Я знал одного парня, шагнувшего со второго этажа Эйфелевой башни, не обратив внимание на расстояние до земли, потому что одна шлюха с платиновыми волосами наплела ему, будто он самый клевый парень на свете. Вы мне скажете, что у того малого, наверное, мозги заросли паутиной, и здесь я впервые с вами согласен. Но все равно эта история доказывает, что треп потаскушки производит на нас, мужчин, более сильное впечатление, чем все декларации прав человека и гражданина вместе взятые.

Я чувствую себя заряженным, как новый аккумулятор, и больше не сомневаюсь в своих возможностях. Если бы Жизель попросила меня пойти и выпустить обойму в пузо немецкого генерала, командующего парижским гарнизоном, я бы побежал так быстро, что меня бы никто не смог догнать.

Я наклоняюсь к моей девочке.

— Хорошо, дорогая, мы постараемся заманить парня к тебе. Но если с тобой что-нибудь случится, я снимаю с себя всякую ответственность.

Она пожимает плечами.

— Время идет, а ты болтаешь, как попугай.

Тут я разражаюсь смехом и рассказываю ей, что мой дядя Гастон, учитель на пенсии, тот самый, что моет ноги раз в месяц, в первую субботу, имеет какаду, молчаливого, как промокашка. За всю свою жизнь эта птица произнесла всего одно слово, но оно было таким грязным, что, услышав его, моя тетка два месяца спала отдельно.

Мы быстро добираемся до улицы Аркад. Хозяин ресторана играет роль на “пять”. Он притворяется, что не интересуется нами. Мы идем по полному залу ресторана и среди всеобщего равнодушия Жизель объявляет, что будет петь. Она выбрала “Улицу нашей любви”, потому что ее играли вчера те двое. Откашлявшись, она начинает. Я, по мере способностей, обеспечиваю ей на скрипке музыкальное сопровождение. Уверяю вас, что с “большим удовольствием сопроводил бы ее в спальню. Музыка и я состоим в той же степени родства, что и черная пантера с уткой. Однако в памяти всплывают полученные в детстве уроки. Я, конечно, беру фальшивые ноты (честно говоря, я беру только их, но так выходит более правдоподобно).

У малышки красивое сопрано. Разумеется, если бы она пришла устраиваться на работу в Ла Скала, директор мог бы предложить ей место разве что в гардеробе или в клозете, но на фоне стука вилок и смешков ее голосок звучал очень даже ничего. Поскольку мордочка у сестрички просто бесподобна, несколько старых козлов с интересом на нее пялятся. Пиля свою скрипочку, я рассматриваю присутствующих, стараясь угадать в этой толпе интересующего меня человека. Вот только здесь ли он?

Я ломаю себе башку над мыслью, что наше представление может быть напрасным.

Закончив блеять, моя диванная дива кланяется и объявляет, что ее друг Антуан исполнит небольшую пьеску своего сочинения.

Моя очередь быть звездой. Приняв вдохновенную позу, я начинаю изображать из себя Паганини. Не знаю, какую именно вещь я играю… Что-то всплывшее из глубин памяти. Кажется, музон слепил чувак по фамилии Шопен, но мне на это наплевать. Он возникать не будет. Во-первых, потому что давным-давно окочурился, а во-вторых, потому что благодаря моей манере исполнения никогда бы не узнал свое произведение.

Посреди своей бесподобной пьесы я делаю паузу, сосредоточиваюсь и передаю свое сообщение:

Срочно — Встреча — Сегодня десять вечера — Моден — улица Лаборд, 24.

После этого я быстро заканчиваю свой сольный номер.

Раздаются жидкие аплодисменты. Мы благодарим почтеннейшую публику и обходим зал. Сбор оказался вовсе даже неплохим.

— Знаешь, — сообщает мне Жизель, — мне все больше и больше хочется бросить больницу и посвятить себя ресторанной лирике.

Подмигнув владельцу заведения, мы, не теряя времени, исчезаем.

Смотрю на часы вокзала Сен-Лазар: девять.

Я предлагаю Жизель, прежде чем мы вернемся в ее пенаты, пропустить по стаканчику грога в одной забегаловке. Надо же обмыть успех. Просто удивительно, как легко люди швыряются деньгами, когда приходят пожрать разносолов с черного рынка.

— Думаешь, он придет? — спрашивает сестричка.

— Если был в зале, то да.

— Но был ли он там? Я внимательно смотрела, но не заметила никого, кто был бы похож на убийцу.

Я ласково глажу ее по руке.

— Девочка! Убийцы почти никогда не похожи на убийц. Я тоже смотрел на едоков и тоже не заметил никого, кто вызывал бы подозрение.

— Так что же нам делать?

— Ждать.

— Я вся дрожу.

Я улыбаюсь и заказываю еще два грога.

— Не нервничай. Это твой первый опыт работы в Секретной службе. Главное не дрожать, а лучший способ придать себе смелости — хорошенько выпить. Это секрет моего успеха.

После четвертого грога Жизель доходит до кондиции. Я добиваю ее стаканом кальвадоса, а холод на улице заканчивает дело. Когда мы входим в ее квартиру, моя лапочка уже не стоит на ногах. Я ее укладываю на кровать, и она сразу засыпает.

Уф! Теперь у меня свободны руки и я могу действовать, как мне хочется. Малышка просто прелесть, согласен, но это еще не причина таскать ее за собой до окончания дела. Пока она проспится, я займусь субчиком, если он, как я надеюсь, явится на назначенную мною встречу…

Смотрю на часы. Отлично, у меня еще есть время. Как вы думаете, что я собираюсь делать? Наложить лапу на бутылочку Жизель. Найти ее не трудно. Отвинтив крышку, я заливаю стаканчик в желудок и тут же чувствую оптимизм. Достаю “люгер” и кладу его под развернутую на диване газету Еще пять минут. Придет или не придет?

Мое сердце начинает сильно колотиться. Я чувствую робость, как при моем первом расследовании, и это действует мне на нервы. Я еще не вошел в рабочий ритм. Мой организм размяк снаружи и изнутри.

Уровень жидкости в пузырьке понижается. Время идет. Сердце колотится… В моем чайнике без конца крутятся одни и те же, вызывающие морскую болезнь, мысли: придет или не придет?

Шаги на лестнице. Ко мне?

Да, шаги прекращаются прямо перед дверью. Звонок.

И тут мое сердчишко успокаивается как по волшебству. Я обретаю полное спокойствие, как акробат перед смертельным номером. Сан-Антонио — человек с большой силой воли и умеет собираться в нужный момент. А нужный момент — вот он, наступил. Я добиваю бутылку коньяка, чтобы не жалеть, если со мной что-то случится, и иду открывать дверь.

Не знаю, видели ли вы когда-нибудь фильм ужасов. Один из тех фильмов, от которых потом дрожишь целую неделю… Если видели, то должны были заметить, что чувство ужаса часто возникает из контраста между силой страха и безобидным видом того, что его вызывает. Не знаю, поняли ли вы меня… Я имел в виду, что страх превращается в ужас, когда то, от чего он появляется, совсем не выглядит страшным. Нормально испугаться разъяренного амбала, но если вас трясет от вида аккуратного старичка, то это уже не страх, а ужас. Теперь поняли?

Я открываю дверь и не могу сдержать дрожь.

В проеме стоит… мальчик. Маленький мальчик, которого я видел сегодня в ресторане на улице Аркад. Как вы догадываетесь, я не обратил на него ни малейшего внимания. Я так ошарашен, что замираю с открытым ртом.

Мальчику, может быть, лет десять. Он коренаст и имеет голову человека, больного водянкой мозга. Его взгляд простодушен…

— Добрый вечер, месье, — здоровается он.

Я двигаю головой.

— Добрый вечер…

Он не спешит войти. Кажется, робеет.

— Кто вы?

Прежде чем ответить, он убеждается, что в коридоре никого нет.

— Утренний дождь не остановит пилигрима, — шепчет он.

А, черт! Пароль. Если надо дать отзыв, я в пролете.

Чтобы выиграть время, принимаю довольный вид.

— Прекрасно, прекрасно, — тихо отвечаю я. Отстраняюсь, и он заходит.

Между нами говоря, я сильно озадачен. О чем я могу говорить с пацаном? Пока я думал, что придет взрослый мужчина, все казалось осуществимым, но что можно вытянуть из этого сопляка?

Я закрываю дверь и указываю мальцу на комнату. Он идет в нее, не заставляя себя упрашивать. Тут-то я все и просек: это не ребенок, а карлик. Хоть одет он в матроску и детское пальтишко, у него походка взрослого. Тяжелая, раскачивающаяся походка кривоногого карлика.

Когда мы входим в комнату, я непринужденно сажусь на диван.

— Сигарету? — предлагаю я ему.

Он отрицательно качает ненормально большой головой.

— Тогда, может быть, леденец?

Вижу, он бледнеет. В кошачьих глазах пролетело кровавое облако.

— Не всяк монах, на ком клобук, — говорит он с настороженным видом.

Его треп начинает меня утомлять. Я прекрасно вижу, что он устраивает мне проверку, но меня уже охватило раздражение.

— Повадился кувшин по воду ходить, там ему и битым быть, — говорю. — Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Всякому овощу свое время…

Он обалдел.

— Ну что? — раздраженно спрашиваю я. — Будем вспоминать пословицы весь вечер? Если ты собираешь антологию, я тебе помогу.

Вдруг я закрываю рот: этот недомерок держит в руке пушку. Красивую пушку с перламутровой рукояткой.

— Это западня, — скрежещет он зубами.

— Не психуй, гигант, и убери шпалер, а то поранишься.

Он кривится в жуткой гримасе. Я никогда не видел ничего более отвратительного, чем этот лилипут. Так и хочется раздавить его каблуком. Как бы то ни было, критический момент наступил раньше, чем я рассчитывал. По-моему, надо играть на полную.

— Как вы узнали наш код? — спрашивает карлик.

— Благодаря отличной системе информации.

— Какой?

— Вот этой. — Я показываю ему указательный палец. — Представь себе, время от времени я его расспрашиваю, и он рассказывает мне массу вещей, о которых не пишут в газетах.

Вижу, палец моего короткого гостя сжимается на спусковом крючке.

— Не валяй дурака, я тебе говорю!

Он как будто не слышит. Пистолет дрожит в его ручонке.

Должно быть, херувимчик очень нервозен!

— Говори! — требует он, и его горло издает звук, напоминающий скрежет ржавого флюгера.

Я пожимаю плечами.

— А что мне тебе рассказывать? Ты меня смешишь… Я вызываю тебя поболтать, а ты суешь мне в нос свою артиллерию и требуешь, чтобы я говорил. Тебе это не кажется уморительным?

Его лицо остается невозмутимым.

Я говорю себе, что этому шутнику лучше не противоречить. Если он немного шевельнет указательным пальцем правой руки, то я получу свинец в грудь.

— В конце концов, раз уж ты здесь, я могу тебя просветить.

Освещаю ему дело со своей точки зрения, начиная с октябрьского покушения, жертвой которого я стал, и заканчивая событиями сегодняшнего вечера, не забыв, разумеется, рассказать и о расшифровке музыкальной морзянки.

Карлик недобро смеется.

— Поздравляю, — шипит он. — Котелок у тебя варит!

— Ты понимаешь, — примирительно говорю я, — меня заколебало служить мишенью. Провалявшись два месяца в больнице, я хотел бы, по крайней мере, найти мужика с бобриком, чтобы сказать ему все, что о нем думаю…

Карлик смеется.

— Размечтался, глупенький… Думаешь, я заложу кореша? Ну ты даешь, мусор!

— Мусор?

Я притворяюсь удивленным.

— Черт! Ты же сам только что сказал, что это в тебя стреляли в первый раз из-за твоего сходства с Мануэлем. Газеты только и писали, что в метро подстрелили знаменитого комиссара Сан-Антонио, аса из асов… Мы еще смеялись, что по ошибке чуть не замочили легавого.

Делаю вид, что принимаю это с юмором.

— Согласен, совпадение забавное.

— Я жалею только об одном… — уверяет карлик.

Я поднимаю брови, показывая любопытство.

— …Что ты не сдох.

Я кланяюсь.

— Ты очень любезен…

Этот писсуар кривит губы.

— К счастью, пришло время исправить эту оплошность…

Что тут сказать? Я смотрю на коротышку и понимаю, что настроен он решительно. Если я не буду действовать быстро, то очень вероятно, что проснусь в уголке, полном ангелов и благоухающих роз. А теперь, если хотите, чтобы я вам рассказал, по каким признакам можно узнать типа, решившего отправить вас на небеса, открывайте пошире уши. Как я вам уже говорил, в глазах у этого недомерка есть что-то особенное. Желание убивать читается у него не только в глазах, но и на всей морде. Его губы задрались, как у скалящейся собаки, нос наморщился, а адамово яблоко поднимается-опускается, как лифт отеля в день наплыва клиентов. Этот обмылок кажется мне хитрым. Даже если я и смогу схватить лежащую на диване пушку, это ничего мне не даст, потому что он выстрелит прежде, чем я сниму свой пистолет с предохранителя.

Что делать? Господи…

У меня пересохло во рту. Вдруг мне в голову приходит мысль; приходит без моего желания, как звонок будильника, но в моем монгольфьере она производит фурор. Чтобы попытаться ее осуществить, мне нужен алкоголь. Увы, я высосал из бутылки все до капли, но рядом с диваном стоит флакон одеколона. Этикетка повернута к стене, следовательно, карлик не может знать, что в нем за жидкость.

Я принимаю непринужденный вид собирающегося остограммиться пьянчужки.

— Ты же не собираешься меня шлепнуть?

— Я возьму на себя этот труд…

— Не надо.

Я едва сдерживаю всхлипывания. Этому малышу надо показать редкое зрелище, чтобы он продлил наш тет-а-тет. Смысл моей игры состоит в том, чтобы взять пузырек одеколона в руки, не вызывая у карлика подозрений.

— Не делай этого, — задыхаясь умоляю я. — Черт побери! Я же ничего вам не сделал. Вы и так уже один раз чуть не застрелили меня…

Я медленно тянусь рукой к пустой бутылке, словно почувствовав потребность взбодриться, потом делаю вид, будто только сейчас заметил, что она пуста. Совершенно необходимо, чтобы он ни о чем не догадался. Продолжая дрожать, я немного поворачиваюсь, чтобы взять одеколон… Невозможно передать, что я чувствую. Мне кажется, что сейчас его пушка плюнет огнем. Нет ничего более неприятного, чем свинец в кишках. Когда это происходит, вы не думаете ни о чем, кроме боли, от которой перехватывает дыхание…

Но ничего такого не происходит.

Не надо думать, что эти события и действия протекают в замедленном темпе. Просто мысль бежит быстрее. Между мыслью и действием разница в скорости порой бывает такой же, как между светом и звуком.

Наконец я беру флакон с одеколоном в свои руки.

— Я не хочу, чтобы ты меня убивал!

— Не надо было лезть в это дело. Что это за легавый, который разыгрывает из себя героя, а когда его должны шлепнуть, начинает ныть!

Моя дрожь усиливается. Я отвинчиваю крышку флакона и подношу горлышко к губам.

Если в своей жизни вам по ошибке приходилось пить одеколон, вы должны знать, что он не идет ни в какое сравнение с шамбертеном. Лично я не знаю ничего противнее…

Поэтому я не собираюсь глотать этот сомнительный напиток и на сей раз. Я набираю его в рот, как будто хочу прополоскать горло…

Я хорошо рассчитываю свой маленький трюк! Фюить! Я выпускаю струю одеколона в моргалы гнома. Попал! Недомерок визжит, как поросенок, которому в задний проход воткнули раскаленный металлический прут. Он трет зенки своими миниатюрными кулачками.

Не думайте, что я тем временем валяю дурака. Я быстренько обезоруживаю его и хватаю свой “люгер”. Имея в руках по пушке, чувствуешь себя сильным, особенно когда перед тобой месье в метр тридцать ростом.

— Ты еще слишком мал, лапочка, чтобы суметь справиться с Сан-Антонио. Лучше бы ты сидел дома и стрелял из рогатки. Ты что же, думал, что имеешь дело с лопухом?

Он начинает открывать глаза, но плачет, как будто ему на колени бросили гранату со слезоточивым газом.

— Мусор поганый! — скрежещет он.

— Не волнуйся, красавчик. Колесо крутится, как видишь, иногда так быстро, что не рассмотришь спицы. Всего минуту назад ты играл с этой пушкой в Ника Картера, а теперь она у меня. Вывод: говорить будешь ты.

— Держи карман шире!

— Если не ответишь на мои вопросы быстро, я переломаю тебе кости.

Он пожимает плечиками.

— Попробуй!

Меня охватывает ярость. Я кладу обе пушки на полку вне пределов досягаемости карлика и подхожу к нему. Эта макака меня заколебала. Сейчас я устрою своему незваному гостю молотилку. Протягиваю к нему руку, но он отскакивает в сторону и, прежде чем я успеваю отреагировать, бросается на меня, как таран, и бьет башкой в пузо. У меня сразу перехватывает дыхание, к тому же мой живот еще очень чувствителен. А недомерок не теряет времени даром. Воспользовавшись тем, что я согнулся пополам от боли, он проделывает японский трюк, смысл и цель которого состоят в том, чтобы сунуть противнику в зенки два раздвинутых вилкой пальца. Теперь уже я могу дышать и поэтому ору благим матом. Я ослеплен, захвачен врасплох, одурачен. На мою голову обрушивается град ударов. Под кумполом меня, как на Пасху, гудит колокол. К горлу подступает тошнота.

“Черт побери, от карлика! От карлика! От паршивого карлика!”

Вот что я мысленно повторяю, пока отчаянно отбиваюсь.

В довершение ко всему я валюсь на пол. Сейчас малявка вытащит из меня кишки и разложит их на паркете, чтобы посмотреть, все ли на месте.

Бац!

Звон разбитого стекла. Град ударов прекращается. Что случилось? Худо-бедно открываю глаза и вижу мою дорогую Жизель. Она с победным видом стоит посреди комнаты с бутылочным горлышком в руке.

Ее присутствие придает мне сил, и я перехожу в сидячее положение.

— Это… ты? — глупо спрашиваю я.

У моих ног лежит карлик. Мерзавец получил хорошую порцию, и на его черепушке растет клевая шишка.

— Жизель…

Я чуть не схожу с ума. Тут она начинает ржать, как ненормальная. Моя гордость еще никогда не подвергалась такому испытанию… Хорош комиссар Сан-Антонио! Дает себя отметелить недоноску, в котором меньше метра тридцати! Если бы об этом узнали мои коллеги, они бы здорово повеселились и были бы правы. Я так унижен, что готов повеситься прямо сейчас.

— Я подоспела вовремя?

Я смотрю на нее и чувствую, что не могу говорить.

— Здорово он тебя обработал, — продолжает она. — Пойдем в ванную… Я промою тебе глаза лекарством. Они все красные.

Я покорно иду за ней и даю себя подлечить.

— Жижи, — бормочу я наконец, — Жижи, я самый большой дурак во всей полиции. Моя карьера кончена! Дать себя избить карлику! Я подохну от досады.

— Ну, — утешает она меня. — Не будь таким пессимистом. Я видела, как все произошло. Он победил внезапностью, Тони. Ты просто не привык к противникам такого роста…

— Ты все видела?

— Да, почти все. Меня разбудили крики. Ты меня здорово напоил. Я была пьяной в стельку…

Она меня целует, а мне хочется лизаться с ней сейчас так же, как открыть бакалейную лавку на Северном полюсе.

— Фу! Ты пил одеколон!

Я пересказываю ей содержание предыдущих глав, и она хвалит меня за находчивость.

Немного приободрившись, я встряхиваюсь.

— Давай займемся этим демоном, Жижи. Я скажу ему, что думаю о его манерах.

Мы выходим из ванной, и моя спутница вскрикивает:

— Он удрал!

Я бросаюсь вперед.

— Что?

Комната пуста. Выбежав из квартиры, я только-только успеваю услышать хлопок входной двери.

Птичка улетела. Сан-Антонио потерпел самое крупное поражение в своей жизни.