг Фернан Раймон, “вам остается лишь спросить себя, зачем вы пришли в ресторан”. Однако этот “инициативный аспект" приходится Берю по душе. Он радуется, как ребенок. Игра в обед — его слабость. Официант спрашивает, что мы будем пить. Берю останавливает свой выбор на рисовой водке. Нам приносят графин, с которым Берю расправляется в два счета.

— Тебе нравится? — спрашиваю я, боясь получить утвердительный ответ.

— Вкус весьма спесифыческий, а вообще — ништяк! — отзывается мой славный сотрапезник.

Заметив на столе вторую бутылку, он тянется к ней, швырхает еще стаканчик, причмокивает хлебальником и заявляет:

— Эту ты должен попробовать, Сан-А, она намного лучше.

— Нет уж, спасибо. Пожалуй, я ограничусь пивом.

— Ты неправ, — смеется Умноженный на десять, вливая в себя второй пузырь:

— Это first guality (Высший сорт (англ.).), цаца, нектар, “Хейг”!

Его первый выход на поле многообещающ! Скулы пылают, взгляд клубится, язык зеленеет. Он весь во власти мягкой эйфории. Содержимое второй бутылки входит в него так же легко, как и первой.

В этот момент появляется официант со спичками. Он пытается запалить печку, но она отказывает ему в этом удовольствии, как корова отказала бы быку, будь он похож на Бенуа-Александра Берюрье. Тогда гарсон отвинчивает крышку, вытаскивает щуп и констатирует, что иссякло топливо. Он хватает бутылку, которую только что прикончил Берю и, увидев, что она пуста, скорчивает мину, от которой грохнулся бы в обморок китайский фарфоровый болванчик.

— Что с вами, дружище? — спрашиваю я.

— В этой бутылке только что был спирт для примуса, — бледнеет бедолага.

Берю хмурит брови:

— Так это, значит, был спирт?

— Ну да!

— Рисовый, вовсе недурственен, — спокойно подтверждает Берю.

Нобон взрывается, видя, что парень остолбенел от удивления.

— Ну, что вы на меня уставились?! Внесите ее в счет, и дело в шляпе! Ведь не ошибается тот, кто ничего не делает!

— Хорошо, месье, — лепечет наш амфитреон 38 (это размер его подкашивающихся ножек).

Берю успокаивается и спрашивает доверительным тоном:

— Вы не могли бы узнать, не завалялась ли у вас где-нибудь бутылочка Божеле? В общем-то, я не против эротической кухни, но у каждого свои привычки…

Когда я веду Берю баю-бай, он уже бухой вдрызг. Амбал в восторге от Японии. Он засыпает со счастливой улыбкой на лице. Я следую его примеру. Чтобы создать себе хорошие стартовые условия, нужно быть свеженьким, как огурчик, друзья!

Я просыпаюсь рано утром. Вычисляю, который час в Париже: что-то около одиннадцати часов вечера. Ноя должен во что бы то ни стало найти Старикана и поэтому рискую набрать его номер. Как всегда, я застаю его на месте. Вы ведь знаете все эти слухи в нашей конторе по поводу Папаши? Говорят, что он даже дрыхнет в своей берлоге. Я думаю, что на самом деле все обстоит гораздо проще. Наверняка, когда он возвращается домой, телефонная служба переключает его рабочий номер на домашний.

Эта версия кажется мне самой подходящей, а вам, пучки кудели? Тем хуже для вас! Итак, Старикан на проводе. Мы не тратим время на пустой базар, так как минута переговоров стоит около 35 тысяч старых франков (я же не стану просить вас оплатить наш разговор).

Я рассказываю ему о том, что случилось с Фузи Хотъубе и о нитроглицерине. Он в свою очередь говорит мне, что ничего не знает ни о Пино, ни о моем кузене. Посольство Японии в Париже сгорело дотла.

Тяжело ранены два человека; стало известно, что это умышленный поджог; установлена тщательная слежка за Хелдером. Таково положение вещей на данный момент. Я прощу Пахана предупредить мою славную Фелиси, он мне говорит, что это уже сделано. Душечка! Он успевает подумать обо всем.

Мы кладем трубки. Наш разговор через весь мир длился всего лишь семьдесят две секунды.

Я захожу в клетуху Берю. Сначала я думаю, что дал маху и попал в комнату японца, но знакомый для моих евстахиевых лопухов храп подсказывает мне, что я не ошибся. С интересом склоняюсь над кроватью Амбала. Толстяк поменял цвет кожи. Он стал насыщенно канареечножелтым. Я бужу его, и он улыбается мне.

— Как ты себя чувствуешь? — беспокоюсь я.

— Ништяк! — зевает Берю.

— У тебя не болит печень?

— Чего это ты? Какого ляда она должна у меня болеть?

— Да потому что ты желт, как тропический понос, дружище!

Он встает и, яростно почесывая самую неблагородную часть своей демократической фигуры, направляется созерцать свою афишу в зеркале ванной. От этого его бросает в дрожь.

— Что это со мной?

— Это вчерашний спирт для примуса. Своей желтизной ты полностью обязан ему.

Это его не очень волнует.

— Может быть и так. Теперь я не буду бросаться в глаза. Чтобы позволить себе желтизну, нужно жить в Японии. Так что, нет худа без добра.

— И все-таки не мешает свистнуть лекаря!

— Ты думаешь?

— Да, так будет лучше. Я звоню администратору и прошу прислать к нам лучшего тубиба квартала. Он не заставляет себя долго ждать.

Это маленький фруктик с бороденкой похотливого козла, тощий, как велосипедная спица, и отягощенный очками в золотой оправе.

Пока он осматривает моего собрата, я спускаюсь взять интервью у портье. Показываю ему конверт, найденный в кармане Фузи Хотъубе и прошу его перевести с японского. Парень нежно теребит мочку уха (вы, наверное, догадались, что этот жест означает у японцев высшее интеллектуальное напряжение).

— Это не по-японски? — спрашиваю я.

— По-японски, но…

— Но…?

— Это старо японский. Я не очень-то понимаю… Сейчас так уже не пишут иероглифы и…

— Но он не так уж и стар, так как на этом конверте наклеена марка!

— К сожалению, я не в силах помочь вам, месье. Но вы можете проконсультироваться у букиниста на соседней улице. Он торгует старинными книгами и, может быть, сможет помочь вам.

Я благодарю футцана, даю ему чаевые и поднимаюсь узнать, как идут дела у Берюрье. Выходя из лифта, я слышу вопли, стоны, удары… Они исходят из комнаты Толстомясого. Я сломя голову врываюсь в номер.

Какой спектакль! Доктор плавает на четвереньках посередине комнаты в разодранной рубашке, с порванным галстуком и без рукава на пиджаке.

Под его правым глазом синеет огромный фонарь, очки превратились в две кучки стекла с торчащим из них концом золотой проволочки, наподобие хвостика от пробки с бутылки шампанского.

Громила, более желтый, чем его жертва, мечется по комнате, потрясая своими кулаками ярмарочного бойца.

— Что здесь происходит? — удивляюсь я.

Мой компаньон брызжет слюной:

— Что это за страна, где тубибы — додики?! (Слово «голубой» здесь неуместно ввиду того, что по отношению к доктору уже употреблялся эпитет «желтый». (Прим, авт.).).

Он подлетает к доктору и лягает его под ребра своим копытом. Тот стонет. Мне приходится срочно вмешаться.

— Прекрати, Толстяк! Объясни, в чем дело!

— Ты же не знаешь, какую мерзость предлагал мне этот удод! И это мне, Берюрье! Как будто я похож на такого! Разве по мне не видать, что я — нормальный мужчина?! Что мои нравы заодно с природой, а не против, а? Я тебя спрашиваю!

— Успокойся! Что он тебе сказал?

— Это настолько гадко, что я не осмеливаюсь повторить это даже тебе, Сан-А, хоть ты — мой друг до гроба!

Поняв, что мне так и не удастся ничего вытянуть из этой псины, я склоняюсь над врачом.

— Что случилось, доктор?

— Я хотел сделать ему акупунктуру, — лепечет несчастный.

— Ты слышишь? — визжит Толстяк. — И он еще осмеливается повторять это!

Подумать только, что у японцев такие замашки! Чего стоит один их флаг красный кружок на белом фоне! С ними все ясно! Это даже не эмблема, это целая программа!

Я спешу объяснить Толстяку, что такое акупунктура. Он слушает, фыркает, произносит “Ну, ладно!”, а затем взрывается снова:

— Я плачу тубибу не за что, чтобы он вгонял мне иглы под шкуру!

Убери отсюда этого поганца! Я лучше приму аспирин.

Теперь остается самое сложное — успокоить тубиба и помешать ему обратиться за помощью к нашим японским коллегам. Я сочиняю для него роман о нервном расстройстве Берю и сую ему пригоршню долларов. Он прихлопывается и, наконец, причитая, убирается восвояси. Через секунду за дверью раздается дикий вопль.

Без своих диоптрий несчастный передвигался на ощупь, и вошел в лифт, не заметив, что его кабина находилась этажом ниже.

В целом он отделался сломанной ногой, вывихнутым плечом, расплющенным носом и оторванным ухом. Могло быть и хуже!

Я говорю Толстяку о последствиях его нетерпимости но он в ответ лишь пожимает плечами:

— Мне сразу не понравилась его рожа! Красивый фланелевый пиджак (как ни странно, до сих пор белый) бесстрастно подчеркивает желтизну моего ангелочка. Прямо-таки, белоснежная лилия с золотыми тычинками!

— Куда пойдем? — справляется любезный поросенок.

— Сначала к библиотекарю, к которому мне посоветовали обратиться, а потом махнем в Кавазаки, по адресу парня, распотрошившего себя в самолете.

— Что мы забыли у библиотекаря?

— Дать ему расшифровать адрес на конверте… Собирайся и не ломай себе голову, остальное я беру на себя!

Книжный магазин являет собой маленькую лавочку с витринами, где выставлены редкие издания. Нас встречает крупный, убеленный сединами старик в европейском костюме, но со странным колпаком из черного шелка на голове. Он не говорит по-французски, но трекает несколько фраз по-английски. Я показываю ему конверт и спрашиваю, не может ли он перевести нам текст.

Он берет в руку наш бумажный прямоугольник, напяливает на нос очки с толстенными стеклами, смотрит, затем вооружается лупой, и когда я уже задаюсь вопросом, сможет ли он обойтись без большого телескопа токийской обсерватории, он вдруг вскрикивает и роняет лупу, швыряет конверт на лакированный столик так, как будто тот обжег ему пальцы, и мчится в подсобку.

— Ты только посмотри, — говорю я Толстяку, — ну и реакция у нашего книжного червя!

— Ты же знаешь, что у поноса свои причуды, — философски замечает мой друг.

Мы томимся в ожидании не менее десяти минут, а старой библиотечной крысы все нет. Я начинаю волноваться: Наверное, что-то случилось: старикана-япошку аж передернуло после того, как он ознакомился с текстом на конверте. Я зову его:

— Hello! Sir, please! (Эй, сэр, отзовитесь, пожалуйста! (анг.).).

Но в ответ — тишина. Тогда я захожу в подсобку: никого.

Следующая дверь ведет в комнату. Я продвигаюсь вперед, продолжая звать хозяина. И вдруг мои слова застывают в горле.

Старый торговец книгами сидит на подушках в строгом костюме. Он только что сделал себе харакири. Та же самая церемония, что накануне в самолете: кинжал с обернутой в белый платок рукояткой.

Его кровь стекает на подушки и образует на полу лужу. Старик еще жив, но лучше бы он был мертв. Его пергаментное лицо исказила предсмертная конвульсия, глаза уже закатились.

Толстяк у меня за спиной застывает от удивления.

— Что это он сделал?! И он — тоже!

— И он тоже. Берю. Пойдем, а то я потеряю дар речи.

Прежде чем выйти из магазина, я забираю роковой конверт.

На улице все спокойно. Воздух пахнет геранью, прохожие наслаждаются жизнью.

Мы проходим сотню метров, не проронив ни слова, затем останавливаемся и обмениваемся долгим взглядом, полным взаимной тревоги.

— Все это происходит наяву или же нам снится кошмарный сон?

— Этот старый бумазей с ума что ли спятил?

— На это нам надо будет дать ответ, Толстяк.

— Это на него нашло после того, как он прочитал конверт?

— Да.

Мы снова замолкаем. Увидев такси, я поднимаю руку.

— Куда едем? — вздыхает мой друг.

Вместо ответа я сажусь в пеструху.

— Агентство Франс-Пресс, — бросаю я водителю — Вы знаете, где это?

Он утвердительно отвечает по-японски и жмет на газ.

Глава 6

Помещение агентства “Франс-Пресс” находится по соседству с редакцией крупной токийской вечерней газеты “Нерогоносктобдит”.

Меня встречает восхитительная блондинка, чей взгляд игрив, как неотредактированное издание Гамиани. Я спрашиваю, француженка ли она, что, впрочем, абсолютно излишне, так как и слепой сразу поймет, что эта мышка с головы до пят славная дочь Парижа.

Она кокетливо, чудесно и обворожительно одета в легонький костюмчик-двойку с альковами, от которых так и хочется найти застежки.

Она заверяет меня в своей принадлежности к французской столице; подтверждает, что я — ее соотечественник и что месье Рульт будет очень рад принять меня, для чего мне достаточно показать свою визитку.

Вместо своей визитки я отделываюсь полицейским удостоверением.

Малышка смотрит на него, хмурит бровки, окидывает меня удивленным и одновременно заинтересованным взглядом, после чего удаляется, выписывая своей ломбадкой цифру 8.888.888.888 в благоухающем воздухе приемной.

Спустя двадцать три секунды меня принимает Рульт (я предпочел оставить Берю за дверями приемной).

Это крепкий парень с серебрящимися висками. — Атлетичный, симпатичный и жизнерадостный, он протягивает мне ладошку шириной с капустный лист и восклицает:

— Привет французским легавым, прибывшим покорять Японию!

Мы обмениваемся теплым хрящепожатием, после чего он кивает мне на кресло и подталкивает ко мне коробку с сигаретами, огромную, как сундук иллюзиониста.

— Вы курите?

— Иногда, но никогда не сосу заводские трубы, — улыбаюсь я в ответ.

Он смеется и хлопает меня по спине. У меня стальные мышцы, во мне требуется напрячь свою стальную волю, чтобы сдержать стон.

— Пропустим по глоточку?

Я Отвечаю: “с удовольствием”, спрашивая себя, что он имеет ввиду под “глоточком”.

Рульт отодвигает картину на стене. Оказывается, что это дверца, хитроумно срывающая содержимое маленького бара.

Он берет два больших стакана, наполняет их на две трети виски и протягивает мне один из них.

Я говорю ему, что явился от Старикана. Корреспондент ничуть не удивлен. Он лукаво подмигивает мне.

— Я вас ждал… Ощипанный дал мне телеграмму. Мне кажется, что я должен обязательно помочь вам. В чем загвоздка?

— В моих мозгах, — говорю я — Вот уже два дня, как они объявили сидячую забастовку.

— Вздрогнем, чин-чин! Я вас слушаю!

— Яп-яп! — отвечаю я.

Он хохочет от всей души, демонстрируя мне универсальную клавиатуру с тридцатью двумя клавишами из натуральной кости, а затем опрокидывает свой стакан так, как если бы в нем была чистая прохладная вода и, не откладывая в долгий ящик, наполняет его вновь. Я принимаюсь излагать ему все дело от А до Я. Он слушает, урча, как мишка-сладкоежка в предвкушении бочонка меда. “Как только едва”, как говорит Берю, я заканчиваю, Рульт щелкает пальцами.

— Покажите мне этот конверт.

— Повинуюсь.

Он берет бум-конверт, осматривает его так же, как это недавно делал книготорговец, морщится и возвращает мне.

— Надеюсь, что вы сейчас не сделаете себе харакири? — спрашиваю его я. Рульт качает головой.

— Конечно, нет. Но должен сказать вам, что не понимаю того, что на нем написано. Кажется, это действительно японский, но древний японский язык…

— Древний! Но конверт-то с маркой!

— Эта марка мне незнакома. Жаль, что печать почти не видна, и нельзя прочитать дату, это могло бы помочь нам.

Он с удивлением смотрит на меня и спрашивает:

— О чем вы думаете, дорогой комиссар?

А я думаю о том, что парень Хелдер, который обхаживал японочку, укокошенную Фузи Хотьубе, является экспертом филателии. Не играет ли эта загадочная марка на еще более загадочном конверте ключевую роль в этом таинственном деле?

— У меня голова идет кругом. Это японское приключение — настоящая китайская головоломка.

Рульт наливает очередную порцию гари в мой сосуд.

— Послушайте, приходите-ка этим вечером к моей славной подруге, мистресс Ловикайфмен. Она устраивает небольшой прием, на который приглашен профессор Ямамототвердолобо, специалист по древним языкам.

Вы сможете обратиться к нему с вашим непонятным дельцем. Тут он ненавязчиво меняет тему.

— Даже если профессор и не сможет вам помочь, вы не пожалеете об этом вечере, так как с Барбарой не соскучишься. Ее муж работал в американском посольстве. Два года тому назад он скончался от удара бамбуковой палкой одного не в меру ретивого студента-анархиста.

Барбара не захотела вернуться на родину. Она решила развеять свою тоску в этой стране, и я, как могу, помогаю ей в этом.

Я говорю “о'кей”. Он дает мне адрес своей подружки, и я оставляю его на произвол секретарши.

А секретаршу уже вовсю охмуряет Берюрье. Вы можете смело смотреть на эту крошку под любым углом, она фотогенична по всей длине своих линий: миндалевидный разрез глаз, район талии в форме Х и грушевидные литавры. Для того, чтобы они были перпендикулярны позвоночнику, ей не нужно становиться на четвереньки или надевать бюстгальтер из железобетона.

— Ваш друг на редкость хорошо для японца говорит по-французски, замечает она.

Толстяк адресует мне красноречивый взгляд за ее спиной, и я прихлопываюсь. Выйдя на улицу, он объясняет мне:

— Из-за своей желтизны я сказал ей, что — местный, ну, сам понимаешь. Она уверяла меня, что я похож на японского актера Ниш-тяквна-туре. Прикольная кликуха, да?

Окрыленный счастливыми мгновениями, проведенными наедине с красоткой секретаршей, он безудержно тараторит:

— Но я не стану спешить с заявлением о том, что мне удалось покорить эту сияющую вершину.

— Ты прав, не стоит спешить, иначе ты рискуешь угодить в пропасть забвения.

— Ну и ну! Не хватало, чтобы ты начал выражаться, как японцы!

На этот раз, вместо того, чтобы искать такси, я иду в агентство “Хертц” и беру напрокат машину. Это замечательный Катчеворно последний писк автомобильной моды. После этого я направляюсь я Кавазаки. Мы проезжаем богатые кварталы, затем менее богатые, и, наконец, бедные и совсем бедные, прежде чем попасть в супербедные.

Удивительная вещь, но даже в самых забытых Богом уголках японцам удается сохранить чистоту. Это самая вымытая нация в мире, так как ее представители моются не менее одного раза в сутки.

Через час мы приезжаем в Кавазаки и каким-то чудом сразу же попадаем на улицу Фузи Хотъубе. Он поселился в довольно представительном квартале. Перед нами старая Япония. Восхитительные сады с искусственными ручейками и карликовыми кедрами, картонные домики, маленькие мостики, узенькие аллеи, посыпанные изумрудным гравием, чуете?! Берю полностью очарован.

— Эх! Увидела бы все это моя Толстуха! — вздыхает он.

Я притормаживаю и вскоре нахожу дом захаракиренного в самолете.

Это изумительное сооружение, возвышающееся посередине любовно ухоженного сада, который отделен от улицы оградой высотой тринадцать сантиметров. Мы перепрыгиваем через нее на одной ножке и устремляемся к двери.

Звонок отсутствует, зато есть гонг. Я ударяю в него. Эта штука исправно вибрирует, но никто не отвечает. Тогда я решаю воспользоваться своим мальцом. Только на этот раз, мои дорогие и храбрые друзья, мне приходится иметь дело с японским замком — самым мерзким замком в мире. Я скоро смекаю, что нет смысла слишком упорствовать.

— А что, если взломать? — вздыхает Берю.

— Дверь?

— Нет, стену. Картон должен легко проломиться.

С этими словами он толкает плечом стенку.., и вверх тормашками летит на землю. Бумага неизвестным мне способом туго натянута на каркас, как кожа барабана, благодаря чему Толстяк отскакивает словно мяч.

— Невероятно, — говорю я, — это все равно, что пытаться раскусить зубами резиновый шарик.

— Заруби себе на носу, — возражает мне Амбал, — слово “невозможно" не для французов, особенно здесь, в Японии. Там, где отступает сила, берет верх хитрость! Через секунду он добавляет:

— Я дико извиняюсь…

И начинает… Осмелюсь ли я сказать вам это? Нет, боюсь, что какая-нибудь очаровательная читательница наверняка упрекнет меня за эту непристойность Берюрье… Я колеблюсь. Ладно уж, чему быть, того не миновать! Несмотря ни на что, моя милая читательница будет читать о наших приключениях, потому что, если ее это шокирует, то, значит, и понравится. Ведь женщины предпочитают шампанское прокисшему компоту.

Ну, так вот! Мой Берю, дорогой, уважаемый, благородный Берю, вспоминает, что он должен вернуть долг природе за все напитки, которые она любезно предоставила в его распоряжение. И.., мягко, скромно, добросовестно, последовательно, но без всякого намека на перебои в работе предстательной железы он смачивает стену пивом, профильтрованным через почки (Признайтесь, что мне удалось с честью выйти из этого положения. Ведь я не сказал, что он писает.(Прим.авт.)).

Размеры мочевого пузыря отважного Берю подстать размерам его глотки. Операция занимает определенное время. Но результат того стоит.

Тайфун над Кавазаки, чуваки! Халупы — на произвол морских волн!

Спасайте первыми детей и женщин!

— Сейчас, — заявляет Берю-неукротимый, — посмотрим, что увидим.

И, правда, мы видим. Толстяк делает тридцати четырехметровый разбег, для чего слегка поворачивает свой мужественный профиль и выставляет вперед плечо. Внимание, стыковка! Он врезается в бумажную стену, и та уступает (уступайте места инвалидам!). Безудержный продолжает свое триумфальное шествие внутри дома. Он по инерции пролетает через зал, сметая все на своем пути. Пробивает следующую перегородку и оказывается в спальне. Влекомый стремительным порывом, он не останавливается на этом, и вот уже третья стенка не успевает попросить пощады. Все это сопровождается шумом хлопающих на шквальном ветру стягов. Соседи думают, что началось землетрясение, и собирают свои пожитки в чемоданы. А Берю выскакивает с другой стороны жилища, проносится через клумбу, сносит перила изящного мостика в форме ослиной спины и грохается в речушку, покрытую цветами лотоса. Конец пути! Финиш!

Я помогаю своему приятелю выбраться из тины. Это весьма затруднительно, так как во время своего беспрецедентного полета через комнаты он нацепил на шею чудесную деревянную раму с портретом генерала Ди-Гола (Знаменитый японский генерал с потрясающим литературным стилем. Автор сногсшибательного романа «На лезвии самурая» и полной биографии Отто Детерминазона. (Прим, авт.)).

Его красивый белый пиджак становится зеленым-презеленым. Точнее, бутылочно-зеленым, что в общем-то гармонирует с нравом и вкусом Берюрье. Он выплевывает трех китайских рыбок, стряхивает лепестки лотоса с ушей и изрыгает несколько добротных проклятий. Тем не менее, чувство гордости победителя компенсирует в его душе потерю красоты костюма.

— Ты видел, как я разделался с этим дергамом, Сан-А!

— Ты — настоящий человек-торпеда. Толстяк! После бомбы в Хиросиме Япония не видела ничего подобного!

Через оставшиеся в стенах пробоины мы легко проникаем в разрушенный дом Фузи Хотьубе. Нас встречают низкие столики, циновки и подушки.

— Это обстановка для безногого, — усмехается Струящийся, — конура для таксы.

Кроме двух подобий комодов, мы не встречаем ни одного шкафа для одежды. В комодах — только кимоно.

Толстяк спрашивает у меня разрешение взять одно кимоно, для Берты в качестве военного трофея. Я соглашаюсь. Ведь Фузи Хотьубе они больше не понадобятся. Не считая тряпья и чайного сервиза, на этой хазе ничего нет.

— Выходит, что мы пришли сюда лишь для того, чтобы смочить мою задницу! — ухмыляется Берю.

Вдруг его лицо сжимается, а глаза расширяются. Губы растягиваются, как пара до смерти надоевших друг другу слизняков.

— Что с тобой, душечка? Но мне уже поздновато объяснять это на чертеже или покупать зеркало заднего вида. Я чувствую, как какая-то твердая штуковина беспардонно уперлась в мой бок.

Мне не в первый раз суют шпалер под ребра. Поэтому я прихожу к выводу, что нас с Толстяком застукали.

И действительно, в подтверждение моей мысли из-за спины его илистого Величества появляется мерзкая, будоражащая воображение харя.

Ну, что же, каждому — свое! Зато таких не ревнуют. Я не имею чести знать это рыло, но говорю себе, что этот брат-близняшка Толстяка может легко сделать заикой любую впечатлительную девушку, случайно встретившуюся с ним взглядом. В самых жутких ночных кошмарах я никогда не встречался с таким страшилкой!

Представьте себе индивида в общем-то небольшого роста, но такого же в ширину, с глазами на 99% скрытыми под веками, — земноводного чудища. У него круглая, гладкая и фантастически желтая ряха, рот в форме равнобедренного треугольника, суперсплюснутый нос и очень высокие и очень острые скулы. Сущий катаклизм! Бедный папочка, наверно, сделал себе харакири в день его появления на свет!

От созерцания меня отвлекает чья-то рука, проскользнувшая подмышкой и начавшая ощупывать карманы моего пиджака. Тонкая, маленькая, восковая, жестокая рука. Я говорю себе, что судьба дарит нам шанс. Конечно, я рискую головой, но если рефлексы того фраера, сработают с опозданием на одну двадцатую секунду, мне этого будет достаточно.

Мы оба с Толстяком безоружны. Объявлять войну этим заспинкам — нам совсем не в цист, как сказал бы мой знакомый из Марселя, торгующий живой рыбой из цистерны. Но ваш Сан-Антонио, прекрасные дамы, если и не рыцарь без упрека, то уж наверняка месье без страха. В тот самый момент, когда рука оказывается во внутреннем кармане моего пиджака, я начинаю крутиться, как юла, головокружительно до умопомрачения! Я стараюсь изо всех сил, а мой мучитель оказывается плотно прижат ко мне. В этой круговерти дуло его бодяги соскальзывает вниз и теперь зажато между нами. Мне удается увидеть того, кто так неожиданно стал моим визави, — это молодой японец с продолговатым лицом и глазами, напоминающими два не зарубцевавшихся шрама.

Все это происходит за промежуток времени, который понадобился бы пироману на те, чтобы поджечь бутыль эфира. Я откидываю свой чан назад и наношу чертовски удачный удар в, лобешник приятеля. Вижу, как у него из глаз сыплются звезды, но за неимением времени не успеваю сосчитать их. Рекомендую вам сделать это вместо того, чтобы принимать снотворное. Мой обидчик отбывает в аут. Он обмяк в моих руках, и мне нужно лишь отстранить его от себя, чтобы дать возможность упасть. Но прежде, чем он занимает место в партере, я освобождаю его от аркебузы.

Ну а сейчас можно себе позволить посмотреть, как идут дела у Берюрье.

Ну что же, должен вам сообщить, что, слава Богу, мой малыш чувствует себя совсем не плохо. Окрыленный моим успехом, он со своей стороны с присущим ему юношеским задаром исполнил “Турецкий марш”. В тот момент, когда я поворачиваюсь к нему, он добивает своего орангутанга дробными ударами копыт (я вам говорил, что мне удалось заменить его домашние тапочки на туфли?).

Мой дорогой Берю так усердствует, что начинает тяжело дышать.

— Чертова кукла? — возмущается он, вытирая обильный пролетарский пот. — Когда он увидел, что ты вырубил его кента, он вздумал пальнуть в тебя из своей дуры. Но я вовремя мочканул его ногой по близняшкам. А еще говорят: “японцы, японцы”! Они такие же, как и все — стоит им схлопотать по висюлькам, как они начинают просить замену.

И вот в наших руках находятся две крупнокалиберные дуры в полном комплекте со своими хозяевами. Что делать? Предупредить полицию? Но зачем? Это может привести к малоприятным юридическим разбирательствам.

Лучше уж самим заниматься своей кухней. Я обыскиваю обоих японцев. В их бумажниках имеются документы: одни на японском, другие на иероглифах, короче говоря, я в них ни бельмеса не въезжаю. Но вот мне попадается удостоверение, на обложке которого стоит надпись на двух языках — японском и английском. Это слово, которое так же как и слово “Hotel” с небольшими вариациями хорошо известно во всех странах “Police”. Я чувствую легкий приступ смущения.

— Ты видишь. Толстяк? — обращаюсь я к своему сообщнику. Он пасет на гербы.

— Не может быть! Выходит, это наши японские коллеги?

— Выходит, что так. Соседи, наверное, вызвали легавых, когда увидели, как ты взламываешь дергам.

— Нужно познакомиться с ними и извиниться, — решает Берю.

— Я думаю, что нам лучше смотаться, пока они в ауте. Иначе нас ждет куча неприятностей, мой храбрый малыш.

— Пожалуй, ты прав. Когда они оклемаются, то вряд ли поймут нас.

Сказано — сделано. Мы мылимся к нашей тачке. Черная полицейская машина стоит прямо за ней. За рулем сидит тип и читает газету, но, увидя нас, опускает ее. Я иду прямо к нему. Это маленький человек с недобрым взглядом. Он задает мне вопрос, на который — и на то есть основания — я не могу ответить. Я резко распахиваю дверцу. Он тянется к кобуре, но быстрота реакции Сан-Антонио уже стала притчей во языцах — о ней недавно писали в спортивных рубриках ведущих газет.

Я делаю ему японский ключ (правда, кстати?) с целью нейтрализовать его руку. Мой неразлучный друг Берю сходу предлагает ему продегустировать оплеуху “язычок проглотишь” в качестве Десерта, и шофер принимает ее за милую душу, да так, что за ушами трещит. Прежде чем сесть в нашу телегу, я спускаю шины у полицейского автомобиля. А сейчас нам нужно побыстрее катить в Токио. С такой историей в багаже мы можем не обобраться хлопот. Ну и везет же нам: посадили себе на хвост японских легавых, когда и так дела — не в жилу.

Не следует исключать того, что наши жертвы заметили номер нашей каталки, и тогда готовься принимать гостей…

Это прозорливо отмечает Берю в лынде стрита. (Удачное супружество русской фени с литературным английским-улица, если верить англо-русскому словарю. В переводе на литературный русский-"по дороге".).

— Наверное, есть способ замести следы, — говорю я.

— Хотелось бы узнать, — интересуется Амбал.

— Мы подадим заявление об угоне машины.

— Что это нам даст?

— В этом случае станет известна наша принадлежность к легаве.

Тогда местной полиции не должна прийти в голову мысль брать у нас интервью.

Он соглашается с тем, что это единственно правильное решение.

Вернувшись в Токио, мы скромно оставляем машину в оживленном квартале и берем такси до гостиницы. По пути мы заскакиваем к Хертцу и сообщаем ему об угоне автомобиля. Может быть, эта затея слетка хромает, но я не вижу других путей.

Очутившись у себя в номере, я снимаю верещалку и звоню Рульту в Агентство Франс-Пресс.

— Что-нибудь новенькое? — с интересом спрашивает он.

— Нет, кроме неприятного недоразумения, о котором я вам расскажу в другой раз. Послушайте, дружище, если вдруг нам понадобится алиби, то вы не забыли, что мы покинули ваш кабинет четверть часа тому назад, правда?

— А как же! Об этом мне только что говорила моя секретарша, усмехается он — А вы не забыли о сегодняшней вечеринке?

— Только о ней и думаю.

Я кладу трубку. И все же это происшествие не дает мне покоя. Я думаю, что лучше известить о нем Старикана на крайний случай. Мне не хочется стать клиентом японских тюряг. Поэтому я заказываю новый разговор. Так же как и утром, после небольшого ожидания на другом конце провода, раздается голос дорогого Босса.

Воздушными намеками (а он схватывает их на лету, как парус ветер) я рассказываю ему о втором харакири, о нашей экспедиции в Кавазаки и ее последствиях. Он говорит мне, что срочно свяжется с нашим посольством, чтобы в случае необходимости они были готовы быстро и эффективно помочь нам.

Новостей об Агентстве Пинодер все нет. Мы расстаемся. Я еще никогда так часто не общался по телефону с Лысым. Если дела так пойдут и дальше, то мой гостиничный счет испортит мне аппетит, как бочка тухлой сельди — фужер шампанского.

В тот момент, когда я кладу трубку, появляется Толстяк в пижамных шакаренках в цветочек.

— Я сдал свой костюм в чистку и глажку, — говорит он — Правда ведь, невезуха! Мой первый костюм из белой фланели… Но я надеюсь заполучить его к концу дня, чтобы надеть на вечеринку к американке. Я цементирую его энтузиазм:

— Будет лучше, если ты не пойдешь туда, Толстяк.

— Чего это вдруг?

— Надо же понимать, что с твоей желтизной ты непрезентабелен! Он хмурится.

— Послушай, Сан-А, ты меня удивляешь. Здесь миллионы ребят с таким же цветом кожи.

— Да, но для них — это естественная окраска. Поверь мне, будет гораздо лучше, если ты отдохнешь. К тому же, твое вынужденное купание, да и…

Он молча возвращается в свою комнату, яростно захлопнув за собой дверь.

Глава 7

День заканчивается без приключений. К восьми часам ваш милашка Сан-А, выкупанный, свежевыбритый, накрахмаленный, с уложенными волосами и благоухающий, покидает свой селоп. Он стучится к Берю, но Берю отсутствует. Его величество обиделось и смоталось, не проронив ни слова.

Я спускаюсь в холл гостиницы и прошу портье вызвать для меня такси. Я зол, как собака. Плохо быть не в своей тарелке, да еще при этом шляться по чужой стране, не зная толком, чего ищешь. Я еще раз проклинаю свой бзик, заставивший меня очутиться в самолете и прилететь в Токио. Лучше бы я остался в Париже искать Гектора и Пино. Может быть, им сейчас приходится крайне туго, а тем временем ваш Сан-А метелит японских легавых, приняв их за бандитов. Он носится с конвертом, надпись на котором никто не может расшифровать, и спокойно наблюдает за тем, как японцы делают себе харакири… Он…

— Такси ждет вас, месье.

Я направляюсь к выходу. В тот самый момент, когда я собираюсь пройти через дверную вертушку, ее блокирует огромный японец в национальном костюме. Я уже собираюсь облаять его, когда признаю в нем Берю. Чувак хоть куда! На нем черное шелковое кимоно (то самое, которое он отважно вынес из дома Фузи Хотьубе), с зеленым драконом на спине, изрыгающим огонь. Толстяк корчит мне рожу. Возмущенный его жестом, я толкаю вращающуюся дверь. Берю начинает рычать, так как его пузо попадает между дверным затвором и вертушкой. Он вырывается и догоняет меня на улице.

— Как я тебе нравлюсь в этом костюме, Сан-А?

Я не могу сдержать улыбку.

— Ты похож на старого буддистского монаха. В честь чего ты так вырядился?

— На вечеринку!

— Какую вечеринку?

— У американки. В таком виде ты можешь официально представить меня как своего старого японского друга.

— Но…

Он преграждает мне вход в такси.

— Послушай-ка меня, Сан-А. Со мной такие штучки не пройдут! Ты втянул меня в эту дребедень, не спрашивая моего желания. А теперь собираешься идти развлекаться без меня. На кось выкуси!

В глубине души я чувствую, что бедный Толстяк прав.

— Ты не можешь выдавать себя за японца, так как не знаешь языка.

— Ну и что? Я ведь говорю по-французски.

— Да, но на этой вечеринке будут и японцы. Если они обратятся к тебе на японском, ты мигом сядешь в лужу.

— Ладно, я скажу им, что китаец, какая разница! Вперед! Как убедить этого упрямца? Я уступаю, и мы отправляемся в путь.

Миссис Ловикайфмен занимает роскошные апартаменты в современном здании. Нас встречает слуга в белой куртке и провожает в огромный салон, где хозяйка дома восседает на диване, предназначенном для военных маневров, в компании трех джентльменов.

Как я узнаю чуть позже, миссис Ловикайфмен никогда не приглашает к себе женщин. Она — женоненавистница и любит единолично блистать в окружении воздыхателей всех возрастов и профессий. Это крупная женщина примерно сорока лет, рыжеволосая, с горящим взглядом, полными губами, смехом, способным разрушить вдребезги структуру кристалла, резкими жестами и непредсказуемым поведением. И без психоаналитических сеансов профессора Ляпетриш из Трепанского университета серого вещества ясно, что эта жизнерадостная вдовушка совершенно чокнутая и киряет, как полк поляков.

Рульт уже на месте и уже бухой, так как успел швырнуть пару бутылок виски в качестве аперитива.

— Гляди-ка, златокудрая! — рокочет он — Дарлинг, я представляю тебе комиссара Сан-Антонио! Ходячая легенда французской полиции! А это Барбара, Сан-А. Лучшая шмара Соединенных Штатов и их окрестностей!

Можешь поцеловать ее, она это любит!

Я вхожу в контакт, и как вы можете предположить, дорогие дамы, довольно плотный. Я награждаю Барбару парижским засосом, который, кажется, приходится ей по вкусу, а чтобы дать мне понять это, она обвивает руками мою шею и скользит своей ногой между моими. Рульт хлопает себя по ляжкам.

— Ну что, признайся, не ожидал такого феномена?! — горланит он, продолжая прихлопы.

Вот он уже со мной на “ты”. У меня складывается впечатление, что я давным-давно знаком с этим парнем.

— Я обычно предпочитаю быть действующим лицом, а не статистом, отвечаю я.

Наконец, хозяйка вспоминает о соблюдении приличий и начинает номер под названием “представление гостей”. Мне показывают профессора Ямамототвердолобо, старика, морщинистого, как древний пергамент, который абсолютно естественно диссонирует с этим пьяным балаганам.

Затем мне представляют старикашку-америкашку с мурлом измятым, как автомобиль для гонок со столкновениями.

— Папаша Хилджон! — объявляет Рульт. — Старый бродяга, который сколотил себе состояние в Токио, продавая брелки в форме атомных бомб.

А вот Тай-Донг-Педхе — блестящий таиландский актер, который сделал головокружительную карьеру в Японии, играя филиппинцев.

Я едва успеваю пожимать хрящи присутствующих.

— Дорогая Барбара, — говорю я, — я отважился привести к вам своего близкого друга, Бе-Рхю-Рье, который сгорал от желания познакомиться с вами.

Присутствующие разражаются смехом. Толстяк хмурится и вопросительно смотрит на Рульта.

— Я извиняюсь, Сан-А, — говорит Рульт, — но по-японски Бе-Рхю-Рье значит “цветок сурепки в винном соусе”. Толстяк громко смеется.

— Согласитесь, что это весьма кстати. Получается, что у моего папаши предки были японцами.

Виски начинает литься рекой, и надо быть чемпионом по сплаву, как говорит Берю, уважающий массаж почек, — чтобы преодолеть пороги от Ни до Гара целым и невредимым. Все начинают постепенно надираться и довольно откровенно массировать ягодицы Барбары.

В какой-то момент профессор-японец начинает пристально наблюдать за Берю. Пронзительность его взгляда начинает беспокоить Толстяка.

— Что это бороденка так дыбает на меня? — волнуется мой приятель.

— Я изучаю его морфологию, — успокаивает нас Ямамототвердолобо.

И продолжает болтать по-японски с вопросительной интонацией.

— Чего? — недоумевает мой корифан. — Так, значит, вы не говорите по-японски?

— Я — китаец!

Старикан спокойно переходит на китайский. Непонимание Толстяка от этого лишь возрастает.

— Вы не говорите и по-китайски?

— Ну…

Но ученые подобны юнцам, которым стоит лишь где-то случайно прикоснуться к трусикам ровесниц, как они не могут успокоиться, пока не прикоснутся к тому, что под ними, если я осмелюсь на такое сравнение (А я осмеливаюсь! (Прим, авт.)).

— Сеньор Бе-Рхю-Рье, говорите, пожалуйста, на своем родном диалекте, а я попытаюсь определить, откуда вы родом.

Толстяк обалдело смотрит на меня, однако берет себя в руки и изрекает:

— Откеда скандехался этот долдон на мою макитру?

Ямамототаердолобо хмурит свои тонкие брови, впадает в транс и начинает испускать возгласы “ойя, ойя”, как если бы он словил сомнительный кайф. Но в конце концов, разочарованно качает головой.

— Я тщетно тешил себя надеждой, что знаю все диалекты Азии.

Вынужден признаться, что не знаю этого языка.

— С таким чаном это те не в догон!

— Откуда же вы? — стонет старикан.

— Не заставляй профессора мучаться догадками, — протестую я. И спешу добавить:

— Он родом из Монголии.

— Но я знаю монгольский язык!

— Да, но из внешней Монголии.

— Я знаю и этот диалект.

Берю выходит из себя, да это и немудрено после восемнадцати стопариков виски:

— Я из настоящей вешней Монголии, целиком вешней, моей, ик, Монголии! А теперь смени пластинку, папаша, в натуре, ты мне давишь на эндокринку!

Все хохочут. Нам подают ужин. Слуга приносит каждому по блюду с хрумкой. Все начинают жевать. Малышка Барбара оказывается великой искусницей в применении двух своих полусфер и их ближайших окрестностей. Она закладывает в свое декольте шикарные паштеты и вынуждает нас лакомиться ими на месте. Мне еще не приходилось клевать с таких литавр. Я начинаю отдавать себе отчет в том, что мне не удастся рассказать вам этот эпизод до конца, мои дорогие бедняжки-читательницы. Скажу лишь, что даже у пожарников из Шампюре кишка тонка, чтобы укротить это пламя.

Наступает праздник на улице вешнего монгола. Это не какой-нибудь монгол-гордец! У Толстяка блудливая арапка (Вы поняли, что это каламбур? А то многие могут подумать, что арапка-это лошадь арабской породы или женщина арабской национальности. Все гораздо проще — на фене «арапка» — рука.). Американка сладострастно повизгивает. Ей попался первоклассный дегазатор, пардон, дегустатор! Берю и так обожает штефку, ну а пошамать из декольте зажигательной дамочки — это апофеоз его аппетитов! Он напрочь забывает рецепты Раймона Оливера. Между прочим, такой урок по телеку произвел бы настоящий фурор! Представьте-ка себе знаменитого Раймона, дегустирующего подобным образом свои блюда со сногсшибательной Картин; вот бы это подогрело аппетит телезрителей — отцов многодетных семей, мрачных матушек-бандерш, балующих своих чад лапочек, дедушек, белых пап, черных пап, с черных земель, мам по имени Мишель, канадцев, португальцев, португальских устриц и крестных матерей, титулованных и титрованных, любителей пряностей, трезвенников, язвенников, трезвомыслящих инакомыслящих, недоброжелательных аджюданов (Воинское звание.), доброжелательных хулиганов, благоразумных, заумных, запредельных в настоящем, присягнувших, посягнувших, веснушчатых, фининспекторов, прозекторов, проректоров и проректорш, а также многих других, да, очень многих, в том числе даже безногих!

К концу ужина все надираются в стельку, кроме вашего покорного слуги, который ограничился бутылочкой рисовой водки.

Таиландский певец затягивает знаменитую филиппинскую колыбельную дорожную “Спимоязюзяусни”, папаша Хилджон дрыхнет на диване, предварительно разувшись, чтобы не стеснять рост своих клешней, профессор Ямамототвердолобо выдергивает волоски из своей бороды и умело заплетает их, Барбара дегустирует слизистую оболочку Берю, а ее друг Рульт с нездоровым интересом наблюдает за ее опытом. У меня мелькает мысль, что если бы это увидел Старикан, у него бы выросли волосы. Настоящая оргия, ребята! Во мне просыпается стыд. Я не представлял себе такую вечеринку. Неожиданно Толстяк покидает небо Барбары.

Он вдруг становится серьезным. Его плешивые брови вытягиваются в строго горизонтальную линию над плотно залитыми глазами.

— Я хочу позвонить по телефону, — сухо бросает он.

Миссис Ловикайфмен указывает ему на соседнюю комнату.

— Пожалуйста, милый.

В отсутствие Толстяка, который, кажется, уже завоевал ее, она набрасывается на меня.

— Ваш друг — неотразим, — жарко выдыхает она.

Как бы там ни было, мы совершили это путешествие в страну восходящего солнца недаром — будет что вспомнить! Отсутствие Берю затягивается. Проходит четверть часа, затем — полчаса. Так как его все нет, я толкаю Барбару в свободные руки Рульта и отправляюсь на поиски.

Толстяк сидит верхом на пуфе. Его шнобель пылает, как носопырка схватившего насморк пьяного чукчи.

— Забодай тебя комар, — говорю я на французском девятнадцатого века, — кому ты звонишь? Ты ведь никого здесь не знаешь!

— Здесь, да! Я звоню Берте. Ее нет дома, я звонил Альфреду, ее там тоже нет. Альфред сказал мне, что в Париже мерзкая погода. Сейчас я звоню своему шурину в Нантер.

Тут его настойчиво перебивает телефонный звонок, и он начинает мычать в трубку:

— Алло! Нинетт? Это Бенуа-Алексавдр. Здорово! Что-что? Из Токио (и он диктует по буквам) Т. О. К. И. О. Да нет же, это не в Ардеше, это в Японии! Да, в Японии! Ты представляешь, где Мадагаскар? Так вот, это левее. Берта у тебя? Позови-ка ее!

Кратковременное затишье… Он поворачивается ко мне и изрекает:

— Она там. Сейчас погладим!

Он снова говорит в трубку:

— Это ты, Берта?

Из трубки доносятся вопли Берты. Толстяк отстраняет жужжалку от своего лопуха и скребет барабанную перепонку ногтем.

— Убавь громкость, — просит он — Даже если ты и недовольна, уже за все уплачено! Я звоню тебе только для того, чтобы сказать… А?.. Из Токио! Я говорю: из Токио! Да нет, это не в Ардене! Это в Японии. Ты знаешь, где Япония? Ну да! Что ты городишь, Толстуха!

При помощи выразительной мимики он комментирует мне высказывания Берты.

— Как попал в Японию? Я пролетел через Италию и через… В конце концов, я сел в самолет с Сан-А! Да дай же мне сказать! Я звоню тебе, чтобы сказать, что между нами все покончено, Берта! Если хочешь, можешь подавать на развод — домой я больше не вернусь. Здесь я встретил женщину моей мечты, моя бедная старушка! — Он плачет. — Конечно, я страдаю… Но что поделаешь, ведь иногда надо же менять постельное белье?

Из трубки доносится словесная очередь разъяренной Толстухи.

— Твоя ругань не заставит меня сменить решение, моя маленькая Берта! Такова жизнь… Ты тоже найдешь себе родственную душу… А?

Кого я люблю? Одну американку, ты бы ее только видела! Рыжая, как огонь! Глазища такие, что и не скажешь, что они только для того, чтобы ими смотреть. А это бурдаражущее соображение тело богини! От ее поцелуя можно смело свихнуться! Такое бывает только в кино, которое ты… В трубке раздается щелчок. Бугай озадаченно смотрит на меня.

— Она бросила трубку, — лепечет он.

— Я на ее месте поступил бы точно также.

— Почему?

— В ней заговорило ее женское самолюбие, старина! И потом, мне кажется, что ты принимаешь поспешные решения…

Но пытаться в чем-то убедить пьяного Толстяка, это все равно, что очищать от снега Монблан чайной ложечкой.

Мы возвращаемся в салон — и…, о проклятье! — перед нами открывается картина, от которой Берю замирает, как вкопанный.

Наш приятель Рульт прекрасно проводит время в компании миссис Ловикайфмен. Он исполняет для нее “фантаситческую кавалькаду”, в то время как цепкий филиппинский тенор горланит свои куплеты, а профессор продолжает выщипывать волоски, следуя примеру волосатой малышки Амелии.

— Не может быть, — бормочет Толстяк — Я знаю, что такое женская неверность, и скажу тебе — это мой крест! Меня преследуют удары судьбы.

Он возвращается к телефону и заказывает международный переговор.

Получив европейскую службу, он хмуро говорит:

— Соедините меня с Дефанс 69-69.

Ночью это делается довольно быстро. Через десять минут он снова получает свою Берту.

— Алло! Берта? Не клади трубку, цыпа! Послушай, ты же поняла, что это была шутка? В Японии сегодня первое апреля! Это страна, которая опережает нас по времени. Страна восходящего солнца, как ее называют.

Вот я и решил похохмить. Честное слово! Ты же меня знаешь, Берта! Ты знаешь, что я люблю одну тебя! Тот день, когда я тебя обману, еще не предусмотрен греческим календарем. Подожди, я передаю трубку моему комиссару, он хочет с тобой поговорить.

Он умоляюще смотрит на меня и протягивает мне трубку.

— Послушайте, Берта, — говорю я, — мы заключили пари с японскими полицейскими, которые пригласили нас…

Толстуха входит в раж. Я слышу, как она разоряется на другом краю света. Она говорит мне, что мы — негодяи, что никто не имеет права так шутить с чувствами честной женщины, что это не принесет нам счастья и что, как бы там ни было, когда Толстяк вернется домой, она задаст ему хорошую взбучку.

— Ну что же, я очень рад, что вы поняли шутку, — говорю я, прежде чем повесить трубку. — Я обязательно передам ему это. Спасибо, милая Берта!

— Что за молодчина твоя Берта, — добавляю я возвращая верещалку на место. — Она просила передать тебе, что прощает и встретит тебя как короля.

Я снова снимаю трубку и прошу телефонистку просветить меня по поводу стоимости невинной шалости Берю. Делаю это из чистого любопытства — ведь не могу же я унизить нашу гостеприимную хозяйку тем, что ее гости сами станут оплачивать переговоры. Малышка из П.Т.Т. (Почта, телеграф, телефон.) вносит ясность, я перевожу эту сумму во франки и невольно присвистываю.

— Что, дороговато? — беспокоится Толстяк.

— Один миллион восемьдесят пять тысяч старых франков, — говоря я. Вечеринка начинает дорого обходиться нашей дорогой хозяйке.

— Тем лучше, — бурчит Толстяк — Что, если мы смоемся отсюда?

— Подожди, мне нужно показать конверт старому профессору.

— Почему ты не попросил прочитать его раньше?

— Маленькая хитрость, я хотел, чтобы он сделал это под кайфом.

Мы окончательно возвращаемся в зал, где события начинают принимать более пристойный оборот.

Барбара заявляет, что довольно хлестать виски, и пробил час шампанского.

— Ойахи! Ойахи! — радостно вопит профессор, который пьян, как ханыта Жан. Он фамильярно хватает меня за руку.

— Франция прекрасна! — изливает он мне свою душу.

Затем закрывает глаза и декламирует:

— Граффити ништяки окаки, как говорится в одной нашей пословице.

Правда, поразительно, мой дорогой?

— Сногсшибательно, — подтверждаю я. — Как удар молнии. Кстати, о ваших пословицах, дорогой профессор. Что вы думаете по поводу вот этой штуки?

И ваш Сан-Антонио распахивает свой лопатник, достает оттуда конверт и протягивает его Ямамототвердолобо.

— А! Это та самая штучка, о которой ты говорил мне сегодня утром? бормочет Рульт — Представьте себе, профессор, что…

Он не успевает закончить фразу. Гладя на конверт, ученый зеленеет, что довольно редко происходит с японцами, так как такое изменение цвета является прерогативой китайцев. Он бросает его точно так же, как это сделал утром книготорговец и трижды выкрикивает слово, напоминающее вопль ушастого тюленя, которому прищемили хвост дверцей самосвала. Мы остолбеваем от удивления. Даже филиппинский тенор резко замолкает. Папаша Хилджон распахивает свои пьяные сонные брызги, а Барбара стряхивает ладонь Рульта со своей задней сцены.

— Видите, — шепчу я, — начинается… Я наклоняюсь, чтобы поднять конверт, но в тот миг, когда я дотрагиваюсь до него, Ямамототвердолобо хватает серебренный канделябр и, повторяя свой вопль, наносит ужасный удар по моей руке.

Наступает мой черед брать передышку. Эта старая морщинистая задница, наверное, сломала мне с полдесятка пальцев на правой руке.

Профессор снова поднимает канделябр и собирается двинуть им меня по кубышке. Но мой дружище Берю уберегает меня от трещины кумпола, своевременно метнув свой бокал с шампанским в гнусную рожу старой макаки. Папаша-желтоморд роняет свой канделябр и прямиком бежит к открытому окну, из которого сигает головой в городской асфальт, прежде чем у нас успевает сработать хоть одна мозговая клетка, чтобы помешать ему сделать это. Барбара кусает себе локти. Папаша Хилджон, незадолго до того распахнувший свои шкеты, спрашивает с любопытством в голосе:

— Эй, Барбара, my dear! (Дорогая (англ.).) Мы на каком этаже?

— На седьмом, — уточняет Рульт.

— О.К., thank you, — вздыхает Хилджон, засыпая, — Poor old beans (Спасибо. Бедная старая перечница! (англ.)).

Продолжая потирать свою ноющую руку, я подхожу к окну. Там внизу, в самом низу улицы, зеваки окружают расплющенное тело. Они задирают головы вверх…

— Сейчас примчатся легавые — говорит Толстяк. — Ты не думаешь, что нам лучше смотаться отсюда?

Это он хорошо заметил, и я полностью одобряю его осторожность.

Опыта ему не занимать, он знает, что “береженого Бог бережет”, ну, а Бог надежнее японской полиции. Я отвожу Рульта в сторонку:

— Очень жаль, старина. Но мне бы не хотелось иметь дело с японскими собратьями. Попытайтесь сами уладить это дело.

— Можете положиться на меня. Смывайтесь через черный ход! Он идет, чтобы поднять конверт. Инцидент действует на всех отрезвляюще. Нас слеганца мутит, а котелки вибрируют от напряжения.

— Можете доверить мне его, — говорит Рульт, помахивая конвертом. Это штука действует, как динамит. Я свяжусь с французскими учеными, может быть, они…

— О кей. Но будьте осторожны с ним. Завтра созвонимся, идет?

— Идет!

Толстяк уже приподнял подол своего кимоно и порхает к выходу, как звезда балета, сорвавшая восторженные аплодисменты публики.

Мы мылимся через четыре ступеньки вниз по служебной лестнице и, очутившись на улице, замечаем; что на миг опередили машину, нашпигованную легавыми. Пусть разбираются без нас. Ну а мы, решив воспользоваться вечерней прохладой для того, чтобы освежить и проветрить мозги, пешком возвращаемся в свою гостиницу.

— Это, в натуре, что-то невероятное! — восклицает Бе-Рхю-Рье. — За всю свою собачью жизнь легавого не встречал ничего подобного! Никогда!

С опущенными под бременем постоянной загадки плечами и зеленым огнедышащим драконом на кимоно. Толстяк здорово смахивает со спины на мешок взрывчатки, мирно бороздящий многолюдные улицы вечернего Токио.

Глава 8

Ну и ну, — вздыхает Толстяк, благополучно миновав вращающуюся дверь нашей гостиницы — смело можно сказать, что на нашу долю выпал насыщенный денек! — Он начинает перечислять:

— Старый книжный червь, который распорол себе брюхо; двое легавых, которым мы расквасили афиши; попойка, во время которой я чуть было не развелся, и, наконец, этот чокнутый бабай, сиганувший в окно после неудачной попытки замочить тебя. С этими япошками не соскучишься!

Мы пожимаем друг другу лапы в коридоре и заныриваем в свои номера.

Включив свет, я вздрагиваю: в моей комнатухе все перевернуто вверх дном. Во время моего отсутствия кто-то добросовестно провел шмон.

Матрас валяется на полу. Ящики тщательно выпотрошены, также, как и чемодан. Я не успеваю толком рассмотреть царящий в моем номере бардак, как ко мне вламывается негодующий Толстяк в развевающемся кимоно.

— Праздник продолжается! — ревет он. — Зайди-ка взглянуть, что они вычудили в моей избе! (Берю употребляет именно это слово «isba»).

— Не стоит, — говорю я, — мне достаточно и своей.

Он обводит взглядом мой катаклизм и трясет башкой смертельно уставшего гладиатора.

— Понимаешь, Сан-А, я чувствую, что мы сунули нос не в свое дело, да еще в чужом болоте. Нам нечего ловить в этой стране. Здесь совсем другие люди и, вообще, здесь все не по-людски. У меня уже башка идет кругом!

Я колеблюсь по поводу того, стоит ли мне сообщать об инциденте администрации. Хорошенько подумав, я отказываюсь от этой затеи.

Хозяева гостиницы обратятся за помощью в полицию, а мне это вовсе не надо. Мы с проклятиями начинаем наводить порядок.

— Как ты думаешь, что искала у нас та паскудина?

— Наверное, конверт…

— Ты так думаешь?

— Не вижу другой причины.

Толстяк, уперев руки в боки, застывает в центре комнаты.

— Нужно все-таки выяснить, что же нацарапано на этом чертовом конверте, верно?

— Да, надо. Но тот, кто может прочитать адрес, сам охотится за ним. Так что мы попали в порочный круг, приятель.

— Если уж речь зашла о пороках, согласись, Сан-А, что эта Барбара лакомый кусочек.

— Если проглотить сразу, то да; но его не стоит долго смаковать.

— Ты хочешь сказать, что она не первой свежести?

— И даже не второй. Толстяк. Тебе будет намного лучше со своей кашалотихой. А эта рыжуха похожа на раскаленный паяльник, о который недолго обжечь пальцы.

После этого разговора мы идем на боковую. Но мне не спится. Я уже нахожусь на грани того, чтобы пойти сдаваться в бюро находок, когда мне в голову приходит другая мысль. Я снимаю трубку и набираю номер баламута Рульта.

На том конце долго не снимают трубку. Я задаюсь вопросом, не остался ли он на ночь в парфюмерных объятиях неутомимой мисс Ловикайфмен, но нет. В мою ушную раковину через трубку вливается густой, как жидкая смола, бас:

— Да?

— Это Сан-А!

Наверное, мое имя заставляет его встряхнуться.

— А! Подождите секунду, мне требуется глоток дезинфицирующего, чтобы проснуться.

Бутылка виски, наверное, находится у него под рукой, так как мой слух без труда улавливает характерное бульканье.

— Готово, Сан-Антонио, слушаю Вас.

— Разве мы больше не на “ты”?

— Если ты так хочешь, почему бы нет! — говорит Рульт. — Тебе не кажется, что старый краб здорово выбил всех из колеи своей дурацкой шуткой?

— Как там утряслось с легавыми?

— Неплохо. Им сказали, что с Ямомототвердолобо случился сердечный приступ, он подошел к окну глотнуть свежего воздуха, сильно наклонился и нырнул головой в асфальт.

— Их устроила эта версия?

— Вполне. Мы ведь здесь уважаемые люди, старина, нам привыкли верить на слово.

— Конверт до сих пор у тебя?

— А как же, он лежит в сейфе. Я собираюсь завтра показать его сиру Приз-Парти, знаменитому англичанину, который поселился в Японии сразу после войны, чтобы заниматься исследованием старо японских языков со времени становления шоконата.

— Ладно. Я хочу еще кое-что спросить у тебя о старика-непрофессоре. Помнишь, перед тем как прийти в транс, он что-то выкрикнул по-японски? Ты понял, что он хотел сказать?

— Это было проклятие.

— И только?

— А разве этого тебе мало?!

— Что ты думаешь как знаток местных нравов, чем может быть вызвана подобная реакция у японца?

— Это наверняка что-то связанное с религией, но к этому, увы, мне нечего добавить.

Он зевает, как мясник, которого крупно подвели с поставкой свежего товара.

— Сейчас оставлю тебя в покое, — извиняюсь я.

— Отличная мысль! Как тебе моя обворожительная американка?

— Немного шебутная по периферии, но в остальном очень милая.

— Правда, гостеприимная?

— Скорее, она предпочитает самообслуживание!

Он смеется.

— Мне нравятся такие кадры. Они упрощают жизнь настоящим мужчинам и помогают решить физиологические проблемы.

Я прощаюсь с ним и отключаюсь на полдюжины часов, в течение которых мне снится, как искореженный профессор Ямамототвердолобо падает с неба, вопя: “Будьте вы прокляты!"

На следующее утро, когда мы спускаемся в холл, портье показывает нам на двух типов, сидящих рядом с выходом. Вышеуказанные месье встают и подходят к нам. Они среднего роста, в серых костюмах и черных соломенных шляпах в американском стиле. Оба — японцы, и у обоих на круглых лицах написано такое же радушие, как у сонного мужика, который с тяжелой похмелюги скрутил козью ножку из последней трешки Я смотрю на них без особой радости, предчувствую, что они доставят нам немало хлопот.

— Полиция, — бросает один из них по-французски, — следуйте за нами!

Берюрье смотрит на меня понурым, как уши таксы взглядом.

— Тут афиняне афигенели, персы оперстенели, сатрапы сотрапезднулись, а крестоносцы хряпнулись крестцами и остались с носом! — выдает Берю.

Что в переводе на разговорный язык означает:

— Нас хотят повязать, надо рвать когти!

Но я утихомириваю его взглядом. Не можем же мы устроить ковбойскую разборку прямо в вестибюле гостиницы! Тем более, что можно смело рассчитывать на поддержку нашего посольства.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Узнаете позже, — отрезает легавый.

Мы не настаиваем и выходим в сопровождении двух ангеловхранителей.

— В Японии полицейских тоже называют легавыми? — интересуется Толстяк.

— Не знаю.

— Их скорее всего называют здесь утятами.

— Почему?

— Да потому, что они желтые! Это же ясно, как божий день!

Как видите, мой Толстяк весьма и весьма любознателен и не менее наблюдателен, как сказал бы мой знакомый наблюдатель со стороны двух нулей H (ООН-организация объединенных наций.).

Нас усаживают в большой черный автомобиль. За рулем сидит один тип. Я узнаю его по желчному взгляду в мой адрес — это шофер той самой тачки, у которой мы вчера прокололи шины. У меня возникает предположение, что мы можем испытывать определенные трудности с интерпретацией своего вчерашнего поведения по отношению к японским коллегам.

Телега пускается с места в карьер. Мы сидим сзади с одним из “утят”. Другой сидит рядом с водителем, но держится начеку и не спускает с нас узких и пристальных глаз.

Наша лайба черной грозой пешеходов врезается в дорожный поток.

Какое-то время мы шлифуем по центру города, and after (А затем (англ.).) выкатываемся в пригород. Так как эта дорога ведет в Кавазаки, я решаю, что нас везут на место преступления.

Но на этот раз (единственный и неповторимый) Сан-Антонио ошибается. Мы проезжаем через Кавазаки, почти не снижая скорости. Что это значит?

— Слушай, Сан-А, — бормочет его Невежество, — по этой дороге мы сможем доехать до Франции?

— Ну, ты даешь! Япония расположена на архипелаге!

— А что это такое?

— Группа островов.

Я обращаюсь к японцу, говорящему по-французски:

— Куда вы везете нас?

— В Йокогаму!

— Зачем?

— Увидите сами!

Знаете ли, ну а если не знаете, то сейчас узнаете, ваш Сан-А не может выносить, когда с ним разговаривают таким тоном.

— Помилуйте, уважаемый, — рявкаю я, — не забывайте, что вы имеете дело с иностранным гражданином. Мне не нравятся ваши манеры и вы можете за них поплатиться. Вместо ответа он безмятежно улыбается.

— Послушайте, — настаиваю я, разъяряясь, как бенгальский тигр, к хвосту которого привязали улей.

— Во Франции, для того, чтобы кого-то задержать, требуется ордер на арест, надеюсь, что у вас он тоже имеется?

Второй тип преспокойно достает из кармана мятую бумаженцию, испещренную иероглифами.

— В последнем параграфе, допущена орфографическая ошибка, — улыбаюсь я.

При этом я не замечаю, что мой японский сосед по заднему сиденью коротко бьет меня ребром ладони по шее. Можно подумать, что у меня случилось короткое кровозамыкание спинного мозга с расширением верхней правой диафрагмы, прогрессирующим выделением мокроты дифференциального компрессора и атрофия яремной вены с последующим смещением соединительного хряща в результате разрушительного подземного толчка.

Мне не хватает воздуха. Я распахнул свой хлебальник на ширину ворот Вестминстерского аббатства в день коронации, и несмотря на это не могу поймать ни одной частички кислорода для своих легких. Мне кажется, что я вот-вот откину копыта. Как вы думаете, сколько лет человек может прожить без воздуха?

Берю пытается отомстить за меня. Я вижу, как он вцепляется в глотку моего обидчика, но в это время второй хмырь с переднего сиденья награждает его ударом короткой резиновой дубинки по чану. Берю издает вздох экстаза и сползает с сиденья. В свою очередь, я тоже получаю добавку на ходу от реальности. Бац! И я ныряю в небытие. Мы превращаемся в две неподвижные груды тряпья, сваленные в салоне машины, которая, не сбавляя хода, мчит нас в неведомое.

Глава 9

"По-о-о бескрайним водам синим,

Где звезды блещут на волнах,

Поплыву вдво-оем я с милой…”

— Эй, Берю!

Мы уже не в машине, а в какой-то голой комнатухе, куда едва пробивается свет через круглое слуховое окошко. Я связан, также как и Берю (который даже скорее весь перевязан), и лежу на полу рядом с ним.

Мой соотечественник находится в сидячем положении и, грустно склонив голову на грудь, поет тоскливым протяжным голосом, созерцая концы своих пут.

— Берю!

Мой друг умолкает, поднимает голову и смотрит на меня опустошенным взглядом. Он выглядит очень усталым.

— Что вы сказали, месье? — лепечет он.

У меня возникает подозрение, что от удара шутильником по чану его бедные мозги превратились в майонез. Он добавляет:

— Мы случайно не встречались в Касабланке?

— Послушай, Берю…

— Я весь внимание!

— Я никогда не был в Касабланке!

— Я тоже. Тогда это была, наверное, пара других типов…….

Он полностью теряет ко мне интерес, роняет на грудь башку и затягивает неоконченную песню:

"Поплыву вдво-оем я с милой

На ночных капризных парусах.”

Мне становится не по себе видеть его в таком состоянии. Вам не кажется, что у бедолаги Берю поехала крыша? Впору передать несчастного на поруки Берте, чтобы она выгуляла его в кресле-каталке по Булонскому лесу, или же отправить проветриться на русской тройке с бубенцами по заснеженным степным просторам.

— Эй, Толстяк, возьми себя в руки!

Но я не успеваю надоесть ему. Пол, на котором покоится мое тело, вдруг уходит из-под моей спины. В тот же момент брызги пены залепляют слуховое окошко, которое на деле оказывается иллюминатором каюты.

Ошибка исключена: подсознание Толстяка догадалось об этом — мы находимся в открытом море, вот почему он затянул “Синие волны”.

— Берю, соберись с мыслями, чувак, а то тебя дисквалифицируют.

Он мычит, жужжит, урчит, чихает и, наконец, вновь поднимает башку.

Он смотрит на меня, видит, узнает, улыбается и радостно говорит:

— Привет, чувак! Я неплохо вздремнул. Какова наша утренняя программа?

— Можно начать с посещения замка Иф, — вздыхаю я.

— Чего это тебе вдруг вздумалось? Я ничего не отвечаю. Он осматривается по сторонам, морщит лоб мыслителя и бормочет:

— А, собственно говоря, где мы, Сан-А?

— Вопрос, конечно, интересный!

— Да ты ведь связан!

— Почти так же крепко, как и ты.

— Неужели и я тоже?!

— Я уже, кажется, сказал тебе об этом.

— Вот же, черт возьми! Я начинаю припоминать: легавые! Как этим псам удалось отключить нас?

— Вряд ли это были легавые.

— Ты так думаешь?

— Да. Вчерашние наши знакомые тоже не были ими.

Тут, как в спектакле, распахивается дверь, и появляются пятеро типов. Среди них — двое вчерашних “легашей” плюс худой, но чрезвычайно элегантный старикашка с лицом пожилого ребенка. Вместо рта у него щель для опускания монет в копилку, вместо глаз — два кругляша для игры в лото и два лепестка лотоса вместо ушей. Да, чуть было не забыл! На месте шнобеля у него красуется расплющенная картофелина.

На нем очки в изящной золотой оправе, костюм цвета морской волны без всякой там соленой пены; седые волосы гладко зачесаны на пробор.

Попутно я замечаю, что четверо других всячески выказывают ему знаки (и даже основательно проросшие злаки) глубочайшего почтения (метров двенадцать в глубину по моим самым скромным подсчетам).

Кортеж приближается к нам вплотную и останавливается, как вкопанный. Сущий кошмар! Мне начинает казаться, что я преставился и прямиком попал в преисподнюю, где предо мною явились беспощадные судьи ареопага.

Слово берет старикан. И делает он это на французском, правда, весьма сюсюкающем. После каждого произнесенного слова штрик высовывает язык и облизывает место предполагаемых губ.

— Месье, — говорит он, — для меня большая честь принять вас на своей яхте.

— Ну и гостеприимство! — рычит Громила. — Развяжите нас, а то мы не можем выразить вам нашу признательность. Старикашка продолжает:

— Мне не хотелось бы причинять вам неприятности, ни злоупотреблять вашим драгоценным временем, поэтому я буду весьма признателен, если вы вернете мне конверт.

— Какой еще конверт? — притворно удивляюсь я.

— Месье комиссар, вы должны прекрасно понимать, о чем идет речь. Не имею ни малейшего понятия! Старикан достает из кармана ингалятор, широко распахивает свою копилочную щель и щедро опрыскивает себе небо.

— У меня астма, — извиняется он, пряча свое оборудование.

— Вам хорошо бы помог курс лечения на горном курорте Мон-Дор, сочувствую я.

— Итак, где этот конверт?

— Я не знаю…

Он повышает голос:

— Это конверт, который вы вытащили из кармана покойного — нашего дорогого преданного друга Хотьубе и который вы показывали портье в отеле, а затем обратились с ним к старому торговцу книгами на улице Рхю-Хи-Гули-Ху, после чего, прикоснувшись к конверту, этот достойный человек отправился к предкам, сделав себе харакири…

Воцаряется тишина. Я понимаю, что мне его не провести. Этот очкастый упрямец провел тщательное расследование и узнал гораздо больше, чем мне бы того хотелось.

— У меня его больше нет, — заверяю его я.

— Мы это знаем, так как позволили себе тщательно обыскать вас.

— Так это вы устроили обыск в моем гостиничном номере?

— Да, мы! Так где же конверт? Для вас и вашего друга, если, конечно, вам дорога жизнь, будет гораздо лучше отдать его нам!

Толстяк мрачно сопит и сухо бросает в мой адрес:

— Слушай, да отдай ты эту чертову погремушку старому хрычу, и он оставит нас в покое, а то у меня уже оскомина от этого конверта!

Я вздрагиваю. Вчера вечером Толстяк не видел, как я передал конверт Рульту, и до сих пор уверен, что он у меня.

— Не ломай комедию. Берю, ты же прекрасно знаешь, что я передал конверт нашему послу!

— Вот ведь дырявая башка! — хлопает себе по лбу. Толстяк. — Как я мот забыть? Ведь я сам отвозил его в посольство и лично вручил его превосходительству послу Франции!

Берю похож на бродячего комедианта — он не может сыграть свою роль, не сдобрив ее сверхплановой тирадой.

Старый япошка подозрительно смотрит на нас через толстые стекла своих очков. Клянусь вам, в этом году все японцы, наверное, сговорились ходить в очках! Он поворачивается к своим спутникам и что-то говорит им на своем прекрасном языке.

Тотчас же четверо шестерок хватают его Величество Берюрье и волокут прочь. Я остаюсь в каюте наедине с шумом морских волн, бортовой и килевой качкой и острым желанием очутиться в другом месте.

Проходит не меньше двух часов. Я пытаюсь освободиться от пут, но не тут-то было, как говорится в русской были. Нас очень надежно связали нейлоновым шнуром и, когда я напрягаюсь, он врезается мне до самого мяса. Моя башка гудит, как встревоженный медведем улей. Удар шутильником по моему чану оказался поистине первоклассным. Меня долбанули не каким-нибудь любительским дрыном, а профессиональным инструментом высокого класса точности, скорее всего, свинцовым прутом внутри бычьей жилы с эластичным покрытием. Отличное болеутоляющее, ребята! Удар по чайнику после обеда — и вы можете спокойно спустить все ваши пилюли в унитаз! Моя доза оказалась тем более эффективной благодаря тому, что мой опытный медбрат удвоил ее! Почтальон всегда стучит дважды!

Итак, проходит около ста двадцати минут, прежде чем дверь моей клетухи снова распахивается. Вчерашние фальшивые легавые берут на себя транспортную доставку комиссара. Один из них хватает меня за ноги, другой — за плечи, и мы отправляемся в путь.

Мы продвигаемся под музыку Сен-Санса в ритме плывущего по волнам лебедя, которого то и дело накрывает с головой голубая вода. Эти гады волокут меня по корабельному проходу, стараясь почаще хрястнуть свою ношу об пол.

Наконец, мы добираемся до огромного трюма. Трое других типов стоят вокруг здоровенной бочки, откуда доносятся визги и хихиканье. Я вижу, как из нее высовывается багровая мордуленция Толстяка. Он ржет, как толпа горбатых на кукольном представлении “Конька-горбунка” меж двух горбов безумного верблюда.

— Во дают! Мерзопакостники! — кричит Ужасающий — Ишь, что отмочили!

Хватит, я больше не могу… Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Ай, щекотно!

Мои конвоиры подтаскивают меня вплотную к бочке. С неописуемым ужасом я обнаруживаю гнусное вероломство этих отпетых негодяев, они раздели Берю догола, намазали всего медом и посадили в бочку, полную муравьев. Сверху бочка закрыта листом толстого стекла с вырезом, через который торчит башка Берю. По телу моего бесценного друга алчно шастают полчища прожорливых бестий.

Ко мне поворачивается старый яп в золотоносных очках.

— Мед — всего лишь легкая закуска для возбуждения аппетита, заверяет он меня. — Как только эти симпатичные насекомые закончат ее, то сразу перейдут к основной части трапезы. Это муравьи шамайберю самые агрессивные и хищные среди своих собратьев. Через два-три часа от вашего милого друга останется один скелет.

Услышав о такой перспективе, Жирняк мигом подавляет свой безумный смех.

— Эй, Сан-А! Не валяй дурака! — умоляет он. — Скажи им, куда ты спрятал конверт, я больше в такие игры не играю!

Ваш добрый славный малый Сан-А производит молниеносный расчет.

Бели я скажу им правду, то Рульту несдобровать, да и наше положение вряд ли улучшит его, так как я сильно сомневаюсь в том, что наши палачи освободят нас после всего этого. Заполучив проклятый конверт, они в знак признательности привяжут по тяжеленной медали к нашим ногам и отпустят нас бороздить тихоокеанские глубины. Тогда для нас наступит финал игры “Спокойной ночи, дамы, господа” под звуки “буль-буль” и “банзай”.

Но вы ведь уже знаете (так как я вдалбливал вам это на протяжении долгого времени, мои ангелочки), что я на выдумки горазд.

— Хорошо, допустим, я скажу вам, где конверт, что вы тогда предложите нам взамен?

— Жизнь, — бросает японец с носом в форме глубоководной картофелины, — Я знаю, что на Западе люди придают ей большое значение.

— Какие гарантии вы можете дать, что получив конверт, вы сдержите слово?

— Конечно, никаких, — бесстрастно отвечает желтый карлик.

— Но так как это ваш единственный шанс, у вас нет выбора. Даю слово, что получив конверт, я сохраню вам жизнь. Так что решайте сами…

— Поверь этому месье, Сан-А! — вмешивается Берю. — Сразу видно, что это серьезный человек!

Муравьи начинают цапать его за брюхо, и мой дорогой Диоген готов отдать все на свете и в его окрестностях за то, чтобы его поскорее вытащили из бочки. Ему до смерти надоело изображать из себя корм для насекомых.

— Ладно, я все расскажу вам, — решаюсь я. — Но чтобы я убедился в вашей честности, сначала вытащите его из бочки!

Маленький коварный очкарик вежливо кивает:

— За этим дело не станет!

Он что-то говорит своим приспешникам. Тотчас же один из типе" хватает шланг и, просунув его через отверстие в крышке, принимается поливать Толстяка водой. Берю начинает отчаянно чихать и отфыркиваться. Вскоре он успокаивается, так как муравьи не выдерживают натиска струи. Через три минуты бравого инспектора Берюрье извлекают из импровизированного саркофага. Его кожа обрела цвет вареного рака.

Мой несчастный грязнуля никогда еще не выглядел таким чистым. Муравьи устроили ему большую стирку, сожрав вместе с медом всю его грязь.

Бедолага отчаянно скребет ногтями свою освеженную шкуру.

— Эти мерзавцы едва не довели меня до приступа старческого маразма, — негодует он. — Сума сойти, как чешется! Развяжите мне руки, чтобы я мог почесать себе все места, японский городовой!

Но вместо того, чтобы удовлетворить его просьбу, вся честная компания переключает внимание на вашего говоруна Сан-А.

— Мы вас слушаем! — бросает Пахан Золотой Бутон.

— Я вложил тот конверт в другой и отправил его заказным письмом до востребования, — “раскалываюсь” я, не моргнув глазом.

Воцаряется глубокомысленная тишина, за которой следует вопрос в лоб:

— Почему вы так поступили?

— Я хотел таким образом скрыть его до тех пор, пока не узнаю, что он из себя представляет.

— Значит, вам не известна его ценность?

— Нет, месье.

— Тем лучше, — произносит Старикашка после короткой паузы.

Он оборачивается к своим дружкам и отдает им распоряжения. Те понимающе кивают. Старикан вновь обращается ко мне:

— Двое из этих месье отвезут вас на почту. Они не отпустят вас от себя ни на шаг, а если вам вдруг вздумается ускользнуть от них, то пощады не ждите.

Он достает из кармана маленький лаковый футлярчик и открывает его.

Внутри находится перстень с печаткой внушительных размеров.

— Уважаемый гость, — говорит мне очкастый павиан, — сейчас я посвящу вас в секрет этого перстня.

Он одевает его себе на указательный палец и ногтем большого приводит в действие пружинку потайного механизма. Из печатки выскакивает острое жало величиной с иголку проигрывателя.

— Один укол этой игры, и вы — на том свете, — говорит мой гостеприимный хозяин.

Он совершает обратный маневр, и игла возвращается в свое гнездо.

Затейник снимает перстень и надевает его на палец одного не самого симпатичного мерзавца из своей банды.

— Месье Падекарбюратомамото будет постоянно держать вас за руку.

При малейшей попытке… Я думаю, что вы и сами понимаете…

— Еще бы не понять, — усмехаюсь я.

— Ваш друг останется пока здесь. Если вам вдруг каким-то чудом удастся убежать, он тут же будет казнен и весьма неприятным способом.

Минута молчания. Старый краб с золотыми перископами склоняет голову.

— Это все, что я хотел сказать. Он дает знак своей шайке.

Падекарбюратомамото и другой симпапон подходят и развязывают меня.

Затем Падекарбюратомамото берет меня за руку.

— Смотри не лопухнись, Сан-А, — кричит мне вслед Берю.

Очутившись на бридже, а точнее на деке (Для того, чтобы погрузить читателя в морскую обстановку, Сан-Антонио употребляет лексику морской державы, т.е. Англии: bridge-мостик, derk-палуба. Впрочем, эти термины распространены среди картежников и меломанов.), я замечаю, что мы находимся на роскошной яхте.

Я не знаю, каково ее водоизмещение, могу лишь сказать, что оно более чем внушительное. Якорь брошен в нескольких кабельтовых от берега, и капитан Кишкатонкаотума дает команду спустить шлюпку to the sea. (На воду (англ.).).

Тремя минутами after (Позже (англ.).) мы спускаемся по веревочной лестнице и занимаем места в быстроходном катере. Я ненароком бросаю взгляд на корму судна, чтобы узнать его название, так как это может мне пригодиться. Яхта бела, как лебедь. Она называется “Гасисветнетохана”.

Это гордое имя четко откладывается на мой подчерепной счет.

Через несколько минут мы причаливаем в тихой закрытой бухточке.

Японский сад спускается здесь почти к самому морю. В глубине его возвышается изумительное по красоте строение из бамбука. Надо думать, что это берлога одного из местных толстосумов. Мои конвоиры ведут меня к роскошному жилищу.

У меня возникает догадка, что оно принадлежит скромному владельцу яхты.

Один из двух моих церберов, тот, который, пожалуй, посимпатичнее, подгоняет огромный лимузин (не из Лимы, а из гаража, расположенного в двух шагах от бамбукового дворца) и Падекарбюратамамото толкает меня на заднее сидение автомобиля. Этот умник чертовски чтит указания своего хозяина и ни на один зуб (как сказал бы Берю) не оставляет меня.

— Это на центральной почте? — спрашивает он.

— Да..

Мы едем проселочной дорогой, благоухающей вереском, жасмином, хризантемой, гелиотропом, резедой, диким папоротником, увядающей греновилльской гвоздикой и лотосом (пользуясь случаем, хочу искренне поблагодарить своего школьного учителя ботаники, месье Парфюмье, а также подружек по школьной скамье, за непреходящие знания к области флоры и издаваемой ею ароматов).

Миновав двести двадцать два метра сорок один сантиметр этого райского уголка, мы выезжаем на трассу Кавазаки — Токио.

Все молчат. Рука Падекарбюратомамото вполне заменяет мне браслет.

Я чувствую, как она квазибесповоротно покоится на моей руке.

Откинувшись на мягкие подушки лимузина, я предаюсь размышлениям.

Говорю себе: “А сейчас, мой дорогой Сан-Антонио, что может с тобой случиться? Что ты собираешься делать? (наедине с собой, я обращаюсь к себе на “ты”)”.

Итак, мы скоро прибудем на почту. Естественно, там нет никакого письма на мое имя. Меж бесславно вернут на борт “Гасисветнетохана”, а затем…

Я не осмеливаюсь рассматривать это “затем”. Мы попали в руки типов, знающих толк в заплечных делах. Даже то, что я видел, оказалось весьма существенным и убедительным, и у меня нет ни малейшего сомнения в том, что они сдержат свои обещания, и ни малейшего желания участвовать в их играх по полной программе. Я мог бы рискнуть своей шкурой и попытаться рвануть когти, но тем самым я подписал бы смертный приговор великому человеку (вы поняли, что я имею в виду Александра-Бенуа Великого?). Представьте: инспектор Берюрье погиб при исполнении служебного задания. Да еще какой смертью, японский бог! Старый стручок может обрезать ему уши сигарными ножницами или влить в него канистру бензина с кремнями для зажигалок, чтобы затем прикурить от его последнего вздоха. Что делать? Я собираюсь с мыслями, концентрируюсь и отравляю срочную телеграмму Всевышнему с уведомлением о получении и оплаченным ответом.

Но ответа все нет, а мы продолжаем свой путь. Вот и Токио. Мы проезжаем район старых немецких заводов “Бесштаяензаден-Куипокагорячкрупп” и минуем площадь Шито-крыто, в центре которой возвышается величественная статуя Никляду-Никзаду — изобретателя японской тачки с двойным карбюратором.

Наша телега останавливается перед солидным зданием. Приехали на базу, дорогие дамы-господа! Я принимаюсь насвистывать незатейливую песенку “Папа — китаец, мама — японка, великое счастье любого ребенка”, ставшую шлягером у швейцарских акушеров. Мой наставник как будто прирос ко мне. Похоже, что он не знаком с взглядами ведущих педагогов, утверждающих, что “наставник не должен быть навязчивым”.

Мы заходим в огромный зал с многочисленными окошечками. Под стеклянной крышей во всю бурлит почтовая жизнь, здесь стоит невообразимый сюм и гам (не шум, а именно сюм, так как “шу” у японцев произносится с легким присвистом).

Пара моих спутников окружает меня плотнейшим вниманием, сравнимым разве что с тем, которое вы уделили бы мадам Мишель Морган, если бы она соизволила прийти к вам в гости. Мои сторожевые псы ведут меня прямиком к окошку “до востребования”. Как назло (для вас это было бы “к счастью”), у окошка ни души, — добро пожаловать, Сан-А! Меня встречает улыбкой распустившейся фиалки восхитительная японочка.

— Я должен получить письмо на свое имя, — говорю я ей по-английски.

И выплевываю ей свою имя, как младенец надоевшую ему манную кашу, так как у меня возникла идея, братцы!

— Извините, повторите, пожалуйста, — просит меня очаровательное дитя.

Я повторяю ей с еще большим смаком.

— У вас есть с собой документы?

— Конечно, мисс!

Вот умничка, я бы, наверное, расцеловал ее через окошко, не будь оно таким узкоглазым!

Наступил момент проверить вашу соображалку: сможете ли вы догадаться, зачем я затеял эту игру? Ну что, слабо?! Тогда слушайте: я невнятно произнес свое имя для того, чтобы девчушка попросила взглянуть на мои кептухи, прежде чем безуспешно искать несуществующее письмо в своей картотеке, ясно? А хотел этого я для того, чтобы дать себе логически обоснованный повод слегка приподнять руки.

Падекарбюратомамото держит меня за левую руку чуть выше локтя.

Смекаете? Так вот, чтобы достать документы из внутреннего левого кармана своего пиджака, я должен проделать следующие движения: поднять левую руку к левому лацкану, придержать его и слегка оттянуть, чтобы позволить правой руке попасть в карман. Ну как, врубаетесь? Если нет, то скажите — и я набросаю вам схемку. Говорите, не стоит? Тогда, о'кей!

Так как яп мертвой хваткой вцепился в мою левую руку, прежде чем поднять ее, я поворачиваюсь к нему и вежливо прошу:

— Вы позволите?

Это обращение направлено на то, чтобы он слегка ослабил свою хватку.

Все происходит так, как я хочу. Он не отпускает меня, но его пальцы слегка разжимаются. Тогда я выполняю первую часть движения, схватив левой рукой левый лацкан своего пиджака. Naturlich то, что я рассказываю вам это с такими подробностями, логически оправдано. Вам может показаться это затянутым, так как я даю вам замедленный художественно-литературный пересказ (впрочем, это уже мало похоже на беллетристику, прошу прощения!).

Теперь мне остается выполнить второе движение. Вместо того, чтобы сунуть свою правую руку во внутренний карман пиджака, я веду ее поверху, постепенно превращая в кулак. Мне требуется, чтобы он достиг кончика подбородка Падекарбюратомамото, вырубив его, прежде чем он успеет воспользоваться своей иглой.

Я не могу позволить себе размахнуться — это чревато последствиями, поэтому предельно концентрируюсь на ударе. Все мои внутренние силы переливаются в родную правую. Очаровательная почтарка ждет с милой дальневосточной улыбкой. O'key, Сан-А! Вперед, сынок! И не забывай свою славную Фелиси, которая сейчас скучает по тебе, натирая паркет в твоей спальне.

За свою полную приключений доблестную службу я отвесил немало сногсшибательных пачек, но такой еще не бывало! Лучший крюк правой за всю историю бокса. Если вам кто-нибудь скажет, что его провел Робинсон во время своего поединка с Ла Мотто, пошлите его подальше и знайте, что он был нанесен вашим бесподобным Сан-А в зале Главпочтамта Токио.

Чрезвычайно короткий, до треска сухой, молниеносный, как отзыв посла во время разрыва дипломатических отношений! Фантастика, ребята!

Он попадает в самое яблочко. Сию же сотую секунды япошка летит с копыт. Он не успел воспользоваться своим убийственным перстнем, или же я ничего не почувствовал. Четко следуя траектории своего волшебного кулака, я перепрыгиваю через Падекарбюратомамото и мчусь к выходу со скоростью быстрее звука, стука и белого света, который некоторым не мил.

На своем пути я сбиваю кучу народца и выскакиваю на улицу.

Закономерный вопрос: где второй тип? Сидит ли он у меня на хвосте или приводит в чувство своего коллегу? У меня нет времени, чтобы оглянуться. Сломя голову мчусь вперед. Запуливаюсь в тачку, так как перед выездом заметил интересную деталь — у нее отсутствует ключ зажигания. Жму акселератор, он вежливо отвечает “да”. Врубаю скорость, сразу вторую, она не упрямится, тем более, что я щедро вдул горючку в карбюрашку.

И тут, откуда не возьмись, перед машиной возникает второй тип, демонстрируя мне номер из родео. Этот месье отнюдь не растерялся. В отчаянном прыжке он бросается на капот и распластывается на нем. Лучше бы он выступал с этим номером в цирке! Я пытаюсь сбросить его, виляя влево вправо, но он обладает ловкостью тренированной макаки. Вместо того, чтобы шмякнуться об асфальт, он расчехляет свою дуру.

Нас разделяет лишь лобовое стекло. Шалун-негодник закрывает мне обзор, и я вынужден рулить, почти стоя. Вот-вот в меня уставится дуло пистолета. Эти японцы отважны до слез! Он знает, что выстрелив в меня, лишит машину управления, за этим неизбежно произойдет авария, и у него появится стопроцентная возможность испытать своим чаном прочность дорожного покрытия, но ему на это наплевать! Первая пуля разнесет лобовое стекло, вторая — лоб находящегося за ним Сан-Антонио. Что делать?

Я резко торможу. Преследующая меня полицейская машина не может избежать столкновения и страстно целует зад моего лимузина. Следует ужасный удар, и храбрый стрелок исчезает с капота. Признаюсь, что он успел изрядно намозолил, мне глаза в качестве декоративной пробки для радиатора.

Я снова жму на газ. При этом моя телега подпрыгивает, и я чувствую, что ее колеса переезжают что-то мягкое. Впрочем, это уже мелочи.

Полицейская машина снесла себе весь перед об мой зад и не может тронуться с места. Сидящие в ней гапки — в отрубе, но один, самый стойкий из них, выскакивает наружу и палит во всю дурь по моей лайбе.

Пули надсадно визжат по кузову. Ну и пусть, лишь бы мне не попали по темечку и не продырявили шины. К счастью, нет! Расстояние между мной и стрелком стремительно увеличивается. Я спасен!

Теперь мне следует поторопиться. Сам я свободен, но меня ждет Толстяк, запертый в трюме и перевязанный, как домашняя колбаса (надеюсь, что моя метафора хоть немного успокоит его в этот трудный момент). На кон поставлена его драгоценная жизнь. Если на борту яхты есть телефон, то его песенка спета. Но если Падекарбюратомамото не может предупредить своего шефа на расстоянии, у меня появляются минимальные шансы. Если бы я располагал несколькими лишними минутами, все было бы проще, так как легавые заметили мой номер. Мою машину легко узнать, и японские баллоны очень быстро сели бы мне на хвост, чему я был бы только рад, приведя их за собой на яхту. Но если бы они накрыли меня раньше, то за время переговоров с ними от Толстяка остались бы рожки да ножки.

Мое великолепное умение ориентироваться и водить машину приводят к тому, что я вскоре оказываюсь на тихой дороге, благоухающей вереском, жасмином, хризантемой, гелиотропом, резедой, диким папоротником, увядающей гвоздикой и лотосом. Я останавливаюсь у дома как раз в тот момент, когда там раздается телефонный звонок.

Стало быть, я успел в самый раз. Ясно, что Падекарбюратормото (или что-то в этом роде) уже не успеет предупредить домашнюю челядь и приказать им доложить о случившемся на яхту, гордо белеющую в бесконечной лазурной дали, как сказала бы какая-нибудь лауреатка литературной премии “Фемина”.

Я оставляю тачку за зарослями гелиоштопоров с неуместными в данный момент цветами и мылюсь в направлении причала, где плавно покачивается на воде катер, похожий на легкую чайку, которую нежно баюкают волны (как сказал бы какой-нибудь талантливый детский писатель).

Едва я успеваю подбежать к причалу, как сзади появляется спешащая парочка — матрос и слуга в развевающемся атласном кимоно. Я распластываюсь за грудой морских снастей-мордастей. Оба раздолбая нарисовываются у катера, и матросик с разбега плюхается в него. Слуга тем временем отвязывает канат. Я жду, пока он закончит, затем выскакиваю из своего укрытия и сталкиваю его с причала. Рядом со снопом брызг, вызванным его падением, стокгольмский фонтан показался бы вам одноногим скрюченным ревматиком. Благодаря моему высокому порыву, безвестная шестерка в кимоно на глазах преображается в кисть великого художника-мариниста, которую маэстро в сердцах швырнул в ночной горшок мешающего ему работать ребенка.

Пока слуга барахтается в воде, я запрыгиваю в катер. Матрос, который все это время был занят запуском мотора, так ничего и не заметил. Он выпрямляется и сталкивается носом с парой фунтов моей крепко сжатой ладони. Крюк в шнобель, накат коленом по бейцам и левый в челюсть. Быстро и качественно. И вот, уже матросик отдыхает на дне катера, прикинувшись грудой тряпья. Я обыскиваю его и к своему великому удовольствию нахожу у него за поясом многозарядный шпалер, с которым можно смело идти на носорога.

Освобождаю морского волка от его автоматического плавника и спихиваю за борт немного освежиться.

Меня ждут голубые просторы! Я врубаю скорость: катер сигает метра на три и стрелой летит вперед. С удовольствием прокатился бы сейчас на водных лыжах, будь у меня водила за штурвалом, свободное время и ангел-хранитель, которому я мог бы доверить своего Берю!

На борт “Гасисветнетохана” высыпали узкоглазки, поджидающие прибытия катера. Среди них и старик-очкарик. Я подхожу вплотную к яхте, но мне не спешат спускать трап.

До меня доносится голос очкастого худышки:

— Что случилось, комиссар?

— Я привез вам конверт.

— А почему вы вернулись один?

— Дело в том, что мы сбили пешехода. Нас задержала полиция, но мне удалось улизнуть…

— Неужели?

Его голос полон таким недоверием, что я удивляюсь, почему яхта еще не дала крен (жаль, а то бы за борт плюхнулся очкастый старый хрен!).

— Если вы не верите мне, то послушайте радио, по нему должны сообщить об этом дорожном происшествии — оно было впечатляющим.

— И вы не воспользовались таким случаем, чтобы спастись? оппонирует мне лотоглазый.

— Напротив, я испугался того, что, не дождавшись нас, вы убьете моего друга, и поэтому решил действовать на свой страх и риск.

— Почему вы сами управляете катером?

— Ваш матрос не захотел везти меня к вам, а я ничего не смог ему объяснить, так как он не понимает по-английски вот почему я был вынужден объясниться с ним при помощи кулака.

И тут я иду ва-банк.

— Если вы не верите мне, так и скажите! Неужели вы все боитесь одного единственного человека?! Как вы можете даже предположить, что я вернулся рассказывать вам байки с пустыми руками?

Мой сарказм приносит плоды.

— Хорошо, — говорит гном. — Вам сейчас спустят корзину, в которую вы положите конверт.

— Согласен, только сначала спустите ко мне моего друга.

— Ни в коем случае!

Я достаю из своего бумажника конверт с письмом от любовницы, нежной и незабвенной Марты Индюкар.

— Хватит издеваться надо мной, — гордо бросаю я. — Вы сами добились этого, не захотев спускать мне трап. Ваше недоверие говорит о ваших недобрых намерениях. Отдайте мне друга, и вы тотчас получите свой конверт. Иначе я разорву его на кусочки и брошу в воду!

Я подхожу к борту катера.

— И не вздумайте стрелять в меня! Я уйду под воду вместе с ним!

Наступает напряженная тишина. Старый бонза отдает указания своим слугам.

— Ладно, — говорит он. — Но не вздумайте обманывать меня, это обойдется вам чрезвычайно дорого!

Я понимаю, что он имеет в виду, когда замечаю над собой четырех типов с внушительными дурами в руках. Как только я передам им конверт, они откроют огонь. У меня не хватит времени отойти от борта. Как можно ускользнуть от четырех головорезов, держащих наготове свои плавники?

Через несколько минут на палубу выводят Толстяка. Он на ходу натягивает свои шмотки, отпуская при этом соленые морские словечки в адрес японских яхтсменов. Тут мне в голову приходит одна из самых безумных и нахальных идей за всю мою славную карьеру.

Мне нужно срочно задействовать Толстяка, пока он еще на посудине.

Это наш последний шанс. Для этого я должен переговорить с ним таким образом, чтобы нас никто не понял. Так как старый хрыч говорит по-французски, я должен буду воспользоваться герметичным языком, доступным только для понимания Толстяка.

— Эй Берю, растопырь свои хлопалки, кореш! — кричу ему я.

— Черт возьми, на фига ты сюда вертанулся?! — восклицает мой благородный друг.

— Я тут решил сварганить салат не по сезону, чувачина, и нам в цист кидануть муриков со шпейками, чтоб ты слындал. Зацепи четырехшнифтового бабая и торцани его в мою скорлупку, а сам линяй макитрой вниз!

Старый япошка трясется от возмущения.

— Молчать! — кричит он. — Или говорите по-французски! Я не…

Он не успевает закончить фразу, так как Громила делает ему свой very famous (Очень знаменитый (англ.)) номер высшего пилотажа. Пока желтолицые разворачивали веревочный трап, он сиганул вперед, и не успевает месье и глазом моргнуть, как папаша Божий одуванчик летит за борт. Старичок вопит, как ошпаренный мартовский кот и мешком плюхается на дно моего катера.

Я, как могу, смягчаю его падение, но несмотря на все мои старания, он хлопается хлебальником об палубу и напрочь освобождается от зубов. Его доминошки, родные и вставные, рассыпаются по настилу, как горстка риса. Он в полном отрубе. Я поднимаю его и прижимаю к себе.

Телохранители не решаются стрелять. Они находятся в полной растерянности. В Берю вцепляются трое узкоглазок. Он отчаянно отмахивается от них. Мой друг рвет и мечет; от его красивого синего пиджака в белую полоску, как испуганные чайки, летят в воздух клочья.

Наконец, ему удается прыгнуть за борт вместе с намертво вцепившимся в него бульдожкой. Двое борцов плюхаются в каком-нибудь метре от катера.

Вода ничуть не охлаждает их пыл. Сын страны восходящего солнца водружает свою граблю на шею Берю и медленно перекрывает ему доступ кислорода. Мой медный Толстяк, не очень-то дружащий с водой, отбивается как может — а в этой мокрой стихии может он плохо — и вскоре начинает пускать пузыри. Тогда свободной рукой я навожу свою волыну, и забодяживаю пульку в чан япончика. Грохот выстрела смягчается нежным бульканьем морской воды… Обидчик Берю идет ко дну, оставив за собой на поверхности красную ленточку крови.

— Быстрее залезай в лодку! — кричу я Толстяку.

На борту яхты продолжается замешательство. Благодаря присутствию Биг Бонзы на моем катере, его головорезы отказываются поливать меня свинцом из страха укокошить своего благодетеля.

Отфыркиваясь, его Толстейшее Величество карабкается на борт моей посудины. Его потуги способны вызвать крен у танкера. Я чуть было не принимаю морскую ванну, но, к счастью, мое копыто застряло в щели настила, и мне удается избежать купания in extremis (Зд. — в последний момент, также при смерти (лат)) (как говорят в Ватикане).

— Занимай место за штурвалом. Толстяк. Отпусти черную ручку, затем нажми на белую.

Он четко выполняет команды, продолжая отфыркиваться и сохраняя устойчивый багрянец. Мотор дико взывает, и катер мчится вперед.

Ребята на яхте до слез огорчены нашим отъездом.

Когда нас разделяет полмили водного пространства, Толстяк позволяет себе оглянуться назад.

Он сияет, как лучи восходящего солнца на лбу медного Будды.

— Знаешь, Сан-А, — взволнованно начинает он, — ты знаешь…

Он трясет своей бесшабашной башкой.

— Ввек не забуду, что нам удалось отмочить! Самый потрясный номер за все наши гастроли, скажи, дружище!

— Я говорю, Толстяк!

Он протягивает мне свою широкую ладонь, густо покрытую с тыла шерстью.

Мы обмениваемся крепким взволнованным шейк-хэндом (Рукопожатием (англ.).).

Глава 10

— А что сейчас? — спрашивает Толстяк.

Мы заходим в тихую бухточку. Я подозрительно оглядываюсь по сторонам.

— Сейчас присмотри за папашей, а я займусь всем остальным.

Я кидаю свои штиблеты, носки и штанцы на прибрежный песок. Затем разворачиваю лодку носом в открытое море и прихватываю веревкой рычаги газа и переключения скоростей.

Я прыгаю в воду предварительно дернув разом за обе веревки. Катер резко стартует, оставляя за собой шлейф белой пены. Освобожденный от груза человеческих тел, с заблокированным до упора рычагом газа, он стремительно уносится в голубую даль. Когда я надеваю брюки, он превращается в маленькую черную точку на горизонте.

— Интересно, куда он доплывет? — задумчиво вопрошает Берю.

— Если он не врежется в Маркизовы острова, у него есть шанс причалить в Чили, — предполагаю я.

Я склоняюсь над старикашкой. Тот до сих пор в ауте. Думаю, он схлопотал небольшую трещину в черепушке или что-нибудь в этом роде.

Так или иначе, последний зубец уже прорезался между его расквашенных губ. Никак наскажешь, что наш дорогой старичок находится в хорошей форме!

Мы присаживаемся на душистой траве чудесного сада.

— Как тебе удалось выкрутиться на почте? — спрашивает мой верный спутник.

Я рассказываю ему об этом приключении. От моего рассказа его прошибает слеза, и он прижимает меня к своей груди гладиатора:

— Значит, ты вернулся, чтобы спасти меня, Тони?! Вместо того, чтобы заложить их легавым, ты рисковал своей шкурой, чтобы вытащить из беды своего кента! Я этого никогда не забуду, дружище!

Закруглившись с сеансом слезного признания в любви, мы решаем действовать, в связи с чем проводим укороченный военный совет.

Ситуация весьма туманна.

— Этот милок, — говорю я, кивая на старикана, — наверняка большая шишка со связями. Мы не говорим по-японски, и, вообще, мне не хотелось бы что-то объяснять японской полиции. Если нас там задержать, дело может обернуться не в нашу пользу. Будет гораздо лучше, если я сначала свяжусь с нашим посольством.

— Годится, — говорит Толстяк, — Иди, я присмотрю за старичком, можешь быть спокоен — он от меня никуда не денется.

В этом замечательном саду находится маленькая бамбуковая хижина, куда мы относим старикана без очков, потерянных во время падения.

— Жди меня здесь. И смотри не высовывайся! Я ухожу на разведку.

Я иду по тропинке, которая вскоре пересекается с другой, ведущей в свою очередь к еще одной, благодаря которой я перехожу через мостик, и замечаю среди рощи карликовых кедров весьма располагающее жилище, окрашенное в веселые тона. Я подхожу ближе. Вдруг дверь распахивается, и мне навстречу бросается стайка хорошеньких девушек.

Это сон, ребята! Их не меньше двух десятков, все японочки и все как на подбор! Они одеты в кимоно, переливающиеся всеми цветами радуги, и сандалии, с деревянными подошвами, нежно цокающими по мелкому гравию. Эти мадмуазелечки, щебеча и смеясь, окружают меня. Они толпятся, подталкивая друг друга локтями, фыркают и трогают меня кончиками пальцев, как будто сомневаются в моем существовании, также как я сомневаюсь в их. Они задают мне вопросы, которые я не могу понять.

— Вы говорите по-французски? — спрашиваю я у них.

В ответ слышу хор красоток, напевающих:

— Фран-цусь-кх! Фран-цусь-ки! Одна из них робко выходит вперед со словами:

— Я говорю чуть-чуть…

Это самая красивая девушка. Потрясающая фигурка, атласная кожа, миндалевидные глаза, сияющие как бриллианты, на голове — огромный, черный, как смоль, шиньон, искрящийся стеклянными шариками заколок.

Можно подумать, что эта красотка нарисована кистью величайшего японского художника на блюде из тончайшего фарфора.

— Откуда вы идти? — спрашивает она.

— Мы прогуливались с другом по побережью. Вдруг мы услышали стоны и вскоре обнаружили пожилого мужчину, который лежал неподалеку отсюда в бессознательном состоянии.

Она переводит мои слова своим спутницам, которые взволнованно галдят и жестикулируют руками.

— Где тот мужчина и ваш друг?

— Пойдемте…

Мы направляемся к укрытию. Для этого нам приходится выбрать тропинку, ведущую через мостик, и сливающуюся с другой, которая в свою очередь выводит нас на ту, которая ведет прямиком к хижине По пути я болтаю со своей маленькой спутницей, Ее зовут Мояпопанежнакаклотос, что у французов примерно соответствует имени Люлю. Дом, в котором она живет со своими подругами, является школой гейш. Но сегодня — читхи-верг, и у них выходной. Они остались без преподавателей и развлекают себя сами, как могут. Если я правильно понял, то я представляю подарок судьбы для этих милых крошек. Моя Люлю учится на первом курсе. Она должна в июне сдавать дип-лом и, если ей это удастся, то ее на следующий год примут в аспиран-дуру, где она собирается специализироваться в области экстатических языков Востока; поэтому она сейчас зубрит “Камасутру” для того, чтобы отхватить первую премию — незабываемую ночь любви в кампании закоренелого евнуха. Короче говоря, это добросовестная ученица.

Берю выражает неописуемое удивление, увидев меня в сопровождении табуна резвых милашек.

— Где ты подцепил этот зверинчик? — спрашивает он.

От такого изобилия у моего Толстяка шнифты начинают сползать со своих орбит.

— Сам Будда направил к ним мои стопы, — говорю я. — Представь себе, что мы пришвартовались к школе гейш в выходной день.

— Не может быть!

— И тем не менее!

С видом завоевателя Берю выгуливает свой взгляд по моим спутницам.

— Значит, это все наше?!

Восхитительная Моялопанежнакаклотос ведет нас в комнату, где мы укладываем старика. Он бредит, бесконечно повторяя какие-то слова.

— Что он говорит? — спрашиваю я свою солнцеликую.

— Господин говорит, что он — сын Бога, — серьезно отвечает она.

— Он бредит, моя прелесть, не стоит на это обращать внимание.

— Нужно вызвать врача.

— У меня есть прекрасный врач. Давайте позвоним ему.

Я даю ей номер телефона Рульта. Пока Берю присматривает за пострадавшим, мы идем звонить в соседнюю комнату.

Эти мадмуазельки решили угостить нас легким завтраком. Они чрезвычайно возбуждены нашим присутствием. Люлю объясняет мне, что ее подруги ужасно рады встрече с нами, так как они как раз на следующей неделе должны изучать премудрости французской любви, а тут им представилась возможность приятно удивить своих учителей, если, конечно, мы не возражаем поделиться с ними своими знаниями.

Они уже изучили элементарные виды любви — английскую и американскую; сентиментальную любовь — немецкую, русскую и польскую; дикарскую любовь — монгольскую и конголезскую, себялюбивую любовь — швейцарскую и шведскую; шуточную любовь — типа бельгийской; ну а под занавес программы им осталось лишь пройти бесстыжую любовь, то есть французскую.

— Значит, в вашей классификации французская любовь считается конечной точкой?

— Да, но в ней существуют еще свое деление.

— То есть?

— Например, порочная любовь.

— Это как?

— Так называемая “лионская любовь”… Она спрашивает меня голосом, сочащимся страстной надеждой:

— Вы случайно не из Лиона?

— Я — нет, — говорю я, — но мой компаньон — лионец.

Мояпопанежнакаклотос радостно вскрикивает и сообщает приятную новость своим прелестным однокашкам, которые радостно хлопают в ладоши.

Не переставая болтать, мы дозваниваемся в агентство “Франс-Пресс”.

Трубку берет Рульт собственной персоной. Слушаю.

— Говорит Сан-А!

— Наконец! Я с самого утра пытаюсь дозвониться к тебе в гостиницу.

— С нами случилась удивительная, потрясающая и сногсшибательная история, Рульт Срочно приезжай ко мне с машиной “скорой помощи”!

— “Скорой помощи”?

— Да, у нас тут перелом — У твоего друга?

— Наоборот, у моего главного врага. По понятным причинам я не могу отвезти его в больницу. Может быть, у тебя есть на примете какой-нибудь укромный уголок, где мы могли бы привести его в порядок без вмешательства стражей порядка?

— Я позабочусь об этом. Да, черт возьми! Где ты сейчас?

Я переадресовываю вопрос Люлю, после чего отвечаю:

— В специальной школе гейш “Кайфутвоя” В трубке воцаряется тишина, и я начинаю думать, что наш разговор прервали (как говорит мой знакомый гинеколог по поводу нежелательной беременности), поэтому кричу настойчивое “Алло!”.

— Да! Пощади мои барабанные перепонки, — просит меня Рульт. — Что ты забыл в этом почтенном учебном заведении? Как тебе удалось попасть туда? Это ведь школа закрытого типа.

— Что-то вроде борделя в бункере? Он смеется.

— Наверное, тебе понравились ученицы?

— Увидишь сам!

— О'кей, сделаю все необходимое, хотя ты можешь подвести меня под монастырь. Жди меня через пару часов…

— Спасибо, чувак!

С Берю и праздником в душе я усаживаюсь за стол. Вот так завтрак, друзья! Судите сами, рис со стрекозьими крылышками, ушки майских жуков в ментальном масле и фисташковые пестики в уксусе-мускусе. Но гораздо больше всех этих изысканных блюд нас радует обслуживающий персонал.

Эти лапочки с ножек до головы пропитаны ласковым вниманием к своим гостям. Они от всей души потчуют нас, делают нам массаж живота, чтобы улучшить процессы пищеварения, нежно наигрывают на мандолинах, мелодично подливая нам чай и вытирая наши губы. Берю попросил винца, но, увы, последняя бутылка портяги была выпита профессором из Лиона во время его последней командировки в этот храм знаний.

После десерта наши восхитительные хозяйки привечают нас, склоняют, возбуждают, завлекают, щекочут, прижимают, сжимают, ласкают, приглашают, встречают, принимают, постигают, оценивают, говорят нам о нашей бесценности, показывают нам ее, доказывают (не на словах, а на деле), обнимают, обвивают, вызывают, совращают, поглощают, потребляют, изымают, расстегивают, меняют, передают друг дружке на поруки, осаждают, пленяют, взаимозаменяют, заворачивают, разворачивают (по длине), потрясают, изумляют, ошеломляют, выжимают, вновь наполняют и окончательно опустошают!

Конец света! Всемирный потоп! Вселенское блаженство!

Толстяк — в полном ауте. Я — тоже.

— Я, наверное, успел порадовать с полдюжины, — вздыхает он. —Когда я расскажу об этом у нас в конторе, мне никто не поверит. Но ты — мой свидетель, Сан-А! Ты ведь подтвердишь им это?

— Я гораздо больше, чем свидетель, корифан! Я — твой главный сообщник. Я ведь сам ублажил четырнадцать цыпочек!

— Это твой рекорд?

— Да, и я горжусь им! Жаль, что его не занесут в книгу рекордов Гинесса!

Берю ликует:

— Знаешь, — говорит он. — Здесь я за один час узнал о любви больше, чем за всю свою жизнь, несмотря на то, что моя Берта в постели тоже не снеговая баба и не египетская мумия под гусеницами трактора. Она знает такие штучки, которых ты не найдешь в Лapycce (Толковый иллюстрированный словарь французского.). Но по сравнению с этими лапочками, она столь же темпераментна, как тяпка на прополке сорняка! С этих пор, когда я буду выполнять свои супружеские обязанности, мне не придется ломать голову над тем, чем бы ее удивить!

Он умолкает, так как появляется делегация юных гейш. Они преклоняют перед нами колени, а самая старшая из них, некая Лю-Ткни-Ню, вручает мне маленький цветок лотоса из золота, а Берю серебренный цветок сурепки. Люлю объясняет мне, что у них это является высшими наградами за достижения в области любовных утех, которые учредила их организация.

Цветок лотоса до сих пор вручался лишь трижды: два раза — посмертно, так как награжденные скоропостижно скончались в одночасье, в третий раз — заочно некому Ай-Болиду, который получил сию награду, будучи в звании почетной гейши. Что касается “серебренного цветка сурепки”, то это более распространенная награда, что отнюдь не умаляет ее достоинства. Толстяк, находящийся на седьмом небе от счастья, куда он вознесся без помощи лифта, клянется никогда не расставаться с ней.

Я возвращаюсь к изголовью нашего старичка-страдальца. Он еще не оклемался, так что если у вас есть желание сделать ставку на его земную жизнь, не спешите, господа, вы здорово рискуете!

Я слышу настойчивые автомобильные гудки за окном, наверное, это прибыл Рульт. Действительно, наш дружок уже здесь, перед входной решеткой из бамбука, за рулем “скорой помощи”.

Я открываю ему, а он в свою очередь еще шире распахивает глаза при виде наших красоток.

— У вас с другом ноги — в форме “W” — попутно замечает он.

— Есть от чего Я все расскажу тебе по дороге, нам нужно побыстрее сматывать отсюда удочки, приятель!

Он хватает складные носилки, и мы мчимся за нашим старичком. Но очутившись в комнате, Рульт застывает от удивления, — Не может быть! — бормочет он.

— Что?

— Ты знаешь, кто это?

— Не имею понятия.

— Это Бяку-Хамури, глава одной из самых знатных семей японской империи, а заодно, и самых богатых. Этот господин стоит миллионы долларов!

— Ты уверен в этом?

— Еще бы! Я сто раз видел его во время официальных приемов. Он крупнейший магнат, владеющий промышленными и оборонными предприятиями, банками, макаронными фабриками и торговым флотом. Перед ним дрожит сам император!

Я почесываю затылок.

— Ты ошеломил меня своим известием!

— А я из-за тебя рискую потерять свое место! Хорошо еще, если меня не упекут за решетку после всего этого!

— Никто об этом ничего не узнает.

— Ты думаешь, что здесь живут папуасы? Японская полиция не хуже нашей, сынок! Они откроют следствие и…

— Пошевели мозгами, у меня очень многое завязано на этом деле.

Давай сначала определим папашу Бяку-Хамури, а я введу тебя в курс дела по дороге.

Мы уходим: Рульт, Берю, старая развалина и я. Прощайте, прелестные обитательницы райского уголка! У наших милашек на кончиках ресниц дрожат бусинки слез. Они машут нам на прощанье веерами. У Берю слезы так сжимают горло, как пояс верности сжимает интимное место жены крестоносца.

Наконец, мы выкатываемся.

— Ты решил, куда мы отвезем папашу? — спрашиваю я у Рульта.

— К Барбаре.

— Ты с ума сошел! Как мы сможем незамеченными подняться на шестой этаж ее дома?

— Мы повезем его не в ее квартиру в Токио, а в загородный дом.

— Она не подумает, что мы злоупотребляем ее гостеприимством?

— Барбара?! Чем больше ей злоупотребляют, тем больше ей это нравится, — смеется Рульт.

Спустя три четверти часа наша карета подкатывает к поместью неутомимой мисс Ловикайфмен. Она поджидает нас в изумрудном бомбоно (Термин «бикини» был запрещен в Японии после проведения ядерных испытаний американцами на территории страны восходящего солнца.), принимая солнечную ванну в тени бледноножника с отражающей листвой и пуленепробиваемой кроной, с бутылкой виски под своей прекрасной ручкой.

— Хелло! — приветствует нас она.

— Не стоит, я это не пью, — отвечает Берю, думая, что ему преложили сорт лимонада, в то время как в его поле зрения находится бутылка Black and White (Сорт виски (Прим пер.)).

Он лобызает ручку нашей хозяйке. Но эта невинная форма вежливости не удовлетворяет аппетит любвеобильной дамы, которая возвращает ему приветствие засосом пухлых губ. Толстяк, растративший весь свой любовный пыл и думающий лишь о том, как бы отдохнуть, пытается протестовать, но Барбара списывает это на его настроение.

— Эй, — говорит она, — вы часом не импотент?

Тогда Громила гордо указывает на свою петлицу.

— Нельзя так говорить с мужчиной, носящим эту награду, — заявляет он.

Мы оставляем их выяснять отношения и несем папашу Бяку-Хамури в отведенную ему комнатуху. Уложив его на кровать, Рульт, который был санитаром у сантехников во время последней войны, осматривает пострадавшего.

— Ничего себе, — говорит он, — У него, по-моему, сломана челюсть.

— Да, он упал вниз головой с шестиметровой высоты в лодку.

— Черт возьми! Мне придется вызвать врача.

— Мы сильно рискуем!

— Нет. У меня есть знакомый бельгиец, который работает в местном университете и не откажется оказать мне услугу.

Он звонит по телефону, после чего я вкратце рассказываю ему о наших приключениях. Мой рассказ ошеломляет его.

— Клянусь, я ни черта не понимаю в этой истории! — восклицает Рульт.

— Что представляет из себя этот конверт? Сегодня утром я повесил объявление в холле своего агентства и ко мне пришел швейцарский профессор, специализирующийся в изучении восточных языков.

Я хмурю брови.

— Значит, ты кому-то показывал конверт?

— Да, но не волнуйся, я знал, что он собирается вскоре уезжать в Лондон. Поэтому у меня возникла мысль дать такое объявление:

"Ищу специалиста-европейца для расшифровки документа”.

Я усмехаюсь:

— Ты в самом деле чокнутый, Рульт, или прикидываешься?

— Что тут такого? Нам в любом случае нужен был результат!

— И ты его получил?

Он отрицательно качает головой.

— Нет. Тип, которому я показал конверт, не смог расшифровать текст, несмотря на то, что съел собаку на восточных языках.

— Больше никто не приходил?

— Никто.

— Срочно позвони секретарше и попроси ее снять объявление!

— Не стоит, я сам снял его перед тем, как уйти.

— Молодец!

Мы идем пропустить стаканчик в компании воркующих голубков. Берю уже вошел в форму и флиртует на газоне со своей кралей в бомбоно.

— Мне кажется, что я и вправду неотразим, — доверительно шепчет он мне. — Она сказала, что я мужчина ее мечты. Она любит полных и сильных мужчин со шрамами и грубыми манерами, короче говоря, таких как я.

Через секунду он встает и просит разрешения позвонить по телефону.

Я выбиваю из него признание:

— Ты собираешься звонить Берте?

— Да, — признается он, краснея, — на этот раз моя песенка спета, Сан-А. Я думаю, что эта женщина создана для меня, ну а я как-нибудь привыкну к японскому образу жизни.

Я пытаюсь урезонить его, но Толстяк неумолим и не хочет ничего слышать.

— Начать с того, что ты не сможешь работать здесь по специальности, Берю!

— Ничего, я сменю ее.

— И чем же ты займешься?

— Буду вести курс лионской любви в школе гейш!

— Потерпи со звонком хотя бы до завтра.

— Нет!

— Да! — рычу я. — Нас, скорее всего, уже разыскивают, и, если ты закажешь разговор с Францией, нас наверняка засекут. Я запрещаю тебе звонить, Берю! Это приказ! Он покоряется.

— Ладно уж, я подожду. Но если ты считаешь, что я передумаю, то заблуждаешься, как блудный сын!

Тут нарисовывается врач, дружок Рульта. Это молодой энергичный блондин. Рульт просит его осмотреть пострадавшего, не задавая лишних вопросов. Лечилка слегка дрейфит, но соглашается.

Мы присутствуем при осмотре папаши Бяку-Хамури. Доктор хмурится:

— Ну и ну!

— Трещина черепа? — спрашиваю я.

— Нет, но серьезная травма. Он потерял много крови?

— Порядочно.

Не говоря ни слова, лекарь делает укол, чтобы поддержать мотор старого хрыча.

— Ему требуется сделать переливание крови. Но для этого его необходимо госпитализировать.

— Сейчас это пока невозможно, — заверяю его я. — Не могли бы вы сделать переливание прямо здесь?

— Это весьма сложно.

— Надо, доктор, — вздыхает Рульт. — Мы влипли в это дело по самые уши, и, если вы проговоритесь, нам их попросту отрежут!

Он улыбается.

— Хорошо. Я должен определить его группу крови.

И он приступает к анализу.

— Первая группа! — объявляет он. — У кого из вас такая же?

— Наверняка, у Берюрье! — восклицаю я. Мы зовем Толстяка. Нам не. удается сразу найти его, так как он заперся в комнате Барбары. Он выходит из нее нетвердой походкой, перемазанный губной помадой, как баранья ножка — горчицей.

— Ну, что там еще? — ворчит мой доблестный помадоносец. — Нельзя уж и поговорить наедине с дамой! Без того, чтобы кто-то не обломал тебя в самый ответственный гинекологический момент!

— Ты хочешь сказать “психологический”? — предполагаю я.

— Да пошел ты подальше со своими поправками, Сан-А! Ну, чего ты хочешь?

— Твоей крови!

— Хватит валять дурака, и говори, чего тебе надо!

— Я повторяю: Твоей крови!

— На кой ляд?

— У тебя какая группа?

— Первая.

— Значит, ты тот, кто нам нужен! Старикану необходимо сделать переливание крови, чтобы он не загнулся.

Негодование Толстяка напоминает тайфун на Ямайке.

— Ты шутишь или издеваешься надо мной?! — возмущается он. — Чего ради я должен отдавать свою праведную кровь этому извращенцу, который несколько часов назад хотел, чтобы меня сожрали муравьи! Французскую кровь, выпестованную на первосортной говядине и марочном вине, переливать в сточные канавы этого паршивца! Кровушку крепостью 16°!

Если бы ты посмотрел на нее через мелкоскоп, ты не нашел бы в ней ни одного микроба больше, чем игольное ушко! Кровь, которую жалко пролить даже за родину, я должен дарить этому старому прохиндею! Запомни, Сан-А, если я предлагаю свою кровь на брудершафт, я сам выбираю партнера!

Наконец, он устает от своей тирады.

— Послушай, Толстяк, этот старый краб — единственный, кто может расшифровать нам эту галиматью. Мы должны во что бы то ни стало спасти его. Маленькое кровопускание тебе вовсе не повредит.

— Куда там! От всех этих любовных приключений я и так чувствую себя, как выжатый лимон.

— Не беда! Знай, Берю, что твоя благородная кровь прольется во имя истины и правосудия, как к тому обязывает наша профессия.

Он все-таки соглашается со слезами на глазах:

— Ладно. Но не больше пол-литры! Это все равно, что рассыпать бисер перед свиньями!

После плодотворных переговоров с Берю начинается переливание.

Мы задерживаем свое дыхание, чтобы видеть, как дышит Бяку-Хамури.

К середине процедуры он приходит в себя. Его жабьи веки приоткрываются, и мутный, но уже живой взгляд начинает обшаривать комнату. Он смотрит на врача, переводит взгляд на меня, затем — на Рульта. После этого его глаза медленно поворачиваются в направлении Толстяка, возлегающего на диване после своего благородного поступка.

Месье Позолота, несмотря на все свое потустороннее спокойство, вздрагивает. Его веки опускаются, и он бормочет голосом, трудным для восприятия из-за потери зубов и перелома челюсти:

— О, чужестранцы, ваша отвага не знает границ, также как и ваше благородство!

— Аминь! — заключает Берю. Я прошу его заткнуться. То, на что я так надеялся, все-таки случилось, — старик заговорил.

— Вам не трудно разговаривать? — вежливо спрашиваю его в самое ухо.

— Отдохну на том свете, — отвечает бедняга.

— Ты только посмотри, еще один, кто начитался белибердятины, — не может продолжать компостировать мне мозги этой несусветицей, я требую срочной прибавки к жалованию!

— Тихо! — успокаиваю его я. Но Толстяка легче убить, чем успокоить. Бяку-Хамури вздыхает:

— Благородный француз, если вы захотите, я отдам вам все свои богатства в обмен на то послание!

— Вот она — гнилая интеллигенция! — резюмирует Берю.

— Какое послание? — спрашиваю я гномика — Конверт.

Тут я делаю ход конем из-под шляпы против секундной стрелки:

— Послушайте, месье Бяку-Хамури, я не стану скрывать, что конверт действительно находится у нас, но мы не знаем, в чем заключается его ценность. Если бы вы сказали нам об этом, то мы, можем быть, уже отдали его вам. Вместо того, чтобы похищать и пытать нас, вам было бы лучше всего начать с этого!

Желтолицый ханурик слабо кивает в знак согласия.

— Будь по-вашему! Тем более, что мои часы сочтены, и я уж скоро отправлюсь в страну своих предков.

Его слова трогают Берю до глубины души, и он отчаянно протестует:

— Вы зря портите себе кровь, папаша! Тем паче, что сейчас в ваших жилах течет часть моей. А она, поверьте, имеет гарантию на долгие годы…

— Спасибо, доблестный французский полицейский!

— Не за что, только вот мне нужно побыстрее восстановить калории, если я собираюсь учить гейш лионской любви!

— Хочу пить, — шепчет Бяку-Хамури.

— Хотите немного чая?

— Нет.

— Воды?

— Мне хотелось бы вина, — говорит кровный должник Толстяка. — Я его еще никогда не пил. Я переглядываюсь с Рультом.

— Это зов крови твоего дружка, — смеется он. Мы утоляем жажду старого японца. Он причмокивает хлебальником и заверяет нас, что отведал божественный нектар.

— Оставьте бутылек у меня под рукой, — настаивает Громила, — я в нем нуждаюсь ничуть не меньше, чем он.

Мы возвращаемся к откровениям раненого.

— Подойдите ближе, силы покидают меня. Мне трудно говорить…

И пошло-поехало, японский божок! Так как его история длинна, мучительна, поразительна, сложна, ужасна, исторична, истерично национальна и пронизана паузами, я предпочитаю лишь вкратце пересказать ее вам, дорогие читатели, потому что с вашими тампонами в тиховарках вместо мозгов, вам потребуется шестьдесят четыре года на то, чтобы в ней разобраться. Вы слушаете меня, ребята? Оттопырьте лопушата, скрестите ручки на слюнявчиках и сосредоточьте все ваше внимание, не волнуйтесь, я его не съем!

Итак, в середине прошлого века в Японии правил мудрый и добрый император Твояжитуха-Покайфу. У бога-монарха был лишь один недостаток (да и недостаток ли?) — он очень любил приударять за служанками.

Несмотря на весь свой божественный статус, он наградил пацаненком одну из них — прекрасную, нежную, восхитительную Гандболфе. Суровый закон Шоконата гласил: женатый император не может признать своего внебрачного отпрыска. И монарх выдал Гандболфе замуж за богатого наследника из семьи Бяку-Хамури.

— Это был ваш дед? — спрашиваю я.

— Мой отец, — поправляет меня старик.

— Отец? Так сколько же вам лет?

— Девяносто два года.

— Я бы вам их никогда не дал, — делает комплимент Берю. — Вы не тяните на свои годы.

— Значит, — восклицает Рульт, — Вы — внебрачный сын императора Твояжитуха-Покайфу?

— Да!

— Вот те на! — ликует Берюрье. — Кто бы мог подумать, что в один прекрасный день я поделюсь своей кровью с вице-императором?!

Бяку-Хамури продолжает свой рассказ:

— Вместо того, чтобы отказаться от ребенка добрый император всей душой полюбил его. Несмотря на то, что закон Шоконата запрещает императору признавать в таких случаях свое отцовство, Твояжитуха-Покайфу сумел обойти это затруднение. За несколько часов до своей смерти он подписал конверт на Шоконатском языке:

"Плоду моей плоти — любимому Бяку”.

И внизу подписал на современном японском: “На сохранение Бяку Хамури во дворце Йокогамы”.

Он наклеил императорскую марку и поручил своему камергеру Вава-Мояшкура доставить письмо по назначению, что тот и сделал. Но камергер знал шоконатский язык, и когда император умер, поспешил поделиться тайной покойного с новым императором Этолото-Киднякмоно. Преемник Твояжитуха-Покайфу понял опасность, которую представляло для него это письмо, и направил за ним своих слуг во дворец Бяку Хамури. Слуги выполнили поручение. Конверт вернулся в императорский дворец, где его спрятали в секретных архивах, так как в законах шоконата говорится, что тот, кто уничтожит текст, написанный рукой императора, будет после смерти воплощаться в свинью на протяжении ста тысяч поколений.

Старик закрывает глаза. Его одолевает усталость. Учитывая его возраст, в этом нет ничего удивительного.

Я отвожу врача в сторонку.

— Вы не могли бы сделать ему еще одну инъекцию сердечного стимулятора?

У него как раз находится при себе отличное стимулирующее средство британского производства “Тони-Армстронгджонз” на базе гипосульфита.

Он вкалывает его Бяку Хамури, в следствие чего тот оживляется и находит в себе силы продолжить повествование.

Предатель всегда остается предателем. Негодяй-камергер, предавший память своего императора Твояжитуха-Покайфу, имел слишком длинный язык и поведал о тайне конверта не только своему новому хозяину, но также и своим любовницам, которые, в свою очередь, рассказали об этом другим своим любовникам, — и вот уже новость разнеслась по свету. Конечно, камергер за это был наказан, и весьма болезненным способом: ему надрезали сантиметров на шестьдесят живот и перед тем, как его зашить, не забыли насыпать туда красного перца; тем не менее, тайна стала достоянием определенной части населения.

Прошли годы. Бяку-Хамури узнал, что он — сын императора, но для того, чтобы доказать это, требовалось официальное доказательство, которым являлся тот пресловутый конверт. Увы! Он был надежно погребен в подземных тайниках дворца. К власти пришла новая династия, и инцидент был забыт. Всеми, кроме Бяку Хамури, который на протяжении всей своей жизни обсасывал эту горькую пилюлю. И вот в один прекрасный день…

В тот прекрасный день на прошлой неделе японское посольство в Париже организовало выставку произведений древнего японского искусства. Союз филателистов попросил, чтобы на экспозиции был выставлен первый экземпляр личной марки императора. Она представляет собой такую филателистическую редкость, что ее еще никто не видел.

Японское правительство знало, что такая марка существует в императорском дворце — та самая, которая была наклеена на знаменитый конверт, смекаете, мои ягнятки?

После некоторых колебаний, было решено в целях повышения культурного престижа Японии послать конверт на выставку в Париж.

Конверт-завещание пролежал в тайнике около века и стал своего рода любопытной реликвией. Но Бяку знал его истинную цену. Наконец-таки ему представилась возможность, которую он ждал всю свою долгую жизнь (которая могла бы послужить объектом изучения герантологов). Он мог вернуть себе причитающееся, так как за все это время конверт впервые был извлечен из тайников императорского дворца.

Он заручился поддержкой бывшего шефа японского гестапо Фузи Хотьубе и его команды. Не считаясь с расходами, он послал их в Париж с приказом любой ценой заполучить конверт и доставить его в Японию.

Теперь все становится на свои места: поджог в посольстве, нитроглицерин, которым Фузи Хотъубе запасся на случай авиакатастрофы.

Все, кроме одной вещи…

— Скажите, месье, почему двое почтенных японцев покончили с собой, прочитав надпись на конверте?

Бяку просит очередной бокал вина и, с удовольствием осушив его, объясняет:

— В наших священных текстах сказано, что тот, кто коснется пальцами текста, написанного рукой императора, будет проклят во веки веков, если не покончит с собой в течение часа.

На этот раз все становится ясным, как божий день.

Переливание давно закончено.

Берю полностью пришел в себя после донорства.

Мы приносим телефон бедняге Бяку, чтобы он смог отдать распоряжения своим людям. Его телохранители приедут забрать его на машине “скорой помощи”. Я торжественно обещаю ему передать его драгоценный конверт — свидетельство об императорском рождении — в ближайшее время.

Мое обещание служит ему новой порцией сердечного допинга.

Глава 11

— Я еду за конвертом в свою контору и потом привожу его к вам в гостиницу, — говорит Рульт, высаживая нас у гостиницы.

На Токио спускается ночь. Бездонная и бархатистая.

Портье вручает нам телеграмму из Франции Я спешу распечатать ее.

Толстяк с улыбкой поджидает меня в лифте.

— Ты что-то не спешишь. Я чертовски устал и хочу для поднятия духа принять ванну, тем более, что я не делал этого с тех пор, как женился мой племяш…

Я присоединяюсь к нему, разворачивая телеграмму — От Старикана?

— Да.

— Что там еще придумал на нашу голову этот затейник?

— Слушай: “Никаких новостей о Пино тчк Убитая молодая азиатка работала в посольстве Японии тчк Кадиллак был сдан японскому клиенту тчк Берюрье присвоено звание старшего инспектора тчк Мои поздравления тчк Жду новостей тчк Искренне ваш тчк"

Лифтер нажимает на кнопку, и мы взлетаем в воздух, благоухающий хризантемами. Я нежно смотрю на Толстяка. Он стоит по стоике “смирно"

— пятки вместе, носки врозь с гордо поднятым подбородками и застывшим взглядом. Его толстые губы мелко дрожат. И вдруг, когда лифт достигает третьего этажа, он раздражается рыданиями, до смерти напугав грума, который справедливо задается вопросом, не сошел ли с ума его пассажир.

— Ах, Сан-А, дружище! Сан-А, Сан-А — плачет мой славный Берю. Неужели?! Скажи мне, это правда? Я, Берюрье, — старший инспектор?!

— Ну да!

— Честно?

— Конечно, корифан!

Я энергично трясу его руку — От всей души поздравляю тебя, старый хрыч! Ты это заслужил!

Он опускает голову и, всхлипывая, бормочет:

— Не называй меня больше “старым хрычом”, пожалуйста! Это как-то не вяжется со званием старшего инспектора.

Так как уже около минуты лифтер ждет нас с открытыми дверями и ртом, я выталкиваю старшего инспектора из кабины.

Он гордо вышагивает в серебристо-голубом свете гостиничных ламп.

Над его головой сияет нимб, надежно зацепившись за ветвистые рога.

Подойдя к дверям номера, он хватает меня за руку и говорит:

— Представляешь, в тот день, когда моя славная матушка произвела меня на свет, к ней явилась фея и сказала: “В один прекрасный день ваш сын станет старшим инспектором”.

— Да, — поддакиваю я, — так же было с мадам Гюго, когда она родила своего Виктора. Ей тоже привиделось…

Толстяк встает на дыбы — Как ты можешь сравнивать какого-то ханурика, который крапал какую-то муть, да еще в стишках, со старшим инспектором полиции!

В знак бесконечной благодарности он воздевает вверх руки:

— Вот Берта обрадуется!

— А я-то думал, что ты останешься в Японии с Барбарой!

— С моим повышением это становится невозможным, Сан-А. Подумай сам; как я в такой момент смогу покинуть своих коллег, которые так уважают меня! Ну разве я могу упустить такую оказию?

— Конечно, нет. Но не забывай, что должность не только дает новый статус, но вместе с ним и новые обязанности.

— То есть?

— Старший инспектор обязан мыть ноги.

— Ну да!

— Постоянно.

— Даже во время отпуска?

— Да, Берю, даже… К тому же, он должен иметь соответствующее образование.

— Тут мне нечего бояться. Чего-чего, а знаний у меня хватает.

— Все твои знания могут оказаться мыльным пузырем.

— Ты недооцениваешь меня, я знаю гораздо больше, чем ты думаешь!

Ты забываешь, что я учился в лицее, и если не получил аттестат, то только из-за того, что завалил диктант, математику, историю Франции…

Я слышу, как в моей комнате звонит телефон и оставляю Берю распевать себе панегирики без слушателей.

Мчусь к телефону и снимаю трубку. Это Рульт. У него срывающийся голос паренька, который в поисках бистро восемь дней шлялся по Сахаре.

— Катастрофа, Сан-А!

Я почти что догадываюсь.

— Выкладывай!

— У меня украли конверт! — Что ты говоришь?!

— Моей секретарше кто-то позвонил днем от моего имени и попросил ее взять такси и приехать на встречу со мной в “Grand Hotel” в Кавазаки. Так как с ней разговаривали по-французски, она подумала, что звонил один из наших корреспондентов, и выехала на встречу. Во время ее отсутствия кто-то открыл мой сейф и похитил конверт. Это был профессионал, так как замок остался невзломан.

Это известие сражает меня наповал.

— Дрянная новость для папаши Бяку, мы ведь обещали вернуть его добро!

— И не менее дрянная — для нас самих, так как он подумает, что мы надули его. У него колоссальные связи, и я не удивлюсь, если с нас скоро спустят шкуру!

Я напираю на Рульта:

— И зачем ты давал это дурацкое объявление?! Твой утренний посетитель положил глаз на документ и заметил место, куда ты положил его. Наверняка, это он…

Тут я умолкаю, так как в мой мозг кривыми когтями впивается одна мысль и крепко заседает там.

— Скажи-ка, Рульт…

— Что?

— Наше происшествие дает этому делу новый оборот.

— То есть?

— Это подтверждает то, что конверт похитили люди не из банды Бяку!

— А ведь точно!

— Ладно, ни к чему не прикасайся и никому не говори о случившемся, я выезжаю!

Глава 12

Рульт встречает меня с угрюмой миной типа, который намедни тяпнул десяток литров рисовой водки и до сих пор не нашел возможности опохмелиться.

— Я очень сожалею, Сан-А.

— Я не меньше. Ладно, давай посмотрим твой сейф!

Речь идет о японском сейфе, вмонтированном в стену. Его дверца имеет толщину не менее пятнадцати сантиметров. На ней нет ни царапинки.

— У кого, кроме тебя, есть еще ключ?

— Ключ здесь не нужен, сейф открывается при помощи набора буквенной комбинации.

— Твоя секретарша знала эту комбинацию?

— Нет. И вообще, не будь таким подозрительным, моя блондинка выше всяких подозрений!

— Сразу видно, что ты — не легавый, а то бы ты не питал таких иллюзий по поводу ближних. Ну да ладно, расскажи мне о своем утреннем посетителе. Ты говоришь, что это был швейцарец?

— Он сам сказал мне об этом.

— Он не назвал тебе своего имени?

— Назвал, но я не обратил на это внимания. Что-то вроде Хуллера, Халлера… Я подскакиваю на месте.

— Хелдер?!

— В десятку! Точно, меня околпачил Хелдер! — Как он выглядел?

— Желтоватый цвет лица, курносый, густая рыжеватая борода и очки в толстой роговой оправе.

— Рульт, мне нужно срочно позвонить во Францию!

— Запросто! Я пользуюсь кредитом и правом срочного вызова как представитель прессы.

Мы заказываем разговор со Стариканом, прозябающем в Париже. В ожидании звонка я начинаю быстрое расследование. Объектом допроса становится блондинка-секретарша. У нее вид витражной святой. Настоящая Богоматерь скамьи подсудимых!

— Скажите, прелестная, к вам утром приходил на прием бородач?

— Да.

— Как он представился?

— С большим достоинством, как человек, знающий себе цену. Он сказал, что пришел по объявлению, которое прочитал в вестибюле и что он — профессор швейцарского университета Неф-Шатель. Я сообщила об этом Жиль…, месье Рульту.

Рульт краснеет. Вот скромняга! Готов держать с вами пари, поставив на кон добротный плеоназм против многозарядной крупнокалиберной волыни, что она не усаживается на стул, когда Рульт диктует ей послания.

— Что дальше?

— Месье Рульт принял его.

— Вы проводили посетителя, когда он вышел из кабинета?

— Да.

— Вы не заметили, в какую сторону он пошел, выйдя на улицу?

— Нет.

— Жаль.

— Впрочем…

— Да?

Она колеблется. Я собираюсь задать наводящие вопросы, когда звонит телефон. Это Старикан. Я выкладываю ему нашу удивительную одиссею прошедшего дня. Он издает ряд громких хорошо доходящих до меня восклицаний, делает мне комплимент и, умолкает, когда я сообщаю ему об исчезновении чертова конверта.

— Вы не могли бы дать мне приметы Хелдера, патрон?

— Минутку…

Я слышу, как он шуршит бумажками.

— Потом дашь мне его на пару слов, — просит Рульт.

— Алло! Сан-А?

— Да, патрон!

— Это худощавый мужчина, с рыжеватой бородой и в очках с толстой роговой оправой.

— Значит, это он украл конверт. И это не удивляет меня, так как наклеенная на конверте марка имеет колоссальную ценность. Этот злополучный конверт является лакомым кусочком по двум разным причинам.

— Хелдер не мог украсть конверт, — категорично утверждает Лысый.

— Почему?

— Потому что он в Париже. Матьяс, который ведет за ним слежку, только что сообщил мне, что Хелдер сейчас принимает у себя гостей.

Если уж Матьяс что-то говорит, так оно и есть.

— Тогда я ничего не понимаю, — говорю я. — Ладно, что-нибудь придумаю. Буду держать вас в курсе событий. Даю вам Рульта.

Рульт хватает трубку.

— Привет, Лыська! — вякает он. — Ты не успел еще обрасти?

Я представляю себе мину Старикана, получившего подобное приветствие в присутствии своего младшего коллеги.

— Слушай, твой Сан-А — потрясный тип! С ним не соскучишься! Так вот, если, благодаря вам, моя контора накроется, я совью гнездышко на твоей лысине!

Он бросает трубку.

— Я не знал, что вы с ним на “ты”, — лепечу я.

— А то! Мы с ним были в одном отряде Сопротивления во время войны и не раз вытаскивали друг друга из беды.

Я возвращаюсь к допросу красотки с универсальной клавиатурой, но нестандартными басами.

— Кажется, вы собирались сообщить мне что-то занимательное, крошка?

— Вряд ли. Просто я вспомнила, что, выйдя отсюда, швейцарец спросил что-то у постового на перекрестке — я увидела это в окно.

Вот так новость!

— Слава Богу!

Повернувшись к Рульту, спрашиваю:

— Понял?

Он вздыхает и сдергивает пиджак со спинки стула.

— Еще бы! Ты хочешь, чтобы я сходил в полицейский участок и нашел того легавого.

— Точно! Ты говоришь по-японски, и у тебя не возникало проблем с лягашами, так что это для тебя — пару раз плюнуть.

— Ладно, жди меня здесь, мисс Копирка составит тебе компанию.

Приятная компания, должен вам сказать, ребята. Белокурая куколка представляет собой отменный вариант время провождения ожидающего мужчины. Я ненароком замечаю, что у нее умопомрачительная грудь, на что она отвечает, что это у нее от рождения. Так как я в этом лицемерно сомневаюсь, она дает мне потрогать. Короче говоря, потихонечку — полегонечку я оказываюсь в таком положении, когда требуется доказать, что, если лошадь — лучшее завоевание мужчины, то последний, следовательно, является не менее ценным завоеванием женщины. Вскоре мне удается забыть о дневных занятиях с четырнадцатью чрезвычайно одаренными ученицами, и я приступаю к вечерней лекции по двойному тарифу. Я исполняю ей “Ночь на Балтике” с соло на балалайке, “Болгарский орехокол”, затем “Олимпийский портик” и перехожу к кульминационной сцене “Почтальон звонит дважды”, когда появляется Рульт. У него радостный вид.

— Я ухватил кота за хвост, папаша! — ликует он.

С прихлопами и притопами, он скандирует, как отпетый скандинав:

— Хоп! Хвала Будде! Хвала Будде! За швейцарцев, лорранцев и Эльзасцев!

— Ну что, мой легионер? — тороплю его я. — Каков результат расследования?

— Я знаю все!

— Что именно?

— Адрес того типа!

— Выкладывай!

— Так вот, я заявился в полицейский участок и навел справки о постовом, дежурившем на нашем перекрестке сегодня утром. Я встретился с ним и взял у него интервью. Наш тип, действительно, подрулил к нему утром. Но так как он говорил по-французски, его не поняли и посоветовали обратиться к продавщице в соседнем магазинчике по продаже радиоаппаратуры.

Наш Хелдер пошел туда. Он поговорил с девушкой, очаровательной японочкой. Он спросил у нее, где можно купить резиновые перчатки…

Смекаешь?

— Черт возьми, это чтобы не оставить отпечатков пальцев!

— Ты прав, Гюстав!

— Девушка посоветовала ему базарчик на соседней улице. Они разговаривали совсем недолго. Хелдер спросил, не хочет ли она составить ему компанию этим вечером. Она ответила, что этим вечером занята, но будет свободна завтра. Тогда он назначил ей свидание у своей гостиницы.

— Название гостиницы? Быстро!

— Это “Айли Ситофи”, довольно скромное заведение неподалеку отсюда. Я позвонил администратору и спросил, не останавливался ли у них некий Хелдер. Они ответили, что “да”, но в настоящий момент он вышел.

Я прижимаю Рульта к своей благородной груди.

— Браво! Ты узнал номер его комнаты?

— Да, 118. Ты хочешь, чтобы я поехал туда с тобой?

— Нет, там может подняться шумиха. Тебе и так уже пришлось отдуваться из-за меня. Я буду действовать с парнем Бе-Рхю-Рье и по возможности, как можно тише!

— Скажите, ваш друг — японец? — ненавязчиво интересуется блондиночка.

— Нет, моя прелесть. От японца у него лишь одна желтизна!

Я покидаю их с тысячью и одной надеждой на удачу.

Глава 13

Полночь, час преступлений. Я объявляюсь в холле гостиницы “Айли-Ситофи”. Портье в белой куртке читает за стойкой иллюстрированный журнальчик “Чин-чин”.

— Я хотел бы поговорить с одним из ваших клиентов, который должен был остановиться здесь сегодня вечером, господином Бе-Рхю-Рье, — говорю я.

— Кто его хочет видеть?

— Месье Дюпон.

Он снимает трубку, и на другом конце резким скачком пробуждается Толстяк. Портье сообщает ему о моем визите.

— Вы можете подняться в номер 124, — приглашает меня цербер.

Я благодарю его. До сих пор все идет по плану. Берю спокойно снял себе номер в этой гостинице на одном этаже с таинственным Хелдером. Я захожу в номер коллеги.

— Ну как. Толстяк?

— Птичка у себя в гнездышке.

— Ты в этом уверен?

— Еще бы! Я заработал себе ячмень, пася в замочную скважину! Он вернулся к себе около одиннадцати и только что выключил свет.

— Он там один?

— Как рождественская елка в сиротском приюте!

— Тогда идем!

Берю массирует свой глаз, надутый воздушной струей из замочной скважины.

— Такие штучки, — возмущается он, — не должны входить в обязанности старшего инспектора!

— Да, но ты можешь внести расходы на примочки в свои командировочные.

— Ну да?

Мы, крадучись, выходим из своего номера и приближаемся к 118.

Прижав ухо к двери, мы прислушиваемся. До нас доносится легкое похрапывание. Не знаю, обращали вы когда-нибудь внимание на то, что существуют два вида храпа: львиный рык и змеиный посвист. То, что улавливает мой слух, относится ко второй разновидности.

— Вперед, — говорю я Толстяку. И деликатно стучу в дверь. Храп прекращается. Я стучу еще раз. Под дверь просачивается луч света.

— Кто там? — взволнованно спрашивают за дверью.

Я зажимаю нос пальцами и негромко вякаю:

— Микики ньяк ху, шофо туки я мамотто! Я произношу это весьма уверенно, так как из интервью Рульта с японским городовым усвоил, что Хелдер не понимает по-японски.

— Минутку, — отвечают мне.

За дверью слышится шорох в спешке надеваемого шмотья, затем шаркающие по ковру шаги.

— Вы дежурный по этажу?

— Йе, йе, муссье, дзинь-урной по это-зю!

Щелкает замок, дверь приоткрывается. Перед нами на мгновенье возникает бородатое лицо типа в ночной рубашке, наспех заправленной в брюки. Этого достаточно. Берю бросается вперед с опущенной вниз головой. Он отбрасывает беднягу назад, и тот отлетает в другой конец комнаты. Я быстро захожу в номер и закрываю за собой дверь.

Берю вступает в отчаянную схватку с постояльцем “Айли-Ситофи”.

Они валятся на пол, бой становится все более интересным. Берю в тысячу раз сильнее, но Хелдер в двенадцать тысяч раз превосходит своего противника в ловкости.

Я вижу, как из хлебальника Берю на несколько кабельтовых отскакивает его вставная челюсть, за ней следуют очки Хелдера. От клубка тел исходят пыхтенье, сопенье, напряжение, рев и стон. Наконец, темп схватки замедляется. Хелдеру удается провести захват Толстяку, и тот начинает задыхаться между ног своего соперника. Он предпринимает отчаянные попытки, чтобы вырваться. Его рука дотягивается до рыжей бороды Хелдера и тянет ее вниз. Она остается в кулаке Берю.

Я смотрю и не верю своим глазам. Даже сейчас, когда я описываю это приключение, я продолжаю сомневаться в своих чувствах. Человек, лишенный очков и бороды, и сдерживающий разъяренного бычару Берюрье, так вот, этот человек, — слушайте сюда получше, а для этого распахните ваши помятые за плохое поведение в детстве лопухи, — итак, этот человек не кто иной как мой кузен Гектор!

Нас ожидает минута великого изумления. Мы смотрим друг на друга, узнаем друг друга, восстанавливаем чувства взаимного доверия и восклицанием:

— Гектор!

— Антуан!

Гектор разжимает свою хватку.

— Месье Берюрье! Извините, ради Бога! Но представьте себя на моем месте! Когда вам заезжают головой в живот, и у вас нет времени заглянуть в лицо тому, кто это делает.

— Ничего, ничего, — с уважением бормочет Толстяк, — а вы знаете толк в захватах дзюдо!

— Я проштудировал кучу литературы по дзюдо, когда работал в министерстве. Я — единственный из черных поясов, кто учился дзюдо заочно!

Он встает, отряхивается и одергивает свою ночную рубашенцию.

— Какая для меня неожиданность встретить тебя здесь, Антуан!

— Для меня тоже. Мы сбились с ног, разыскивая тебя!

— И не говори, такого и в кинухе не увидишь!

Вот ведь, черт возьми! Что же происходит? Гектора не узнать. Из бледной рохли он преобразился в сильного, сурового, уверенного в себе мужчину. Он шпарит на арго. Он берет со стола пачку Го-луа-цзе и зажигает спичку об свои штаны.

— Ну, рассказывай!

— Не знаю, известно ли тебе, Тоньо, что мы с Пинюшем открыли частное сыскное агентство…

— Знаю. Продолжай!

— Однажды к нам пришла дама…

— Мадам Хелдер, если не ошибаюсь…

— Эй, кузен, приткнись-ка слеганца! Если ты все знаешь, не компостируй мне мозги!

— Ну-ну! Ладно, продолжай!

Гектор глубоко затягивается, щеголевато выпускает дым через ноздри и, достав бутылку из-под подушки, бросает ее Берю.

— Промочите трубы, месье Берюрье, чтобы чуток взбодриться!

— Спасибо, — робко благодарит его старший инспектор, — это очень кстати, а то, знаете ли, у меня был весьма напряженный денек: бочка с муравьями, попытка удушить и утопить меня, потом обработка семи кисок, да еще переливание крови под занавес, есть от чего взбодриться!

Он пьет. Гектор с нескрываемым удовлетворением наблюдает за ним.

— Ладно, продолжим, — говорит он. — Я стал следить за Хелдером, который обхаживал малышку-японочку. Эта узкоглазка ошивалась в японском посольстве. Однажды после слежки я возвращался к себе в контору, на темной улице меня догнала машина, из которой выскочили два громилы и набросились на меня. Мне двинули сзади по чану, и я отключился. Когда я пришел в себя, то увидел, что меня связали и заперли в подвале. Веселенькое дельце! По мне вовсю шустрили крысы, а я сам чуть было не загнулся от голодухи! Так я прокантовался три дня.

Наконец, один из тех типов принес мне пожевать. Но как я мог метануть что-нибудь себе на клык со связанными на протяжении шестидесяти часов руками? Я сказал об этом чуваку, и он развязал меня. Я слегка очухался и в тот момент, когда он меньше всего этого ожидал, подсек его по костылям и заправил ему свой ключ номер два. Власть переменилась.

Когда он оклемался, то был уже связан по рукам и ногам. При помощи его же волыны я быстренько расколол его и узнал такую любопытную штуковину: он со своим кентом работал на Хелдера. Они устроили взрыв в японском посольстве, чтобы спереть оттуда ценный конверт.

Гектор усмехается и вытаскивает конверт из ящика стола.

— Вот он!

Я все больше удивляюсь. Кажется, мои мозги из твердого состояния переходят в жидкое.

— Продолжай Тотор, продолжай…

— Ты прав, зови меня Тотором, это звучит более мужественно. Так вот, крошка тиснула этот конверт, но по простоте душевной понесла его Хеддеру, тут-то ее и замочили в одной вонючей парижской улочке.

— Это моя улица, — мрачно уточняет Толстяк.

— Итак, ребятам крупно не повезло. Получив эти сведения, я оставляю своего стража прохлаждаться в подвале, а сам выхожу из подполья в районе Сен-Дениз рядом с газовой станцией. Сажусь на рябуху и мчусь к Хелдеру, чтобы выразить ему свои соболезнования. Он встречает меня, как хряпнутый мешком с клопами, и выслушивает мой печальный рассказ. Потом спрашиваем:

— Вы не предупредили полицию?

— Нет, — отвечаю я.

— Тогда это дело поправимо.

— И он выкладывает мне свою задумку. Он — всего лишь благородный вор, так как его сообщники не стали убирать меня. Ему нужен конверт из-за марки, за которую один американский миллиардер предлагает сто миллионов. Он узнал из сообщения полицейских, что убийца девушки вылетел самолетом из Орли в направлении Токио. И он предложил мне поскольку я отважный малый — смотаться в Токио, чтобы попытаться вернуть конверт. Я отказываюсь, но он говорит, что Пино, который следил за ним, находится в их руках, и если я не соглашусь, то его прихлопнут, хотя это и противоречит его принципам. Ты слушаешь меня?

Я — то его слушаю, а вот Берю, намаявшись за день, прикемарил, предварительно вылакав полбутылки виски.

— Что было дальше?

— Он звонит Пинюшу, а затем в наше агентство, дав мне параллельную трубку, и я убеждаюсь, что он не блефует. Я колеблюсь. Но путешествие в Японию — заманчивая перспектива. И я соглашаюсь. Так как у меня не было с собой паспорта, он дал мне свой, в связи с чем пришлось загримироваться под него. Благодаря бороде и очкам, это оказалось плевым делом. Этой ночью я прибыл в Японию. С утра я начал знакомство с городом и, увидев французское агентство, у меня возникло инстинктивное желание заглянуть туда. Разве это не естественно?

— Вполне.

— Передай-ка мне бутылку своего корифана, мне хочется промочить глотку.

Я повинуюсь. Он тяпает глоток гаширы и протягивает пузырь мне.

— Не желаешь хлебнуть?

— Спасибо, нет.

— Как хочешь, кузен. Итак, я запулился в холл Агентства, и тут мне на глаза попалось это объявление…

— Остальное мне известно, — говорю я. — Но как тебе удалось украсть конверт?

— Хелдер показывал мне фотографию, которую он сделал в день открытия выставки.

— А как ты его украл?

— Это было делом техники. Прежде всего я удалил оттуда секретаршу.

— Знаю.

— Потом зашел и открыл сейф.

— Но ты же не знал комбинацию!

— Ну и что, я знаю такие сейфы, как облупленные. Их было полно в нашей конторе, мы держали в них свои завтраки и бутылки с соком.

— Так как тебе удалось узнать комбинацию? Он пожимает плечами.

— Теперь ты видишь, что мы из одной семьи, Тоньо, и что у меня тоже варит котелок. Я подумал, что здесь требуется слово из пяти букв, и что настоящий француз вдали от родины скорее всего выберет одно из двух.

— Каких?

— Говно или Париж — И этим словом оказалось “Париж”!

— Нет, другое…

Я жму руку Гектора.

— Браво, кузен! Долгие годы я считал тебя олухом, а сейчас хочу извиниться перед тобой за это.

— Не стоит, — возражает Гектор, — Долгие годы я и в самом деле был им.

Мы держим быстрый военный совет Я убеждаю его вернуть конверт, и усаживаю Берю в такси, поручив ему ответственное задание передать конверт внебрачному сыну покойного Бога-императора.

Мы тем временем едем к Рульту, чтобы сообщить ему последние новости и связаться со Стариканом, чтобы он срочно освободил Пинюша.

— Ты предупредил Хелдера, что тебе удалось найти конверт? спрашиваю я.

— А как же! Я позвонил ему. Он чертовски рад. Жаль, что ты оставляешь его с носом, а то бы он отвалил мне кругленькую сумму.

— Нет, Гектер! — протестую я. — Если ты хочешь стать достойным полицейским, никогда не занимайся темными делишками.

— Аминь! — вздыхает Гектор. — Стало быть, не судьба! А ты отстаешь от жизни, братец! Когда мы вылетаем домой?

— С утра пораньше!

— Вот уж фигушки! У меня завтра вечером стрелка с хорошенькой японочкой. Не станешь же ты ломать мне кайф!

Мой кузен начинает раздражать меня своим фанфаронством. Если он считает себя Шерлоком Холмсом, то глубоко заблуждается.

— Я сказал, что мы вылетаем завтра, вот так, крысиный зад! И не забывай, что ты путешествуешь с чужим паспортом! Мне ничего не стоит капнуть об этом своим японским коллегам, и тогда тебе придется учить японский, чтобы объяснить им, как ты дошел до такой жизни…

— Это ж надо! Полный беспредел! — ворчит Гектор. — Ну и семейка!

ЭПИЛОГ

Мы сидим в кабинете Старикана.

Под “мы” я подразумеваю Сан-А, Берю, Гектора и Пино. Последний выглядит весьма помятым, так как наемные псы месье Хелдера изрядно потрепали его, чтобы отомстить за предательство Гектора.

Пахан сообщает нам, что Хелдер раскололся. Бедняга питал большие надежды на будущее, и представьте себе его физиономию, когда он узнал, что его половина на почве ревности провалила все его планы. Никогда нельзя верить женщинам. От них все наши беды. Зато и радости тоже, будем справедливы!

Мне не дает покоя одна вещь, и я спрашиваю у Старикана:

— Как могло случиться, что японка из посольства была убита перед домом Берюрье, месье директор? Я знаю, что жизнь полна случайностей, но все же…

Старая бестия посмеивается себе в ладошку.

— Это случилось из-за Пино!

— Из за меня? — блеет Ископаемый.

— Вот именно, мой славный Пино, из-за вас. Я думаю, что вы поторопились уйти от нас. Жаль, что вы попадись на эту удочку, дружище! Сейчас я объясню вам, в чем дело. После слежки за Хелдером, вы решили связаться с японкой, чтобы кое о нем расспросить ее, верно?

— Да.

— Вы узнали, что она работает в посольстве и зашли туда, прежде чем вернуться в свое бюро, так?

— Так точно, шеф.

— Я больше не ваш шеф, — улыбается Старый лис.

Пинюш смахивает скупую слезу с уголка глаз, что производит звук раздавленного клопа, затем патетически выдавливает из себя:

— Вы всегда им останетесь, патрон!

Когда Ощипанному делают комплименты, он начинает светиться от счастья. Засветившись и на сей раз, он продолжает:

— Когда вы пришли в посольство, там случился пожар, не так ли?

— Действительно.

— Отчаявшись дождаться девушку, вы пошли просить помощи к Берюрье.

И вот здесь-то сыграла свою роковую роль случайность. Гангстеры, похитившие девушку и конверт, заметили вас, малышка вас узнала, и вся эта троица стала следить за вами. Улица Берюрье плохо освещена — это оказалось им как нельзя на руку. Они высадили девушку, которая должна была добраться до Хелдера на такси, и схватили вас. Но это оказалось как нельзя на руку и Фузи Хотьубе, который на протяжении всего этого времени шел по следам девушки. Великолепный кортеж на улице Берюрье с комиссаром Сан-Антонио в качестве зрителя! Из этого может получиться захватывающий детектив с аллегорическим подтекстом, правда?

Чистая правда.

Наш плешивец на редкость остроумен!

— Ваше решение вернуть конверт Бяку Хамури в высшей степени справедливо. Нам, картезианцам, нравится, когда письма находят своих адресатов даже с опозданием на девяносто лет!

Мы от души смеемся.

— Мне остается лишь пожелать процветания вашему агентству, дорогие месье, — продолжает Босс, поворачиваясь к Гектору и Пинюшу. — В вашем лице мы надеемся приобрести достойных конкурентов и, как знать, может быть, ценных помощников.

Прием окончен. Мы уже встали, но Толстяк как будто прилип к своему стулу.

— Послушайте, — бормочет он, — я все-таки должен вам сказать об этом.

Когда я отвозил письмо старине Бяку, я содрал марку для своего маленького племянника… Я не знал, что она стоит целое состояние. Но я думаю… Да, пожалуй…

Он вытаскивает из своего кармана видавший виды лопатник, из которого в свою очередь извлекает на свет прищепку для брюк на случай езды на велосипеде, пуговицу от гульфика, серебренный цветок сурепки от гейш и, наконец, бесценную марку.

Мы хлопаем себя по ляжкам.

— Ну вот, — говорит Старикан — теперь придется пополнить секретный фонд государственных ценностей, так как мы не можем официально вернуть марку японскому правительству.

Он с любопытством разглядывает цветок сурепки и спрашивает Берю:

— Где вы его взяли, Берюрье?

— Меня им наградили, — смущенно лепечет Толстяк.

— Примите мои комплименты, — говорит Старикан.

— Как, разве вы знаете, кто награждается этим знаком отличия, патрон?

— Я знаю буквально все, мой дорогой друг, — лукаво улыбается он.

Толстяк радостно смеется:

— А Сан-А удостоен высшей награды — “Золотого лотоса”!

Босс награждает меня сияющим от неподдельного восхищения взглядом.

— Вот как! Я искренне рад иметь среди своих коллег настоящих мужчин, чьи неоспоримые достоинства заслужили столь высокую оценку за рубежом!