Глава 16

Прижав локти к телу, я несусь к той части поля, где оставил машину, но там пусто. Вижу только отпечатки колес на влажной земле. Значит, Хелена сумела развязать мой ремень, добралась до самолета, прикончила старика и забрала планы.

Я устраиваю жуткий крик и в течение пяти минут выкладываю весь мой запас ругательств Он обширен, разнообразен и совершенно уместен. На что это похоже, спрашиваю я вас: дать себя так кидануть какой-то девке после таких подвигов?!

Поднимаю голову. На горизонте чертит зигзаг огненная линия Завтра я узнаю из газет, где упал самолет. Ночь начинает светлеть. Честно говоря, я думаю, она была одной из самых насыщенных в моей жизни.

Я иду к хижине узнать, что стало с моими друзьями. Поперек тропинки лежит тело Шварца. При переезде через владельца “Гриба” одно из колес тачки расплющило ему котелок. Что касается Бориса Карлоффа, то он до сих пор не умер только потому, что в детстве выпил много рыбьего жира. Шальная пуля угодила ему в грудь, и он в коме. Я сразу понимаю, что ничего не могу для него сделать. Для него никто ничего не может сделать, кроме разве что столяра: тот может ему сделать деревянный костюм с красивыми ручками из посеребренного металла.

Я говорю себе, что два с половиной трупа — не самая подходящая компания для человека моего возраста и что мне пора покинуть это поле смерти. Я поднимаю воротник плаща, потому что начинаю чувствовать утренний холод.

Час спустя благодаря любезной помощи одного огородника я вхожу в кабинет шефа. У того лицо опухло от сна.

— Слава богу! — восклицает он, заметив меня. — Я начал терять надежду.

Я рассказываю ему о последних событиях. Он сопровождает мой рассказ легкими кивками головы.

— Вы неподражаемы! — заключает он.

— Возможно, — соглашаюсь я. — Но также я большой лопух… Нас в первую очередь интересуют планы, а они-то и улетели…

— Как раз они и не улетели, — улыбается босс — Благодаря вам. У нас есть надежда вернуть их. Не забывайте, что мы располагаем фотографиями Хелены. Я брошу по ее следу все полицейские службы. Ее надо найти до вечера.

Я одобряю его прекрасные намерения.

— Что вы скажете о профессоре Стивенсе, шеф? Он чешет нос.

— Не знаю. Я срочно вызову его французских коллег к министру внутренних дел. Конечно, на конференции будет присутствовать британский посол. Это дело может иметь сильный резонанс в дипломатическом плане.

Он выглядит озабоченным, но я слишком устал, слишком выжат, чтобы проникаться его заботами. Я встаю.

— Что собираетесь делать? Это меня просто бесит.

— Слушайте, шеф, я всю ночь мочил людей и получал пули и удары сам. У меня рана на ноге, а в легких осталось достаточно осветительного газа, чтобы на нем могла три месяца работать дюжина уличных фонарей. Вы не думаете, что раз уж я все-таки не деревянный, то должен немного прийти в себя?

— Вы такой человек, — вздыхает он, — что, глядя на вас, не думаешь, что вам может быть нужен отдых. Простите меня, Сан-Антонио. I Когда он начинает говорить таким тоном, я готов на любые уступки. Не знаю, заметили ли вы это или нет, но лестью от меня можно добиться чего угодно.

У каждого свои слабости, верно?

Я захожу в медчасть конторы продезинфицировать рану. К счастью, она оказывается совершенно неопасной. Медсестра, мамаша Рибошон, уверяет, что все затянется через пару дней. Надо сказать, что мамаша Рибошон очень оптимистичная дама, когда речь идет о шкуре моих коллег. Она столько всего повидала в конторе, что целый магазин автомата, всаженный в потроха, для нее почти что пустячок. Странная штука, но эта виртуозная мазальщица йодом — неженка. Перевязывая вам шрам длиной в сорок сантиметров, она рассказывает о своей пояснице, астме и целой куче мелочей, от которых она якобы страдает. При этом она изъясняется с изяществом рыночной торговки.

В тот момент, когда она льет мне на рану спирт, я слегка вскрикиваю. Этого достаточно, чтобы старая грымза взорвалась.

— Мокрая курица! — орет она. — Баба! Размазня! Мамашу Рибошон больше всего бесит, когда на ее сарказм не отвечают тем же. Чтобы доставить ей удовольствие, я называю ее старой развалиной, кособокой и извращенкой. Заключаю я уверением, что она разлагается заживо, это видно и чувствуется по запаху, а в конторе ее терпят исключительно из жалости.

Тут она расцветает. Она в восторге и едва сдерживает смех. Я оставляю ее наедине с ее экстазом…

Возле конторы есть маленький отельчик, хозяин которого — мой старый приятель. Я иду туда. Он только что встал и спрашивает, чем может мне помочь. Я ему сообщаю, что, если он зажарит мне два яйца с куском ветчины, даст бутылку рома и приготовит приличную постель, я буду самым счастливым человеком.

Этот парень быстро соображает. Два яйца зажарены великолепно, кусок ветчины шириной в две мои руки и отличного качества, а постель достаточно удобная.

Через несколько минут, хорошенько подкрепившись, я сплю без задних ног.

Мне снится, что я сижу на розовом облаке, свесив ноги. Красивое солнце, золотое, как пчела, греет меня и наполняет нежной легкостью. На облаке я чувствую себя удобно, как папа римский. Вдруг вокруг меня, словно бабочки, начинают порхать красные губы. Я хочу поймать парочку и поцеловать, но это не так просто, потому что я могу шлепнуться с облака. Наконец мне удается схватить очень красивый экземпляр. В этот момент раздается трезвон. Может, этот шум устроил архангел? Я осматриваюсь и вижу, что нахожусь не на розовом облаке, а в постели, в гостинице, а трезвонит не труба архангела, а телефон.

Я прячу голову под подушку, проклиная того, кто изобрел эти звонки. Лучше бы он завербовался в Африканский батальон.

Звонки не прекращаются. Что они, решили меня доконать? Что они себе воображают? Что я робот?

Наконец я просыпаюсь окончательно. В конце концов, может быть, появилось что-то важное?

Я со стоном протягиваю руку и снимаю трубку.

— Алло? — Это Жюльен.

— Какой еще Жюльен?

Я вовремя вспоминаю, что так зовут хозяина гостиницы.

— Ну Жюльен, и дальше что? Это основание мешать мне спать?

Мой выпад его не обескураживает, потому что ему известно: в Париже нет второго такого скандального типа, как я.

— Простите, что разбудил вас, комиссар, но, кажется, это очень важно. Я усмехаюсь.

— Вы в этом не уверены?

— Но… — Что “но”? Я вам плачу или нет? Я имею право поспать. У вас что, начался пожар?

— Нет.

— Так оставьте меня в покое.

И я швыряю трубку.

Я опускаю голову на подушку и закрываю глаза. Если бы я мог вернуться на мое облако… Но нет! Никак не могу заснуть.

Я кручу диск телефона.

— Алло, Жюльен?

— Да, господин комиссар.

— Так чего вы от меня хотели?

— Вам только что принесли толстый пакет.

— Пакет?

— Да.

— Кто?

— Мальчишка… Кажется, это срочно. Очень срочно.

— Кто прислал пакет? — Не знаю.

Я размышляю. Это, должно быть, шеф. Он один может знать, что я пошел отдохнуть в этот отельчик.

— Посмотри, что в нем, Жюльен.

— Хорошо, господин комиссар.

Жюльен кладет трубку на стойку, и я слышу, как он шелестит бумагой. Он разрезает веревку, снимает обертку Вдруг раздается жуткий взрыв.

Я прыгаю в брюки и выскакиваю в коридор. Сверху я вижу всю сцену целиком: стойка разнесена в щепки, обломки залиты кровью. На регистрационном журнале лежит челюсть Жюльена, а его мозги украшают стену

Глава 17

За пару секунд холл наполняется народом. Все население гостиницы — клиенты и персонал — выскакивает и начинает громко орать. Никто ничего не понимает, но зрелище так ужасно, что у большинства женщин начинается истерика.

Я вызываю свой палец на секретное совещание, и мы с ним приходим к заключению, что события ускоряются, и если я не буду пошевеливаться, то скоро из Сан-Антонио выйдет отличный жмурик. Слишком многие хотят вывести меня из игры.

— Полиция! — кричу я.

Тут же наступает полная тишина и все морды поворачиваются ко мне, выражая любопытство. Их немного удивляет, что полицейский стоит в одной рубашке, но ситуация такова, что я мог бы их убедить, что я шах Ирана.

— Несколько минут назад сюда принесли пакет, который был оставлен у стойки. Кто-нибудь находился рядом в этот момент?

— Я, — говорит один коридорный.

— Прекрасно. Идите со мной в мою комнату. Нам надо немного поговорить.

Прибегают ажаны Я им говорю, кто я, и приказываю успокоить собравшихся, потом иду в телефонную кабину предупредить шефа.

— Эта охота на вас просто невероятна! — восклицает он.

— Действительно.

— По идее, после того, что произошло этой ночью, у них должна быть единственная забота — спрятаться!

Да, должна быть.

Если они идут в атаку, значит, считают меня опасным. Жутко опасным. Не потому что я их знаю, этого недостаточно, а потому что они думают, что мне известен какой-то очень важный факт, который может их уничтожить. В их мозгах есть четкая мысль кому-то из нас не жить — мне или им. Когда я найду, чего они боятся, то окажусь у цели.

— Будьте осторожны.

— Не беспокойтесь. И потом, как вы видите, мне везет. Если бы я не попросил того парня открыть пакет… В общем, он погиб из-за меня.

— Главное — что вы живы.

Какой босс чувствительный! У него не выжмешь слезу, играя жалостливые мелодии!

Я возвращаюсь к ожидающему меня коридорному. Мы поднимаемся в мою комнату. Одеваясь, я его спрашиваю:

— Кто принес пакет?

— Мальчишка. Он сказал, что это для комиссара Сан-Антонио, и добавил, что это очень срочно и надо передать ему в собственные руки.

— Вы знаете этого мальчишку?

— Кажется, уже видел его в округе.

Я завязываю галстук и встаю перед лакеем.

— Значит, так, старина, снимайте ваш фартук и следуйте за мной. Мы должны во что бы то ни стало найти мальчишку. Это срочно.

— Хорошо, господин комиссар. Париж освещен веселым солнышком. Я полной грудью вдыхаю влажный воздух. Чертовски приятно дышать, когда пережил такие часы, как я. Улица очень оживлена. Зеленщики кричат, расхваливая свой товар. На пороге дверей стоят консьержки. В общем, весь веселый парижский народ! Лично нас интересуют пацаны. Мы так всматриваемся в каждого, что люди начинают оглядываться, подозревая в нас вышедших в загул извращенцев.

— Где вы видели того мальчишку? Он пожимает плечами.

— Да где-то здесь Не могу сказать точнее… Если бы я знал, что однажды.

Разумеется, он не знал, “что однажды…” Если бы люди знали, “что однажды…”, все бы жутко упростилось. И стало бы не таким веселым, что тоже надо помнить.

Я беру коридорного за руку.

— Сколько ему может быть лет?

— Двенадцать, не больше. — Во сколько он зашел в гостиницу?

— В девять без нескольких минут.

— Как он был одет?

— В серую куртку… понял, он в школе. Вы это хотели сказать?

— Именно… Вы знаете, где находится районная школа?

Знает: она в двух шагах от нас. Мы направляемся туда, и я прошу директора принять меня. Это хрупкого сложения педагог в очках, отрастивший бородку клинышком, чтобы выглядеть солиднее. Я так и слышу, как ученики зовут его “Козел”, “Борода”, “Метелка” и тому подобными именами. Я в двух словах объясняю ему цель нашего визита. Он горд от мысли, что один из его учеников мог сыграть роль в криминальной истории, пусть даже это роль посыльного. Он раздувается от гордости, уже видя свою бородатую физию на первой странице “Детектива”.

Мы начинаем обход. Когда мы заходим в класс, мальцы встают. У меня такое ощущение, что я назначен школьным инспектором. Коридорный смотрит и качает головой… Нет, паренька, принесшего пакет, здесь нет, как масла в брошке.

Неужели удача отвернулась от меня?

Когда мы заканчиваем осмотр, я чувствую, что в горле начинает щекотать от досады. Я думал, что приход в школу — отличная идея. Теперь придется бросать на поиски этого паршивца большие полицейские силы.

— Мне очень жаль, — вздыхает директор.

— Мне еще жальче.

Он протягивает мне руку, запачканную красными чернилами. Я смотрю на нее, но не пожимаю, как будто это дохлая рыба. Бедный педагог не знает, что с ней делать: то ли сунуть в карман, то ли в холодильник Но я не пожимаю ее не потому, что хочу его унизить. Я никогда не обижаю хороших людей, помогающих мне делать мою работу. Нет, я оставляю ее в подвешенном состоянии, потому что думаю. Я думаю, значит, существую. Думаю я о том, что существует две категории учащихся: присутствующие и отсутствующие. Раз нашего разносчика бомб нет в первой, он вполне может принадлежать ко второй Ну, каков я мыслитель?

Я щелкаю пальцами и хватаю директора за галстук.

— Отсутствующие! — кричу я.

— Про… прошу прощения? — блеет он.

— Отсутствующие в классах есть?

Я излагаю ему свою мысль, и его лицо освещается, как фасад дворца Цайо вечером Четырнадцатого июля.

Мы возвращаемся в класс. На этот раз учитель, показывающий своим мальцам карту мира, начинает злиться.

Он мне говорит, что Франции нужны образованные граждане, что он делает свою работу, не доставая легавых, так что пусть легавые делают свою, не доставая его.

Поскольку он поседел на своей работе, я даю ему выговориться, после чего спокойно объясняю, что не привык, чтобы со мной разговаривали в подобном тоне, и что, будь он лет на двадцать помоложе, я бы заставил его съесть его карту.

Мальцы хохочут, как на комедии. Директор теребит волосы в носу, выпучивая белые глаза, а мой коридорный кудахчет от смеха. Драма превращается в фарс. Я возвращаю себе серьезный вид, беру журнал, смотрю в него и вижу, что в графе “Отсутствующие” всего одно имя: Жерар Лопино.

Я стучу кулаком по столу, чтобы восстановить тишину.

— Как выглядит Жерар Лопино? — спрашиваю я учителя.

Он ворча объясняет мне, что это паренек такого роста, весь в веснушках, нос вздернутый. — Это он! — кричит коридорный.

На этот раз в моем горле поднимается волна радости.

— Где он живет?

Учитель отвечает, что не знает. Директор обещает посмотреть по своему журналу, но тут один из пацанов встает.

— Я знаю, где он живет, месье!

— Браво. Где?

— Рядом со мной.

— А где живешь ты? Он называет адрес.

— Ты видел его сегодня утром?

— Да.

— Он собирался в школу?

— Да, но сначала он должен был отнести в отель пакет. Один месье дал ему за это десять “колов”. На этот раз я ухватился за верную ниточку.

— Он тебе сказал, что это за месье?

— Нет, просто показал десятку и сказал: “Смотри, чего мне дал один дяденька, чтобы я отнес это вон в ту гостиницу…"

Мальчик хмурит брови.

— Тот месье был на машине… кажется…

— Ладно, спасибо.

Мы прощаемся с милой компанией и берем курс на улицу, где живет Лопино.

В начале этой улицы стоит большая толпа. Я из принципа справляюсь, что происходит.

— Какой-то шоферюга задавил мальчишку, подонок! — говорит мне почтальон. — Даже не остановился, падла!

Глава 18

Речь идет о нашем мальчишке. Эти мерзавцы не любят оставлять свидетелей. Действуют по принципу выжженной земли. Я сжимаю кулаки. Вы должны знать, что я не из тех, кто плачет по пустякам, но, как и все крутые парни, люблю детей, и мысль, что эти бандюги без колебаний убрали мальца, бросает меня в холодную ярость.

Я решаю, что коррида слишком затянулась и с этим пора кончать.

Подхожу к одному из полицейских, производящих осмотр места происшествия.

— О шофере что-то известно?

— Один из прохожих запомнил номер, господин комиссар.

Я пожимаю плечами. Я знаю, что номер машины убийцы никуда меня не приведет. Машина окажется краденой, и ее найдут брошенной на каком-нибудь пустыре.

— Водителя кто-нибудь видел?

— Я видела, — утверждает консьержка.

Она пускается в пространные объяснения, из которых я узнаю, что у ее мужа нет одной ноги, что у нее больной желудок, ее племянник служит в Германии, а выросла она в маленьком городке в Шере.

Я ее не перебиваю, потому что знаю, что никогда не надо огорчать свидетеля, который хочет выложить вам то, что знает. Короче, мы наконец доходим до аварии.

— Он как будто нарочно сделал это! — уверяет старая перечница. — Выскочил на полной скорости и сделал крюк, чтобы сбить того бедного малыша… Я совершенно потрясена, можете потрогать, как бьется мое сердце…

Я смотрю на ее тощую, как передача зеку, грудь и с ужасом отклоняю предложение. Она продолжает, не выказывая ни малейшего разочарования.

— У этого типа была противная морда. Я успела его разглядеть.

Я пошире раскрываю уши.

— У него был очень длинный нос, — продолжает она. — И шляпа, надвинутая на глаза… Она возобновляет свой рассказ, но, поскольку у меня нет времени выслушивать вторую заутреню, я отваливаю.

Хорошая погода переходит в дождь. Это может затянуться на целый день…

Я захожу в бистро и заказываю большую чашку черного кофе, Я чувствую себя еще очень вялым. Надо сказать, я не успел толком выспаться…

Потягивая кофеек, подвожу итоги. Я уже не раз делал это за последние двадцать четыре… да что это я! Всего за пятнадцать часов!

Меня хотели кокнуть и ради этого не поскупились на расходы. Как я сказал шефу, это произошло потому, что они убеждены, что я знаю нечто убийственное о них.

Если они считают, что я что-то знаю, значит, я находился в ситуации, позволявшей мне узнать это “что-то”. Когда? Где? Это я должен вспомнить очень быстро.

Я заказываю вторую чашку кофе и закрываю глаза руками. Начинается мое маленькое кино Я заново прокручиваю все с самого начала, то есть с моего входа в кинозал, где Фердинанд искал себе железное алиби. Я повторяю все действия, разбираю каждый жест… К счастью, моя память работает как часы. Я продолжаю все вспоминать кадр за кадром, переключая их только после того, как рассмотрел каждую мелочь…

Чему быть, того не миновать, сказал бы лиценциат филологии. Наконец я наталкиваюсь на одну детальку.

Я захожу в контору за хорошей пушкой, тачкой и коллегой. По-моему, не стоит в одиночку соваться в сомнительные места.

В арсенале я выбираю пистолет крупного калибра, пули из которого проделывают в человеке дырки размером с вход в метро.

В гараже я беру “404-ку”, а в дежурке — толстого типа, специализирующегося на допросах. Не то чтобы он был хорошим оратором, но кулаки у него самые красноречивые из всех, что я когда-либо видел.

Мы трогаемся в путь вчетвером (пушка, машина, Толстяк и я).

— Куда едем? — осведомляется мой напарник.

— В Булонь-Бийанкур. Ты не против? Он качает головой и засовывает в рот пачку табака. Этот толстяк жует табак, как гренадер.

Дом на улице Гамбетта кажется спокойным. Я выхожу из тачки и делаю Толстяку знак следовать за мной.

На мой звонок открывает горничная.

— Доброе утро, — любезно здороваюсь я. — От профессора никаких новостей?

— Нет, — бормочет она. — Это ужасно. С ним, наверное, случилось несчастье…

— Вполне возможно.

Я захожу.

— Ваш муж дома?

— Он… он пошел за покупками. Скоро вернется.

— В таком случае мы его подождем. Мне нужно его о многом расспросить.

Я указываю Толстяку на кресло в холле. Он падает в него со вздохом, способным поднять в небо планер.

— Жди меня здесь, Толстяк.

— А вы куда?

Он всегда говорит прекрасными лаконичными фразами, свойственными благородным душам. Его можно было бы называть Лаконичным.

— Осмотрю помещение. — И спрашиваю горничную:

— А Бертран здесь?

— Он у своего брата.

Я улыбаюсь. Обожаю такие немногословные ответы. Когда разговор начинается в таком тоне, неизвестно, где он закончится. Я не спрашиваю, где живет брат Бертрана. Бертран мне не нужен, во всяком случае пока.

— Следуйте за мной.

Горничная и я проводим новый осмотр дома. Я с особым вниманием осматриваю спальню профессора.

— Вы уже провели уборку?

— Как обычно, — извиняется она. — Мне все кажется, что месье вернется с минуты на минуту…

Я бросаю общий взгляд на остальные комнаты, после чего мы спускаемся. Толстяк жует свой табак.

Вдруг открывается дверь кабинета, и из него выходит лакей, одетый в пальто. Заметив меня, он делает шаг назад.

— Вот это да, — говорю я ему. — Вы откуда?

— Э-э… я… собирался уходить…

— А ваша жена нам сказала, что вы ушли…

— Она ошиблась. Я наводил порядок в кабинете месье…

— В пальто?

— Ну… я уже уходил, но вспомнил, что кабинет неубран… Месье был очень аккуратным… — Был?

— То есть… Разве мы знаем, жив он еще или нет? С этими изобретателями надо опасаться чего угодно.

— Значит, вы собирались уходить?

— Да.

Я ощупываю его пальто.

— Ваш прикид мокрый. Что, в кабинете протекает потолок?

— Но…

Я отодвигаю его и захожу в кабинет. Середину пола занимает широкий ковер, но вокруг натертый воском паркет. Я констатирую, что влажные следы подошв очень заметны. Они идут от сейфа к входной двери, словно лакей вышел из металлического ящика вместо того, чтобы направляться к нему. Этот феномен необъясним, разве что он ходил задом наперед.

Я осматриваю сейф, вернее, не сам сейф, а его окрестности, и замечаю, что он не придвинут к стене, а встроен в нее.

Я оборачиваюсь к маленькой группке, состоящей из моего коллеги и двух слуг.

— Этот сейф скрывает потайную дверь, — говорю я. — Мне хочется узнать комбинацию, позволяющую открыть эту дверь.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — отвечает лакей. Я смотрю на него.

— Сегодня произошло дорожное происшествие, — говорю я. — Мальчика, шедшего в школу, сбила машина. Именно из-за этого случая я приехал сюда. Меня привел нос. Не мой, а ваш…

Он не моргая смотрит на меня.

— Он у вас слишком длинный, — добавляю я, — и потому бросается в глаза.

— Не понимаю…

— Мальчик, которому вы поручили отнести пакет, адресованный знаменитому Сан-Антонио, и которого потом сбили машиной, не умер. Он описал вашу внешность…

Моя ложь подействовала. Он прикусывает губу. Его поведение можно расценивать как признание. Вся моя злость выплескивается наружу. В тот момент, когда он ожидает этого меньше всего, я выписываю ему тычку в лоб, Это одно из самых крепких мест человека, но, когда бьешь с достаточной силой, пронимает, а я бью с достаточной.

Длинный Нос падает назад. К счастью — а для него к несчастью, — его удерживает Толстяк. Он взглядом спрашивает меня, можно ли начинать. Так же взглядом я отвечаю “да”. Большое Брюхо загоняет свою жвачку за щеку и начинает “Императорский вальс”.

Глава 19

Через пару минут холуй становится похожим на медный котел, спущенный с парадной лестницы Букингемского дворца. Толстяк больше, чем кто бы то ни было, любит исправлять внешность своих современников.

Сначала он ставит фингалы под глазами, затем обрывает уши, после чего, сочтя, что труды по украшению идут в нужном направлении, отвешивает Длинному Носу двойную плюху по хлебалу. Лакей издает бульканье, потом со вздохом меланхолично выплевывает на паркет три зуба.