Сан-Антонио (№55) - Голосуйте за Берюрье!

— Что вы делали потом?

— Я пошел на кухню предупредить Маризу…

— Вы шли через холл?

— Да.

— И вы ничего не заметили?

— Ничего.

Я снова возвращаюсь в холл и внимательно его осматриваю.

— В общем, предположим, что убийца, после того, как выстрелил, прошел через холл и поднялся по лестнице. Мог он уйти в то время, когда вы возвращались в кухню, а садовник отправился за доктором?

— Конечно, — соглашается пикоподобный слуга, — только…

— Что только?

— Садовник, когда я ему сказал, что в графа стреляли, начал кричать и поднял на ноги весь квартал. Он еще не успел пересечь улицу, как сбежались люди…

Я недовольно соплю. Этот убийца-призрак определенно мне не нравится. У меня такое впечатление, ребята, что мы попали в какой-то роман Агаты Кристи, правда? Убийство хозяина в библиотеке, дряхлый старик слуга, садовник, подстригающий розы, старая кухарка на кухне и отсутствие улик — все это очень в духе моей знаменитой сестры. Если когда-нибудь Агата удосужится пролистать это замечательное произведение, она подумает, что я забрался в ее малинник. Однако это не в моих правилах. Это тот самый случай, когда действительность превосходит вымысел, как сказал некто.

— Можно увидеть Маризу?

— Конечно, мне за ней сходить?

— Нет, я пойду с вами.

Я следую за ним по сырому коридору со вздувшейся штукатуркой. Мы входим в кухню размером чуть поменьше площади Конкорд. За обеденным столом бесконечно старая женщина чистит три червивые репы.

— Мама, — обращается к ней слуга, — вот полицейский.

— Это ваша мама? — поперхнувшись, спрашиваю я, косясь на старика.

— Да, — отвечает слуга. — Она поступила на службу к деду господина графа при короле Карле Х. Я ее называю “Мариза”, ибо было бы неприлично называть кухарку “мама”.

Я наклоняюсь к старухе. Она огромна, как орешек.

— Для нас большое горе, что убили этого мальчика, — произносит она голосом, напоминающим хлюпанье воды в сапогах.

— Кстати, а сколько лет было графу? — осведомляюсь я.

— Шестьдесят два года, — отвечает слуга.

— Что вы делали после того как сообщили маме?

— Мы вернулись на место…

— Где дверь служебного хода?

Он мне ее указывает. Вверху она застеклена. Я открываю ее и констатирую, что она выходит на старенькую улочку. Перед своей дверью работает бочар.

— Его расспрашивали? — указываю я на бочара.

— Да, — отвечает слуга.

— И он никого не видел выходящим от вас?

— Никого. Тем не менее он находился там, где вы его сейчас видите.

И тайна, дети мои, густеет, как застывающий холодец. Дело превращается в загадку закрытой комнаты. Мне доводилось иметь дело с загадками закрытых домов, но они не имели никакой связи (даже сексуальной) с загадкой данного убийства.

— Через какое время появился врач?

— Почти сразу же.

— А полиция?

— Спустя двадцать минут.

— Обыск в доме делали?

— Снизу доверху.

— И ничего не нашли?

— Ничего.

— Ваш хозяин не был женат?

— Нет.

— Наследники есть?

— Не считая маленькой ренты маме и мне, он все завещал компартии.

Я бросаю взгляд на часы. Кстати, о компартии — мне пора возвращаться к своей партии блюстителей порядка.

— Садовник живет в этом квартале?

— Нет, в окрестностях Верхнего Тюрлюрю. Как это забавно!

— И он сюда приходит сколько раз в неделю?

— Два раза в неделю, чтобы ухаживать за газоном.

— Его имя?

— Матье Матье.

— Вы заикаетесь или это двойное имя?

— Это его имя и фамилия.

— Хорошо. Благодарю вас.

Достойный слуга приободряется:

— Ах, господин полицейский, дай вам бог поймать преступника!

— Я бы ему глаза повыкалывала, — в душевной простоте утверждает Мариза, потрясая ножом.

Когда я возвращаюсь в бистро, вся моя теплая компания сидит в прежнем составе. Морбле так набрался, что объединенное министерство Возлияний и Самогоноварения вполне могло бы зачислить его в разряд своих исторических памятников.

Коллеги помогают мне погрузить его в машину, и я направляюсь в Сен-Тюрлюрю с головой, полной вопросительных знаков, все как один более или менее выдержанных в стиле Людовика XV.

По дороге Морбле объясняет мне, что мы, полицейские в штатском, всего лишь ничтожные шутники. Одна лишь национальная жандармерия способна разобраться в этом деле. Он расхваливает достоинства этого элитарного корпуса и начинает плакать от умиления.

Потом он засыпает, что является для меня добрым утешением.

* * *

Когда я объявляюсь в нашей гостинице, рыжая и потасканная горничная сообщает мне, что мама поднялась к себе переодеться к обеду, который вот-вот начнется.

Я решаю слегка перекусить, прежде чем нанести визит Матье Матье, Устраиваюсь за нашим столиком и извлекаю салфетку из роскошного бумажного конверта, как вдруг раздавшийся на террасе голос заставляет меня вздрогнуть.

— Послушайте-ка, инспектор х…! Нечего прятать червовую семерку, а то я заставлю вас проглотить все тридцать две карты без приправ!

— Но, друг мой, — протестует тонкий голосок обвиняемого, — вы ошибаетесь.

— Не смешите меня, у меня губы потрескались.

Я встаю, словно погруженный в гипноз. Этот голос, этот благородный и грассирующий голос существует в мире лишь в единственном экземпляре. И он принадлежит знаменитому Берюрье. Я выхожу на террасу и обнаруживаю моего приятеля, расположившегося за столиком напротив налогового инспектора. Он без пиджака, в рубашке (роскошной рубашке цвета голубой лаванды) и в подтяжках шириной с туалетное полотенце, на которых изображена взбирающаяся по лиане обезьяна. Старая шляпа надвинута до переносицы, он небрит, пахнет вином — Толстяк играет в белот. Мой приход не очень его впечатляет.

— А, вот и ты, — говорит он, протягивая мне два пальца, поскольку остальные удерживают трефовую терцию. — Я прибыл сюда сразу, как только ты уехал. Я бы последовал за тобой, но дорога меня вымотала.

Он указывает на хилого постояльца, который сидит напротив него.

— Ну и жулики тут живут в твоей “Башне”! По виду этого очкарика и не подумаешь, но он так умеет передергивать карты, что даже не всякому фокуснику это под силу. Не удивительно, что он был налоговым инспектором. У этого пингвина, должно быть, в крови вытряхивать деньги из налогоплательщиков.

Налоговый инспектор вспыхивает.

— Месье, вы хам! Я не позволю…

— А ты кто такой? — в упор и не допускающим возражений тоном спрашивает Его Величество Берюрье. — В гробу я тебя хотел видеть…

Потом, швыряя свои карты на стол, он добавляет:

— Послушай, он мне надоел, я бы предпочел играть в домино со священником!

Берюрье встает и, оттягивая новые подтяжки, хлопает ими по своему мощному торсу.

— Я рад тебя видеть, Сан-А, — жизнерадостно говорит он. — Видал мою пращу?

И он снова оттягивает подтяжки.

— Это подарок продавца рубашек, которому я помог избежать штрафа.

— Они восхитительны, — соглашаюсь я. — Настоящее произведение искусства.

— Похоже, что они привезены из Америки.

— Я так и подумал.

— Пусть говорят, что хотят, но по части изящества америкашки не нуждаются в наших уроках. Ты видал когда-нибудь во Франции такие подтяжки?

— Никогда, — поспешно отвечаю я.

— Вот поэтому я и хотел бы, чтобы ты оценил их эластичность.

Берюрье оттягивает подтяжку на пятьдесят сантиметров от своей мужественной груди, и она тут же рвется на уровне застежки.

Спружинившая застежка бьет его прямо в нос, из которого начинает хлестать кровь, как из пятнадцати поросят, разлегшихся на бритвенных лезвиях.

— Эластичность превосходная, — бесстрастно говорю я. Здоровило вытирает кровь носовым платком, от которого стошнило бы страдающую экземой жабу.

— Ничего страшного, я сколю английской булавкой.

— Теперь, когда ты исполнил первую часть своего номера, объясни, пожалуйста, что ты здесь делаешь?

— Разыскиваю тебя.

— Но я ни одной живой душе не оставлял своего адреса, чтобы меня не тревожили во время отпуска.

— Вот поэтому Старик и поручил мне разыскать тебя, — смеется Необъятный. — Забавно, не правда ли?

— И как же тебе это удалось?

— Это было несложно. Я отправился к тебе домой, опросил соседей.

Благодаря соседу напротив, мне удалось проследить твой путь.

Я тяжело вздыхаю. В самом деле, с тех пор как я служу в полиции, мне ни разу не удалось догулять до конца свой отпуск.

— Что Старик от меня хочет?

— Подожди, он передал тебе письменное распоряжение.

Его Величество исследует содержимое своих многострадальных карманов, но безуспешно. Он направляется к своему пиджаку, висящему на спинке стула, но и там ему не удается найти нужную бумагу.

— Черт возьми, этого еще не хватало! Ведь она же у меня была!

— Была, но больше нет!

— Постой, дай подумать… После приезда я еще в туалет не ходил. А когда ехал сюда, она у меня была. А, вот она!

Он раскрывает колоду карт и протягивает мне служебный конверт, покрытый колонками цифр и жирными пятнами.

— Вот она, друг!

Я вскрываю конверт, подавляя осаждающие меня мысли, и читаю:

"Дорогой друг! Оба псевдополитических убийства в Белькомбе очень беспокоят господина Министра. Срочно займитесь ими и постоянно держите меня в курсе дела.

Обеими руками Ваш”.

Я разражаюсь смехом, напоминающим старт французской космической ракеты.

— Там что, в конверте, веселящий порошок? — ворчит Толстяк.

— Еще лучше, Берю.

Затем, становясь серьезным, я спрашиваю:

— Ты сообщил Старику, что отыскал меня?

— А как же, я ему звякнул отсюда.

— Вечно ты проявляешь излишнее усердие! Ты что, не мог подождать до завтра?

— Ну и образ мыслей у старшего по званию!

Появляется мама, так как раздается звон колокола “Башни”, который служит также сигналом к обеду.

— Видишь, какой приятный сюрприз тебе преподнесли? — говорит она без смеха.

— Да, мама.

Она тихо говорит с грустью в голосе:

— Конечно, теперь придется уехать.

— Напротив, теперь придется остаться, — угрюмо отвечаю я.

Глава 4

Берю, расположившийся в мирной столовой сельской гостиницы, немного смахивает на гигантский баобаб в палисаднике предместья. Все постояльцы повержены в изумление его видом. Чтобы смягчить это впечатление, им подают миланские эскалопы с болонскими спагетти — вся Италия в одном блюде. Спасибо итальянскому гению! Схватка Тучного с целым клубком спагетти достойна того, чтобы понаблюдать за ней в перископ, поверьте мне. Вначале он пытается намотать их на вилку с помощью ножа, но, не достигнув удовлетворительного результата, хватает, непристойный, их пальцами, засовывает в пасть и изо всех сил всасывает в себя. “Боинг”, перед тем как взлететь, не производит более сильного шума. Это похоже также на скрежет тормозов старого трамвая на спуске. Спагетти исчезают внутри Тучного, словно захваченные мощным пылесосом.

— Здесь, — провозглашает Анормальный, — каждый чувствует себя как дома.

Моя бедная Фелиция всерьез охвачена паникой и пытается скрыть ее за своей вежливой улыбкой. Она с ужасом смотрит на обжору, поглядывая на остальных. Все внимательно наблюдают за ним. Хозяева, поваренок, горничная, официантка — все сгрудились в проеме двери. Остальные постояльцы, перестав есть, смотрят на него во все глаза с застывшими вилками в руках, будто видят подобное в первый и последний раз.

Новость об этом чуде разнеслась по всей деревне, и народ начал сбегаться со всех домов. За окнами замелькали какие-то лица. Ребятишки взгромоздились на плечи своих пап (я пишу “пап” во множественном числе, ибо в этих затерянных деревушках никогда не знаешь, кто чей папа). Берю приподнял край своей шляпы, словно знаменитый авиатор Пиволо, тем самым обнажая во всей красе свое рыло. Склонившись над столом, тяжелый, напряженный, мощный, знающий свое дело, он поглощает свою порцию. Опустошив тарелку, он принимается за поднос и ликвидирует его содержимое. Затем, поскольку у нас не хватило мужества прикоснуться к нашим порциям, он подвигает их к себе и опрокидывает в свою тарелку, говоря:

— Вы слишком привередливы, нельзя чтобы добро пропадало.

Он ест. Он заглатывает. Масло струится по уголкам его губ. Он дышит теперь лишь носом, чему мешают только волосы.

Обед хищника! Вот он заканчивает. Он растерян, жадно смотрит вокруг себя и замечает хозяина харчевни.

— Хозяин, если есть добавка, не стесняйтесь, я готов принять ее, задорно бросает мой друг.

Трактирщик заметался, стараясь угодить клиенту: он добросовестный человек. Ему очень хочется знать, сколько Берю способен еще съесть. С помощью поваренка он извлекает из своих котлов целые вилы спагетти.

Берю пользуется моментом, чтобы стремительно влить в себя бутылку “Кьянти”, которую я заказал, желая показать, что мы проводим отпуск по-венециански. За этим следует ничем не сдерживаемое урчание в его животе, за которое он корректно извиняется перед Фелицией, и втыкает вилку в новую порцию.

Первым реагирует сборщик налогов.

— Это отвратительно! — цедит он сквозь зубы, И, поскольку Тучный не обращает внимания, он продолжает:

— Я никогда не встречал столь омерзительного типа!

На сей раз Берю услышал. Он оборачивается к говорящему с полутора фунтами теста во рту. То, что он говорит, не прорывается сквозь этот барьер. Он похож на только что распакованного Будду, у которого на физиономии еще осталась упаковочная стружка. Сверхчеловеческим усилием он проглатывает за один раз содержимое, потом подходит к столику инспектора, но обращается не к нему, а к его супруге.

— Прошу прощения, дорогая мадам, это обо мне говорит ваш сожитель?

Чопорная дама выражает свое неодобрение гримасой, развеивающей в прах последние остатки берюрианского спокойствия.

Он хватает полную тарелку упомянутого сборщика монет и опрокидывает ее ему на голову. В мгновение ока достойный человек избавляется от своей лысины. Можно подумать, что это не Берю, а святой архангел Михаил.

— Ты понял, блондинчик? — мычит ему Толстяк, снимая с уха несчастного повисшую спагеттину. — Вот что получается, когда на мой счет позволяют себе всякие высказывания.

С олимпийским спокойствием он возвращается к нашему столу.

— Кончай свой цирк и пойди извинись, — приказываю я ему.

— Тебя не спросили, что мне делать, — недовольно ворчит Тучный. Ничего лучшего ты мне посоветовать не можешь.

Он хватает свой нож и стучит лезвием по пустому стакану.

— Давайте продолжение, хозяин! — кричит он. — И принесите бутылку. А если у вас найдется божоле, то я бы предпочел его.

Он вытирает рот превосходным манжетом рукава и говорит моей маме:

— Не знаю, согласны ли вы со мной, дорогая мадам, но итальянское винишко годится лишь, чтобы дразнить мочевой пузырь.

Вот уж кого это забавляет, так это Морбле. Ему нравится непосредственность Толстяка.

— Это, по крайней мере, мужчина! — восклицает он, хлопая себя по ляжкам.

И он приглашает Берю выпить кальвадоса после обеда. Пока эти два господина потягивают яблочный алкоголь, а мама пытается уладить происшествие с налоговым инспектором, я разузнаю, как пройти к офису Матье Матье. Хозяин указывает мне дорогу.

— Вы сворачиваете на первой улице справа, идя вниз, и увидите небольшой лесок, за ним находится разрушенный дом. Вот там он и обитает.

Я отправляюсь в путь под звездами.

Старик поставил передо мной довольно странную задачу. Я не люблю заниматься делом, когда заведомо ясно, что оно дело рук сумасшедшего.

Ибо эти два преступления могли быть совершены только сумасшедшим.

Однако в душе я посмеиваюсь, представляя себе выражение лица, которое будет у Конружа, когда я ему суну под нос приказ Старика. Его хватит острый приступ желтухи!

Ночь прекрасна, немного ветрена. Полярная звезда еще считает себя необходимой для мореплавателей и надраивает свои габаритные огни.

Округа пахнет скошенной травой, и в окрестных просторах раздается громкое стрекотание насекомых.

Колокольня отсчитывает девять ударов. У меня складывается впечатление, что молодец Матье Матье, пока я приду, уже завалится спать. В деревне вообще рано укладывают тела в постель: полевые работы утомительны.

Я сворачиваю направо, пересекаю небольшой лесок и обнаруживаю обиталище лесника в лунном свете. Это настоящий пейзаж Вламинка. Дом невзрачный и облупившийся. Крыша зияет дырами от вывалившейся черепицы, а крапива заполонила все вокруг. Надеюсь, что Матье Матье содержит сады своих клиентов в лучшем состоянии.

Я не ошибся: стригаль газонов уже спит. Нигде ни огонька. Я тарабаню; никто не отвечает. Я нажимаю на щеколду, и дверь приотворяется. Что за запах, дети мои! Можно подумать, что находишься у Берюрье. Отдает чем-то прогорклым, старательно сохраняемой застаревшей грязью, уксусом и заплесневевшей жратвой.

— Месье Матье!

Никакого ответа. Я включаю свой электрический фонарик. Клетка пуста. Он занимает лишь одну комнату, ветер и непогода завладели всем остальным. Очаг, старая разваленная кровать, стол, стулья, опирающиеся на три ножки, сундук без крышки, квашня без теста… Пол усеян самыми различными и самыми неприглядными отбросами. Жалкий барак! Лучшее, что с ним можно сделать, — это облить бензином и предать огню. В нем даже свиньи отказались бы проводить свой отпуск.

— Есть кто-нибудь?

Нет никого.

У меня такое впечатление, что Матье сидит в местном кабаке или у приятеля. Короче, где угодно, только не здесь. Я осматриваю каждую комнату, по крайней мере то, что от них осталось, но ничего не обнаруживаю. Считайте, что не повезло, и приходите завтра. Я выхожу.

Прежде чем вернуться в “Сторожевую башню”, я осматриваю развалины.

— Месье Матье!

Вдруг он где-нибудь в надстройках, как сказал бы Берю. Никто не откликается.

Теперь я ухожу. Внезапно в тишине я улавливаю еле слышный стон. Вот так-так, что бы это значило! Моя сан-антонианская ушная перепонка выбрасывает антенну. Не стал ли я игрушкой слуховых галлюцинаций? Я жду… Стон слышится снова, слабый, почти неуловимый. Я озираюсь вокруг. Теперь я замечаю вертикально торчащую палку. Толстую палку. Я подхожу. Речь идет о рукоятке вил. Край инструмента теряется в крапиве. Я направляю туда луч фонарика и вздрагиваю. Маленькая рыжебелая собачка с острыми ушками лежит на боку. Она пригвождена к земле зубьями вил и агонизирует. Какое ужасное зрелище — видеть это бедное, насквозь пронзенное животное! Я не осмеливаюсь выдернуть вилы.

И все же надо это сделать.

Я осторожно берусь за рукоятку вил и поднимаю их резким движением.

Собака не шевелится, она скончалась. Какое-то время я смотрю на ее проколотый бок, откуда сочится черная кровь. Ваш дорогой Сан-Антонио потрясен и смущен, мои красавицы. Смущен сверху до низу! Зачем нанизали на вилы эту бедную собачонку? Потому что она могла укусить?

О, как мне это не нравится! Я вновь начинаю инспектировать злополучное место, присматриваясь более внимательно, чтобы удостовериться, не обошлись ли с садовником так же, как и с его собакой. Но я зря прочесываю заросли крапивы, мне ничего не удается обнаружить.

Однако это уже зацепка. Я отправляюсь в гостиницу, решив вернуться сюда завтра пораньше.

* * *

В “Башне” есть на что посмотреть, ребята! Такого еще никогда не видели в Сен-Тюрлюрю! Даже налоговый инспектор, несмотря на постигшие его превратности, держится за бока.

Взгромоздившись на стол, бывший унтер-офицер и Берю горланят песню.

Морбле повязал вокруг пояса скатерть, чтобы изображать женщину, и накрасил губы под усами. Берю держит его за талию, и, прижавшись друг к другу щеками, они поют дуэтом:

Почему тебя не встретила в пору юности моей, Я б в мечту свою горячую унесла тебя с собой…

Есть от чего усесться на бойлер и сидеть на нем, пока не начнет выделяться пар!

Англичанин, у которого имеется поляроидный фотоаппарат, снимает вовсю и тут же раздает зрителям снимки. Я беру один из снимков и на всякий пожарный случай прячу его в бумажник.

Дуэтисты добиваются триумфа.

— Эй, Сан-А! — окликает меня Толстяк. — Представь себе, этот друг знает “Чесальщиков”. Впервые в жизни я встречаю человека, который знает эту песню. Ты готов, Пополь?

Унтер-офицер отвечает: “Да”. И звучит берюрьенский гимн, скандируемый всей публикой. Даже у Фелиции выступили слезы. Я никогда не видел, чтобы мама смеялась так громко. Все это сразу придает мне сил, и я забываю о проколотой вилами собаке.

* * *

На следующий день уже в шесть часов я на ногах. Я принимаю душ и иду будить Толстяка. Это задача не из легких. Он издает коровье мычание и шевелит пересохшими от перепоя губами. Потом с трудом открывает один глаз и устремляет его на меня. Бычий глаз, братья мои!

Только не такой умный. Сегодня утром жизнь, похоже, не вызывает у него восторга.

— Что стряслось? — бормочет Позорище.

— Вставай, мешок жира!

— Зачем?

— Есть работа.

Это заставляет его открыть второй глаз.

— Для тебя, может быть, а я выполнил свою программу. У меня была задача тебя разыскать — и я тебя разыскал, так что дай мне спокойно поспать.

— Главный инспектор Берюрье, вы поступили в мое распоряжение, и я приказываю вам встать!

Он переворачивается на бок, предлагая моему разочарованному взору свою чудовищную задницу.

— Даже если бы я поступил в распоряжение самого папы римского, было бы то же самое, дружище!

Я достаю из бумажника фотографию знаменитого сыщика. На ней изображен Толстяк, целующий унтер-офицера Морбле.

— Взгляни-ка, папаша. Это не совсем Аркур, но похоже, правда? Если ты сейчас же не поднимешься, я отошлю ее Старику, чтобы обогатить его семейный альбом.

Допотопное чудовище смотрит на снимок и вскакивает.

— Ты бы это сделал, Сан-А?

— Даю слово!

— Ты бы действительно это сделал?

— Если это вызов, я тут же вышлю ее срочным письмом, — уверяю я его.

Он отбрасывает одеяло, поднимает свои окорока, чешет всей пятерней волосатые ягодицы.

— Ладно. Но ты мне за это заплатишь, Сан-А. Не сомневайся!

Глава 5

Дорогой он сердится. Время от времени он бормочет такие вещи, которые я предпочитаю не слышать. Солнце играет в прятки с пушистыми облаками; иногда оно прячется за ними, бросает луч паяльной лампы за горизонт и снова быстро исчезает в пышных кучевых облаках.

— Сегодня будет дождь, — предсказываю я, выискивая способ завязать разговор.

— Все, чего я хочу, это чтобы с неба падало Дерьмо! — отрубает Толстяк.

— Конечно, каждый любит свою стихию, — говорю я.

Мы достигаем маленького леска. Это березовый лес. Серебристые стволы берез кажутся выкрашенными гуашью. Берю внезапно оживает:

— Послушай, Сан-А, — говорит он, переходя на примирительный тон, отдай мне это фото!

— Дудки! А что же я преподнесу твоей жене к Новому году, если отдам его тебе сейчас?

Он зеленеет!

— Послушай, кореш, если когда-нибудь эта треклятая фотография окажется в руках у Берты, я отобью тебе позвонок за позвонком, пока ты не станешь похож на улитку!

Я регистрирую его угрозу и с серьезным видом киваю головой:

— О'кэй, бэби, я всегда мечтал иметь возможность называть тебя папой, сколь бы это не казалось неправдоподобным.

Обменявшись этими любезными репликами, мы подходим к лачуге Матье Матье.

Мне не надо бросать даже двух взглядов, чтобы понять, что ситуация со вчерашнего вечера не изменилась. С первого взгляда мне становится ясно, что садовника дома нет. Труп собачки совершенно застыл в крапиве, мокрой от росы. Увидев ее, Толстяк забывает всякую обиду и плачет.

— Какая милая маленькая зверушка! — хнычет крутой на расправу Берю. И откуда берутся такие вандалы” которые способны причинять собачкам зло? Если этому злодею она была больше не нужна, он мог отвести ее куда-нибудь на пекарню или сдать в общество охраны животных. Но проткнуть вилами — на такое способен только деревенщина.

— Кто тебе говорит, Толстяк, что это он ее убил?

— Объясни…

Я ввожу его в курс событий. Он внимает моему рассказу и даже забывает о фотографии.

— По-твоему, — тихо говорит Толстяк, — садовник что-то должен был видеть в тот день, когда пристрелили первого кандидата на выборы?

— Почему бы и нет? Ведь убийца ушел же. Через какой-нибудь выход?

— И, чтобы обеспечить свою безопасность, ему необходимо избавиться от этого опасного для него свидетеля. И вчера вечером он появился здесь. Смелая собачка начала на него наступать, и он ее наколол на вилы. А что потом?

— А что произошло потом, предстоит выяснить нам.

— Ты думаешь, что он убрал и хозяина?

— У меня такое предчувствие.

— Если он его прикончил, должен быть труп, не так ли?

— Он, возможно, его спрятал, чтобы выиграть время. А возможно, убил его здесь или увел его в какое-нибудь более укромное место.

— Более укромное место! — насмешливо замечает Толстяк, указывая на окрестности, лесок, полуразвалившийся дом и крапиву… — Послушай Сан-А, только в раю есть такое место.

Он прав, скопище грязи. Поскольку у меня нет времени играть в прятки, я решаю как можно быстрее добраться до Белькомба и направить полицейских на поиски садовника.

Узнав, что часть Полицейской элиты собралась в комиссариате супрефектуры и что мне предстоит командовать этой элитой, Толстяк вздыхает с облегчением. Ему отнюдь не неприятно быть верным помощником человека моего ранга. Если уже на то пошло, я убежден, что Претолстый будет здорово заноситься Перед ними! Горе подчиненным!

Должен согласиться, отбросив в сторону всю свою скромность, которая, однако, ох как велика! — что наше появление произвело соответствующее впечатление. Главный комиссар Конруж изображает полновластного владыку! Все к нему обращаются, толпятся вокруг него, усердно лижут, льстят, заискивают, разыскивают, лезут без мыла в одно место. Эта масса настолько хорошо вошла в роль, что можно поклясться: все так и есть на самом деле.

Толпа журналистов все более и более густеет. Это напоминает правительственные кризисы доброго старого времени. Вспышки фотоаппаратов сверкают вовсю. Конруж сменил костюм. Он облачился в серо-антрацитовые тона, ибо эти тона лучше всего запечатлеваются на черно-белом фоне газет. На нем очень светлый галстук, поскольку у него смуглая кожа. Знает свое дело, чертяка! Не хватает только подкрашенных губ! Во всяком случае, для придания им блеска он проводит по ним языком каждый раз, когда какой-нибудь пленочный пачкун готовится сделать снимок. Его голос более рассчитан, чем цены некоторых владельцев гостиниц. Его манера поведения благородна и аристократически надменна. Заметив нас, он делает едва заметный жест, одновременно покровительственный и непринужденно-развязный.

— О, Сан-Антонио со своим сенбернаром! Значит, вас действительно занимает это дело?

Я подмигиваю.

— Возможно, это не то слово, — отвечаю я, — но во всяком случае я здесь.

— Тебе удалось пролить свет на эту двойную задачу? — шутит он, довольный тем, что видит улыбки на лицах представителей прессы и слышит смешки в рядах легавых.

— Напротив, — говорю я смиренно-сладким голосом, — все, что мне удалось обнаружить, так это то, что загадка не двойная, а тройная.

И сразу же физиономия господина the principal (извините меня, если я иногда начинаю писать по-английски, это автоматически) уподобляется копилке, выполненной в стиле Регентства.

— Ах да?

— Как нельзя более “ах да”, Конруж. Садовник графа исчез, а его собачка заколота вилами!

Поставщики газетных “отделов происшествий” зашумели, довольные тем, что им подбросили лакомый кусок.

Я щелкаю пальцами.

— Я хотел бы ознакомиться с показаниями этого человека, — заявляю я. — Где они?

Конруж становится фиолетовым. Он чувствует, что теряет лицо, и его инстинкт самосохранения начинает трезвонить во всю мощь, словно колокольчик стюарда вагона-ресторана перед первым обслуживанием.

— Они подшиты в досье! — говорит он. — Ты думаешь, у меня есть время разыскивать его для тебя?

Тут уж, мои солнечные девочки, ваш милый Сан-А теряет терпение.

— Если у тебя его нет, найди, приятель! — бросаю я ему в лицо. — С этого момента руководство следствием поручено мне!

Я сую полученный мной приказ прямо в нагрудный карман его пиджака.

— Вот свидетельство. Это тебя разгрузит от чрезмерной занятости.

Он желтеет. Отяжелевшим жестом он достает официальную бумажку и начинает ее изучать.

— Прочтешь на свежую голову! — советую я. — Дело не терпит отлагательства. Для начала мне нужны показания садовника — и живо!

И тут же я оказываюсь в полыхающем зареве. Я почти ничего не вижу.

Меня ослепляют вспышки фотоаппаратов.

Я рассекаю толпу. Берю прилип ко мне, чтобы попасть в кадр. Он даже снял шляпу, дабы избежать тени на своей величественной физиономии.

— Я не всегда согласен с твоими методами, — шепчет он, — однако должен тебе сказать, парень, что ты сейчас доставил мне удовольствие, так как я терпеть не могу Конружа.

Я не разделяю его ликования. Если мне не удастся раскрыть это дело, ох, как я почувствую это на своей шкуре! Мне тут же придется удалиться на покой в “Сторожевую башню” и купить себе удочку.

"Я подстригал розы господина графа, когда раскрылось окно в библиотеке. Камердинер Серафен крикнул, что с графом случилась большая беда и что нужно бежать за доктором через дорогу. Что я и сделал”.

Вопрос: “Вы слышали выстрелы?"

Ответ: “Да, но я не знал, что речь идет о выстрелах”.

— Это представляет интерес? — спрашивает Берюрье.

— Увлекательно, как “Тентен”, — отвечаю я и продолжаю чтение протокола.