Глава 1

Минута молчания, как на военном параде.

А что делать? Когда ваш шеф вдруг спрашивает вас в лоб, что вы думаете об одном из коллег, можно только на минуту заткнуться, хотя бы для того, чтобы понять, почему он задает этот вопрос и как на него ответить…

Большой босс возбужден. Он прислонился к радиатору батареи. Вернее, на нем сидит, поскольку в шефе два метра роста.

Он без конца проводит своей изящной рукой по голому, как ягодица, черепу. Его бледно-голубые глаза с интересом смотрят на меня. Я чувствую, что, если не хочу выглядеть в его глазах тупицей, должен подать голос.

Я прочищаю глотку.

— Вольф… — бормочу. Вольф… Ну, он хороший парень, не так ли?

Чувствую, что моему голосу не хватает уверенности. А как иначе? Я просто не выношу этого Вольфа. Сволочной блондинчик, который всегда проверяет, хорошо ли начищены мыски его колес, когда вы с ним разговариваете. Я много раз работал с ним. Этот тип выполняет свое задание от сих до сих, не больше. Наши отношения всегда были чисто деловыми, а любви между нами не больше, чем между кубиком льда и раскаленной печью. Вот только патрону все это говорить нельзя.

Шеф пожимает плечами, отходит от батареи, тщательно разглаживает брюки и говорит:

— Нет, Сан-Антонио, Вольф — не хороший парень, и вы это знаете не хуже меня. Смотрит на часы.

— Я поручу вам грязную работенку, старина.

— Давайте, меня ведь взяли для этого.

— Работу, которая несколько выходит за рамки ваших обязанностей…

— У моих обязанностей нет рамок, босс.

Он замолкает, подходит ко мне и кладет руку на мое плечо. Я балдею. Нежности не в стиле конторы. Честное слово, если шеф продолжит размякать, то купит мне леденец на палочке.

— Сан-Антонио, — шепчет он, — я испытываю к вам большую симпатию, даже привязанность. Поэтому мне крайне неприятно поручать вам подобное дело. Но именно из-за полного доверия я поручаю его выполнение вам…

Как он сегодня изъясняется! Уж не собирается ли большой босс выставить свою кандидатуру во Французскую академию?

Не могу сдержаться, чтобы не ускорить события.

— Слушайте, шеф… Вы не думаете, что, если скажете мне, в чем дело, все станет яснее?

Он опять смотрит на часы.

— Сейчас полдень, — говорит он.

— Мне тоже так кажется, — соглашаюсь я.

— В полночь Вольф должен быть мертв… Я подскакиваю.

— Простите?

— Вы прекрасно слышали. Не заставляйте меня повторять такие неприятные вещи. В полночь место Вольфа должно стать вакантным, ясно?

К нему вернулся властный тон. Никаких тебе сюсюканий и похлопываний по плечу. Он четок и ясен.

Я чувствую, что бледнею.

— Прошу прощения, шеф, но… Что случилось? Он допустил какую-нибудь глупость?

— Вольф предатель!

Не удержавшись, я спрашиваю:

— Вы в этом уверены?

Именно вопросы такого рода делают патрона ласковым. Как голодный тигр, он сверкает моргалами и стискивает челюсти.

— Ваш вопрос неуместен, Сан-Антонио. Я не позволю вам оценивать мои мотивы и ставить под сомнения мои решения.

"Получил?” — мысленно спрашиваю себя. Его лицо просветляется, и он теплеет, как погода марте.

— Конечно, вы, должно быть, сбиты с толку… Увы старина, это правда! Вольф предатель. Несколько месяцев назад я получил рапорт нашей контрразведки. Я сам поставил ему ловушку, чтобы все проверить, и он в нее попался. Доказательство есть, но, боюсь, он что-то подозревает. Поэтому и спешу. Это должно закончиться сегодня!

Я строю гримасу, от которой можно сблевануть.

— Паршиво… — бормочу. — Конечно, если он предатель, ему не будет никакой пощады, но… Я останавливаюсь.

— Договаривайте.

— Вы не могли пригласить исполнителя со стороны, шеф? Прошу прощения, вы опять скажете, что я лезу не в свое дело, но идея поручить ликвидацию Вольфа человеку из конторы кажется мне дурацкой…

Шеф снова поглаживает свой череп, волосатый, как стекло на часах.

— Разумное возражение, — соглашается он. — Но я поручаю ликвидацию Вольфа не человеку из своей конторы, а человеку, способному выполнить задачу. Так вышло, что этого человека зовут Сан-Антонио и он работает в моей Службе. Но я-то тут при чем? Я не несу ответственности за случайности!

У него такая манера представлять вещи, что министр иностранных дел может сдохнуть от зависти.

— В моем распоряжении, — говорит он, — пятьдесят человек, способных осуществить убийство, но только один может убрать Вольфа так, чтобы его смерть выглядела натурально. Нам нужно, чтобы Вольф умер самым что ни на есть естественным образом. Конечно, его смерть может быть только насильственной, но никто не должен сомневаться в естественности причин этой смерти, даже те, кто в курсе, чем она вызвана… В двух словах: я хочу, чтобы Вольф перестал существовать, а типы, на которых он работает, не заподозрили, что мы к этому, как-то причастны. Ясно?

Я вздыхаю.

— Ясно.

— Даю вам карт-бланш…

— Спасибо.

— Сегодня Вольф работает в архиве и пробудет там целый день. Я велел ему подготовить большой анализ, чтобы он был в вашем распоряжении… Когда… он вам понадобится, позвоните капралу Пошару и попросите прислать вам на подмогу одного человека, потом положите трубку. Подождите четверть часа и позвоните снова, как будто того звонка не было. За это время он вызовет Вольфа к себе, чтобы попросить у него разъяснения. Поскольку ваша просьба застанет его “врасплох”, будет естественно, что он скажет Вольфу, чтобы к вам поехал он, потому что никого другого под рукой не окажется… Понятно?

В чем с большим боссом просто, Так это в том, что он ничего не оставляет на авось. Все отлично организовано.

Я беру шляпу.

— До свидания, шеф.

— Удачи…

Удачи! Иногда она очень нужна…

Я выхожу на улицу и с удовольствием оказываюсь под серым небом Парижа…

Захожу в кафе на углу съесть сандвич, и хотите верьте, хотите нет, но первый, кого я там вижу, это именно Вольф.

Он стоит у стойки, перед ним телефонная книга. Подняв голову, он замечает меня.

— Привет, — говорит он.

— Привет, — отвечаю.

— Ты от Старика?

— Да.

— Дал работенку?

— Да, и паршивую… — отвечаю я.

Я заказываю хот-дог и стакан божоле и начинаю жевать, пока мой коллега рассматривает свой справочник.

Я поглядываю на Вольфа. Это блондинчик, лет тридцати, строящий из себя гения. Он одет с иголочки, и вы никогда его не заставите надеть носки, не очень гармонирующие по цвету с галстуком.

Как отправить этого милягу к праотцам?

Да, скажу я вам, есть дни, когда жалеешь, что не стал почтальоном!

Он очень занят телефонной книгой. Не знаю, заучивает ли он ее наизусть, но похоже на то. Он на ощупь ищет стакан чинзано, но делает неловкое движение и опрокидывает его на книгу. Тут хозяин забегаловки начинает орать на всю улицу, что эти чертовы легавые принимают его кафе за помойку и разве что не сморкаются в занавески. Вольф отвечает ему одним коротким словом, и он хохочет…

Все, как обычно. Тепло, жизнь хороша… Можно подумать, что все в порядке, все путем… Вот только это спокойствие — иллюзия. Вольф предатель, и я должен его убрать…

Я бросаю на стойку монету и отваливаю.

Глава 2

Вдавленный Нос — бывший жокей, который плохо кончил. Он сменил поводья на фомку, но во взломах преуспел так же мало, как в прыжках через препятствия. Этот придурок никогда не мог взломать замок так, чтобы не сбежались все полицейские из ближайшего комиссариата. Он притягивает полицейских, как магнит железо.

Почему я подумал об этом малом? Я и сам не могу понять. Бывают моменты, когда мысли в моем котелке рождаются как-то сами по себе, без моей помощи.

Вдавленный Нос маленький, тощий, серый и такой же чистый, как помойное ведро. У него жесткие волосы неопределенного цвета, тусклые глаза и измученный вид человека, с которым жизнь жестоко пошутила.

Этот неудачник обретается в ангаре возле Клиши. Официально он старьевщик, поэтому в углу ангара стоят три разобранные печи и деревянная нога.

В момент, когда я открываю дверь, он разогревает на спиртовой горелке остатки рагу.

— Чего надо? — ворчит он, заметив, что кто-то вошел.

Узнав меня, он забывает про свою жратву.

— О! Господин комиссар…

Он не осмеливается протянуть мне руку, и правильно делает. Поверьте, будь вы даже одноруким, такую клешню вы бы себе не захотели!

Я сажусь на кучу старых тряпок.

— Ну, Вдавленный Нос, как дела? Вопрос такого рода очень располагает люд ей вроде него. Своей неопределенностью.

— Идут помаленьку, — отвечает он осторожно.

— Знаешь, что я о тебе слышал?

— Люди злы, — бормочет Вдавленный Нос. — Что еще они обо мне сбрехнули?

— Ты вроде зачастил в Бельгию? Он делает усилие, чтобы казаться возмущенным, и восклицает:

— Я?!

— Да, ты… Ты занялся распространением порнухи.

— Серьезно? Так говорят?

— Серьезно… А знаешь, почему так говорят?

— Ну?

— Просто потому, что это правда. Ты приезжаешь на Северный вокзал с двумя огромными пачками журналов, причем задолго до отправления поезда, прячешь журнальчики под полки и переходишь в другое купе. Так ты страхуешься от таможни. А в Брюсселе ты ждешь, пока пассажиры уйдут, и забираешь груз.

Он не отвечает. Его рагу горит, а он Даже не думает погасить горелку.

— Ну, Вдавленный Нос, что ты на это скажешь?

— Люди злы, — упрямо повторяет он.

— Ты знаешь, что произойдет?

— Нет.

— Твое дело стало толстым, как перина. Тебя решили взять. Не хочу тебе льстить, вовсе не потому, что ты крупная шишка в этом деле… Просто этот маленький бизнес начинает расширяться, и нужно кого-то примерно наказать. Со времен старика Лафонтена жизнь не так уж изменилась, и за все по-прежнему расплачивается осел…

Его серые глаза побелели, что нисколько его не красит. Он похож на больную обезьяну.

— Слушай, Вдавленный Нос, если ты мне поможешь, я могу это уладить…

В его глазах загораются золотистые искорки надежды.

— Что уладить? — шепчет он.

— Все, и даже устроить тебе одну-две спокойные поездки в Брюссель. Сечешь расклад? Нет, не сечет, но чертовски рад!

— Что я могу для вас сделать, господин комиссар? Я достаю из кармана пачку документов.

— Спрячешь это где-нибудь здесь… Допустим, в ту старую печку, а?

— Это просто, — говорит он улыбаясь. — И… это… это все?

— Нет.

Я смотрю ему прямо в моргалы.

— Дай мне твой револьвер, Вдавленный Нос… Он вздрагивает.

— Но… Я… Что вы навыдумывали, господин комиссар, у меня нет оружия. Это не в моем стиле…

— Пользоваться пушкой действительно не в твоем стиле, но она у тебя есть. Хотя бы для того, чтобы строить из себя крутого мужика… Ну, доставай.

Он идет к матрасу, поднимает его и достает старый шпалер мелкого калибра.

Я морщусь:

— Это все, что у тебя есть?

— Все…

— Сойдет!

Я кладу пушку в свой карман.

— Теперь, Вдавленный Нос, мне осталось попросить тебя только об одной вещи.

— Давайте.

— Поднимай паруса и вали в Брюссель. Бери пачку журнальчиков и беги на Северный вокзал. Подойдешь к газетному киоску справа от входа. Скажешь женщине, которая в нем сидит, что пришел за письмом для месье Шарлеманя. Не забудешь? Шарлемань. Она отдаст тебе конверт. В нем будет билет второго класса до Брюсселя; твое место зарезервировано. Сегодня тебе не придется прятать твои картинки с голыми бабами. Таможенники просто поздороваются с тобой.

Вдавленный Нос думает, что попал в сказку. Он как под гипнозом.

— О, господин комиссар! — всхлипывает он. — Каким хорошим вы можете быть!

Я угощаю его сигаретой, чтобы еще больше обрадовать, и встаю.

— Пока, Вдавленный Нос. Постарайся с этого момента держать свой нос чистым.

Он весело смеется. Этот тип радуется жизни.

Я мчусь к ближайшему бистро, там прошу жетон и звоню большому патрону.

— Это Сан-Антонио, босс.

— Ну что?

— Я подготовил почву. Вы можете кого-нибудь послать на Северный вокзал, чтобы забронировать место второго класса в поезде на Брюссель? Пусть положит билет и талон на резервацию в конверт и оставит его в газетном киоске справа от главного входа, попросив отдать месье Шарлеманю, который придет за ним. Вы слушаете?

Слушает. Мне слышно, как он делает пометки в блокноте. Босс до сих пор пользуется старым скрипучим пером.

— Пусть он запишет номер места. Когда сообщит его вам, позвоните на пограничный пост, чтобы таможенники не теряли время. Они найдут тощего типа, отзывающегося на кличку Вдавленный Нос. Этот паломник повезет партию порнографических журналов. Пусть они его заберут по обвинению “попытка нелегального вывоза документов, имеющих значение для национальной обороны”. Только пусть не особо его треплют. Скажите, чтобы дело завели так, чтобы его можно было выбросить, когда отпадет необходимость. Вдавленный Нос — бедный невезучий человек, и это ему понравится… Потом мы постараемся дать ему компенсацию…

— Прекрасно. Это все?

— Все.

— Когда вы намерены… начать действовать?

— Жду темноты. Так лучше, верно?

— Думаю, да…

Мы кладем трубки одновременно,

Глава 3

В пять часов вечера улицы были погружены в сумерки. Свет в запотевших витринах, зябко кутающиеся прохожие…

Настал момент действовать.

Я звоню капралу Пошару, чтобы попросить человека на подмогу, кладу трубку и четверть часа провожу за стойкой, потягивая ром с лимонадом.

Когда большая стрелка моих часов передвинулась на пятнадцать минут, я возвращаюсь в кабину.

— Алло! Капрал Пошар?

— Да.

— Это Сан-Антонио. Слушайте, старина, я занимаюсь делом о подозрительном нелегальном экспортере и хотел бы осмотреть один склад в Клиши. Вот только уголок мне кажется не совсем здоровым и требуется подкрепление.

Слышу, как Пошар говорит:

— Подкрепление?

— Да.

— Сколько человек вам нужно?

— О! Достаточно одного. Он кажется озабоченным.

— Гриньяра, например, — предлагаю я, прекрасно зная, что Гриньяр уже два дня как в Лондоне.

— Гриньяра сейчас нет, — отвечает капрал. — Он на задании. Подождите секунду…

Он разговаривает с собеседником, который должен быть Вольфом. Слышу, как он спрашивает: “Что вы сейчас делаете?” Неясный шум. “В архиве? Вы можете помочь комиссару Сан-Антонио?"

И мне:

— Я пришлю к вам Вольфа. Где он вас найдет? Я даю адрес бистро, в котором сижу.

— Прекрасно, он будет минут через двадцать. Если вам понадобятся еще люди, позвоните мне. Я подниму парней снизу.

— Пока!

Все идет, как задумано. Мое сердчишко колотится сильнее, чем обычно. Мне неприятно, что придется кокнуть кореша. Если бы шеф не был так уверен, я бы лучше подал в отставку. Больше всего меня раздражает вся эта мизансцена… Ладно, чего там, раз уж выбрал это ремесло, не надо рассчитывать, что будешь вышивать за чашкой чая.

Чтобы придать себе боевого духа, я иду на дополнительные траты и позволяю себе выпить хорошего вина.

Я допиваю седьмой стакан, когда появляется Вольф.

Он подходит ко мне.

— Ну, что не так?

— Ты знаешь Вдавленного Носа? — спрашиваю я.

Он размышляет.

— Что-то знакомое… Вдавленный Нос… Погоди-ка, это не бывший жокей?

— Он. С кем связан этот тип, не знаю, но он часто ездит в Бельгию, и мой палец мне говорит, что он занимается очень темными делишками. Я некоторое время наблюдаю за ним… К нему заходят подозрительные личности. Я решил заскочить в его домишко. Думаю, может получиться интересный результат… вот только можно налететь на неприятность. Лучше пойдем вдвоем… Выпьешь чего-нибудь?

Он качает головой:

— Не хочется.

Я расплачиваюсь за выпитое, я мы уходим.

Дверь ангара заперта…

К счастью, отмычка при мне. Я в двух словах объясняюсь со старым замком, и дверь открывается, как книжка.

— Заходим… — говорю я. Вольф входит первым.

— Ничего не видно, — говорит он.

— Держи фонарь.

Все это входит в мой план. Меня очень устраивает, чтобы он передвигался в темноте с фонарем.

— С чего начнем? — спрашивает он.

— Обыщем его логово. Начнем с дальнего угла…

Луч фонаря удаляется. Я включаю свой, потому что у меня их два, и кладу его на стол.

Настал момент оплаты счетов. Я отхожу от луча моего фонаря, уклоняясь влево, где темнота гуще всего. Достав из кармана револьвер Вдавленного Носа, я поудобнее беру его в руку.

Не знаю, как может сработать эта машинка, но выбора у меня нет…

— Эй, Вольф! — кричу я.

Он оборачивается. Два луча бледного света почти завораживают. Мой голос звучит сдавленно. Голос Вольфа, как мне кажется, тоже.

— Да? Что?

— Подойди-ка сюда, посмотри… Он идет к фонарю, лежащему на столе… Я слежу за покачиванием его фонарика, прикидываю, где он сам. Так, он держит фонарь в правой руке, почти перед собой. Я поднимаю шпалер и тщательно целюсь выше и левее фонаря.

— Эй? — звучит уже встревоженный голос Вольфа. — Чего там?

Нажимаю на спусковой крючок. Секунду мой коллега кажется неподвижным. Я стреляю второй раз. Его фонарик падает на пол. Характерный шум… Вольф последовал за ним.

Я подскакиваю к своему фонарю и бросаюсь к моей жертве.

Вольф лежит на полу. Он еще жив. Его глаза мигают под безжалостным светом луча, который я на него направляю. По его рубашке расползается кровавое пятно. Он получил одну пулю в грудь, другую в плечо.

— Это ты… — шепчет он.

Мое горло сжимается от тревоги.

— Да, — выдыхаю. — Да, я, по приказу патрона. Ты сделал ошибку, Вольф… При нашей работе это непозволительно!

— Да, — шепчет он. — Да, я… сделал… ошибку. Он с огромным усилием вдыхает, и из его рта хлещет сильная струя крови. Он издает жуткий хрип.

— Ты должен был… меня… предупредить, — прерывисто говорит он. — Я бы тебе…

Он делает мне знак. Я сажусь перед ним на корточки.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

Его глаза говорят мне “да”, но у него уже нет сил.

— Прости, старина, — шепчу я, — но я не мог поступить иначе…

Он икает. Его кожа приобретает восковой цвет.

— Завтра, — еле слышно бормочет он. — Завтра… убьют… Орсей…

Вдруг он отдает концы; рот приоткрылся, глаза закатились.

Я отступаю на три метра и бросаю револьвер Вдавленного Носа на пол. Я снимаю замшевую перчатку, которую нацепил, чтобы на пушке не осталось моих отпечатков, потом достаю свой шпалер… свой собственный!

— Держите его! — ору я.

Стреляю в складку своего левого рукава.

Выбегаю из ангара, вопя во всю глотку. Вокруг ни души… Выбираю самую темную улочку и мчусь по ней, паля из пушки.

Сработало… Не прошло и трех минут, как подъезжают полицейские на мотоцикле с коляской. Собираются зеваки.

— Ушел! — надрываюсь я. — Быстрее, гоните. Высокий тип в плаще и шляпе…

Один из полицейских слезает с мотоцикла, двое остальных уезжают в указанном мною направлении.

— Что за шухер? — спрашивает патрульный. Вместо ответа я сую ему под нос мое удостоверение. Он вытягивается по стойке “смирно”.

— Вы ранены, господин комиссар?

Я умышленно держу левую руку висящей вдоль тела.

— Простая царапина, а вот моего товарища зацепило крепко. Тот подлец спрятался за ящиками и расстрелял его в упор. Вызовите “скорую” …

Мы, патрульный и я, входим в ангар, опознаем труп Вольфа, находим револьвер “убийцы” и после короткого обыска я в присутствии ажана обнаруживаю в старой печи документы.

— То, что мы искали, — говорю я. — Вот эти планы! Если я когда-нибудь поймаю ту падлу…

Ажан горд, что участвует, пусть только в качестве зрителя, в шпионском деле. Он расскажет об этом своей жене, своему кузену, сыну консьержки… Именно это мне и надо. Пусть он даже приукрасит историю, это еще лучше Таким образом, когда люди, купившие Вольфа, захотят разузнать об обстоятельствах его смерти, они получат отличный авантюрный роман, каких уже не пишут. Мечту книготорговца.

Подкатывает “скорая”, потом полицейские, полицейские… Тело Вольфа кладут в санитарную машину. В этот момент я делаю вид, что теряю сознание, и меня берут тоже. Я предпочитаю оставить труд составления рапортов другим.

Оказавшись в “скорой”, я под ошеломленным взглядом санитара начинаю обыскивать шмотки своего экс-коллеги. Кроме его документов, бабок, ключей и пушки я не нахожу ничего интересного. Почти ничего. Только телеграмму.

Она скатана в комок и лежит в глубине кармана. Я разворачиваю ее и вижу, что она датирована вчерашним числом. Отправлена телеграмма из Версаля и гласит:

ПОЗВОНИ ЗАВТРА ПОЛДЕНЬ. КЛОД.

Я кладу ее в свой карман и начинаю думать.

Глава 4

В кабинет патрона я вхожу с рукой на перевязи. Увидев меня, он встает и идет закрыть обитую дверь на задвижку.

— Поломка? — спрашивает он, указывая на мою руку. — Надеюсь, ничего серьезного? Я снимаю руку с перевязи.

— Маленькая инсценировка для журналистов. Так правдоподобнее…

Он пожимает мне руку.

— Я знаю, каким ужасным было для вас это задание, Сан-Антонио… Давайте поскорее напишем эпилог к этой главе. Вы замечательно справились с этим деликатным делом, как и со многими другими. Нет нужды говорить, что, если писаки на вас насядут, вы дадите им максимум деталей, да?

— Можете на меня положиться, босс, я уже выложил им такой рассказ, от которого метранпажи застонут от восторга…

Он гладит свой лоб цвета слоновой кости.

— Вашего… э-э… протеже взяли в конце дня на бельгийской границе. Я хохочу.

— Бедняга небось проклинает меня. Напомните, чтобы с ним хорошо обращались и не начинали никаких следственных действий… Как только сочтете возможным, его надо будет отпустить и как-то возместить ему убыток…

— Ладно, — говорит патрон. — Хорошо! Прекрасно… Его “прекрасно” означает нечто вроде “Ты мне больше не нужен, так что лети-ка ты отсюда!”. Я неподвижно сижу в кресле.

— Может быть, патрон, не так уж прекрасно. Он поднимает бровь. Одну. Только он может проделывать этот трюк.

— Что вы сказали?

— Вы позволите задать вам один вопрос?

— Задавайте…

— Как конкретно предал Вольф? Поскольку он мрачнеет, спешу добавить:

— Поверьте, я спрашиваю это не из пустого любопытства… Я… это трудно объяснить… У меня неприятное предчувствие. Может, я, лучше пойму, если вы мне ответите…

Патрон колеблется, потом спрашивает:

— Вы слышали о банде Анджелино?

— Спросите дипломированного историка, слышал ли он о Луи XIV! Анджелино крутой сицилиец, известный на трех континентах. У этого парня в мозгах ускоритель, и он может придумать что угодно, лишь бы заработать бабки.

Он перепробовал все: контрабанда опиума в Индокитае, торговля оружием в Греции, киднеппинг в США. Прочее я, как говорится, опускаю!

Его последний финт — похищение секретного документа в районе Лас-Вегаса. Фэбээровцы на него рассердились и вышвырнули из Штатов на первом же самолете. Он отправился в Европу, где бывалые парни вроде него отсиживаются, когда погорят по ту сторону Атлантики… Здесь о нем пока не было слышно, но Анджелино не тот малый, что будет долго сидеть тихо.

Шеф вытягивает свои идеально чистые манжеты.

— Анджелино реорганизует свою банду, — говорит он. — У меня есть надежные сведения. Вольф согласился на него работать и в качестве гарантии своей доброй воли дал ему важную информацию о нашей организации, количестве сотрудников, способах действий, что показывает, что сицилиец готовит крупное дело, которое будет интересовать нас…

— Как вы это узнали?

— В число типов, набранных Анджелино, входил Патавян, Это он сообщил нам о Вольфе… Чтобы проверить его сообщение, я подбросил Вольфу фальшивые документы… Это сработало: два дня спустя Патавян передал мне, что их содержание известно Анджелино…

— Патавян должен знать, что готовит итальяшка, нет? — спрашиваю я.

Шеф качает головой.

— Патавян больше ничего не знает… На прошлой неделе его нашли на пустыре с горлом, перерезанным от уха до уха. Очевидно, Анджелино понял, что армянин ел из двух кормушек. На этот счет он шутить не любит… Смерть этого человека прервала всякий контакт между нами и сицилийцем. Поэтому я решил убрать Вольфа. Понимаете?

Он пододвигает ко мне свою шкатулку с сигаретами.

— Угощайтесь.

Эта шкатулка настоящая табачная фабрика. Я выбираю длинную женскую сигарету.

Я закуриваю и, забыв, что нахожусь в кабинете большого босса, разваливаюсь в кресле.

Он уважает мое молчание, как капрал жандармерии свою жену.

— Слушайте, шеф, я предчувствую красивый тарарам в самое ближайшее время. Вольф умер не сразу. Он успел пробормотать несколько слов: “завтра, убьют, Орсей”.

Он смотрит на меня с отсутствующим видом, но я его хорошо знаю. Я знаю, что сейчас в его котелке кипят мысли.

— Вы уверены, что он сказал “Орсей”?

— Или “Орсель”… Это его последнее слово, понимаете? Шеф кивает.

— Он сказал одной фразой: “Завтра убьют Орсея”?.. Что означает, что некий Орсей будет завтра убит? Или произносил отрывисто, с паузами, как человек, борющийся со смертью?

— Второй вариант, патрон. Он пробормотал: “Завтра убьют…” Потом тишина, он уже умирал, а затем открыл рот, как будто хотел закончить фразу, секунду пытался издать хоть один звук, после чего выдавил из себя: “Орсей…” Вот…

Босс играет ножом для разрезания бумаг. Подумав секунду, шепчет:

— Значит, Орсей не обязательно фамилия человека… Это может быть названием места…

— Патрон, вы думаете о Ке д'Орсей?

— А вы нет?

— Я тоже…

Он спрашивает меня таким тоном” каким скорее спрашивают самого себя:

— Какова главная характеристика Ке д'Орсей?

Я отвечаю:

— Там находится Министерство иностранных дел — Да.

Он резко отталкивает нож.

Это производит сухой щелчок, заставляющий меня вздрогнуть.

Шеф открывает ящик своего стола и достает вечернюю газету.

— Завтра, — говорит он, — на Ке д'Орсей состоится конференция министров четырех великих держав! Сан-Антонио… Если там произойдет заваруха, это может иметь непредсказуемые последствия.

— Вы думаете, Анджелино способен впутаться в политическое убийство такого масштаба?

— Анджелино способен на все. Если у него нет денег, он подожжет весь мир с той же легкостью, с какой вы прикуриваете сигарету. ФБР прислало мне очень красноречивое досье на него!

— Ну и что?

— Мои опасения укрепляет то, что макаронник попросил у Вольфа подробные сведения о наших методах охраны. Я немедленно встречусь с министром внутренних дел… Меры безопасности будут усилены.

Он направляет свой указательный палец мне в грудь.

— Вы пойдете по следу Анджелино. Сделайте все возможное и невозможное, чтобы найти этого субчика. Мы не можем предъявить ему никакого обвинения, но вы должны во что бы то ни стало обезвредить его. Это ясно?

Я давлю сигарету роскошной телки о свой каблук и щелчком отправляю ее в бронзовую пепельницу.

— Вы знаете, где найти эту птичку?

— Не имею ни малейшего понятия…

Я смотрю на него, спрашивая себя, кто этот тип: начальник Секретной службы или грузчик с Восточного вокзала?

Он видит мое немое осуждение.

— Я ведь не Господь Бог, — вздыхает он. И добавляет:

— Зато Анджелино сущий дьявол!

Глава 5

Одна вещь меня все-таки успокаивает; дьявол никогда не внушая мне страха. Я даже несколько раз брал над ним верх.

До сих пор дело было абсолютно простым. Анджелино замышляет гадость на Ке д'Орсей. Один гад из наших давал ему информацию; с этим я рассчитался. Здание МИДа тщательно обыщут, меры безопасности усилят, а я. как большой, буду стараться побеседовать с Анджелино. Обожаю разговаривать с бандитами. Супергангстеры — это моя любовь, честное слово! Будь я при хрустах, я бы их коллекционировал.

Единственная неприятность — я не имею ни малейшего представления о том, где находится Анджелино.

Проходя мимо бара, что напротив конторы, я кое-что вспоминаю. В кармане Вольфа лежала отправленная вчера телеграмма с просьбой позвонить некоему Клоду сегодня в полдень. А сегодня в полдень Вольф как раз листал телефонную книгу. Готов поспорить, он искал номер этого самого Клода… Я могу ошибаться, но ведь только римский папа никогда на попадает пальцем в небо.

Поскольку моя память — отличный записывающий механизм, я вспоминаю и то, что Вольф опрокинул стакан чинзано на страницу, которую изучал.

Захожу в тошниловку. Эмиль, ее хозяин, дремлет за стойкой. Среди предков этого типа наверняка была муха цеце. Начиная с одиннадцати утра он спит, как боа, заглотнувший целую семью плантаторов, включая бабулю. Он выходит из комы только затем, чтобы рявкнуть, от чего дрожат бутылки на полках.

Его официантка относится к типу чокнутых девиц, считающих себя жертвой социальной несправедливости. Она воображает, что на съемочной площадке смотрелась бы куда лучше, чем во второразрядном бистро. Она машет ресницами, как Марлен, а той краской, которой она намазала лицо, вы могли бы заново покрасить свой загородный дом.

— Что вы хотите? — спрашивает она, округляя рот в куриную гузку.

— Я пришел ради твоих глаз, — говорю, — но если сверх того ты дашь мне телефонный справочник и рюмочку коньячку, я Просто бухнусь перед тобой на колени.

Она пожимает плечами и приносит мне книгу. Я размышляю. Если мне не изменяет память, справочник был открыт в конце.

Я раскрываю его и замечаю, что попал на версальских абонентов Как говорится, горячо: телеграмма Вольфу была отправлена из Версаля…

Я листаю эту часть справочника и скоро нахожу запачканную страницу. На ней фамилии на Р и С, всего двести двадцать три штуки. Вырываю страницу и сую в свой карман.

Шум разрываемой бумаги выводит хозяина из дремы. Второй раз за день он жутко орет из-за этой чертовой книги. Он вопит на всю свою забегаловку, что второго такого нахала, как я, нет в целом мире, что он сыт по горло этим кварталом, кишащим легавыми, и живет одной надеждой — увидеть нас висящими на крюках мясника. После чего, очевидно сорвав голос, он наливает себе стакан коньяку и наполняет мой.

Мы чокаемся.

Я приезжаю в Версаль в девять часов вечера. На город Короля-Солнца падает мелкий нудный дождик.

Остановив машину на улочке возле префектуры, я захожу в унылый бар, кажущийся мне удобным местом для размышлений.

Сидя перед дымящимся грогом, я смотрю на вырванную из телефонной книги страницу. Не обходить же всех типов, чьи фамилии напечатаны на ней! Тут я вспоминаю, что телеграмма Вольфа была подписана: “Клод”. Пробегаю взглядом бумажку и через четыре минуты констатирую, что только одного мужика зовут Клод. Клод Ринкс, по профессии скульптор…

Эта деталь меня очень удивляет. Не понимаю, как скульптор может быть причастен к делу, которым я занимаюсь. Лица творческих профессий обычно не имеют; ничего общего с субъектами вроде Вольфа или Анджелино. Может, это просто приятель Вольфа, никак не связанный с его темными делишками?

Наконец, поскольку другого лучика надежды не брезжит, и тем более я уже в Версале, решаю связаться с Ринксом.

Думаю, действовать надо осторожно, так как я ступаю на совершенно неизвестную почву.

Я подхожу к телефону и набираю номер Ринкса.

Нежный голосок отвечает:

— Алло?

— Я бы хотел поговорить с месье Клодом Ринксом. Нежный голосок уверяет меня, что Клода Ринкса мужского пола не существует, а Клод Ринкс — это она. Только тут я осознаю, что имя Клод может носить и мужчина, и женщина.

— О, простите! — говорю я. — Могу ли я с вами поговорить, мадам Ринкс?

— Мадемуазель… А о чем?

— Скажем, поличному делу.

— Может, завтра?

— Скажем, что личное дело еще и срочное…

— Кто вы? Иду напролом:

— Друг Вольфа… мое имя вам ничего не скажет. Молчание.

— Кто такой Вольф? — спрашивает голос. В тоне моей собеседницы звучит искреннее удивление. Я говорю себе, что пошел неверным путем, и уже собираюсь извиниться и повесить трубку, но в моей черепушке начинает сильно звонить колокольчик тревоги. А когда он звонит, значит, мне пудрят мозги…

— Могу я вам это объяснить при личной встрече? — отвечаю я на ее последний вопрос. Опять молчание.

— Я в двух шагах от вас, — продолжаю я.

— Ладно, приходите. Я живу на верхнем этаже… Дождавшись, пока она положит трубку, я вешаю на рычаг свою. Я задумчив, как роденовский “Мыслитель”. Я так задумался, что забыл допить свой стаканчик… Заметив это на улице, возвращаюсь исправить оплошность, но уже слишком поздно: хозяин успел вылить остаток моего коньяка назад в бутылку.

Дом богатый. Монументальная деревянная лестница с медными перилами покрыта красным ковром.

Взобравшись на четвертый этаж, я оказываюсь на конечной остановке перед широкой дверью, покрашенной в изумрудно-зеленый цвет.

В тот момент, когда я протягиваю руку к звонку, дверь открывается. На мои плечи падает прямоугольник оранжевого света, а посреди этого прямоугольника стоит красотка, от которой просто дух захватывает.

Она довольно высокого роста, стройная, хорошо сложена. Тяжелые золотистые волосы собраны сзади в длинную гриву а-ля Аттила Она кутается в синий атласный халат, черные глаза пристально смотрят на меня.

Делаю усилие, чтобы проглотить слюну, и снимаю шляпу.

— Мадемуазель Ринкс?

— Она самая. Я кланяюсь:

— Комиссар Сан-Антонио.

Кажется, я поскромничал, уверив мадемуазель, что мое имя ей ничего не скажет.

Она вздрагивает, и выражение ее глаз меняется от любопытства к настороженности.

— Входите, — говорит она.

Я вхожу в мастерскую скульптора, обставленную с безупречным вкусом. Во всех углах статуи, драпировки ярких цветов, мебель из лимонного дерева. В величественном камине из красного кирпича горят дрова.

Она указывает на кресло.

— О чем идет речь, господин комиссар?

— О Вольфе…

Я смотрю на нее. Она моргает. Я был прав, что пришел. Могу поставить истертую зубную щетку против тонны черной икры, что эта куколка знает Вольфа. Я решаю не давать ей времени соврать и, пользуясь своим преимуществом, начинаю блеф…

— Вольф умер, — бросаю я. Она страшно бледнеет и шепчет:

— Умер?

— Погиб в конце дня от руки преступника, которого мы обложили в его логове… Детали вы узнаете завтра, из утренних газет…

Она проводит рукой по лбу. Кажется, сейчас хлопнется в обморок.

— С вами все в порядке?

Она утвердительно кивает головой.

Она сильная. Мне это нравится. Терпеть не могу девчонок, считающих своим долгом падать без чувств, чтобы показать глубину своей скорби.

— Перед смертью Вольф, который был моим приятелем, прошептал: “Навести… Клод Ринкс… Версаль…” Больше он ничего сказать не смог Вот. Я решил, что обязан приехать, понимаете? Я не знал, что вы женщина…

Делаю паузу, чтобы она успела осмыслить сказанное. Потом задаю вопрос, щекочущий мне язык:

— Почему по телефону вы мне ответили, что не знаете его?

Она пожимает плечами:

— Не знаю. Ваш звонок в такой час показался мне необычным… Я… Я не подумала… Я смотрю на нее, — Вы были очень близки с Вольфом?

— Он был другом детства… Мы потеряли друг друга из вида, а два месяца назад я встретила его в Сен-Жермен-де-Пре… Мы узнали друг друга… провели вместе вечер. Через некоторое время он приехал сюда — заказать мне работу…

— Работу?

— Он хотел, чтобы я сделала копию бюста Монтескье… Мне приходится ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я не сплю. Вольф, циник, мерзавец и предатель, Вольф, влезший в грязные махинации, интересовался скульптурой и Монтескье. Обалдеть можно!

Я смотрю на малышку Ринкс, чтобы убедиться, что она не издевается надо мной. Нет, сидит в своем кресле очень серьезная, грустная и красивая.

— Бюст Монтескье? — бормочу я.

— Да.

— И вы его сделали?

— Да.

— Он просил его для себя?

— Нет. Сказал, что это для одного из его друзей.

— Копию?

— Совершенно верно.

— Копию чего?

— Бюста работы Фийе.

— А где этот бюст?

— В Лувре…

Не понимаю. Может, копия действительно предназначалась любителю искусства. В конце концов, я ничего не знаю ни о личной жизни Вольфа, ни о его знакомых. Я встаю…

— Не понимаю, почему Вольф попросил меня приехать к вам… — Я смотрю на Клод. — Простите меня, но вы были…

— Его любовницей? Нет! Просто другом. Хорошей знакомой, и все…

Девочка кажется мне искренней. Я мысленно говорю себе, что Вольф был придурком, если не пытался взять эту каравеллу на абордаж. Эта маленькая скульпторша именно такая девушка, ради которой я готов ходить по потолку.

Я бросаю на нее такой пристальный взгляд, что он чуть не прожигает дыру в ее нежной коже. Малышка краснеет.

— Я вас покидаю, — говорю. — Прошу вас, мадемуазель, простить мне этот поздний визит…

— Напротив, вы были очень любезны, что приехали сразу… — бормочет она. — Я очень тронута… Я так расстроена… Хотите чего-нибудь выпить?

— Готов согласиться, — отвечаю я ей. Она бледно улыбается.

— Тогда садитесь…

Я подчиняюсь. Она идет к бару и выбирает бутылку виски.

— Вы это любите?

— Обожаю. Мне его давали еще в колыбели, так что, как вы понимаете…

На этот раз она откровенно смеется, Я констатирую, что мое присутствие доставляет ей то, что на кастрированном языке называется “приятное отвлечение”.

Мы разговариваем как добрые друзья… Нам хорошо, а я люблю, когда мне хорошо.

— Знаете, — говорю я ей вдруг, — мне тоже нужно заказать вам бюст…

— Правда? — спрашивает она. — А чей?

— Угадайте…

— Монтескье?

— Нет. Ваш. Мне будет приятно поставить его на камин и по утрам, едва проснувшись, бросать на него первый взгляд…

— Вы очень милый, — любезно говорит она. Запомните, ни одна красотка не может остаться равнодушной к удачному комплименту. Не знаю, заметили вы или нет, но этот к тому же и оригинален.

— Отметьте, — добавляю я, — что, несмотря на весь ваш талант, вам не удастся превзойти природу. И обволакиваю ее бархатным взглядом.

— По-моему, природа не схалтурила, когда лепила вашу грудь… Ой, простите…

Она показывает мне свои перламутровые зубки, блестящие, как жемчужное ожерелье. — Вы умеете говорить, комиссар…

— Чтобы молчать, видя вас, нужно залить язык гипсом…

Как видите, если в профессиональном плане мои дела стоят на месте, зато в личном скачут галопом.

Мы выпиваем второй стаканчик, и жизнь становится розовой и красивой. Не знаю, понимаете ли вы, к чему я клоню.

В тот момент, когда она берет мой стакан, наши пальцы соприкасаются, и это производит на меня такой же эффект, как если бы я положил лапу на провод под высоким напряжением.

— По третьему? — спрашивает красавица. — Сегодня мне надо немного взбодриться. Мне было больно.. узнать эту новость.

— Давайте по третьему, моя маленькая. Я нежно улыбаюсь ей. Я знаю, что такие улыбки сделали бы мне карьеру в Голливуде.

— Вас не шокирует, если я буду звать вас Клод?

— Думаю, что нет, — щебечет она и протягивает мне стакан, в который щедро налила виски.

На этот раз я не ограничиваюсь прикосновением к пальцам, а сразу беру ее за лапку.

— А если я вас поцелую, Клод, вы обидитесь?

— Вы ужасный человек, — шепчет малышка, краснея. Лично я совершенно не могу устоять перед краснеющей девушкой.

— Это не ответ…

Она пожимает плечами.

— Если я отвечу “да”, вы сочтете меня маленькой потаскушкой, так?

Она не лишена здравого смысла.

— Знаете что, Клод, давайте проведем опыт. Я вас поцелую без вашего согласия. Если вам не понравится, вы влепите мне пощечину, как в бульварных комедиях. Тогда я возьму свою шляпу и отвалю.

Еще не договорив, я встаю, заключаю ее в объятия и одариваю крепким поцелуем, так долго не переводя дыхание, что ловец жемчуга мог бы сдохнуть от зависти.

Она не только не приходит в ярость, но реагирует очень живо: ее ноги обвивают мои, как быстрорастущие лианы дерево.

— Вы моя любовь, — бормочет Клод.

Она чуть отодвигается, чтобы посмотреть на меня. Помада образует вокруг ее губ ореол, как на лубочных картинках.

Ее губы блестят, глаза тоже.

Я думаю, что жизнь полна неожиданностей. Если бы меня мог сейчас видеть шеф, он бы сказал, что я умею сочетать приятное с полезным.

Клод, дрожа, снова придвигается и с таким неистовством прижимается ко мне, что разлепить нас можно только ножом для открывания устриц.

— Ты сводишь меня с ума, — лепечет она.

Мы снова целуемся. Я точно смогу побить рекорд по длительности пребывания под водой.

Позвольте вас просветить: эта киска может внушить игривые мысли даже огородному пугалу.

Мы собираемся завершить этот новый поцелуй единственно возможным образом, но тут неуместный звонок в дверь разделяет нас.

Клод вздрагивает и отодвигается от меня.

— Кто это может быть? — шепчет она. Звонок раздается снова, но в условном ритме. Он исполняет “та-талада-гиди дзинь-дзинь”.

— Это подруга, — говорит Клод.

Она вытирает губы платком, приглаживает волосы и выходит из комнаты, послав мне воздушный поцелуй.

Если вы никогда не видели долбанутого малого, смотрите внимательнее. Я так расстроен, что если бы послушался самого себя, то пошел бы крушить все вокруг. Возможно, особа, исполнившая соло на звонке Клод, имеет все мыслимые достоинства, но одного она лишена — чувства, когда приходить уместно, а когда нет.

Слышу, как моя красавица спрашивает через дверь:

— Кто там?

Ответа я не слышу, вернее, слышу слишком громко, как и все остальные жильцы дома.

Гремит автоматная очередь, короткая, но легко узнаваемая. Я-то в общем разбираюсь и непроизвольно прикидываю, что выпущено пуль двенадцать.

Я бросаюсь вперед!

Глава 6

Моя скульпторша лежит на паркете и обливается кровью. Дверь продырявлена, как решето.

Я открываю ее и выскакиваю на лестницу, но, не успев пробежать и половины пролета, слышу, как на улице пулей сорвалась с места машина. Нет смысла нестись как угорелому. Чувак, саданувший из автомата, слишком намного опередил меня.

Поднимаюсь на несколько ступенек и опускаюсь на колени рядом с Клод. Она получила добрых полдюжины маслин: одну в правое плечо, три в грудь, две в левую руку… Она жива, даже не потеряла сознания. Ее глаза полны слез.

— Маленькая моя Клод, — шепчу я. — Подонок! Клянусь, я его достану! В открытую дверь вижу лица соседей, осторожно высунувшихся на лестничную площадку.

— Вызовите “скорую”, быстро! — кричу я им. Я знаю, что больше ничем не могу помочь малышке. Чтобы ее починить — если ремонт вообще возможен, — требуется отличный врач с карманами, набитыми дипломами…

— Сан-Антонио… — бормочет она.

Она хочет мне что-то сказать, и я готов отдать свой выходной костюм, чтобы ее выслушать, но знаю, что малейшее усилие может стать для нее роковым.

— Помолчи, киска моя, мы поговорим позже… Приезжает “скорая”. Малышку несут в нее через двойной ряд зевак в пижамах. Когда появляются парни из ближайшего комиссариата, я показываю им мои бумаги и делаю краткое резюме драмы.

— Если узнаете что-то новое, звоните мне в Париж. Я сажусь в свою машину и на полной скорости гоню в сторону славной столицы…

Ночь я заканчиваю в отельчике недалеко от конторы. Встав рано утром, принимаю ледяной душ, потом звоню в версальскую больницу узнать о состоянии Клод.

Дежурный мне говорит, что ей сделали ночью срочную операцию, но состояние ее очень тяжелое и пока нельзя сказать ничего определенного.

Эта новость вызывает у меня грусть, но, в конце концов, пока есть жизнь, есть и надежда. Клод молодая и крепкая и раз не отдала концы сразу, то выкарабкается.

Я одеваюсь и иду перекусить в кафе. Стаканчик кальвадоса, и я снова готов идти в атаку.

Покупаю газеты, чтобы посмотреть, во сколько должны собраться министры четырех великих держав. Встреча назначена на четыре.

Чем бы мне до этого заняться? К шефу я решаю не ходить. Я не в настроении петь ему романсы, глядя на его безупречно белые манжеты… Нет, схожу в Лувр. Имею я право познакомиться с Монтескье, если мне этого хочется?

Кажется, я не бывал в знаменитом музее с того времени, когда был студентом. Спрашиваю, где зал статуй, и смотритель в галунах отвечает, что в подвале. И вот я прохаживаюсь между Дианами, Венерами, героями, херувимами, античными воинами и разными бородачами.

Дохожу до бюстов и довольно скоро узнаю Монтескье. Встав перед ним, я чувствую себя кретином. Чего я ждал от этого визита? Что Монтескье расскажет мне новый анекдот?

Похлопываю его по щеке.

— Чего-то ты бледноват, — говорю я ему. — И холодный, как собачий нос!

Какой-то тип останавливается и смотрит на меня.

Этот длинный мужик, косящий, как заяц, ошеломленно таращится на меня, потом едва заметно пожимает плечами и уходит.

Конечно, я похож на чокнутого.

Снова смотрю на папашу Монтескье. Я не очень силен в скульптуре, но все-таки понимаю, что это не бог весть какой шедевр. Вообще-то сделан он неплохо, аккуратно, но любитель искусства никогда не захочет иметь дома копию этой штуки… Она может заинтересовать только литератора из-за личности изображенного… Сильно сомневаюсь, что у Вольфа были друзья литераторы. Он был скорее завсегдатаем стадионов. Все это довольно таинственно… Тем более таинственно, что кто-то без колебаний всадил автоматную очередь в дверь Клод, чтобы заткнуть ей рот… Почему с ней сыграли эту злую шутку? Просто потому, что я был у нее и мог узнать, что она сделала копию этого паршивого бюста? Заводя игру в “почему” дальше, быстро подходишь к вопросу: почему для кого-то так опасно, что я узнаю об этой работе? А если оставить игру в “почему”, возникает вопрос: как убийца узнал, что я у малышки Ринкс? Потому что следил за ней или, наоборот, он следил за мной?

Если верна вторая гипотеза, это означает, что, несмотря на нашу инсценировку, Анджелино не поверил в “несчастный случай” с Вольфом.

Темно, как в пузырьке с чернилами!

Я снова хлопаю Монтескье, уже сильнее. Это почти пощечина.

— Если бы ты мог говорить, то много чего порассказал, да, старина?

Монтескье начинает действовать мне на нервы. Я строю ему страшную рожу и ухожу

Глава 7

Когда я поднимаюсь по лестнице, мне в голову приходит одна идея. Думаю, еще никто не рожал мыслищу такого калибра, кроме Анджелино, конечно.

Я выхожу в сад Лувра. Моя тачка стоит справа от входа в музей. Я направляюсь к ней, и, когда до нее остается каких-то десять метров, вмешивается случай… Не знаю, знакомы ли вы с парнем по имени Случай? Если вы никогда о нем не слышали, позвольте вам сказать, что это тот еще хитрец! У него есть чувство юмора, а главное, талант появляться в нужное время.

Мимо моей машины идет рабочий в синем халате, несущий на плече венецианское зеркало. Стекло наклонено. Я смотрю в него и вижу, что творится в моей тачке.

С огромным удивлением вижу съежившегося на полу перед задним сиденьем мужика. Того самого, который смотрел на меня, когда я беседовал с Монтескье.

Это видение мелькает так быстро, что нужны рысьи глаза, чтобы разглядеть его, но рысь — это крот по сравнению с Сан-Антонио. Я замедляю ход и увеличиваю скорость шевеления мозгами. Запомните, что я соображаю очень быстро. Я останавливаюсь, ощупываю карманы, как будто что-то потерял, и возвращаюсь. И вот я снова в музее. Заметив комнату старшего смотрителя, стучу в стекло. Хозяин появляется в фуражке немного набок.

— Ну, что надо? — ворчливо спрашивает он в манере, свойственной всем тупицам, которым дали хоть немного власти.

Предъявляю ему удостоверение. Тут он синеет, как цветочек… Незабудка, да и только!

— Чем могу служить?

Говорю, что хочу позвонить. Он показывает на допотопный аппарат в глубине комнатушки.

Я хватаю трубку и велю телефонистке соединить меня с МИДом. Она соединяет. Не знаю, какую должность занимает ответивший мне тип, но, судя по резкому тону, это министр собственной персоной.

— Дирекция Надзора за территорией! — бросаю я. — Мне нужна справка. В министерстве есть бюст Монтескье?

Мой собеседник, видимо обалдев, молчит.

— Что? — наконец выговаривает он.

— Бюст Монтескье.

Этот болван находится на грани апоплексического удара.

— Вы надо мной издеваетесь? — спрашивает он. Тут я начинаю сердиться и говорю ему, что наша Служба не потерпит, чтобы какой-то швейцар разговаривал с нами подобным образом, и что если он мечтает стать безработным, его мечта близка к осуществлению.

— Спросите у компетентного сотрудника, — говорю я, — и пошевеливайтесь. Я жду… Проходит несколько минут. Мой приступ ярости произвел должный эффект, потому что малый возвращается и бормочет в трубку, что такой бюст действительно стоит в зеленой гостиной.

Я его спрашиваю, что такое зеленая гостиная; он мне отвечает, что это зал для конференций.

— Встреча представителей четырех великих держав должна состояться в зеленой гостиной?

— Да.

Я кладу трубку, потом звоню боссу.

— Я уже беспокоился из-за того, что от вас не было никаких известий, — говорит он.

Я показываю ему язык. Большой босс удобно сидит, как в кино, в мягком кресле, в теплом кабинете и хочет слушать интересные истории.

Излагаю ему мою ночную одиссею.

— Слушайте, патрон, кажется, я обнаружил хитрость Анджелино. Он заказал копию бюста Монтескье, нашпиговал ее взрывчаткой, и сегодня днем, когда министры будут молоть языками, она грохнет. Получится хороший тарарам!

— Великолепно, — бормочет он. — Хитроумная идея. Я знал, мой мальчик, что в голове у вас кое-что есть…

— У Монтескье, — отвечаю, — тоже. У меня тут одна сложность…

— Правда?

— В моей машине спрятался тип. Когда какой-нибудь тип заползает в вашу машину, пока вас нет, это значит, что он питает к вам не очень теплые чувства, а?

— Как вы это обнаружили? Я ему объясняю.

— Ну так возьмите его!

Сегодня у босса мозгов не больше, чем у бордюрного камня.

— Ладно, я его возьму. Анджелино об этом сразу узнает и в последнюю минуту изменит план действий…

— Что же вы предлагаете? Я прочистил горло.

— Патрон, этот придурок, решивший поиграть в Фантомаса, единственная нить, ведущая к Анджелино… Я буду играть в его игру, дам себя поймать. А вы немедленно пришлите сюда кого-нибудь, чтобы проследить за моей машиной.

— Неглупо…

— Теперь что касается Монтескье. Я бы хотел дать вам один совет.

— Давайте…

— Пошлите на Ке д'Орсей саперов, чтобы они выпотрошили Монтескье и набили его простым порохом… Я бы хотел, чтобы взрыв произошел в назначенный час, только пусть он будет безвредным… Надо потихоньку предупредить иностранных министров…

— Гм! Мне это кажется слишком рискованным.

— Однако придется на это пойти, если вы хотите, чтобы я покончил с Анджелино. Кого вы ко мне пошлете?

— Я послал Равье.

Прошедшее время меня не удивляет. Я знаю босса. Разговаривая со мной, он написал свои инструкции на листке блокнота и вызвал дежурного. Равье я тоже знаю. Он крепкий орешек и давно работает в конторе. У него на теле шрамов, как на березе, из которой качают сок. Он хитер и зря на рожон не полезет.

— Пока, босс. Я дам вам о себе знать, когда смогу.

— Будьте осторожны, мой мальчик, и спасибо… Я кладу трубку прежде, чем он успевает начать говорить о благодарности правительства, которое… родине, которая… У босса это любимый конек.

Глава 8

Вторично выйдя из Лувра, я осматриваю окрестности и закуриваю сигарету. Как раз в тот момент, когда я задуваю спичку, замечаю Равье за рулем его старой “симки”. Я говорю себе, что, раз меры безопасности приняты, мне остается по моей доброй привычке рискнуть собственной шкурой.

Открываю дверь своей тачки, сажусь за руль и трогаю с места.

Сзади парень с заячьим взглядом готовится сыграть дуэт. Если он думает, что остался незамеченным, то глуп как пробка. Этот придурок принимает свои желания за действительность. Я слышу его дыхание. Он пыхтит, как паровоз, изготовленный до войны 1870 года! В конце концов, может, он волнуется…

В какую бы сторону мне поехать, прежде чем он вылезет? Сворачиваю на улицу Риволи, поскольку она с односторонним движением, и следую по ней до площади Конкорд. Там я поворачиваю на набережные и направляюсь к Гран Пале.

Рядом с мостом Александра III приятель начинает шевелиться. Он дождался красного света. Парень осторожен и опасается быстроты моей реакции, а потому предпочитает сделать мне сюрприз во время остановки.

Его поведение — чистый классицизм. Он действует как бывалый гангстер.

Для начала он приставляет ствол шпалера к моему затылку и почти одновременно говорит, что если я дорожу жизнью, то должен изобразить из себя статую, потому что в данном случае, как при флебите, нужна полная неподвижность.

— Будешь делать то, что я тебе велю, а если выкинешь фортель, я влеплю тебе в башку маслину, просек? О шуме не беспокойся. На моей пушке глушитель, и выстрел примут за отрыжку.

— Ладно, — отвечаю я как можно вежливее. — И что же я могу сделать, чтобы доставить тебе удовольствие?

Тут он влепляет мне кулаком по зубам. Хруст, как будто Оливер Харди сел на мешок орехов. Этот гад, наверно, разбил мне губы, а может быть, и десны тоже.

— Это тебя научит, как мне тыкать! — говорит он совершенно серьезно. — Вы, мусора, больно много о себе понимаете! Мы с тобой коров не пасли…

Если бы я послушался своего душевного порыва, то ударил бы его головой назад, потому что этот лопух держится слишком близко… К счастью, я справляюсь с собой.

Все это я записываю в тот уголок своей памяти, где зарегистрированы все подлые удары, за которые я должен расплатиться с процентами…

— Ладно. Что я должен делать?

В зеркале заднего обзора я четко вижу моего человека с заячьим взглядом. Он чертовски доволен и считает себя королем только потому, что двинул легавому кулаком по роже. Бедный малыш… — Знаешь улицу Жербийон? Езжай туда.

Я бы мог ему заметить, что тоже не пас с ним коров, но он мне снова вмажет, и очень вероятно, что я потеряю над собой контроль.

Я сдерживаюсь, философски говоря себе, что сильный человек должен быть выше хамства.

— Да, — говорю, — улицу Жербийон я знаю. Маленькая такая улочка рядом с бульваром Распай, выходит на улицу Аббе-Грегуар, так?

— Точно… А ты хорошо знаешь Париж, — хвалит он меня.

— Туда, что ли, ехать?

— Да.

Я киваю и переезжаю на другой берег Сены. Оба молчим. Проезжай мимо Ке д'Орсей, я бросаю на нее тоскливый взгляд, потом выезжаю на бульвар Сен-Жермен, а оттуда на бульвар Распай.

Может быть, если буду хорошо себя вести, мне покажут месье Анджелино. Кажется, этот пахан хочет мне сказать пару слов, что очень своевременно, поскольку мне тоже хочется рассказать ему свою жизнь… Вернее, одну из ее версий. Если мне немного поможет случай, то скоро будет весело.

Улица Жербийон одна из самых спокойных в Париже. Комфортабельные дома, скромные на вид магазины; собачки обнюхивают бордюр… Представляете?

— Стоп! — говорит мой ангел-хранитель. Я прижимаюсь к тротуару и жду продолжения. Заячьи глаза становятся злыми. Он начинает дрейфить — боится, что так близко от цели я его проведу В операциях этого рода один деликатный момент — момент выхода из машины. На секунду я неизбежно окажусь не под прицелом.

— Слушай меня внимательно, — говорит он. — Выключи зажигание и брось ключ мне. Потом я выйду из тачки, а ты вылезешь, когда я буду на тротуаре. Не пытайся хитрить — проиграешь. Как видишь, вокруг никого, и я могу спокойно влепить тебе пулю в клешню…

— Понял, — говорю я самым покорным тоном. Он усмехается.

Этот смешок укрепляет мое желание в один из ближайших дней сказать ему пару ласковых кулаками. Мы выходим из машины и идем в подъезд.

— Нам на второй, — предупреждает мой гид. — Дверь справа. Позвонишь сам…

Я делаю, как он велит.

Мой звонок вызывает шарканье тапочек. Дверь открывается, но вместо крутого малого, вооруженного до зубов, в моем поле зрения появляется уже немолодая женщина.

Ей, может, лет пятьдесят, она прямая, полненькая, кожа имеет желтоватый оттенок. У нее черные брови, гуще одежной щетки. Над тонкими губами седеющие усы. В ее лице есть что-то нефранцузское; она похожа на итальянскую матрону.

Она смотрит на меня, на моего конвоира и довольно бормочет:

— Bene.

Точно, макаронница.

Мой похититель проводит меня в столовую-гостиную самого что ни на есть семейного вида.

Старомодная печка распространяет жуткую жару. Неказистая мебель. Двое мужчин играют за столом в карты. Их пиджаки висят на спинках стульев. На грязной скатерти стоит бутылка кьянти.

Один — маленький, толстый, с отвислыми щеками и седеющими курчавыми волосами. У него быстрые и колючие поросячьи глазки.

Второй — элегантный крепыш, но его элегантность слишком броская и попахивает дурным вкусом.

Они заканчивают раздачу, не обращая на меня ни малейшего внимания. Наконец маленький толстяк швыряет карты на скатерть и оборачивается ко мне.

— Садитесь, господин комиссар, — говорит он без малейшего акцента. Что-то подсказывает мне, что это и есть Анджелино, гроза фэбээровцев, человек, заставляющий дрожать полиции многих стран. Немного разочаровывает то, что он сидит в мещанской обстановке и перекидывается в картишки, как мелкий виноторговец из Генуи или Неаполя… Но жизнь научила меня ничему не удивляться.

— Вы, конечно, Анджелино? — говорю я. Он слегка вздрагивает. Очевидно, рассчитывал сохранить инкогнито и изумлен тем, что мне известно его имя.

— Вы меня знаете? — спрашивает он и разражается густым смехом. — Черт, в ваших службах небось полно моих фоток, которые вас заставляют заучивать наизусть…

— Я никогда не видел ваших фотографий, Анджелино, но знаю вас по репутации и умею работать серым веществом…

За это время человек с заячьими глазами уселся в кресло возле печки, а дама с густыми бровями без единого слова последовала его примеру.

Она взяла вязанье и начала быстро сновать спицами, останавливаясь только затем, чтобы сосчитать петли.

Думаю, настал момент переходить в атаку.

— Послушайте, Анджелино, догадываюсь, что вы хотите задать мне кучу вопросов, для чего и поручили этому длинному придурку привезти меня сюда…

Заячьи Глаза издает вопль, похожий на рев агонизирующего тигра.

— Молчать! — кричит ему Анджелино.

— Я ведь последовал за ним, не возникая, только потому, что сам хотел с вами побеседовать, — говорю я. — Но все-таки козлы вроде него мне не очень нравятся.

Новый вопль вышеупомянутого козла.

— Эта дешевка так разволновалась, — продолжаю я, — что забыла меня обезоружить…

И в качестве доказательства своих слов выхватываю пушку, секунду смотрю на всех с хитрым видом, а потом подхожу к столу и кладу ее на него.

Это проявление пацифизма — очко в мою пользу. Я улавливаю в поросячьих глазках Анджелино огонек интереса.

— Что вы хотите мне сказать? — спрашивает он.

— Мы не могли бы поговорить тет-а-тет? — Я доверяю моим людям, — отвечает он.

— Вы — может быть… а я нет. Он поворачивается к своему партнеру и Заячьему Взгляду.

— Уйдите, — просто говорит он.

Оба субчика без восторга поднимаются и выходят в другую комнату.

— Рассказывайте, — говорит итальянец.

Я сажусь поудобнее в кресло, закидываю ногу на ногу и начинаю:

— Вы прибыли из Штатов, где жизнь для вас стала невозможной. Вы реорганизовали вашу банду и готовите неслыханные дела. Для этого вам нужны помощники в полиции. Вы заключили соглашение с моим коллегой Вольфом. Наш большой патрон узнал об этом и велел мне убрать Вольфа. Я выполнил эту грязную работу, не зная, почему Вольфа надо было кокнуть. Но Вольф умер не сразу и рассказал мне о вас…

В углах губ Анджелино залегают горькие складки. Он слишком хорошо знает людскую неблагодарность.

— Ну и что? — спрашивает он.

— А то, что со вчерашнего вечера я много размышлял.

— Размышляли?

— Да… Я уже давно получаю пули в шкуру, находясь на службе правительства. На этой работе не разбогатеешь. Сначала занимаешься ею из спортивного интереса, но со временем начинаешь завидовать торговцам сыром, покупающим себе длинные лимузины. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Он прекрасно понимает.

Его маленькие глазки моргают, и он быстрым движением наливает себе кьянти.

Вязальщица продолжает нанизывать петли.

Анджелино трет подбородок, где щетина, несомненно сбритая утром, скрежещет под его пухлой рукой, как наждак.

— Дальше, — говорит он.

— Мне кажется, что, имея в своей команде такого парня, как я, вы сможете развернуться по-крупному…

— Ах так? — спрашивает он.

Я смотрю на него. У него невинные глаза, но в лице есть что-то хитрое, ироничное и безжалостное… Пора подбросить в печь угольку.

— Вы, разумеется, считаете мое предложение необычным и, конечно, подозреваете подвох… В таком случае я готов дать вам доказательство моей доброй воли…

Он машет рукой, что означает: “Так все говорят”.

— И это доказательство, Анджелино, я могу дать вам немедленно.

— А? — произносит он.

— Анджелино, я раскрыл ваш трюк с копией Монтескье. Я дам вам самый большой залог моей лояльности, если позволите мне так выразиться, чтобы показать, что готов работать с вами. Я ничего не сказал моему начальнику, и бомба на Ке д'Орсей взорвется сегодня днем в назначенное время…

Тут он дергается.

— Вы говорите правду?

— Когда прочтете сегодняшние вечерние газеты, то поймете, что я не вру.

Он опять потирает шершавый подбородок.

— Зачем вы пошли в музей?

— Ждал вас…

— Как это?

— Я догадался, что после происшедшего этой ночью в Версале вы установите за мной слежку. Я хотел войти с вами в контакт, но не знал, где вас найти, и подумал, что, если подойду к оригиналу бюста Монтескье, вы поймете, что я на верном пути, и захотите со мной поговорить…

Анджелино берет колоду карт одной рукой, потом движением пальцев перебрасывает ее в другую. Какая виртуозность! Прямо чемпион карточных манипуляций.

Он снова наливает себе вина, поворачивается к вязальщице и говорит ей:

— Занятный малый, а? Что о нем думаешь, Альда?

Глава 9

Мамаша Альда только этого и ждала, чтобы перестать стучать спицами.

Она поднимает голову и смотрит на меня.

У нее очень специфическая манера смотреть на своих сограждан.

Она пялится на меня, как на японскую гравюру. Когда она закончит осмотр, то сможет сказать, сколько волосков у меня на подбородке, сколько в ушах и в ноздрях.

Наконец она качает головой.

— Чегт! — говорит она. — Об этом чьеловеке трудно что-то сказать. Niente! Может, он честный, может, niente…

Судя по осторожности милой дамы, среди ее предков были нормандцы.

Надо думать, что знающий ее Анджелино истолковывает этот ответ как благоприятный для меня, потому что прищуривает глаза и некоторое время молча тасует карты.

— Дай еще один стакан, Альда, — говорит он, не глядя на меня.

Старая шлюха суетится и наливает мне щедрую порцию кьянти.

Я благодарю ее улыбкой, которая смягчила бы и полк монголов, потом спешу отхлебнуть из стакана. Красное винцо кислое и крепкое. Даже глотатель факелов скривился бы от него, но поскольку я владею искусством притворства, то изображаю мимикой экстаз.

Анджелино смотрит, как я поглощаю его пойло.

— Видите ли, комиссар, — говорит он наконец, — одни люди приносят счастье, другие несчастье. Если бы меня надо было определить в одну из этих категорий, я бы обязательно попал во вторую. Я заметил, что, как по волшебству, любой, кто меня предает, умирает насильственной смертью…

Я улыбаюсь:

— Какого калибра ваша волшебная палочка?

Он пожимает плечами:

— Я не раб привычек. Я храню верность только кьянти и моей жене (и показывает на матрону), а в выборе всего остального — рубашек, револьверов и любовниц — я достаточно эклектичен…

Этот мужик — неординарная личность. За все время работы в Службе я никогда не оказывался рядом с гангстером такого масштаба. Большой босс был прав: Анджелино действительно необыкновенная фигура.

— Мне кажется, мы хорошо поладим, — говорю я.

— Почему бы нет? — шепчет он. — Только огонь и вода никогда не могут поладить… — Он зовет:

— Рюти, Мэллокс!

Являются две шестерки. У Заячьего Взгляда недовольный вид. Я понимаю, что это Рюти. Второй — явный америкашка. Естественно, и фамилия у него американская. Он наверняка был зачат от фермера, всю жизнь выращивавшего тыквы; это заметно по его лицу, выразительному, как экран кинотеатра во время отключения электричества. Он жует жвачку, чтобы быть совсем образцовым гангстером, и выглядит как малый, отнесший свои мозги в камеру хранения и забывший шифр.

— Слушайте, мальчики, — говорит Анджелино. — Я договорился с этим человеком. Смотрите на него как на члена команды, ясно?

Жевала согласен. Быть согласным его ремесло. Второй, Рюти, проявляет очень мало восторга. Ему удается такая презрительная гримаса, что даже собачье дерьмо и то бы обиделось.

— Хороший новобранец, — говорит он.

Анджелино резко оборачивается, смотрит своему подручному прямо в глаза, и тот становится серее лондонского неба.

— Что такое? — спрашивает сицилиец.

— А че я сказал? — бормочет Рюти.

— Хватит!

Тут вмешиваюсь я.

— У вас свои правила поведения, — говорю я Анджелино, — у меня тоже. Одно из моих правил гласит, что надо учить типов, которые меня бьют. С вашего позволения я бы хотел объяснить этому придурку, что он зря вел себя со мной, как Наполеон.

Анджелино улыбается. Это любопытное зрелище: его рот остается совершенно неподвижным, глаза наполняются весельем, и вокруг них появляются мелкие морщинки.

— Объясняйте что хотите, только без переломов, — говорит он.

Рюти увял. Смотрит на своего босса и задает себе кучу неразрешимых вопросов. Поскольку я подхожу к нему, он тянется рукой к карману.

Я бросаюсь вперед и ударом головой в грудь прижимаю его к стене. Тут он оставляет мысли о пушке и пытается провести захват на удушение. Такие штуки меня никогда не пугали. Я выскальзываю у него из рук, как кусок мыла, и успокаиваю его ударом коленом по яйцам.

Он издает крик и разевает рот в надежде перевести дыхание. Этой надежде не суждено сбыться. Я влепляю ему в челюсть удар левой и тут же правой, от которых закачался бы и фонарный столб.

Я чувствую движение его зубов и, чтобы проверить достоверность этого ощущения, всаживаю ему великолепный хук в подбородок. На этот раз слышится бульканье, и он меланхолично сплевывает, как нищий, у которого сперли две двадцатифранковые монеты.

Изо рта у него течет струйка крови, которую он вытирает рукавом.

Да, скажу я вам, в парне не осталось никаких воинственных намерений… Я поворачиваюсь к присутствующим. Мамаша Альда невозмутимо вяжет; Мэллокс жует, поглядывая на своего дружка, а что касается Анджелино, он откровенно веселится.

— Вы хорошо деретесь, — оценивает он. — Понял, с кем имеешь дело? — спрашивает итальянец мою жертву. Рюти кивает в знак согласия. Подхожу к Анджелино.

— Можно еще глоточек красненького, патрон? Он наливает мне стакан кьянти. Когда я допил, он поднимается.

— Ладно, — говорит он, — все это очень хорошо, комиссар, но я привык быть здесь самым сильным.

Он встает в боевую стойку.

Немного удивленный, но не желая ударить в грязь лицом, я следую его примеру… Мы смотрим друг на друга из-за кулаков, как боксеры, начинающие поединок. Внезапно я делаю резкий выпад, который он парирует с невероятной быстротой.

Ну и реакция у него!

Делаю обманное движение левой и бью правой. Мой кулак касается только его уха. Уклоняется он тоже первоклассно.

Эта маленькая шутка заставила меня на секунду открыться. Анджелино увидел просвет в моей защите, и, даже не поняв, что со мной случилось, я имею честь получить в левую скулу эквивалент пятиэтажного дома. Мне вдруг кажется, что вместо лица у меня вход в метро. Голова кружится, и я едва осознаю, что он отправляет мне в печень хук, способный проломить танковую броню.

Я отступаю. Мой организм превратился в огромную тошноту. В котелке крутятся созвездия. Я вижу Большую Медведицу вместе с Малой, Южный Крест и Полярную звезду в придачу. Через розоватый туман различаю полдюжины Анджелино, но тут начинает подавать голос мое самолюбие.

"Ты дал себя отметелить, как сопляка”, — думаю я. Слышу злорадный смех Рюти, и это подстегивает меня, как удар хлыстом.

Я издаю рев стопоходящего животного и трясу головой. Анджелино остается в одном экземпляре.

Сделав глубокий вдох, я бросаюсь вперед. Если он отскочит в сторону, я влеплюсь в стену, а при такой скорости есть большая вероятность прошибить ее и вылететь на улицу.

Но он не отскакивает, а твердо стоит на месте, готовый меня встретить. Это его ошибка. Он забыл, что парень, весящий девяносто кило, бывает иногда поэффективнее бульдозера. Я врезаюсь в него, как локомотив. Он отлетает вверх тормашками и стукается мордой об угол стола.

Анджелино встает на ноги, но уже немного покачивается. Тогда я влепляю ему хорошую плюху между глаз. Это его добивает. Он падает на задницу, издав странное ржание.

— Ладно, — говорю я ему, — вы самый сильный, но признайте, что мои реакции тоже ничего.

Анджелино разражается смехом.

Его маленькие поросячьи глазки исчезают в складках щек.

— Альда, — кричит он, — Альда, этот парень мне определенно нравится!

Глава 10

Пока мы предавались этим нестандартным формальностям, то есть пили кьянти и обменивались тумаками, я сказал себе, что скоро должны начаться более серьезные вещи, и у меня появилось странное предчувствие.

До сих пор все шло слишком уж хорошо, а когда все идет слишком хорошо, я чувствую себя не очень уютно.

— Ну? — спрашиваю я толстого итальянца. — Какой будет развлекательная программа? Мне бы хотелось узнать, как мы договоримся…

Он достает из кармана самую грязную расческу, какая только может существовать на свете, и начинает, если так можно выразиться, приводить в порядок свои волосы.

— Возвращайтесь к вашим обязанностям, комиссар, — говорит он. — Когда вы мне понадобитесь, я дам о себе знать.

Это решение меня несколько удивляет. Я-то рассчитывал совсем на другое, но Анджелино такой тип, что ведет себя совершенно особенно.

Я отряхиваю свои шмотки, немного пострадавшие в двух схватках.

— К вашим услугам, — говорю. Я начинаю переминаться с ноги на ногу, как робкий мальчик, не решающийся попросить разрешения выйти.

— Я могу вас спросить об одной вещи?

— Давайте…

— Мы не обсудили интересующий меня вопрос… Я ведь решил обманывать Секретную службу не из спортивного интереса…

Тут я попал в десятку. Разговор о деньгах вписывается в созданный мною образ. Если бы я обошел этот момент молчанием, Анджелино сразу бы унюхал фальшь.

— Вы хотите денег? — спрашивает он. — Те, кто на меня работают, ни в чем не нуждаются…

Он сует руку в задний карман и достает из него толстую, как телефонная книга, пачку десятитысячных купюр. Отсчитав десяток, он протягивает их мне.

— Это задаток, — говорит он. — Чтобы скрепить наше соглашение.

Я не решаюсь протянуть руку. Он делает это сам.

— Очень скоро вы мне понадобитесь, — говорит Анджелино. — Есть сложное дельце, как раз по плечу вам! Я кланяюсь мамаше Альде. Она бормочет слова прощания на сильно итальянизированном французском.

Мэллокс провожает меня до двери.

Он резко распахивает ее, и тип, прижимавшийся к ней, чтобы плотнее приклеиться ухом к замочной скважине, чуть не падает под ноги американцу.

Поверьте, это большая подлянка, потому что тип, прижимавшийся ухом к двери, не кто иной, как мой коллега Равье, посланный боссом обеспечивать мое прикрытие.

Этот кретин все испортил.

Америкашка в мгновение ока схватил его за пиджак и втянул в квартиру. От того, что должно последовать, у меня пересыхает горло.

— Что случилось? — спрашивает Анджелино. Мои колебания длятся какую-то долю секунды. Я бросаюсь в гостиную и отвожу макаронника в сторону.

— Мне хана, — шепчу я.

— Почему?

— Мы захватили типа, подслушивавшего у вашей двери. Это мой коллега. Если он здесь, значит, следит за мной, а если следит за мной, значит, в конторе что-то заподозрили, если только не хотят обеспечить мою безопасность, но это кажется мне маловероятным. Этот парень видел меня здесь. Если вы его отпустите, он об этом доложит; если уберете его, большой патрон насторожится, когда он не вернется. Я так погорю, что запах паленого будет чувствоваться на тысячу лье отсюда…

Черт, как некстати это осложнение. Я принимаю удрученный вид, что дается мне легче легкого, потому что влип я по-настоящему.

Анджелино пожимает плечами.

— Мы это уладим, — говорит он. — В нашем жалком мире никто не застрахован от случайностей…

Я вздрагиваю. Давненько я не оказывался в таком тупике.

С какой стороны ни смотри на ситуацию, выхода не видно. Одно из двух: или я делаю вид, что играю за Анджелино, и тогда Равье получает бесплатный билет до рая; или, воспользовавшись добрыми отношениями, установившимися у меня с макаронником, я начинаю действовать против него и предпринимаю попытку прорваться…

Могу ли я не моргнув глазом позволить прикончить коллегу? Сказав себе “нет”, я подхожу к столу, на котором осталась моя пушка.

В тот момент, когда я собираюсь ее схватить, Анджелино трогает меня за плечо.

— Возможно, есть способ все уладить, — говорит он.

— Вы так думаете?

Я прислоняюсь к столу и, как ни в чем не бывало, ловлю, что он скажет.

— Вы можете уйти отсюда с тем типом, сказав ему, что взяли меня на испуг… Понимаете, что это дает?

Я не могу опомниться. Может ли быть, чтобы все разрешилось так гармонично? Неужели Анджелино такой дурак?

Я смотрю на него. Он совершенно не кажется шутником.

— А если он подаст боссу рапорт длиной с рулон обоев? Меня удивит, если патрон проглотит такой заметный крючок, — говорю я с примерной откровенностью.

Анджелино никогда не сможет сказать, что я пытался его наколоть…

— Слушайте, — говорит он, — как я себе это представляю… Поскольку вы человек смелый, то схватите свой револьвер, лежащий на столе… Вам так и так нужно будет его забрать. Вы отскочите назад и прикажете нам поднять руки как можно выше. Мы подчинимся. В коридоре вы оглушите Мэллокса и вытащите вашего парня. А когда вы выберетесь вдвоем, расскажете, что мой человек притащил вас сюда под угрозой револьвера.

— Это пойдет, О'кей, — соглашаюсь я.

Хватаю свой шпалер и ору:

— А ну, все руки вверх!

Я смотрю в глаза Анджелино. Он не моргает, но вид у него очень задумчивый.

Я говорю себе, что он сейчас является отличной мишенью. Должно быть, он думает о том же, но у него нервы из закаленной стали.

Он поднимает руки, его женушка и Рюти тоже… В воздухе торчат шесть клешней.

— И даже не думайте рыпаться! — деру я глотку. Выхожу в прихожую. Мэллокс схватил Равье за лацканы пиджака и спустил его с плеч моего коллеги, чем совершенно блокировал ему руки.

Я направляюсь к американцу, подмигнув ему, и так быстро стукаю рукояткой по его кумполу, что он даже не успевает понять, то ли его огрел я, то ли ему на котелок приземлился самолет.

— А-о! — говорит он, как английские туристы в пьесах, и валится, будто срубленный дуб. А падение срубленного дуба слышно далеко… Прямо сольный концерт!

Равье уже выхватил свою пушку.

— Падлы! — орет он. — Я их всех перебью! Более скандального и злопамятного типа, чем Равье, не сыщешь на всем свете. Он вполне способен потребовать у продавца вернуть деньги за кило вишни, если хотя бы одна ягодка оказалась с гнильцой.

— Плюнь на них, — говорю я. — Сматываемся! Он смотрит на меня, и мои глаза, должно быть, достаточно красноречивы, потому что, отказавшись от мщения, он открывает дверь на площадку.

Дружески махнув рукой Анджелино, я присоединяюсь к нему.

— Черт побери! — взрывается он. — Я не привык удирать как какая-то размазня, когда всякие урки обращаются со мной подобным образом!

Я убираю свою пушку и спокойно спускаюсь по лестнице.

— Вы слышите, патрон! — говорит он мне. — Я ни разу так не поступал за всю мою дерьмовую жизнь…

Поскольку он мне досаждает в тот момент, когда мой мозжечок работает в полном режиме, я оборачиваюсь.

— Если ты сейчас же не заткнешься, я воткну тебе в глотку набалдашник с лестничных перил, понял?

Он недовольно качает головой.

— Ни разу в жизни… — бурчит он. Я влезаю в свою машину, он — в свою, и мы оба берем курс на контору.

Глава 11

В фирме акции Сан-Антонио летят вверх, словно курс золота в дни правительственного кризиса. Не успел я появиться, как все свободные парни, толкая друг друга, открывают для меня двери, ведущие к боссу.

Он на месте — серьезный, бледный, с черепом цвета слоновой кости — проверяет, не смылись ли его запонки.

— Слава богу! — восклицает он при моем появлении. Раз уж он упомянул суперглавного патрона, значит, в его Котелке все кипит.

— Ну что? — спрашивает он. — Как прошло похищение?

— Великолепно, — отвечаю. — Я познакомился с Анджелино. Более того, с сегодняшнего дня я на него работаю.

Достаю из кармана сто штук, которые мне дал сицилиец, — Вот аванс…

— Что вы говорите?

— Он отстегнул мне сто кусков, чтобы скрепить сделку. Отдайте это в благотворительный фонд полиции. Оставьте только одну десятку, чтобы оплатить выпивку для всех. Не каждый день гангстеры проявляют щедрость, а? Я коротко рассказываю ему, что произошло. Он слушает так внимательно, что даже не теребит свои манжеты и не гладит лысину.

— Как видите, — говорю я в заключение, — этот человек — загадка. Под его заурядной внешностью торговца неаполитанским кьянти скрывается один из самых хитрых гангстеров, которых я знаю. Я ничего не понял в его поведении и не знаю, искренен он был со мной или нет. При кажущейся честности и внешнем добродушии любителя подраться это скрытный, хитрый и безжалостный человек… Что вы об этом думаете?

Шеф берет промокашку и начинает разрывать ее на части.

— Что он сказал, когда вы ему открыли, что знаете, что бюст Монтескье на Ке д'Орсей набит взрывчаткой?

— Ничего. Посмотрел с любопытством и интересом…Я пожимаю плечами. — Откуда мне знать, что он при этом думал? Разве можно прочитать какое-нибудь выражение в его поросячьих глазках? Шеф улыбается.

— Да, он должен уметь скрывать свои мысли…

О себе босс так сказать не может. В его голосе звучит какая-то горечь.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Сан-Антонио, — говорит он, — я посылал туда саперов…

— Хорошо! Ну и как, получилось? Он делает паузу.

— В бюсте ничего не оказалось. К тому же он цельный.

Я как будто сел на провод под высоким напряжением.

В бюсте ничего не оказалось? Но тогда вся моя теория разрушается, а Анджелино посмеялся надо мной, сделав вид, что поверил в мой треп.

Что все это значит?

Если макаронник понял, что я лепил ему горбатого, то почему оставил на свободе, хотя мне известно его укрытие?

Что-то тут не сходится.

Большой босс не нарушает мои раздумья.

— Скажите… — произносит он вдруг.

— Да?

— Недавно, по телефону, вы говорили мне о девушке, изготовившей копию бюста.

— Клод Ринкс?

— Именно…

— Она умерла? — спрашиваю я, сжав кулаки. Он качает головой:

— Час назад ее похитили из версальской больницы. Я просовываю палец под ворот рубашки. Лучше не сделают и в Голливуде. Такое чувство, что на экране вот-вот появится надпись: “Конец первой серии” …

— Похитили?

Я повторяю это слово недоверчивым тоном мужа, видящего свою благоверную выходящей из дома свиданий под ручку с черномазым.

— Ей стало лучше, — говорит шеф, — врачи уже начали проявлять осторожный оптимизм… Два типа, одетые санитарами, переложили ее на носилки и унесли. Во дворе их ждала “скорая”…

Он пожимает плечами.

— Естественно, сценка не привлекла никакого внимания. В больнице санитары и “скорые” — обычная вещь.

Я с этим соглашаюсь.

— Можно задать себе кучу вопросов, — продолжает босс, — но выработать приемлемую версию сложно. Поражает одно обстоятельство. Сначала гангстеры дерзко пытаются застрелить девушку прямо у вас под носом, но она остается жива, и тогда эти же гангстеры снова идут на большой риск и похищают ее из больницы. Таким образом, мы можем предположить, что они больше не желают ее смерти, потому что им было гораздо проще добить тяжелораненую в постели, чем похищать ее. Что же произошло между прошлой ночью и сегодняшним утром, что так изменило их намерения?

Он смотрит на меня.

— Что скажете, Сан-Антонио?

Ничего! Сан-Антонио ничего не говорит и не имеет никаких мыслей. Ему кажется, что он читает разом три полицейских учебника (по строчке из каждого поочередно)…

Нужна большая работа, чтобы разобраться в этой чехарде.

— Номер “скорой” известен?

— Нет, конечно…

Я встаю, потому что чувствую, что у меня начинают затекать ноги.

Я делаю несколько шагов по кабинету, останавливаюсь перед шкатулкой Старика с сигаретами, но вовремя спохватываюсь, что я не у себя. Честное слово, я чуть не залез в нее!

Он это понял и, кажется, развеселился.

— Угощайтесь!

Беру длинную, как карниз для шторы, сигарету. На данный момент, резюмирую я, мы имеем задачку с четырьмя неизвестными. Во-первых, Вольф, исправившийся перед смертью и пробормотавший слова, которым мы нашли логичное объяснение. Во-вторых, малышка Ринкс и ее таинственное приключение. Потом два Монтескье, находящиеся в Лувре и в большой гостиной МИДа. Наконец, неуловимый Анджелино, который радушно принимает меня в квартире обычного мещанина, ведет со мной непонятную игру и…

— Который час, Патрон?

Он сверяется со своей луковицей.

— Полдень с мелочью…

— Конференция начнется в четыре. Вы усилили меры безопасности, проверили всех сотрудников, которые будут находиться в министерстве в это время… Остается только ждать… Ждать и думать…

Я испускаю вздох, способный в безветренную погоду заменить муссон.

— Будем ждать, — повторяю я.

Мои ладони мокрые, как губки.

Глава 12

Когда я говорил патрону, что надо ждать, то думал, что рассуждаю разумно. Но я не учел своего темперамента.

Уже приканчивая второй стакан чинзано, я чувствую, как мои нервы начинают натягиваться. Я фыркаю, как скаковая лошадь, наступившая в грязь в момент старта.

Чего ждать? Пока Анджелино провернет свою махинацию? Если дело выгорит, толстый итальяшка повеселится от души. Я говорю себе, что было глупо держать этого малого на прицеле и оставить в живых.

В конце концов, почему бы не нанести ему визит вежливости, раз теперь я имею к нему доступ?.. Хотелось бы поговорить с ним о бюсте Монтескье… Взявшись за дело ловко, я, может быть, сумею заставить его потерять осторожность и проболтаться.

Я залезаю в машину и возвращаюсь на улицу Жербийон. Вхожу в подъезд и поднимаюсь на второй этаж. Первая дверь справа. Звоню. Никто не отвечает. Жду еще немного и снова начинаю трезвонить.

Опять niente, как сказала бы благоверная Анджелино. Спускаюсь и решаю проинтервьюировать консьержку . Я нахожу ее в комнате с одеялом на ногах. Это маленькая сморщенная старушонка с руками, похожими на сухую виноградную лозу, и грязными седыми волосами, свисающими вдоль лица. Ее комната пропахла жареной картошкой.

— В чем дело? — спрашивает она.

— Нужна маленькая справочка. Месье, что живет на втором, в квартире справа, дома?

Она отвечает мне дрожащим, как лист на ветру, голосом:

— На втором нет месье, ни справа, ни слева.

— Да?

— Слева живет мадемуазель Ландольфи, старая дева, а справа — мадам Бомар, вдова…

Я говорю себе, что Анджелино, очевидно, снял хату на имя своей бабы, а та выбрала очень французскую фамилию Бомар.

— Этой вдове Бомар, — говорю, — лет пятьдесят, кожа желтоватая, волосы седеющие и усы, да? Консьержка смотрит на меня.

— Вовсе нет, — отвечает она после паузы. — Она очень старая дама, волосы красит и…

— Ладно, спасибо…

Решение принято. Снова поднимаюсь на второй и достаю из кармана маленький инструмент, которым вразумляю замки.

Открыв в два счета дверь, захожу в квартиру.

Все в порядке. Печка погасла. Нет ни души.

Я открываю двери одну за другой и на кухне нахожу лежащую на полу настоящую вдову Бомар. Язык у нее вылез изо рта, а глаза из орбит — она задушена полотенцем.

Анджелино изобретательный тип. Его оригинальный способ решения квартирного вопроса заставит призадуматься министра строительства. Его система проста: он засекает в тихом доме с больной консьержкой квартиру, занимаемую одинокой женщиной, убирает ее — и квартирой можно пользоваться в свое удовольствие.

Я должен был догадаться, что Анджелино не отдаст себя в руки полиции. Как потешался этот толстяк, ведя со мной деловой разговор… Он просто ухохатывался надо мной!

Я наталкиваюсь на вечный и тревожный вопрос: зачем эта мизансцена? Почему он хотел со мной встретиться?

Тут в тумане, заполняющем мои мозги, начинает мигать огонек. Мне кажется, Анджелино было нужно провести тест… Он хотел знать, проглотит ли Секретная служба крючок с наживкой, и в качестве подопытного кролика выбрал меня.

Смерть Вольфа заставила его понять, что мы им заинтересовались. Он захотел оценить масштаб несчастья и для этого устроил встречу со мной. Вот почему он так хотел отпустить живыми меня и моего коллегу Равье.

Да, я чувствую, что ухватился за веревочку, которая может привести меня к правде. К настоящей!

Почему гангстер дал мне понять, что действительно готовит акцию на Ке д'Орсей? Возможно, потому, что это не так и на сегодня у него совсем другие планы, а то, что наши силы будут сосредоточены в этом секторе, его весьма устраивает…

Очень неглупая мысль.

А как же малышка Ринкс? Так, ее похитили где-то два часа назад, то есть еще до того, как подручный Анджелино привел меня сюда, а значит, похищение девушки не зависело от результата моей встречи с итальяшкой. Это точно…

Я начинаю обыскивать квартиру в надежде найти какую-нибудь зацепку, но обнаруживаю только бутылки из-под кьянти. Очевидно, гангстеры в сие почтенное жилище принесли только выпивку.

Тощая зацепка. Да что я говорю! Скелетическая!, Однако я внимательно осматриваю одну бутылку. Это кьянти “Руфино” из Фиренцы. Кроме оригинальной разноцветной этикетки есть и вторая, овальная, поменьше размером, с белыми буквами на красном фоне: К. И. В. и адресом мелкими буквами: Париж, ул. Лафайет, д. 104. Продолжаю осмотр и с удивлением констатирую, что наверху есть узенькая синяя этикеточка, окружающая горлышко. На ней номер: М. 144.868. Я и не знал, что бутылки кьянти пронумерованы.

Я сую бутылку под мышку и сваливаю, бросив последний сочувственный взгляд на бедную вдову Бомар. Анджелино отправил ее к мужу… Этот парень уважает семейные узы.

Глава 13

"К. И. В.” означает “Компания по импорту вин”. По крайней мере, так мне сообщает медная табличка, прибитая к двери дома сто четыре по улице Лафайет.

Рядом находится большой склад, земля вокруг которого потемнела от разлитого вина. Парни в кожаных фартуках перекатывают бочки.

Я вдыхаю мощные винные пары, прежде чем постучать в застекленную дверь кабинета. Сердитый голос приглашает меня войти. Захожу в комнату, похожую на аквариум, но никого в ней не вижу. Осматриваюсь и наконец обнаруживаю нечто черное, согнувшееся у ящика картотеки. Черная штука вдруг распрямляется и оказывается особой лет шестидесяти, похожей на аиста в трауре, явно оставшейся девственницей.

У нее на носу пенсне, как на старинных фотографиях, а на затылке пучок размером с ананас.

— Что вам угодно? — спесиво спрашивает она.

— Справочку.

Ставлю на стол бутылку из-под кьянти:

— Это ваше?

Она сует свой острый нос в бутылку и заявляет:

— Несомненно. А что7 Вы хотите предъявить рекламацию?

Я вытаскиваю свое удостоверение и показываю ей. У нее захватывает дух.

— Что случилось? — осведомляется она.

— Представьте себе, я вбил себе в голову найти того, кто выпил эту бутылку…

Оказывается, старуха не страдает размягчением мозга. Не говоря ни слова, она смотрит на номер и, бормоча его, идет свериться с регистром.

Она перелистывает толстенную книжищу, высунув язык, что делает ее похожей на хамелеона.

— Эта бутылка была отправлена во франко-итальянский магазин на бульваре Барсес, — говорит она.

— Спасибо..

Я забираю бутылку.

— Всего хорошего, мадемуазель…

В тот момент, когда я выхожу за дверь, она не выдерживает.

— Господин комиссар… — бормочет она.

— Да?

— Произошло убийство? — спрашивает старая дева, предвкушая захватывающий рассказ.

— Нет, — отвечаю, — изнасилование… Она содрогается.

— Какой ужас! Как это произошло?

Сказываются шестьдесят лет воздержания.

— Садист лишил старую деву невинности при помощи ножа для колки льда, — небрежна говорю я. — Это было жутко..

И отваливаю, сдерживая сильное желание заржать, в то время как старуха захлебывается слюной.

Хозяин магазина — толстый брюнет, разговаривающий с великолепным пьемонтским акцентом.

Я ему показываю бутылку, удостоверение и свои глаза. Все это убеждает его энергично сотрудничать с полицией.

— Ету бютильку, — говорит он, — я знаю. Я продаль ее с мнего дрюгих в дом сте двенадцать, булевар Рошешуар. Етот клиента пиль много кьянти Каждый неделью я посылаль ему штюк сорок…

Этот итальянчик просто льет бальзам мне надушу. Будь он чисто выбрит, я бы его расцеловал.

— Фамилия клиента?

— Дупон…

Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что он хотел сказать “Дюпон”.

Дюпон! Анджелино не очень напрягает воображение, когда выдает себя за француза.

— Вы знаете этого малого?

— Ньет. Я знаю тольке его слюжанка. Ето старая итальянка.

Он описывает ее, и я без труда узнаю милейшую Альду. Сейчас она интересует меня больше всех прочих женщин.

— Все совпадает, — говорю я. — Значит, так, старина, вы меня никогда не видели. Мне кажется, это избавит вас от многих неприятностей Он становится серо-оранжевым.

— Мадонна! — шепчет он.

Он готов шлепнуться на задницу.

Теперь я могу улыбаться. Анджелино очень умен, но, как и все люди, совершает ошибки. Эта бутылка кьянти доставит ему немало неприятностей. Это мне говорит мой палец, а он в данном вопросе спец, поверьте мне.

Я отправляюсь на бульвар Рошешуар. Дом сто двенадцать рядом с большим кафе. Консьержка сообщает, что месье Дюпон живет на втором.

Анджелино питает к нижним этажам слабость. Может, он астматик, может, хочет жить поближе к выходу.

Я поднимаюсь и решительно нажимаю на звонок.

Проходит несколько секунд, прежде чем дверь открывается. Я ожидал оказаться нос к носу с Альдой или с амбалом вроде Мэллокса, но сильно ошибаюсь.

При нашей работе надо быть готовым ко всему.

Особа, держащаяся за открытую дверь, первоклассный кусочек. Не знаю, видели ли вы в журналах фото Мисс Вселенной? Так вот, эта девочка — Мисс Вселенная, умноженная на десять тысяч. Посмотреть на нее — все равно что съездить на Капри.

Представьте себе киску среднего роста, но так сложенную, как не мог себе представить и Леонардо да Винчи. Грудь, сразу вызывающая желание ее потрогать, горящие глаза, влажные губы, готовые к поцелуям, черные волосы и великолепная кожа янтарного цвета. Щечки напоминают оттенок некоторых провансальских фарфоровых вещиц. Она одета в красное платье, а запах ее духов отправляет прямо в рай.

— Что вы хотите? — спрашивает она меня. На ее полных губах расцветает легкая улыбка. Когда в моем жизненном пространстве появляется куколка с такой фигуркой и мордашкой, я чувствую, что у меня разжижается спинной мозг, и совершенно забываю, как течет Сена: то ли с запада на восток, то ли с юга на север…

— Увидеть месье Анджелино, — отвечаю. Я проглатываю слюну. У меня в горле как будто пачка ваты.

Ее улыбка становится шире.

— Вы, должно быть, ошиблись этажом, — отвечает она. — Во всяком случае, я не знаю человека с таким именем.

— Вы в этом уверены?

Ее улыбка мгновенно исчезает.

— Но, месье… — строго говорит она.

— Ладно, — быстро перебиваю я. — В таком случае я хочу сказать пару слов месье Дюпону.

— Кто его спрашивает?

— Двоюродный плетень забора Люка; того самого, у которого на велике нет клапана. Понимаете, что я хочу сказать?

Ее классически прекрасное лицо краснеет, и она собирается резко захлопнуть дверь, но я привык к таким реакциям, и моя левая нога блокирует створку.

— Ну знаете! — возмущенно кричит она. — Вы нахал! — Она оборачивается и зовет:

— Шарль!

Появляется здоровый малый. Он похож на футбольного вратаря и, как вратарь, одет в свитер со скатанным воротом.

Его волосы подстрижены бобриком, нос немного набок, глаза маловыразительны. — Я тут, — говорит он.

— Займись этим человеком, — велит прекрасная брюнетка. — Мне не нравятся его манеры…

Она отходит от двери в прихожую. Вратарь смотрит на меня.

— Вам кого?

— Месье Дюпона.

— Это я, — заявляет он.

— Я так и думал, — усмехаюсь я.

— Так чего вам надо?

— Мы можем поговорить?

— О чем?

— О том, о чем вы знаете, и о том, о ком вы думаете… За этим я и пришел…

Насмешка и ирония до него доходят туго. Он хмурит брови, спрашивая себя, издеваюсь я над ним или что…

Я переступаю через порог.

— Заходите, — говорит он запоздало. — Мне нужно срочно поговорить с Анджелино, — заявляю я. — И чем скорее я окажусь перед ним, тем быстрее вы избавитесь от моего присутствия.

— Анджелино? А кто это такой? — удивляется он. Красавица выражала свое изумление просто великолепно. У этого примитива так не получается. Он так же силен в искусстве притворства, как грудной младенец в игре в белот.

— Не притворяйтесь удивленным, — ворчу я. — Бегите сообщить итальяшке, что один его кореш хочет ему сообщить нечто ультраконфиденциальное.

— Это… это сделать трудновато, — говорит он. Мои нервы не выдерживают.

— Зато это легко, — отвечаю я и бью его кулаком в пузо. Вратарь складывается пополам. Он не ожидал, что разговор при мет такой оборот.

Не давая ему времени прийти в себя, я отправляю свое колено в его причинное место. Он визжит как поросенок и валится на пол. Я кончаю с визгом ударом каблука по шее.

Хотя это маленькое представление было быстрым, оно произвело некоторый шум, тем более что вратарь при падении опрокинул вешалку.

Вновь появляется сирена с огненными глазами. В руке она держит пистолет, который, кажется, намерена использовать против меня.

— Стоп! — кричу я. — Вокруг полно народу, девочка? Выстрел привлечет внимание и доставит тебе массу неприятностей, особенно если попадет по назначению.

Она стоит неподвижно, держа палец на спусковом крючке. Если тот чувствителен, то в самое ближайшее время со мной может случиться небольшая неприятность.

Внезапно я падаю вперед.

Она стреляет. Пуля рикошетом отлетает от стены.

Я качусь, как бочка, в ее сторону и сбиваю ее с ног. Именно в этот момент она открывает огонь снова.

Мне удается вывернуть ей руку, и пули летят в плиточный пол. Наконец я вырываю пушку из ее пальчиков.

— Ладно, — говорю, — а теперь побеседуем. Она не отвечает и прикусывает свое запястье, глядя в одну точку. Я прослеживаю за направлением ее взгляда и замечаю, что одна из пуль случайно влетела в затылок вратаря. Впрочем, случайно или нет, ему от этого не легче.

— Я его убила, — недоверчиво говорит она.

— Что-то вроде этого, — подтверждаю я. — Вот что бывает, когда красивая женщина начинает играть с огнестрельным оружием.

— Шарль, — бормочет она.

— Звать его бесполезно, — объясняю я ей. — Я еще ни разу не видел, чтобы покойник беседовал с дамой.

Сунув в карман ее пушку, я встаю на ноги и галантно протягиваю красавице руку, чтобы помочь ей подняться. Она, не подумав, берется за мою клешню, но, встав, отдергивает руку так быстро, как будто это гремучая змея.

— Я вас арестовываю по обвинению в убийстве, — объявляю я самым что ни на есть служебным тоном.

Я говорю себе, что девочка в квартире одна. Если бы тут был кто-то еще, он бы обязательно вылез после морской битвы такого масштаба. А раз она одна, я воспользуюсь этим, чтобы ее исповедовать.

— Где Анджелино? — спрашиваю я ее.

— Я не знаю… о ком вы говорите, — бормочет брюнетка. Вовремя спохватилась!

— Я говорю о толстом макароннике, у которого есть жена с очаровательным именем Альда.

— Не знаю такого.

Тут меня охватывает ярость, а в таких случаях я похож на вышедшую из берегов Гаронну: сметаю все на пути.

Забыв про пол и красоту собеседницы, я влепляю ей двойную пощечину — туда-обратно, — которая оглушает ее и заставляет пошатнуться. Я хватаю ее за плечи в тот момент, когда она начинает падать.

— Где Анджелино? — повторяю я. Она мотает головой. Упрямая девчонка.

— О'кей, — говорю, — я знаю занимательные трюки, делающие красивых девушек очень разговорчивыми. Таща ее за руку, обхожу квартирушку. В ней две спальни, кухня, столовая, гостиная и ванная. На кухне и на столе в столовой стоят бутылки кьянти. Хорошенько поискав, нахожу пару ножниц.

— Приди в себя, — говорю я девчонке, — и раскрой пошире уши. Предлагаю сделку: или ты ответишь на мои вопросы, или я обрежу тебе космы по самую черепушку. Ты уже видела лысых шлюх? Если нет, могу уверить, что зрелище малопривлекательное.

Я хватаю малышку за волосы.

— Нет, нет! — в ужасе кричит она. — Я… Я вам все скажу.

Глава 14

Следы от отвешенных мною оплеух заметны на ее бархатных щеках, но меня это не беспокоит.

Она прижимает скрещенные руки к голове — ей есть что защищать.

— Расскажи мне об Анджелино, — настаиваю я. — Я так восхищаюсь этим человеком, что одно только упоминание его имени дает мне бездну наслаждения. Итак, он кантуется здесь?

— Нет, — отвечает она. — Сюда он приходит есть.

— Где он живет?

— Я не знаю…

Я щелкаю ножницами.

— Спорю, что освежу твою память.

Она плачет, стучит ногами, кричит, но ничего не знает. По ее словам, Анджелино очень осторожен. Кантуется в каком-то месте, неизвестном даже его людям, и имеет много надежных квартир, куда приходит пожрать, потому что терпеть не может рестораны и вообще людные места.

— Как эта квартира стала для него надежным местом? Она заливается слезами.

— Шарль работал на него, когда жил в Америке… Анджелино его спас от неприятностей… и когда…

Понятно. У папаши Анджелино есть друзья повсюду. Он умеет вести дела. Во всяком случае, свое пребывание в Париже он организовал великолепно: ни тебе отелей, ни найма квартир… Комната там, обед тут… а для деликатных свиданий квартира какой-нибудь вдовы Бомар…

Повторяю вам еще раз, ясно и недвусмысленно: я впервые встречаю блатного такого размаха.

— Как тебя зовут?

— Мирей.

— Дитя Прованса, — усмехаюсь я. В этот момент в дверь звонят.

— Иди открой, — говорю киске, — и без лишних движений, иначе первую маслину получишь ты.

Я вынимаю свою пушку, оттаскиваю труп старины Шарля и прижимаюсь к стене.

Малышка открывает дверь.

— Ну, что тут происходит? — спрашивает голос.

Такие голоса могут быть только у постовых полицейских. У этих гигантов мысли особые голосовые связки!

Выхожу. Точно, фараон. Среднего роста, в низком кепи и с таким же низким интеллектом, что заметно по его узкому, как антрекот в дешевом ресторане, лбу.

Рядом с ним консьержка и сосед в одной рубашке.

— Что, уже нельзя открыть бутылку шампанского? — говорю я и протягиваю ему мое удостоверение. Он бормочет:

— Прошу прощения.

Я отвожу его в угол площадки.

— Уходите, — шепотом приказываю я, — и ни слова консьержке о моем звании.

— Будьте спокойны, господин комиссар, — кричит он.

Я бы отдал что угодно, лишь бы вырвать у него язык.

Наконец троица уходит.

Я мысленно чертыхаюсь, потому что после этой интермедии могу сказать “прощай” мысли устроить здесь мышеловку.

Мирей читает на моем лице недовольство, и это ее приободряет.

— Вы комиссар? — спрашивает она.

— Кажется…

Ее это вроде бы не радует.

— Скажи мне, прекрасная брюнетка, когда приходит Анджелино?

— Когда как. — Ты должна знать, когда он появится. Раз он сюда ходит есть, ты должна иметь продукты, чтобы его кормить, так?

— Они все приносят с собой… Готовит Альда…

— В общем, они пользуются только, вашей плитой… Забавно…

Да, эта пара макаронников забавна.

— И давно они не появлялись?

— Два дня…

Я вспоминаю о кьянти.

— Ты говоришь, что жратву они приносят с собой… Пойло тоже?

— Да, все… — отвечает она.

Эта маленькая ложь доказывает, что малютка пудрит мне мозги. Меня охватывает новый приступ ярости. Я хватаю одну из ее прядей и отрезаю.

Она издает стон, который заставил бы расплакаться даже разводной ключ.

— Я просил правду, девочка. Только правду, и ничего кроме правды… Ну ты знаешь…

Меня прерывает телефонный звонок. Я вспоминаю, что видел аппарат в гостиной. Толкая малышку впереди себя, дохожу до комнаты и снимаю трубку.

Повелительный мужской голос спрашивает сразу в лоб, не дав произнести традиционное “алло”:

— Кто говорит?

Отвечаю так быстро, как могу:

— Шарль.

Невидимый собеседник не представляется, а я не решаюсь спросить его имя из боязни насторожить.

— Он у вас? — осведомляется голос.

— Нет, — отвечаю.

— Если придет, пусть позвонит Жасмен 25-84.

— О'кей.

Тот уже положил трубку.

Я отодвигаю аппарат, беру Мирей за талию и сажаю на стол.

Ее юбка задирается, и открывается одна ляжка.

Какую-то секунду я стою совершенно обалдев. Эта потаскуха замечает мое состояние и поддергивает юбку с другой стороны, чтобы показать, что у ее ляжки есть пара.

Что вы хотите, я пялюсь. Пялюсь до такой степени, что мои моргалы вот-вот вылезут из орбит. Мне достаточно сказать одно слово, сделать всего одно движение, чтобы трахнуть эту богиню. Нужна огромная сила воли, чтобы оторвать взгляд от ее ляжек.

На ее губах появляется улыбочка уверенной в себе шлюхи, которую я стираю новой пощечиной.

— Нет, Мирей, шутки кончились. Пора садиться за стол. Впрочем, ты уже сидишь на нем. До сих пор ты смотрела на меня как на лопоухого фраера, но я тебе докажу, что ты попала пальцем в глаз, да так глубоко, что можешь коснуться изнутри своих трусов. Анджелино ходит сюда не время от времени, чтобы пожрать. Здесь у него лежбище, красавица. Здесь он хранит запас своего поганого кьянти. Я тебе скажу одну вещь. Когда я начал переговоры у двери, ты позвала своего мужика, а сама пошла в другую комнату. Как-то не по-женски линять, когда назревает мордобой. Наоборот, в этот момент бабы стараются устроиться поудобнее, чтобы все видеть. Так что же ты там делала?

Я усмехаюсь.

— Ха, мусор, да ты разбираешься в психологии!

— Я скажу, что ты делала, обворожительная сирена. Ты пошла за пушкой, а главное — подать сигнал тревоги. Анджелино слишком хитрый малый, чтобы не принять меры предосторожности. Спорю, что, когда он уходит, вы ставите условный знак на окно комнаты, выходящей на бульвар.

Поскольку мы находимся как раз в этой комнате, я смотрю на окно и разражаюсь хохотом. Система простейшая: одна из штор, а именно правая, завязана.

Я возвращаю ее в нормальное положение.

— Код, доступный даже такому воробьиному мозгу, как твой, — говорю. — Завязанная штора означает опасность. А если обе опущены — “все в порядке”.

Я попал в десятку. Несмотря на персиковый цвет кожи, Мирей становится белой.

А я от души смеюсь. Не столько потому, что поставил ее на место, а главным образом из-за того, что чувствую, как мой мозг начинает серьезно работать.

Я подхожу к девочке и машинально провожу рукой по нейлону ее чулок, обтягивающих точеные ножки — крепкие, нежные и теплые.. Как они говорят! Парень, заявивший однажды, что с цветочками в руках вы не нуждаетесь в красивых словах, не подумал о ножках Мирей. Какое красноречие!

Она больше не пытается меня соблазнять, потому что знает: моя рука переменчива — то ласкает, то лупит.

— Признайся, моя тропическая птичка, синьор Анджелино живет здесь?

Она опускает голову и отвечает:

— Да, часто.

— Ну вот, мало-помалу мы таки подходим к правде. И тут снова звонит телефон. Как и в предыдущий раз, снимаю трубку.

— Алло! — коротко бросаю я. Узнаю голос Анджелино:

— Привет, комиссар. Что новенького?

Глава 15

Я никогда не видел гангстера такого размаха, как Анджелино, но также никогда не видел бандита, не любящего театральные эффекты, и мой макаронник не исключение.

Справляюсь со своим удивлением.

— Новенького? — говорю. — Ничего, если не считать того, что эта идиотка Мирей совершенно не умеет пользоваться пушкой. Хотела попасть в меня, а маслину получил в башку ваш приятель Шарль.

— Это первый раз, когда у него в башке что-то есть, — замечает Анджелино в качестве надгробной речи. Он кашляет и спрашивает меня:

— Вы хотите мне что-то сказать?

— Нет, спросить.

— Давайте.

— Мне бы хотелось это сделать тет-а-тет.

— Я сейчас занят. Давайте вечером? Какую игру ведет этот тип?

— Хорошо… Где?

— Здесь, — говорит Анджелино. — У очаровательной Мирей. Кстати, вы легко нашли мою квартиру?

Ему не дает покоя быстрота, с которой я обнаружил его лежбище на Монмартре.

— О, — говорю, — вы же знаете, полицейский, как охотничья собака, создан для того, чтобы находить то, что спрятано.

Он смеется.

— Браво.

Эта похвала идет прямо к моему сердцу.

— Вот видите, — говорю я без ложной скромности, — я могу вам при случае пригодиться…

— Верно. До встречи вечером…

— Во сколько?

— В восемь идет?

Я хватаю малышку Мирей за запястье и бросаю взгляд на ее часы. Они показывают без двадцати три. Я мысленно говорю себе, что до восьми много чего произойдет, потому что все сильнее убеждаюсь, что он готовит нечто неординарное, и в самое ближайшее время!

— Да, идет, — отвечаю. — Всего хорошего…

Кладу трубку.

Этот звонок показывает, что мой пахан насторожился из-за знака шторой. Он позвонил, чтобы прощупать почву; или нет, скорее он установил за домом слежку, и, когда я подошел к окну и развязал штору, он увидел, кто находится в квартире. Ладно, но почему тогда он захотел со мной поговорить? Новая загадка. Я знаю, что все его действия обоснованны. Он даже пальцем не шевельнет без важной причины.

Я чешу голову.

А если Анджелино нужно было задержать меня в этой квартире на несколько минут? Или…

Не знаю…

Ага, понял. Анджелино, возможно, решил, что я собираюсь его здесь ждать, и дал о себе знать, чтобы показать мне, что знает о моем присутствии в квартире. Следовательно, задерживаться в ней для меня нет резона…

Что делать? Все это очень сложно… Если бы я был уверен, что Анджелино не хочет меня здесь видеть, конечно, я бы остался. Но я ни в чем не уверен. Хотя нет, в одном уверен: если сегодня в Париже произойдет какая-то заварушка, то это будет где угодно, только не в доме сто двенадцать по бульвару Рошешуар.

Мирей молчит, не мешая мне думать.

— Ладно, — решаю я. — Мне пора идти. А ты, моя нежная девочка, будешь точно выполнять мои инструкции…

Я резким движением вырываю телефонный провод.

— Останешься здесь до нового приказа. Если кто-нибудь позвонит, не открывай никому, кроме меня и Анджелино. Полагаю, у него есть ключи, а я позвоню классической мелодией: та-тагада-гада. Поняла? Если смоешься, твое описание будет разослано повсюду и далеко ты не уйдешь, а я посажу тебя за убийство. Если выполнишь мои приказы, я улажу эту историю с шальной пулей. Ладно, чао!

Я оставляю ее в обществе трупа ее дружка. Согласен, что этот тет-а-тет лишен очарования, но, как говорит большой босс, бывают обстоятельства, когда нужно забывать про личные желания ради… дальнейшее известно!

Выйдя на бульвар, я чувствую, что очень хочу пить. Эта констатация тем более ужасна, что, как я имел честь вам сказать, поблизости есть большое кафе.

В конце концов, я имею право пропустить стаканчик. Я вхожу в тошниловку.

— Стаканчик белого.

Гарсон спрашивает меня, какой стаканчик я хочу, большой или маленький. Я ему отвечаю, что, если он нальет мне в бачок, я буду в восторге.

Он улыбается и правильно делает, что веселится, потому что это у него в последний раз.

В зеркале, находящемся за ним, я замечаю какое-то движение на улице. Поскольку я немного напряжен, то держусь настороже. Вижу машину, стоящую у тротуара. За рулем крепкий парень в мягкой шляпе, надвинутой на глаза. На заднем сиденье торчит второй малый. Готов поставить карамельку против посоха архиепископа Парижского, что этот второй — Мэллокс, мой друг америкашка Мэллокс, которого я долбанул утром по кумполу.

Что собираются делать эти господа? Проследить за мной? Пожалуй.

Ну что же! Я сыграю с ними одну милую шутку..

Гарсон наливает мне большой стакан пуйи. Я его пью и вижу, что два пассажира машины занимаются каждый своим делом. Шофер заводит мотор, а Мэллокс берет что-то, лежащее рядом с ним на сиденье.

Это “что-то” — автомат. Он поднимает его и направляет в мою сторону. Нас разделяет только большое стекло бистро. Я стою спиной к оружию. Поскольку между ним и мной меньше трех метров, можно предположить — не слишком рискуя ошибиться, — что моя биография закончится в этом бистро. В моем чайнике закипела работа. Я знаю, что успею сосчитать до трех, а потом будет слишком поздно.

Что делать?

Быстро! Быстро!

О том, чтобы броситься на пол, и думать нечего… Стекло доходит до пола…

Все это мелькает в моей голове за тысячную долю секунды… На губах чувствуется противный вкус страха, в ушах свист.

Вдруг я вижу идущую по тротуару влюбленную парочку. Это отодвигает момент, когда Мэллокс сможет выстрелить, на одну-две секунды.

Я отбрасываю колебания. В конце концов, это мой единственный шанс. Подскакиваю вверх и ныряю через стойку.

Гремит очередь. Красивое стекло разлетается на куски. Я чувствую, как по ногам ударяет горсть осколков. Приземляюсь по другую сторону стойки на целый полк пустых бутылок. Очередь разносит зеркало, оказавшее мне такую услугу, разбивает бутылки, дырявит перколатор и, описав полукруг, заканчивается на гарсоне. Тот валится на меня, заливаясь кровью.

Хорошая работа…

Люди кричат. Паника…

Наклоняюсь к гарсону. Он мертв дальше некуда. Ему уже ничем не поможешь, Я смотрю на свои ноги. Брюки разорваны. Совсем немного, и мои ноги превратились бы в кровавую кашу.

Я отделался десятком более-менее глубоких царапин на лодыжках. К счастью, очередь прошла в половине сантиметра выше. Если бы я не совершил прыжок рыбкой, то получил бы всю ее в спину и единственному, а потому самому любимому сыну моей мамы Фелиси пришел бы конец.

Люди начинают бегать. Надо думать, все закончилось.

Я встаю, постанывая. Одна нога чуточку затекла.

Перешагнув через тело гарсона, я обхожу стойку.

Прибегает управляющий в смокинге.

— Вы ранены? — спрашивает он.

— Немного. Вызовите врача.

Я хочу, чтобы он остановил кровь, текущую мне в штаны.

— А Альбер? — беспокоится управляющий. Очевидно, речь идет о гарсоне.

— Он больше никогда не будет подавать чинзано, — отвечаю я.

— Господи! Какой ужас! Это вас пытались убить гангстеры?

— Вы когда-нибудь видели гангстеров, которые выбирали бы в качестве мишени перколатор? Я показываю ему удостоверение.

— Найдите мне другие штаны, — говорю, — и дайте телефонную книгу.

Решительно, этот ежегодник стал моей настольной книгой. Приезжает полиция. Капрала, командующего патрулем, я знаю.

— Элуа! — кричу я ему. Он подходит.

— Господин комиссар! Это в вас…

— Да…

Делаю ему знак подойти ближе.

— Уберите труп и очистите окрестности. Я хочу, чтобы сектор был спокойным…

— Понял.

Появляется врач. Он осматривает мои костыли и качает головой.

— Вам повезло, — оценивает он.

— Знаю.

Он очищает мои ранки и делает укол.

— Два дня отдыха, и все пройдет… Вы можете взять два дня отдыха?

— Да, — отвечаю, — но только в июле. Он пожимает плечами:

— Это ваше дело.

Врач прикрепляет к моим ногам дезинфицирующие повязки, напоминающие ползучие растения.

Возвращается управляющий с набором штанов, которые выкопал неизвестно где.

Я удаляюсь в туалет и приступаю к примерке. Одна пара мне более или менее подходит. Правда, в некоторых местах цвет ткани несколько отличается от основного, но у меня нет ни времени, ни желания привередничать.

Итак, Анджелино начал жестокую игру, потому что его поджимает время. Он позвонил именно для того, чтобы организовать засаду. Он хотел удостовериться, что в его квартире орудую именно я. Это подтверждало, что я на верном пути, а значит, стал опасен.

Он решил положить конец моим поискам чикагским методом…

Однако есть одна вещь, против которой бессильны все гангстеры планеты, — моя удача. До сих пор мне везло.

Кроме того, у меня отличная реакция, что, как кто-то сказал, только помогает делу.

Лучшее тому доказательство то, что я все еще жив, а многие урки, разъезжавшие в черных машинах…

Анджелино будет недоволен, когда узнает, что его выпускник факультета тра-та-та сумел продырявить только бармена и перколатор.

А я воспользуюсь замешательством, чтобы развить свое преимущество.

Телефонная книга сообщает мне, что номер Жасмен 25-84 принадлежит некоему Вердюрье, проживающему на улице дез О, двенадцать, в Пасси.

Там для Анджелино есть что-то срочное, поскольку его просили туда позвонить как можно скорее, а Анджелино не знает об этом звонке, поскольку я его перехватил.

Находка нового следа доставляет мне удовольствие.

Кое-как приспособившись к слишком узким брюкам, я вхожу в телефонную кабину и набираю номер Старика.

— Сан-Антонио!

Я его спасательный круг.

— Да.

— Есть новости?

Некоторые слова босса вызывают смех. Новости? Да хоть отбавляй!

— Есть, — отвечаю, — но полный пересказ займет слишком много времени. Кажется, я вышел на верный след. Анджелино начинает считать меня слишком любопытным и только что одарил автоматной очередью через третье лицо.

— Потери?

— Бистро вместе с барменом. Со мной все в порядке… Я собираюсь заскочить к некоему Вердюрье, улица дез О, дом двенадцать. Его телефон Жасмен 25-84. Вы бы мне очень помогли, если бы звякнули ему туда этак через три четверти часа… Скажите просто: “Вы мне звонили?” — хмурым тоном с намеком на итальянский акцент.

Я подражаю голосу Анджелино, и патрон очень хорошо имитирует его.

— Пойдет. Будьте кратки. Не знаю, что этот, парень хочет сказать Анджелино. Делайте вид, что вы в курсе, говорите сухо, но неопределенно, чтобы он не удивился. Вполне вероятно, что он заговорит с вами обо мне. Я пока не знаю, под каким видом заявлюсь к нему. Все будет зависеть от атмосферы и его морды.

— Договорились, — соглашается босс. Он кашляет. — Это все?

— Подождите. Вы ведь говорите по-итальянски?

— Да.

— Прекрасно. Когда будете говорить по телефону, прервитесь раздва, чтобы сказать несколько слов по-итальянски женщине по имени Альда. Так будет более правдоподобно.

Большой патрон выдает приглушенным голосом тираду на чистейшем итальянском.

— Прекрасно. Думаю, получится…

— А разве с вами может быть иначе?

— Аплодисментов не надо, цветы в машину, — бурчу я и кладу трубку.

Перед заведением стоит плотная толпа зевак, жаждущих сильных ощущений.

Чего они ждут? Чтобы им устроили новый Перл Харбор?

— Скажите, — спрашиваю я управляющего, — у вас есть второй выход?

— Да.

Он провожает меня через служебные помещения до двери кухни, выходящей на улицу.

Мимо как раз проезжает свободное такси.

Я его останавливаю.

Мою машину пока лучше оставить в покое.

Глава 16

Роскошный каменный дом. На полу красный ковер, золоченые ручки, как в “Карлтоне”. Вердюрье живет на пятом. Я позволяю себе поездку на лифте, чтобы дать отдых уставшим ногам, и начинаю разговор с кнопкой звонка.

Мне открывает странный тип.

Он высокий, очень худой, похож на туберкулезника или что-то в этом духе. У него морщинистое лицо, крючковатый нос, бледно-голубые глаза и волосы, подстриженные бобриком.

— Что вы хотите? — спрашивает он.

— Месье Вердюрье?

— Да, это я…

— Я пришел от босса…

— Какого босса?

У меня такое ощущение, что я иду по намыленной доске на роликовых коньках. При любом неверном шаге можно загреметь.

Я усмехаюсь, чтобы выиграть время.

— Ну, не смешите меня… Я говорю о муже Альды… Его лицо секунду остается напряженным, потом он решается:

— Заходите…

Захожу. Квартира под стать дому: густой, как лужайка Тюильри, ковер, роскошная мебель, китайские вазы, здоровые, как телефонные кабины… Он открывает застекленную дверь и приглашает меня в маленькую гостиную, меблированную в стиле Людовика Надцатого.

— Я жду ваших объяснений, — говорит он мне.

— Объяснений не будет, — отвечаю с некоторым высокомерием. — Я только что от Андже… в общем, от патрона. Он мне сказал: “Езжай к Вердюрье, улица дез О, двенадцать. Он мне звонил. У меня сейчас нет времени с ним разговаривать («Он сидел в тачке», — объясняю я), но я догадываюсь, чего он хочет. Я ему скоро звякну, а пока у меня есть более интересные дела…” — Я подмигиваю:

— Понимаете, какие?

Он остается невозмутимым.

Кажется, он не спешит проглотить крючок, которым я трясу перед его паяльником. Он как те рыбы, что обсасывают червяка, прежде чем заглотнуть его.

— Кто вы такой? — резко спрашивает он. — Я вас никогда раньше не видел…

— Ничего удивительного, — отвечаю. — Я только вчера приехал… Читали газеты? “Либерте” пришла в Гавр вчера. Вот на ней я и приплыл… Когда Анджелино улетал из Штатов, он мне сказал: “Если хочешь в ближайшее время сменить обстановку, подваливай в Париж. Это такое местечко, где ловкие парни могут быстро разбогатеть…” В тот момент я не очень прислушивался к его словам. Мой рэкет работал как часы. Потом я попал в передрягу: кокнул мусора. Паршивое дело… Будь это любой другой, все бы обошлось, но легавый — дело особое. Только тронь одного, и на тебя спустят собак…

Он перебивает мою болтовню:

— Вы француз?

— Еще бы! Берси. Только я давно свалил в Штаты. Вы слыхали о Кривом Майке?

Он говорит, что нет. Меня это не удивляет, потому что я сам никогда не слышал о типе, отзывающемся на эту кликуху.

— Я отправился туда с ним. Он был сицилийцем. Вы знаете, что такое мафия? Там он нашел себе нишу, а раз мы с ним были такими же корешами, как два пальца на одной руке, я тоже имел свою долю.

От разговоров у меня высохло горло. Чего там возится большой босс? Почему тянет со звонком? Наверняка три четверти часа уже прошли.

— Короче, вы работаете с…

— Да, — говорю, — с сегодняшнего утра. Я слышу тоненькое дребезжание телефонного звонка. Бог ты мой, самое время… Вердюрье встает.

— Извините, — ворчит он и идет в соседнюю комнату, которая, видимо, служит ему кабинетом.

Он закрывает дверь, но у меня слух, как радар. Сосредоточившись, я могу услышать, как муха вытирает лапки о бархат.

Он бросает сухое, как он сам, “да”, но тут же произносит смягчившимся тоном:

— А! Точно…

Он несколько раз повторяет:

— Да… Да… Да… Я звонил насчет девчонки, — говорит он. — Она пришла в себя… Я хотел узнать, мне самому допрашивать ее или подождать вас… Хорошо. Ладно…

И кладет трубку.

Я вижу, что он возвращается со спокойным лицом.

— Это был босс, — шепчет он. Я изображаю на лице удивление.

— О'кей… Он вас просветил насчет меня? Он утвердительно кивает.

— Прекрасно, — роняю я и почти невинно спрашиваю:

— Ну что, займемся девкой?

— Да, следуйте за мной.

Кажется, он успокоился. Его поведение изменилось. Оно не стало доброжелательным, но по крайней мере сделалось вежливым.

Он ведет меня по лабиринту комнат до тесной спальни, расположенной в глубине коридора. Чтобы войти в нее, он достает из кармана ключ, потому что дверь заперта.

Мы заходим. В комнатушке стоит только железная кровать, а на ней я вижу свою версальскую красавицу.

С прошлой ночи она сильно изменилась. Лицо бескровное, кожа восковая, нос заострился, глаза полузакрыты…

Под длинными ресницами я различаю слабый и лихорадочный, но осознанный взгляд.

Заметив меня, она открывает глаза шире. Ее губы шевелятся.

Я прикладываю к губам палец.

Бедняжка Клод не знает, что с ней произошло после операции. Она не может знать, что эти бандиты ее похитили. Если она в состоянии говорить, то назовет меня по имени. Это будет полный финиш.

Вердюрье наклоняется к ней.

— Вам лучше? — спрашивает он. Она утвердительно опускает веки.

— Ну, девочка, у вас все будет хорошо, — продолжает он. Я понял его тактику. Чтобы завоевать доверие девушки, он делает вид, что она находится в клинике, и играет роль главврача, как настоящий артист.

— Вы можете говорить? — спрашивает тощий, Она делает усилие и выдыхает:

— Да.

— Прекрасно, прекрасно, — бормочет Вердюрье. — Вы сможете ответить на вопросы, которые вам задаст этот полицейский?

Я вздрагиваю, но, когда понимаю, что он называет меня так, думая, что обманывает малышку, мне очень хочется расхохотаться, несмотря на серьезность момента.

Подхожу к кровати.

— Я комиссар полиции, — говорю я, подмигнув ей, — Мне хочется узнать у вас очень многое. Например, вы знаете, кто в вас стрелял?

Она показывает, что нет.

Кажется, Вердюрье этот вопрос не понравился. Он решительно отодвигает меня.

— Вы знаете мужчину, который был с вами в квартире? Она смотрит на него, потом медленно переводит взгляд на меня. В ее глазах появляется удивление.

— Комиссар… — шепчет она.

— Да, комиссар Сан-Антонио, — говорит тощий, — мы знаем. Вы ему рассказали о бюсте, да?

Она не отвечает. Этот вопрос в моем присутствии должен ей казаться необъяснимым.

— Отвечайте! — сухо приказывает Вердюрье. Она шепчет:

— Да.

Он раздраженно щелкает пальцами.

— Это все, что вы ему сообщили?

— Да.

— Вы сказали ему о бюсте что-либо еще? Она качает головой:

— Нет.

— Однако комиссар заявил, что у него есть сенсационная информация. Сенсационная! Слышите? Кажется, она находится на грани обморока.

— Ничего не сказала, — бормочет она. И теряет сознание.

— Она еще слаба, — говорю я. — Вернемся попозже…

— Нет смысла, — заявляет Вердюрье. — Она ничего не сказала по той простой причине, что ничего больше не знает. Она наверняка не придала значения той детали… Теперь от девчонки надо избавиться.

Если есть парень, чувствующий себя как рыба в воде, так это Сан-Антонио.

Теперь я знаю, почему Клод похитили из больницы: они хотели узнать, что она мне рассказала, прежде чем прикончить ее. Их не особо беспокоит то, что она мне сообщила; гораздо больше они озабочены какой-то деталью, относящейся к бюсту, о которой Клод могла упомянуть в разговоре со мной, — деталью, которая должна быть чертовски важной. Но надо думать, что девушка не поняла важности этой самой детали, что удивительно.

Чернота по-прежнему льется на это дело не хуже водопада во время наводнения.

Мы выходим из комнаты.

— Вот что мы сделаем, — говорит мне Вердюрье. — Добьем девку и сунем ее в большую плетеную корзину. Я помогу вам вынести ее из дома, а вы увезете…

Я не горю восторгом и не рвусь приступать к осуществлению этой программы. Вам не нужно объяснять почему, верно?

Я хмурю брови и принимаю вид Грозы Чикаго.

— Мне не очень нравится таскать на себе жмуриков в корзинах. Лучше вынесем киску на руках, как будто она упала в обморок, и в таком виде уложим в тачку…

— Ну да, — усмехается тощий, — чтобы ее увидели соседи или прохожие, не говоря уже о консьержке…

— А как вы ее притащили утром?

— В корзине…

— А! Это у вас привычка?

Я говорю себе, что малышка должна быть на редкость крепкой, если смогла пережить путешествие в плетеной корзине после перенесенной операции.

Сейчас дела начнут ухудшаться, потому что ради спасения Клод мне придется стать злым.

Раздается новый телефонный звонок. Вердюрье возвращается в свой кабинет. Мне бы хотелось последовать за ним, но это слишком рискованно. Отсутствует он не очень долго. Ожидая его, я поглаживаю рукоятку моей пушки. В случае если ему звонит Анджелино, начнется нечто, не поддающееся описанию…

Когда он возвращается, вид у него спокойный.

— С женщинами всегда одни неприятности, — ворчит он.

Из чего я заключаю, что он полаялся со своей бабой, и успокаиваюсь.

— Ну, — говорит он мне, — вы действительно хотите вынести ее на руках?

— Да, я предпочел бы это.

— Не забывайте, что ее разыскивают. Это большой риск. Не думаю, что шеф согласился бы с этим.

Он улыбается.

Однако! Каким добрым ко мне он вдруг стал. Каких-то две минуты назад разговаривал резко и повелительно, а тут ни с того ни с сего сделался приторно-сладким, как гранатовый сироп. Мое удивление не успевает развиться. Вердюрье вытаскивает из внутреннего кармана пиджака свинцовую дубинку, обтянутую кожей, и отвешивает мне по башке. Я пытаюсь парировать удар, но уже слишком поздно.

Я ныряю в черноту.

Глава 17

Должно быть, я получил крепкий удар по табакерке, потому что, когда прихожу в себя, вокруг меня стоят несколько человек.

Я их не вижу: нет сил открыть глаза, но чувствую, как они ходят вокруг меня.

Ноги… Ноги…

— И тут, — произносит Вердюрье, — мне позвонил тип, выдавший себя за босса. Акцент… голос… Он что-то сказал по-итальянски Альде, потом спросил: “Мой приятель у вас?” Я ответил, что да. Он сказал: “Сделайте все с ним вдвоем, у меня нет времени…” — Вердюрье заканчивает:

— Он стал спорить о том, как выносить девчонку. Я хотел, чтобы он тащил ее в корзине, а он хотел вынести ее живой на руках… Черт, так это и есть Сан-Антонио! Он в ярости пинает меня ботинком по ребрам.

— Он меня чуть не провел, — добавляет он. — Если бы шеф не позвонил…

Молчание. У меня жутко болит череп. Такое чувство, что от него отпилили половину.

Вердюрье шепчет:

— Ну и что будем с ним делать?

— Надо подождать, пока он придет в себя, — отвечает голос.

Этот голос я прекрасно знаю — он принадлежит Рюти. Он продолжает:

— Патрон хочет его ликвидировать. Говорит, что ему надоело натыкаться на него каждую секунду. Этот легаш — кузен дьявола, честное слово! Невозможно знать, чего у него в башке… Анджелино хочет, чтобы перед тем, как шлепнуть, его допросили. Говорит, что очень важно узнать, что ему известно. Он беспокоится, во-первых, насчет статуи, а во-вторых, о деле на Сен-Лазаре… Но об этом он ничего знать не может, каким бы башковитым ни был… Однако лучше убедиться.

Я чувствую, что какой-то тип садится рядом на корточки и осматривает меня. Это Рюти.

— Ну ты ему и саданул! — восклицает он.

— Ничего, — отвечает Вердюрье, — у этих гадов крепкие черепа.

— Сходи за водой, — советует еще один голос.

— Может, лучше подпалить ему лапы? — предлагает Вердюрье. — Кажется, это приводит в чувство в два счета…

По-моему, самое время подать признаки жизни, если я хочу избежать новых неприятностей.

Я вздрагиваю, шумно вдыхаю через нос и наконец ценой неимоверного усилия открываю глаза.

Их трое. Стоят, наклонившись надо мной, как над колодцем.

Вид у них совершенно не нежный. Глаза похожи на раскаленные гвозди, которыми они хотели бы меня проткнуть.

— Ну, очухался? — усмехается третий, которого я не знаю.

Я вижу его плохо, различаю только колеса с подошвами, толстыми, как тротуар.

Мне удается приподняться на локте. В голове гудит турбина и блестят искры. Сильно хочется блевануть.

Я закрываю глаза, потому что башка начинает крутиться, как домик чудес ярмарочного аттракциона.

— Знаменитый комиссар не очень крепок, — усмехается Вердюрье.

У меня нет сил обижаться на него. Во мне не осталось ни ненависти, ни ярости, ни намека на любое другое сильное чувство.

Открываю глаза снова. Искры становятся менее яркими, головокружение прекращается. Я сажусь на пол и подношу руку к голове. Кожа на месте удара содрана, и кровь стекает по шее на мои шмотки.

Мой костюмчик приказал долго жить. Сначала порвались штаны, теперь клифт весь в кровище… Я был неправ, когда решил в одиночку охотиться на банду этого чертова макаронника. Надо было взять с собой помощников.

Но сейчас плакаться уже слишком поздно.

— Что-то ты поблек, старина, — замечает Рюти. — Сидишь как в воду опущенный… Что же стало с крутым комиссаром?

Он наклоняется, берет меня за плечи и заставляет сесть прямо. Только тогда я понимаю, насколько сильный удар по балде получил. Если бы этот придурок не поддерживал меня, я бы растянулся на полу.

Второй, парень в ботинках с толстыми подошвами, берет меня за одну руку, Рюти — за другую, и они на пару тащат меня в ванную, где сажают на стул из металлических труб и привязывают к нему нейлоновой веревкой, на какой сушат белье.

— Значит, так, — излагает мне Рюти, — ты нам расскажешь все, что знаешь… Вернее, что знают твои начальники, потому что тебя мы в расчет уже не берем. Предлагаю тебе маленькую сделку. Ты по-доброму, честно все нам расскажешь, а я кончаю тебя сразу, пулей в котелок. Если начнешь упрямиться, применим жесткие меры. — Он показывает на своего приятеля:

— Видишь этого типа?

Смотрю. У этого малого необычные не только подошвы. Морда тоже заслуживает внимания.

У него такая корявая по форме голова, будто мамочка рожала его в овощерезке. Нос повернут к правому уху, а глаза посажены так близко, что находятся практически в одной орбите.

Этот тип — мечта Пикассо.

— Хорошо разглядел? — интересуется Рюти.

— Да, — бормочу, — он того стоит.

— Это чемпион по выколачиванию признаний… Он умеет так спрашивать, что ему невозможно не ответить. Если бы он занялся статуей Свободы, она бы обвинила себя в том, что разбила Сауссонскую вазу.

Тот, кажется, в восторге от этой характеристики. Она для него как грамота, подтверждающая дворянское происхождение.

Он с важным видом подходит ко мне.

— С чего начнем? — спрашивает он Рюти.

— Со статуи…

— Что ты знаешь о статуе? — спрашивает меня корявый.

Он стал омерзительным переводчиком. Он разговаривает на языке пыток, и, выходя из его раздутых губ, слова приобретают новый смысл.

Я не отвечаю. Жду, сам не знаю чего… Вернее, знаю не очень хорошо: вдохновения, возвращения удачи, той самой удачи, о которой я вам недавно говорил и которая вдруг прервала со мной связь.

Кособокий хватает мою левую руку.

В его пальцах пилочка для ногтей, которую он вгоняет мне под ноготь. На вид это совершенно безобидная штуковина, а как заставляет запеть!

Я издаю крик, который, кажется, вызывает у него восторг. Если бы этот садист мог разрезать на куски половину населения Парижа, он был бы на седьмом небе от счастья.

— Будешь говорить?

Его склеенные, как сиамские близнецы, глаза пристально смотрят на меня, на лбу от возбуждения выступает пот, а улыбка вогнала бы в ужас любого вампира.

— Да… Молчание.

— Ну так начинай, мы тебя слушаем, — говорит он. Я начинаю:

— Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза.

Красавец не особо силен в литературе и, наморщив лоб, смотрит на Рюти и Вердюрье.

— Чего это он несет? — спрашивает он. Вердюрье слегка улыбается:

— Он принимает тебя за идиота. Если ты действительно можешь заставить говорить даже инвалидное кресло, я замолкаю.

Палач на толстых подошвах издает носом странный звук, напоминающий первые вокальные упражнения молодого петуха.

— Ну ладно! — ворчит он. — Ну ладно!

Он роется в карманах и достает маленькие ножницы, блестящие в электрическом свете, как хирургический инструмент.

Они очень хорошо заточены, а концы заострены.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает Рюти.

— Увидишь.

У Вердюрье горят глаза. Зрелища такого рода ему явно по душе. Гораздо интереснее, чем в кино, и намного дешевле.

— Ты все-таки объясни, что собираешься делать, — советует он. — У легавого наверняка хватит воображения представить, что его ждет… Самую малость, чтобы дать общее представление.

Кривомордый садист скалит зубы. Они у него тоже необычные: острые, как у акулы, и посажены друг от друга намного дальше, чем глаза.

— Значит, так, — излагает он, щелкая ножницами, как парикмахер, — на руке есть одно место, которое кровоточит меньше, чем остальные. Я воткну туда ножницы и вырежу кусок мяса.

— Очень смешно, — одобряет Вердюрье. — И, обращаясь ко мне:

— Он шутник, правда?

Надо сказать, я немного бледноват. По крайней мере, должен быть таким.

Я в отчаянии смотрю по сторонам. Но что я могу сделать с привязанными к стулу руками и связанными ногами?

Урод наклоняется и задирает мой рукав. Его лицо в десяти сантиметрах от моего. На меня накатывает волна ненависти, и это доказывает, что мой бойцовский характер берет верх. У меня осталось очень ненадежное оружие — зубы. Им я и воспользуюсь. Я тщательно готовлюсь, потому что, если промахнусь я, он не промахнется.

Немного наклоняю голову, чтобы мой лоб не наткнулся на его подбородок, и бросаюсь вперед, открыв рот.

Я никогда не был неловким. Чувствую под зубами хрящи его гортани. Во рту у меня острый и противный вкус его кожи, на губах уколы от его щетины.

Закрываю глаза, чтобы не видеть эту отвратительную кожу цвета прогорклого масла, и изо всех сил сжимаю челюсти. От его вопля в голове у меня расходятся вибрирующие волны. Мои клыки продолжают вгрызаться в его тело. Узнаю вкус крови. Я держу его слишком крепко, чтобы он мог вырваться, а он стоит слишком близко ко мне, чтобы попытаться заставить меня разжать зубы.

Двое остальных так ошарашены, что вмешиваются не сразу. А время если и не работает на меня прямо, то уж точно работает против урода.

Вдруг звучит омерзительный хруст. Для постороннего этот звук, скорее всего, неслышен, но во мне он отдается мощным взрывом. Мои зубы проходят через что-то мягкое, по губам течет кровь корявого.

Я сжимаю челюсти, находясь на грани обморока. Происходящее так ужасно, что превосходит все возможные выдумки: мои зубы соединяются через горло противника.

Я открываю рот, но он не падает. Двое других тянут его назад, отрывая от меня.

Он валится на пол. Из зияющей раны на его горле, булькая, течет кровь.

Глава 18

— Он мертв!

Не знаю, который из двух типов произнес эти слова. Во всяком случае, он это сделал голосом внезапно разбуженного лунатика, — голосом, в котором прозвучали тревога и недоверчивость. В их голове не укладывается, как избитый и привязанный к стулу человек может убить своего палача. Они от этого просто обалдели.

Взгляды, которые они на меня бросают, полны восхищения. Секунду то, что они ко мне испытывают, граничит с почтением.

Я несколько раз выплевываю чужую кровь, попавшую в мой рот.

— Вот настоящая работа, — говорю я им. — Есть у вас другие спецы, способные со мной справиться?

Эта насмешка ставит все по местам.

— Нет, — ворчит Рюти. — Ты самый ловкий легавый из всех, что я видел.

— И не говори! Медицинский факультет уже трижды предлагал продать им мой скелет после смерти…

— Вы правильно сделали, что отказались, — усмехается Вердюрье. — Никто не знает, где ваш скелет будет завтра…

Они стараются этого не показывать, но я чувствую, что они выбиты из колеи смертью своего дружка, а особенно тем незаезженным способом, каким она произошла.

Они бы дорого заплатили, чтобы дело взял в свои руки сам Анджелино, но, должно быть, в данный момент он занят. Теперь я знаю, что важные события, которые я предвидел с того момента, как заговорил Вольф, вот-вот начнутся, и у меня появляется дрожь. Я похож на привязанную охотничью собаку, слышащую, как свора гонит кабана.

— Ну, — говорю я им, — вы меня кокнете или разойдемся?

Они пребывают в нерешительности.

— Мы хотели заставить тебя заговорить… — произносит Рюти.

— Что за идея! Зачем вам знать, что я пронюхал о ваших грязных делишках и что из этого сказал моему боссу? Результат будет один и тот же…

Вердюрье из породы железных парней. Спорю на сто лет жизни на лучшем курорте, что у него больной желудок. А я на дух не выношу типов, вымещающих на вас злобу за свой больной желудок, даже ноздри затыкаю.

Когда я вижу таких, то прихожу в бешенство.

Смотрю на них. Лежащий между нами труп корявого наводит их на серьезные размышления. Ничто так не лишает храбрости, как труп кореша, лежащий на плитках пола ванной.

Я решаю идти ва-банк.

— Жалкие кретины, — кричу, — вы считаете себя сильными потому, что держите меня в руках? Да ваши замашки крутых парней меня просто смешат. Мне приходится думать о чем-то грустном, чтобы не надорваться со смеху, слово полицейского! Вы наивно считаете, что достаточно влепить мне в пузо кусочек свинца и это расчистит вам путь?

Я смеюсь.

— Да за кого вы нас принимаете, дебилы? За болванов? Ну конечно! Легавые идиоты и тупицы, у которых в голове нет ни черта… Вот только они отправляют за решетку всех или почти всех таких, как вы, умников! Знаете последние статистические данные? Только одно преступление из тринадцати остается нераскрытым… Не хило, а?

По-прежнему желчный Вердюрье пытается парировать:

— Песенка для плохих мальчиков! Мотив известный: преступление не приносит прибыли… От вас, комиссар, я ждал другого.

— Правда?

— Да. Я не знал, что вы имеете склонность к проповедям. Вам это не идет… Особенно после того, как вас видели в деле.

Думаю, если бы у меня была свободна хоть одна рука, я бы сумел схватить его за галстук.

— Заткнись, дурилка! — бросаю я ему. — Еще несколько минут, и ты перестанешь умничать… Он снова посмеивается.

— Правда?

Зато Рюти уже не храбрится. Он стал задумчивым.

— Пусть говорит, — озабоченно перебивает он сообщника.

— А! Замечаю, моя проповедь вас интересует, прекрасный брюнет? Ты чуточку поумнее своего кореша. Ты далеко пойдешь, если гильотина не укоротит тебя сантиметров на тридцать… До тебя все-таки дошло, что если я пришел в ваше логово, то не с бухты-барахты… Мои тылы прикрыты, можете не сомневаться! Доказательство, Вердюрье, — липовый звонок по телефону. Неплохо, а? Теперь вы меня спросите, почему я поднялся сюда один, так? Отвечаю: только из-за малышки. Я знал, что она жива и что если начнется заваруха, вы ее добьете… Я рискнул ради нее… Что вы хотите, я сентиментален! Но дом окружен…

Я кашляю и начинаю блефовать:

— Рюти, когда ты шел сюда со своим покинувшим нас корешем (говоря это, я указываю кивком на труп), ты не заметил на улице парней, слоняющихся со скучающим видом?

Чем я рискую, спрашиваю я вас? Скучающих парней на улицах столько, что приходится делать крюки, чтобы не наткнуться на них.

Вопрос ему задал я, но отвечает он Вердюрье:

— Да… Это верно…

Он поворачивается и убегает как угорелый…

Догадываюсь, что он помчался к одному из окон, выходящих на улицу.

Через три минуты он возвращается весь белый, тяжело дыша.

Вердюрье, кажется, начинает нервничать. Ой дергает головой, что означает: “Ну что?"

— Как раз напротив дома стоит мужик с газетой в руках… — бормочет Рюти.

— Ну и что? — ворчит Вердюрье. — Это такая редкость? Рюти дрожит от страха.

— Кажется, я его знаю, — говорит он. Я вздрагиваю.

— Это тот самый малый, который подслушивал под дверью сегодня утром, когда Анджелино разговаривал с Сан-Антонио…

"Равье”, — думаю я.

Я должен был догадаться, что патрон предпримет меры предосторожности. Прежде чем позвонить Вердюрье, он послал сюда Равье. Он не хочет, чтобы я погиб…

Я разражаюсь хохотом.

— Ну что, цыплятки, теперь убедились? Их раздирают страх и ярость. У Вердюрье преобладает ярость, у Рюти — страх.

Надо нанести большой удар.

— Давайте начистоту, — начинаю я. — Анджелино уже давно заставляет о себе говорить. Он перешел все рамки и замахивается на слишком крупные дела, а это не устраивает больших шишек, которые решили с ним покончить… Ваш Анджелино — теперь гнилая доска, а вы понимаете, что это последняя вещь, за которую следует хвататься, когда падаешь… Мы в курсе многих вещей. Мои начальники знают еще больше, чем я. То, что они могут порассказать о планах итальянца, не уместится на площади Конкорд. Сен-Лазар, бюст — все это мелочевка…

Здесь я открываю скобку, чтобы подчеркнуть, насколько я дерзок. О деле на Сен-Лазаре я слышал только сквозь туман полузабытья, а говорю с такой уверенностью, будто являюсь одним из его главных действующих лиц…

На них это нагоняет еще больший страх. Рюти становится зеленым, как незрелое яблоко. Вердюрье сжимает свои челюсти, которые мало чем отличаются от челюстей скелета.

— Короче, я продолжаю. Анджелино сгорел как спичка. В самое ближайшее время мы разберемся с ним и со всеми его молодчиками. Тогда, малыши, начнется большое веселье и вам придется жарко. Это я вам говорю… Некоторых даже вынесут на носилках…

— Ну да! — снова усмехается Вердюрье.

— Поверьте мне.

Короткая пауза, чтобы дать им время переварить сказанное. Вердюрье был прав, когда говорил, что надо стимулировать воображение. У них оно сейчас работает со скоростью две тысячи оборотов в секунду.

Пора менять тон.

— Благодаря стечению обстоятельств вы находитесь в привилегированном положении.

— Почему? — спрашивает Рюти.

— Потому, — разжевываю я, — что из всей банды можете спастись только вы.

— Ты понял? — кричит Вердюрье. — Своей брехней он пытается тебя одурачить!

Я продолжаю, не обращая внимания на его реплику:

— Если вы меня освободите и позволите забрать малышку, о вас никто никогда не услышит, даю слово!

— Да, слово легаша! — отзывается тощий.

— Заткнись! — ворчу я. — Пока что на вашем счету нет ничего особенного. На недавнюю сценку я закрою глаза и не упомяну об улице дез О в рапорте…

— У вас неделя милосердия? — будем спрашивает Вердюрье.

Он поворачивается к Рюти и говорит ему:

— Ты что, принимаешь его треп за чистую монету? Ты когда-нибудь видел, чтобы легавый отпускал парня, который посадил ему на котелок шишку размером с пасхальное яйцо?

Я вмешиваюсь:

— Я же сказал, что играю в открытую. Я, ребята, не очень горжусь тем, как разделался с вашим приятелем, хотя и действовал в пределах законной самообороны. Меня никто ругать не будет, потому что в нашей работе разрешены все удары, но и награды я не получу тоже. Так что, если вы согласны, будем считать, что не встречались.

— Ты как? — спрашивает Рюти Вердюрье. Странное дело, но по мере того как я говорил, последний становился все увереннее. Я вижу по его глазам, что рассчитывать на то, что он дрогнет, не приходится.

— Нет, — отвечает он, — это только красивые слова. Я решил играть на стороне Анджелино до конца. Он выходит.

— Ты куда? — умоляюще спрашивает Рюти.

— Звонить Анджелино. Он обязательно найдет способ вытащить нас из беды, не психуй… Рюти это не убеждает.

— Ну, — говорю, — хватит разговоров. Сними с меня веревки, я притомился изображать из себя сосиску.

— Нет, — отвечает он, — хрен тебе. Вердюрье прав, я не могу смыться, когда дела начали портиться. Анджелино ловкий парень. Он одурачил больше легавых, чем ты поймал гангстеров.

Он подавляет легкую дрожь, — И в любом случае если я его предам, то далеко не уйду…

Я тоже так считаю Значит, моя надежда накрылась.

— Ты пожалеешь, что не принял мое предложение, Рюти.

— Возможно, — отвечает он.

Он собирается присоединиться к Вердюрье.

— Эй! — окликаю я его. — Сделай доброе дело, дай сигаретку…

Для него это способ приглушить тревогу. Он прикуривает сигарету и сует ее мне в рот, потом выходит, пожав плечами.

Если бы сигарета, подаренная им, не была “Пел-Мел”, мой трюк не получился бы, но это как раз она, то есть штуковина, на добрый сантиметр длиннее обычной сигареты. Именно этот сантиметр мне и нужен.

Вытянув губы как можно дальше и согнувшись как можно ниже, мне удается прижать горящий конец сигареты к узлу веревки, стягивающей мои руки.

Она начинает дымиться. По ванной комнате распространяется запах паленого. Я уже веселюсь, когда — бац! — сигарета выпадает у меня изо рта и скатывается на пол.

Вот непруха! В тот момент, когда дела начали улучшаться!

Я изо всех сил натягиваю свои путы и с радостью констатирую, что в том месте, где тлела, веревка разделилась на волокна. Возобновляю усилия, и веревка сдается. Массирую запястья… Уф, уже лучше…

Я снимаю веревки, привязывающие меня к спинке стула, а когда дохожу до ног, замечаю, что узел находится сзади, а у меня нет ни ножа, чтобы перерезать веревку, ни спичек.

Бросаю взгляд на тело корявого, неподвижно лежащее у моих ног, наклоняюсь к нему и тщательно обыскиваю. Нахожу пистолет, а в моем положении “вальтер” калибра семь шестьдесят пять стоит во много раз дороже самого огромного золотого самородка.

Едва я успел взять его, как появляются мои уголовнички.

Я знаю, что действовать надо быстро. Удача сопутствует тем, кто спускает курок первым.

Стреляю в того, кто ближе, то есть в Рюти.

Он получает пулю в живот, складывается пополам и орет так, как до него не орало ни одно человеческое существо. Вердюрье все понял в одну секунду. Он так быстро отскакивает назад, что маслина, предназначенная ему, только откалывает кусок штукатурки размером с черепаху.

Мне надо снять с себя последние веревки, и поскорее, а то сейчас станет жарко…

Крупные беды исправляются сильными средствами. Приставляю дуло к веревке и нажимаю на спусковой крючок. Пуля разрезает ее и делает зарубку на плитке.

Я могу двигаться свободно.

Это еще не спасение, но все же лучше, чем ничего.

Сейчас начнется большой шухер.

Я не слышу ни единого звука. Никаких признаков присутствия Вердюрье. Одно из двух: либо он воспользовался замешательством и пошел прогуляться, либо сбегал в свой кабинет за оружием и теперь притаился за консолью и ждет, пока я появлюсь, чтобы отправить меня на два метра под землю.

Насколько я успел узнать этого малого, более вероятна вторая гипотеза…

Вынимаю из рукоятки магазин. В нем осталось всего два патрона.

Обыскиваю труп Рюти. Не знаю, может, войдя в квартиру, он оставил свой шпалер на вешалке, но при нем только складной нож.

Никогда не любил такие зубочистки, но эту все-таки беру, потому что, как говорит один мой друг, при нынешней конъюнктуре привередничать не стоит.

Теперь я должен просветить вас насчет топографии квартиры, чтобы вы могли просечь, что произойдет дальше.

Ванная, куда меня притащили эти придурки, находится в глубине короткого коридора, ведущего в широкую прихожую. Если Вердюрье еще в квартире, у меня есть все основания опасаться. Он знает, что я застрял в этом тупике, а мне его местонахождение неизвестно. Так что ему остается только дождаться, пока я выйду в прихожую, и пристрелить меня.

Ко всему прочему у меня осталось только два патрона, а в его распоряжении наверняка целый арсенал.

Добравшись до угла, я останавливаюсь. Все тихо, ни малейшего шума…

Что делать?

Жду так две минуты, затаив дыхание, потом, поскольку я не из тех, кто будет ждать, пока у него между пальцев вырастут грибы, осторожно снимаю шляпу и слегка выдвигаю ее вперед, чтобы она была видна из прихожей.

Никакого движения. Если Вердюрье здесь, у него просто железные нервы!

Я бы высунул и голову, чтобы посмотреть, как дела, но боюсь, что, сделав это, получу в башку маслину. Тут мне в голову приходит одна идея… Я, пятясь, возвращаюсь к ванной, поднимаю тело Рюти, прижимаю его к себе и несу перед собой, просунув руки ему под мышки.

Запыхавшись от груза этого импровизированного щита, выхожу на открытое пространство.

Сухо и коротко щелкают два выстрела.

Первая пуля входит в грудь Рюти, оцарапав мне тыльную сторону руки, вторая пролетает над нашими головами.

Теперь я понял. Вердюрье слева. С его стороны это не очень умно, потому что входная дверь справа. Очевидно, он выбрал этот уголок прихожей потому, что там, насколько я помню, стоит шкаф, за которым можно спрятаться.

Значит, я могу отрезать ему путь к отступлению…

Напротив узкого коридорчика находится дверь, застекленная в мелкие квадратики, ведущая в столовую, а на одной линии с нею окно, выходящее на улицу… На ту самую улицу, где стоит Равье, закрывая физию номером “Франс суар” и притворяясь, что читает его.

Должно быть, он не слышал выстрелов. Кажется, их никто не слышал… Оно и понятно: стрельба шла в глубине квартиры, что приглушило звуки. Кроме того, линия метро, выходящая после станции “Пасси” на поверхность, находится меньше чем в двадцати метрах, и шум поездов перекрывает все остальные звуки.

Наконец, на углу улицы и набережной есть светофор, и треск машин, останавливающихся перед ним или трогающихся с места, почти не прекращается.

Я тщательно целюсь в окно через квадратики стекла, стараясь, чтобы моя пуля не остановилась или не отклонилась из-за деревянной рамки.

Стреляю. Попал! Звон, как будто две взбесившиеся собаки затеяли драку в посудной лавке.

Грохот выстрела и разбитого стекла вызывает у меня восторг.

— Слыхали, Вердюрье? — кричу я. — Я выиграл! Через четыре минуты мои коллеги будут здесь и так разрисуют ваш портрет, что и описать невозможно.

Он ворчит что-то неразборчивое, но подозреваю, что для меня это не слишком лестно.

И тут начинает сильно вибрировать мое шестое чувство. Я ощущаю, что сейчас произойдет нечто неожиданное.

И оно происходит.

Все началось с передвижения Вердюрье в мою сторону. Потом нечто пролетело над моей головой. Маленький предмет падает в метре от меня. Я смотрю на него, и мои волосы поднимаются вверх, как будто их притягивает магнит.

Маленький предмет оказывается гранатой. Рассказываю я это медленно, но соображаю моментально.

Если задержаться здесь на две секунды, граната взорвется и мясо Сан-Антонио придется собирать по кусочкам размером с икринку… А если я очищу коридор, милейший Вердюрье смоется.

Когда граната взрывается у вас под задницей, от нее не уйти… А вот от пистолетной пули — очень даже возможно. Вылетаю из коридора, как заяц, за которым гонится собака.

Полный вперед! Как и следовало ожидать, Вердюрье пускает в дело свою пушку.

Но есть одна вещь, которую он не предусмотрел, — всего не предусмотришь — его граната взрывается и осколками разлетается повсюду в облаке черного дыма. Взрыв лишает его стрельбу всякой эффективности… А я уже в столовой.

В ней две двери — по одной в каждом конце… Бегу ко второй и захожу в тыл Вердюрье.

Такой расторопности он от меня не ожидал.

Он поднимает свой пистолет, но я оказываюсь быстрее, и моя последняя пуля разбивает ему левую сторону верхней челюсти.

Дрыгнув ногами, он падает.

Я наклоняюсь и во избежание неприятных случайностей вырываю у него из руки пушку.

— Доигрался, придурок? — говорю я ему. — Теперь полежишь в больнице и доставишь много работы пластическому хирургу…

Половина его лица осталась нетронутой, зато вторая превратилась в кровавое месиво.

— Говори. Мое предложение остается в силе. Что за история с Сен-Лазаром?

Он не может ни шевельнуть губами, ни открыть рот. Пытается заговорить, но звуки, вырывающиеся из кровавой дыры, ставшей для него ртом, едва слышны.

— В шесть… — в конце концов разбираю я. — Убить… Орсей…

— Что?!

Я так подскочил, что чуть не стукнулся своей многострадальной головой о потолок.

— Что ты говоришь?

Он уже ничего не говорит… Лежит без сознания, и я даже не знаю, переживет ли он перевозку в больницу.

В эту секунду в дверь энергично звонят.

Догадываюсь, кто это. Действительно, передо мной стоит Равье с пушкой в руке.

— А, это вы… — произносит он.

— Кажется, да. Если вдруг мы оба ошиблись, скоро все разъяснится.

— Очень смешно, — мрачно отвечает он. — Это вы стреляли в окно?

— Да…

— Вам что-то нужно?

У Равье очень бесхитростные вопросы.

— Да, — отвечаю я, — узнать время.

Он, как ни в чем не бывало, смотрит на часы.

— Пять часов и…

— Ладно. В шесть я должен быть на Сен-Лазаре, а еще лучше пораньше…

— Вы не можете выйти на улицу в таком виде!

— Это почему?

— Потому что все подумают, что вы только что с бойни…

Я совсем забыл про то, что залит кровью, своей и чужой.

Возвращаюсь в ванную.

За несколько минут мне удается привести свою одежду в относительный порядок. Со шмотками все более или менее улажено: тип с пятнами на одежде не привлекает особого внимания, тем более в Париже. Но моя ссадина на голове не может остаться незамеченной.

Перед тем как нестись на Сен-Лазар, успею заскочить к аптекарю.

Если дела пойдут так и дальше, не знаю, что от меня останется к концу дня… И останется ли вообще что-нибудь…

Равье, морщась, осматривает три трупа.

— Где бы вы ни появились, оставляете за собой следы… — говорит он.

— Займись покойничками, — приказываю я, — и девушкой, лежащей в одной из комнат. Потом позвонишь большому боссу и скажешь, что здесь была заварушка. Скажи, что я вышел на след и позвоню ему как только смогу. Прежде всего мне надо съездить на Сен-Лазар. У меня там свидание.

— С кем? — спрашивает Равье.

— Со смертью, — отвечаю я.

Глава 19

Без десяти шесть с пластырем на голове я вхожу в огромный зал вокзала Сен-Лазар.

Нужно быть чертовски хитрым, чтобы что-нибудь найти в этом муравейнике.

Слева пригородные линии, осаждаемые нескончаемым потоком пассажиров, справа — дальние. Это самый спокойный уголок, вернее, наименее забитый народом. Скорый поезд до Гавра доставит богатеньких пассажиров к океанским лайнерам. Среди них есть крупные финансисты в дорогих пальто, дамочки из высшего общества в меховых манто и со смешными собачонками… Где начнется представление? У дальних линий или у пригородных?

Кто этот самый Орсей, которого должны убить? Пассажир? Скорее всего. Иначе зачем его убивать на вокзале? На этот счет сомнений быть не может.

А теперь, уезжает этот пассажир или приезжает? Это очень важно. Я обхватываю голову руками. Значит, так. Если этот человек уезжает, гангстеры не могут знать точное время, когда он приедет на вокзал. Он может это сделать задолго до отхода поезда. Приехавшие выходят практически сразу. Кроме того, если бы речь шла об уезжающем, Анджелино мог найти удобный случай прикончить его в столице…

Чем дольше я размышляю, тем больше склоняюсь к тому, что это будет приезжающий. Подхожу к контролеру.

— Простите, пожалуйста…

— Да?

— Скажите, прибывает ли в шесть часов поезд?

— Откуда?

— Не знаю…

Он, должно быть, думает, что имеет дело с чокнутым, потому что смотрит на меня точно так же, как вы смотрите на то, что собаки кладут на тротуар.

— Посмотрите таблицу прибытий, — советует он мне.

И показывает на огромное табло, где отмечено время прибытия и отправления поездов.

Я лихорадочно пробегаю расписание и констатирую, что ровно в шесть никакой поезд не прибывает. Есть один из Манта, который приходит без одной минуты шесть, и другой, из Лондона, в шесть одну.

Я заинтересовался вторым.

Направляюсь к платформе, к которой он должен подойти. Там уже ждут человек десять. Все очень разные, ни один мне не знаком. Я рассматриваю встречающих, стараясь себе представить, может ли кто-то из них быть убийцей. А может, их несколько? Дама с маленькой девочкой. Семья — папа, мама и взрослый сын. Прыщавый парень… Старик… Толстяк в пальто из верблюжьей шерсти… Ничем не примечательная пара… Я уверен, что знаю, как выглядят убийцы, и могу вас заверить: если в этой группе есть человек, способный кокнуть себе подобного, то я король Дании и ее окрестностей.

Большие часы бьют шесть раз. Смотрю на вокзал… Осторожно втягиваю носом воздух.

Нет, убийцей и не пахнет.

"Предположим, это я должен кого-то ликвидировать. Стал бы я ждать его при выходе с поезда?” — задаюсь вопросом.

Секунду жду, что ответит мое подсознание. Но оно молчит. Наверное, ему надоело работать на пару с таким тупицей. Я ничего не могу сделать… Только пошире открыть глаза.

Поезд из Лондона въезжает на вокзал… Я вижу, как он, покачиваясь, проходит под Европейским мостом, поворачивает, выбирает путь и приближается.

Локомотив доезжает до ограничительного буфера, выплевывает сначала облако пара, а потом — дыма и останавливается… Хлопают дверцы… Пассажиры начинают выходить. Толпа становится все плотнее. Суетятся носильщики.

Я слежу за выходом, ожидая услышать крик из толпы спешащих выйти из поезда. В такой ситуации лучше всего действовать ножом…

Но слышатся только оклики и восклицания приехавших и встречающих.

Пассажиры покидают платформу через три параллельных выхода.

Я наблюдаю, как они останавливаются перед служащим, забирающим у них билеты. Поток людей не иссякает.

Очень скоро зрелище становится монотонным.

У меня начинает рябить в глазах.

Но тут происходит нечто необычное.

У левой двери появляется пожилой худощавый мужчина с лицом, усыпанным веснушками. Незачем бывать за Ла-Маншем, чтобы понять, что это англичанин. Он похож на британских монахов, которых можно увидеть на английских гравюрах.

Он ставит на землю чемодан из свиной кожи, протягивает служащему билет, потом снова наклоняется… И уже не распрямляется. Он разевает рот, ноги у него подгибаются, и он валится носом в землю.

Я бросаюсь вперед… Наверное, с ним случился сердечный приступ, потому что убить его никто не мог… Впереди был я, сзади шла женщина с огромным чемоданом, а служащий не делал резких движений…

Наклоняюсь к упавшему. По его накрахмаленной манишке расползается красное пятно Хотя не было слышно никакого выстрела, он был убит пулей. А я был всего в метре от него…

Глава 20

В моем котелке все перемешалось… Мысли мечутся, как муравьи, собирающиеся откладывать яйца… Яйцами моих мыслей являются умозаключения. Я быстро размышляю.

Говорю себе: его убили пулей в грудь, а перед ним стоял я, значит, стреляли сверху… Еще я говорю себе, что, раз выстрела не было слышно, значит, на стволе глушитель…

Я примерно восстанавливаю траекторию пули и слежу за ней до отправной точки. Мой взгляд останавливается на висящей под маркизой люльке, в которой рабочий красит металлические балки.

Я отхожу от трупа, окруженного толпой любопытных. Он никуда не убежит!

Делаю вид, что ухожу, а сам ныряю в кабинет старшего •контролера, не теряя люльку из виду.

— В чем дело? — спрашивает контролер.

— Полиция!

Его глаза расширяются:

— Что случилось?

— То, что пару минут назад убили пассажира, а тип, сделавший это, сидит вон на той жердочке… У вас есть телефон?

— Да…

— Пока я буду звонить, стойте здесь и следите за тем человеком. Если он попытается смыться, сразу же зовите меня. Главное — не потеряйте его из виду!

Я набираю номер патрона, который помню наизусть.

— Ну что? — спрашивает он по своей доброй привычке.

— Я звоню с Сен-Лазара. Тут только что убили пожилого господина, сошедшего с лондонского поезда.

— Кто он?

— У меня не было времени заняться выяснением его личности. Узнаем потом. Пока что я держу убийцу: он одет как рабочий и находится в люльке под стеклянным навесом большого зала. Пришлите ко мне группу, вооруженную винтовками. Пусть оцепят это место. Нам надо взять его живьем, так что пусть действуют осторожно… А я постараюсь залезть на крышу.

— Понятно.

— Когда ждать группу?

— Минут через семь, — отвечает он. — Пойдет?

— Пойдет… Пусть командир группы сразу явится в кабинет старшего контролера, это рядом с залом ожидания второго класса. Я там.

Кладу трубку и возвращаюсь к контролеру, который так пристально смотрит на люльку, что на глазах у него выступили слезы.

— Что делает наш малый?

— Лег на дно люльки, — отвечает он. — Я его больше не вижу.

Я понимаю тактику этого парня. Он исчез с горизонта, потому что хочет, чтобы о нем забыли. Думает, что его никто не заметил… Он знает, что должна приехать полиция, и рассчитывает, что люльку сочтут пустой.

В некотором смысле его осторожность играет мне на руку, потому что я могу спокойно ждать подкрепления.

Оно прибывает в указанное время. Вокзал оцеплен в мгновение ока. В кабинет входит лейтенант.

— Жду ваших приказов, господин комиссар, — говорит он.

— Расставьте ваших людей под люлькой и держите того типа на прицеле… Используйте лучших стрелков… А я залезу на маркизу — если позволите так выразиться — и постараюсь достать его сверху. Только он один может включить лебедку. Я заставлю его сдаться и спуститься. Если он начнет в меня стрелять, открывайте по нему огонь, чтобы напугать. Огонь на поражение только в крайнем случае. Ясно?

— Так точно, господин комиссар.

— Теперь, — обращаюсь я к старшему контролеру, — мне нужно забраться наверх…

— Пройдите через товарную станцию. Там есть специальные лестницы.

— Спасибо за подсказку.

— Вы не боитесь головокружения? — спрашивает он.

— Головокружения? А что это такое?

Через несколько минут я продвигаюсь вперед по огромной стеклянной крыше.

Я карабкаюсь наискось, чтобы опираться на металлические поперечины. Есть одна вещь, о которой я не подумал: стекла почти матовые, а с другой стороны покрыты толстым слоем копоти, из-за которой ничего не видно. Мне чертовски трудно ориентироваться… Кажется, я нахожусь на огромной ледяной горке… Иногда я скольжу и съезжаю назад. К счастью, на моих ботинках резиновые подошвы.

Начинает смеркаться. Последние лучи солнца озаряют меня своим печальным светом.

Значит, так… Придется остановиться и оглядеться, чтобы рассчитать точку, где находится люлька, принимая во внимание площадь вокзала.

Наконец я добираюсь до места, где, по моим прикидкам, затаился снайпер.

К счастью, у меня остался нож Рюти.

Я его открываю и выскабливаю мастику, залепляющую просвет между двумя стеклами. В образовавшуюся узкую щель я могу наблюдать за тем, что происходит на вокзале. Вижу широкий круг полицейских. До люльки меньше трех метров. Я проползаю еще немного, потом рукояткой пистолета выбиваю квадратик стекла.

Прямо подо мной на досках лежит человек. У него короткоствольный карабин с глушителем и оптическим прицелом.

— Руки вверх! — кричу я ему. — Ты окружен… Когда стекло разбилось, он резко обернулся. Это черноволосый коротышка с выступающими скулами. Он молод, его глаза похожи на горящие угли.

Чувствую, что он не даст арестовать себя без сопротивления.

— Сдавайся, — говорю я ему. — Видишь, сколько людей внизу готовятся отдать тебе почести?

Он наклоняется, и увиденное его поражает. Но парень, видно, не из трусливых, и лучшее тому доказательство, что эту деликатную работу Анджелино поручил именно ему.

Он колеблется, поднимать лапы или нет, но я его подгоняю:

— Если не поднимешь руки немедленно, я пристрелю тебя как собаку!

Он их поднимает. О, пардон! Он поднимает их для того, чтобы вцепиться в мое запястье и повиснуть у меня на руке… Удар так силен, что я выпускаю свой пистолет.

Поскольку эта атака привела веревки люльки в движение, она начинает раскачиваться.

Мой пистолет и его карабин падают вниз… Оттуда доносится громкий рокот…

По меньшей мере три тысячи зрителей с замиранием сердца следят за нашей борьбой.

Номер не хуже, чем в цирке, и совсем бесплатный!

Тип меня не отпускает. Пока я ничего не боюсь, потому что крепко лежу на металлических поперечинах.

— Не валяй дурака, — ворчу я, — а то получишь… Он кривится от ненависти.

— Давай, — шипит он. — Прикажи своим дружкам стрелять, и сам нажрешься свинца. Я всегда мечтал подохнуть вместе с грязным легашом…

Этот парень не тряпка. Я никогда не возьму его на понт. Надо придумать что-то другое…

Я тяну его на себя, но он повис на моей руке всем весом. Мне кажется, он оторвет ее от плеча.

Самое неприятное, что я не могу пустить в ход другую руку из опасения потерять равновесие.

— И долго ты будешь так висеть? — спрашиваю я его.

Он не отвечает.

Вдруг его лицо озаряется.

Какую гадость придумал этот мерзавец?

Очень скоро я понимаю… Он заметил, что в одном месте в металлической раме остались острые осколки стекла, похожие на зубья пилы.

Он отходит по своей люльке так, чтобы верхняя часть моей руки напоролась на стекло, потом заставляет ее совершить помповые движения. Твердые стеклянные зубья прокалывают ткань моего пиджака, потом рубашку, и я испытываю острую боль.

Эта падла перережет мне вену за просто так. Сейчас уже слишком поздно просить тех, кто внизу, прислать мне подмогу.

Единственный шанс выкрутиться — тоже упасть на люльку… Будь я один, не было бы никаких проблем, а с этим буйнопомешанным совсем не фонтан.

Тем более не фонтан, что, прежде чем пролезть в узкое отверстие, я должен сунуть туда сначала голову.

Я медленно начинаю это делать, потом, рассчитав прыжок, ныряю.

Вес моего тела увлекает его вниз. Мы оба падаем на качающиеся доски и секунду лежим неподвижно, затем одновременно поднимаемся.

Тут-то они и встретились, как говаривал мой дядюшка Тома.

Парень делает мне жуткие глаза… Мы наблюдаем друг за другом, соображая, как лучше схватиться.

Сражение на качающейся платформе в два метра на один должно быть чем-то необычным…

Мы не можем взять разбег, потому что достаточно одного неверного движения, чтобы нападающий полетел вниз, мордой прямо в пыль большого зала.

Первый удар наносит он: маленький, но очень резкий хук в печень…

Заботясь о сохранении равновесия, я не сумел достойно парировать его. Я сгибаюсь пополам, кашляя, как десять пациентов туберкулезной больницы. Тогда он выбрасывает ногу. Я получаю ее в грудь и хватаюсь за одну из четырех веревок, держащих люльку, чтобы не сыграть в птичку.

Я реагирую. В тот момент, когда, ободренный своим успехом, он собирается двинуть мне левой по зубам, я уклоняюсь и, крепко держась за веревку, даю люльке толчок. Парень скользит подоскам, но вовремя цепляется за другую веревку.

Мой последний шанс — взять его и отправить в нокаут. Но этот тип не позволит себя оглушить.

Он встает на колени, чтобы перевести дух.

— Ты сдохнешь, — шипит он.

Снизу доносится жуткий гул. Моему противнику пришла в голову новая идея. Блок управления рядом с ним. Он начинает нажимать на кнопки, чтобы люлька потеряла равновесие. Она наклоняется с моей стороны.

Все, что я теперь могу сделать, — это покрепче вцепиться в веревку и висеть, как лента.

Он прекращает свой маневр, чтобы не упасть самому, потом хватается за край стеклянной крыши и подтягивается. Продолжение я уже знаю… Он вылезет и спрячется на крыше.

Надеюсь, полицейский лейтенант не сидит без дела и парень далеко не уйдет. Однако при его дерзости он может попытаться прорваться. Особенно со всеми этими поездами, что приезжают и уезжают.

Он медленно качается, рассчитывая свои движения, потому что должен подняться вертикально, чтобы самому не напороться на стеклянные зубья.

Я обхватываю веревку левой ногой, чтобы отпустить одну руку, не рискуя свалиться, вынимаю нож, открываю его зубами и беру за лезвие.

В детстве я обожал кидать ножи.

С приятелями, такими же сорванцами, как сам, я упражнялся на деревьях и дверях, и у меня получалось очень хорошо.

Теперь я уже не играю в Буффало Билла, я должен воткнуть нож в цель.

Зажмуриваю глаз. Рука напрягается. Секунду я прицеливаюсь, потом изо всех сил кидаю нож.

Лезвие входит в правое плечо парня, возле шеи, по самую рукоятку.

Он останавливается и повисает неподвижно… Потом из раны фонтаном начинает бить кровь.

Никаких сомнений, я попал в вену.

Время тянется жутко долго. Вдруг он пробует подтянуться, но это не выходит, потому что занемевшая рука его больше не слушается.

Правая рука разжимается, и он повисает на одной левой. Сколько времени он сможет так продержаться?

Едва я успеваю задать себе этот вопрос, как он отпускает и другую руку и падает на люльку, которая вздрагивает. Но платформа слишком сильно наклонена, он не может на ней удержаться. Его ногти царапают дерево досок.

Ноги парня повисают над пустотой. Он пытается задержаться на площадке, делает рывок вперед. Не знаю, может, он плохо рассчитал или его подвела раненая рука, но, как бы то ни было, этот рывок лишил его последней опоры, и он соскальзывает в пустоту.

Я слышу вопль, который он испускает при падении.

Крик удаляется и заканчивается жутким глухим “плюх”, который сразу заглушается воем толпы.

Глава 21

Если хоть немного раскинуть мозгами, станет ясно, что я рисковал своей шкурой за здорово живешь.

Я думаю об этом, склоняясь над трупом застреленного старого англичанина.

Тело лежит на полу в маленьком пыльном в помещении рядом с товарной станцией.

Здесь инспектора из криминальной полиции, журналисты, фотографы…

Трещит магний. Завтра моя физия появится на первой странице всех газет. Это укрепит мою репутацию у кисок, которым я хочу только добра, но зато сколько мерзавцев будут мечтать положить конец моим подвигам!

— Вы обшарили его карманы? — спрашиваю я коллег.

— Да.

— Установили личность?

— Это англичанин из высшего общества: лорд Сей…

— Что?

Я подскакиваю. Лорд Сей! Ну конечно, в устах умирающего это дает нечто близкое к Орсей… Значит, МИД тут совершенно ни при чем. Лорд Сей… Это имя мне ничего не говорит…

— Кто он такой? — спрашиваю я. Полицейские ничего не знают, но один из журналистов выходит вперед:

— Не думаю, что ошибаюсь. Мне кажется, лорд Сей эксперт… вроде бы по драгоценным камням… В общем, очень авторитетный специалист. Вернее, был.

Я благодарю его.

Мои коллеги сообщают мне, что уже послали в Англию телеграмму с просьбой прислать сведения об убитом. Я прошу их переслать нам информацию, как только они ее получат, и сваливаю.

У меня невероятный упадок сил. Ноги дрожат, башка кружится. Дает о себе знать усталость.

Я мобилизую одного из полицейских и велю ему отвезти меня в контору. Приехав по назначению, заваливаюсь в кабинет патрона. Его большое кожаное кресло радушно принимает меня.

— Что-то не так? — спрашивает шеф.

— Вымотался, — признаюсь я. — При таком режиме и носорог подаст в отставку… Тянусь рукой к телефону.

— Разрешите?

— Бога ради.

Набираю номер, и моя славная матушка Фелиси отвечает.

— Алло! А, это ты! — восклицает она. И спешит спросить:

— Ты сегодня придешь ужинать?

— Надеюсь, да. А пока, будь добра, пришли мне в контору мой серый костюм.

— С тобой что-то случилось?

— Да нет, просто сел на только что выкрашенную скамейку.

Конечно, я ее не провел. Она вздыхает и говорит, что ей надо было повеситься прямо в тот день, когда она меня родила.

Я так громко чмокаю ее в трубку, что у нее чуть не лопается барабанная перепонка, и играю отбой.

— Хотите чего-нибудь выпить? — спрашивает босс.

— Еще как! — отвечаю. — Здоровенную чашку черного кофе с бутербродами, потом пузырек рома…

Он передает мой заказ, и его торопятся исполнить. Получив в свое распоряжение требуемый материал, я сажусь за стол в прямом и переносном смысле, то есть ем и одновременно рассказываю патрону о том, чем занимался в последние часы.

— Значит, — говорит он, — мы получили разгадку этой истории с Орсеем… Признаюсь вам, что предпочитаю это покушение тому, которого мы боялись.

— Кстати, как прошла конференция?

— Отлично. Она закончилась час назад. Он ощупывает свой биллиардный шар.

— Зато, признаюсь вам, я ничего не понимаю в смерти этого человека…

— Я тоже. Подождем сведений о нем. Мы обязательно установим связь, которая может существовать между ним и Анджелино!

Проглотив тосты, я пью кофе, затем открываю бутылку рома и наливаю полчашки.

Большой босс смотрит на меня с недоумением.

— Вы будете это пить?

— Не думаете же вы, что я стану мыть этим ноги? — отзываюсь я, поднося напиток к губам.

Алкоголь меня подстегивает. Я чувствую себя совсем другим человеком.

Когда я допиваю последнюю каплю, появляется Равье.

— Все сделано, — докладывает он. — Три жмурика в морге, девушка в Ларибуазер. Она очнулась, и врачи твердо заявляют, что она выкарабкается.

В кабинете шефа становится людно. После Равье является Виктор, сын нашей соседки, притащивший мне в чемодане другой костюм.

Виктору пятнадцать, его лицо усыпано прыщами, под левой подмышкой пистонный пистолет, чтобы быть похожим на Сан-Антонио.

— Вы ранены, месье?

— Царапины, — отвечаю. — Не пугай Фелиси.

— Я ей ничего не скажу, месье…

— Даешь слово?

— Клянусь.

Переодевшись в раздевалке, я возвращаю ему чемодан с моими грязными шмотками.

— На, но ко мне домой не носи. Подержи у себя, пока я не вернусь.

— Да, месье…

Он, пятясь, выходит и натыкается на длинные ноги капрала Пошара. Только присутствие шефа заставляет Пошара оставить при себе серию его личных ругательств, но его глаза бросают восклицательные знаки, как на карнавале в Ницце разбрасывают конфетти.

— Что это такое? — спрашивает патрон, глядя на бумагу, которую Пошар держит в руке.

— Рапорт, переданный по телефону из криминальной полиции, о некоем лорде Сее.

Патрон вырывает бумагу у него из руки, и, по мере того как читает ее вслух, в моем котелке зажигается свет.

Скотленд-Ярд — криминальной полиции, Париж. Лорд Сей — эксперт по драгоценностям и коллекционер. Пользуется большим авторитетом среди европейских ювелиров, работающих по алмазам. Направлялся во Францию, чтобы присутствовать при передаче Музею Лувра коллекции камней, завещанных Франции леди Перси Вул, француженки по происхождению. Лорд Сей большой друг Вулов. Просим держать нас в курсе расследования.

В тот самый момент, когда босс бросает сообщение на свой стол, я катапультируюсь из кресла.

— Время? — кричу я.

— Семь двадцать, — отвечает Пошар — Когда вы, наконец, купите себе часы?

Часы! При моей-то жизни!

— Пошлите в Лувр саперов. Музей закрыт, так что позвоните хранителю, чтобы он меня немедленно принял…

Я беру шефа за руку.

— Понимаете, патрон, то, что бюст Монтескье находится также в большой гостиной МИДа, — просто совпадение… Мы попали пальцем в небо: заминирована та, что в Лувре!

Глава 22

Сапер поворачивается ко мне.

— Эй, комиссар! — зовет он.

— Да.

— Я впервые в жизни вижу подобную штуку…

— В бюсте спрятана адская машина?

— Нет.

— Тогда что?

Он качает головой.

— В ней нет взрывчатки… Она вся сделана из взрывчатки!

— Что вы сказали?!

Это высунулся хранитель. Он в отпаде…

— Правда… Бюст вылепили из пластиковой взрывчатки… затем его покрыли эмалевой краской, чтобы придать вид мрамора… Отличная имитация…

Сапер обещает рассказать историю своим правнукам.

— Первоклассная задумка! — уверяет он. — Представляете, достаточно, чтобы один из экскурсантов сунул в бюст карандаш детонатора, и часть здания взлетит на воздух-Это немыслимо! — кричит хранитель. — Это дело рук сумасшедшего!

— Я бы так не сказал, — шепчу я.

Нет, Анджелино не чокнутый, совсем наоборот.

— Что находится над этим залом? — спрашиваю я. Хранитель закрывает глаза, вспоминая топографию своего базара…

— Зал коллекций камней, — заявляет он. Я был в этом почти уверен.

— Спорю, — говорю, — что дар леди Вул находится именно там.

— Да, — подскакивает он, — а что?

— Так, ничего… Можно его увидеть?

— Если хотите…

Мы поднимаемся на один этаж, и начальник охраны открывает дверь в гораздо меньший, чем остальные, зал, вдоль стен которого стоят защищенные решетками витрины.

— Вот коллекция Вул, — говорит хранитель, указывая на драгоценные камни в одной Из витрин. — На завтра намечена церемония их торжественной передачи Лувру министром культуры. Вообще-то камни здесь уже неделю…

— Как их доставили из Англии?

— В Лондон за ними ездила делегация Министерства культуры… Кстати, ее сопровождал ваш коллега.

— Вы знаете его фамилию?

Он роется в своей памяти, но я уже понял что к чему… Я вспомнил, что недавно Вольф ездил в командировку в Лондон.

Весь замысел Анджелино предстает как на ладони.

За бриллиантами поехали эксперты под охраной человека из Секретной службы. Они оценили камни, взвесили их, налюбовались… а потом, когда осмотр закончился, Вольф подменил коллекцию или, по крайней мере, самые ценные экземпляры стеклянными копиями, которые ему передал Анджелино… Замечательная комбинация!

После того как коллекция оказалась в Лувре, обман не должен был раскрыться, но на церемонию передачи пригласили знаменитого лорда Сея… Он слишком хорошо знал настоящие камни, чтобы спутать их со стекляшками. Надо было любой ценой помешать ему дойти до витрины.

Я стою в сторонке и по крупицам докапываюсь до правды. Так, с этим разобрались. Один момент выяснен… Анджелино надо было шлепнуть лорда, чтобы он не поднял шухер. Но зачем тогда этот взрывающийся бюст? Если Анджелино собирался взорвать половину Лувра, то он мог это сделать до приезда ученого, что избавило бы его от многих осложнений.

— Который час? — спрашиваю я хранителя. Он смотрит на меня:

— Что?

Потом до него доходит, и он прижимается носом к стеклу своих часов.

— Без пяти восемь…

— Спасибо… Простите, я должен бежать на ужасно важное свидание…

Он меня останавливает:

— А что делать мне?

— Ничего… Саперы уберут бюст, рапорт я составлю сам… Ах да… Прикажите экспертам осмотреть эти камушки. Вас наверняка ждет маленький сюрприз.

Глава 23

В машине, предоставленной боссом в мое распоряжение, я стараюсь расставить по местам фрагменты мозаики, которыми располагаю. Это очень деликатное занятие.

Я понимаю, что с самого начала пошел по ложному следу. А все потому, что понял “Орсей” вместо “лорд Сей”… Поскольку должна была состояться международная конференция, босс и я решили, что готовится покушение. Плюс ко всему бюст Монтескье стоит и в МИДе.

Очевидно, Анджелино устанавливает за Вольфом слежку, потому что тот сыграл в операции такую важную роль. Он понимает, что смерть моего коллеги была не совсем обычной… Тогда он устанавливает слежку за мной… Узнав, что я направляюсь в Версаль, он, вероятно, говорит какому-нибудь Мэллоксу, что если вдруг я пойду к малышке Ринкс, надо во что бы то ни стало помешать ей заговорить…

Я иду к ней, и бедняжку расстреливают из автомата.

За мной продолжают присматривать. Анджелино любопытно знать, что я делаю. Быстрота моих поисков не сулит ему ничего хорошего. Знаю я о драгоценностях или нет?

Он решает остановить мою деятельность или по крайней мере контролировать ее.

Когда Рюти докладывает ему, что я в Лувре, он решает, что настал момент побеседовать со мной.

В то время он, несомненно, хотел меня убрать, но произошло нечто неожиданное. Конечно, я не обманул его своим предложением сотрудничать. Он сделал вид, что принимает его, потому что, желая его поразить, я заговорил о МИДе. Он наверняка здорово повеселился, поняв, что я гонюсь за миражом. Меня было лучше оставить в живых, потому что именно мой ложный след давал ему свободу действий.

Между тем он похищает скульпторшу, чтобы постараться узнать, что она мне выложила. Сказала ли она, что вылепила копию бюста Монтескье из пластика?

Нет, Клод мне ничего не сказала. Скорее всего, она даже не поняла, что это за материал… Очевидно, просто удивилась, что ей заказали работу из этого теста… Конечно, она бы мне рассказала, если бы у нас было побольше времени.

Ладно… Не теряя времени, я обнаруживаю укрытие Анджелино. Тут он начинает злиться. Я стал слишком опасным противником, а значит, меня надо убрать!

Но в бистро мне улыбается удача… Вторично она улыбается мне у Вердюрье, его сообщника, который занимался девушкой… Улыбается она мне и на Сен-Лазаре, в то время как я выполняю акробатический номер под крышей.

А теперь что?

Мне остается уладить три момента: узнать точное назначение пластикового бюста, арестовать Анджелино и вернуть драгоценности… Для меня дело чести самому решить эти вопросы, хотя они не совсем относятся к моим обязанностям. Вот уже двадцать четыре часа я рискую своей шкурой, дерусь с бандитами, но это нисколько не мешает итальяшке выполнить свою программу — ликвидировать старого лорда.

Пока я размышляю, машина доезжает до улицы Мартир.

— Если не увидишь меня через четверть часа, — говорю я шоферу, — поднимай тревогу. Я буду в доме сто двенадцать на бульваре, на втором этаже…

Выйдя из машины, взбегаю вверх по ступенькам.

Вызваниваю условленное “та-тагада-гада” и жду.

Я спрашиваю себя, не сделал ли я глупость, придя на встречу с Анджелино. В конце концов, после того, что произошло, маловероятно, чтобы он на нее явился…

Никто не отвечает… По-моему, Мирей начхала на мои советы и смоталась, как сматываются ласточки с приближением холодов.

Я безрезультатно жму на ручку, потом снова звоню, но все напрасно. В тот момент, когда сую руку в карман за отмычкой, чувствую, как что-то твердое уперлось мне в спину.

Я оборачиваюсь и вижу двух субъектов. Один из них Мэллокс, второй, если мне не изменяет зрительная память, тот тип, что управлял машиной, когда меня пытались изрешетить из автомата.

У каждого в руке пушка с глушителем.

Мэллокс быстро сует руку под мой пиджак и вытаскивает пистолет.

— Вперед! — говорит он.

Я собираюсь начать спуск по лестнице.

— Нет, — останавливает меня его приятель. — Нам туда! И заставляет меня идти наверх.

Я знал, что Анджелино хорошо организовал свое дело. Он нашел себе отличный дом. Мы поднимаемся с этажа на этаж, открываем ведущую на чердак дверь и следуем по узкому коридору.

В конце его находятся комнаты для прислуги. Как только дверь за нами закрывается, Мэллокс отодвигает шкаф, открыв тем самым узкий проход в комнату для прислуги, находящуюся в соседнем доме…

Снова идем по коридорам, потом спускаемся на два этажа. Дверь открывается еще до того, как нажали на звонок. И открыла ее прекрасная Мирей.

Заметив меня, она желчно улыбается.

— Сука легавая! — бросает она мне в лицо.

— Рад познакомиться, — отвечаю. — А я Сан-Антонио.

Мэллокс отвешивает мне пинок в задницу, что всегда заставляло объект этой грубой шутки ускорять шаг.

Мирей ведет нас в глубь квартиры.

Я оказываюсь в одной из мещанских гостиных, которые так обожает Анджелино. Он там, спокойно сидит в распахнутой на груди рубашке с бутылкой кьянти под рукой и со своей толстой рожей добродушного и лишенного амбиций мерзавца. Мамаша Альда, вяжущая в кресле, прекрасно дополняет трогательную семейную картину.

— А! — вздыхает он. — Вот и мой личный враг… Как поживаете, комиссар?

— Хорошо, но вы в этом не виноваты, — уверяю я. Он смеется густым смехом счастливого человека.

— Вы все также остроумны… И Альде:

— Клянусь, этот тип мне нравится… Он не трус и не дурак…

Альда на полсекунды останавливает свои спицы.

— Да, жаль, — шепчет она.

Не знаю, к чему относится ее сожаление. Чего ей жаль: то ли что я по другую сторону, то ли что должен умереть, потому что на сей раз, как я думаю, шансы мои слабоваты…

— Что новенького? — спрашивает Анджелино.

— Трупы… — отвечаю. — Трупы… трупы… Я стал странствующим некрополем.

— Вы ничего не хотите мне сказать перед… перед тем, как мы распрощаемся?

— Очень мало, — отвечаю, — но вы могли бы просветить меня в одном вопросе, прежде… прежде чем мы распрощаемся…

— Правда?

— Да. Зачем вам понадобился пластиковый бюст в Лувре?

— Вы работаете оперативно, — говорит он. — Черт…

В общем-то мне этот малый даже симпатичен. Меня охватывает желание поговорить. Я подробно рассказываю обо всем, что произошло, обо всех моих ошибочных и верных шагах…

— Комиссар, — говорит он, — это расследование, кстати для вас последнее, было расследованием совпадений.

— Объясните.

— Значит, так. То, что бюст находится под залом с драгоценными камнями, это еще одно совпадение. Он не имеет ничего общего с коллекцией Вул. Он должен был… сработать только на следующей неделе. Как вы знаете, Францию должен посетить с официальным визитом один иностранный политический деятель. Он хочет посетить Лувр и прежде всего посмотреть на скульптуры. Я должен получить крупную сумму, если… Жаль, что с бюстом сорвалось. Придется придумывать что-то другое, а теперь подготовить новый план будет трудновато. К тому же из-за того, что вы встали на моем пути, у меня осталось мало людей…

— Спасибо, — благодарю я. — Скажу честно, Анджелино, мне было приятно бороться с вами… и если я должен сейчас умереть, то хочу, чтобы вы сделали это своей рукой…

В маленьких глазках мерзлявого поросенка появляется жестокая нежность. Его южный темперамент, склонный к внешним эффектам, берет верх.

— Хорошо, — отвечает он. — Мэллокс, дай мне твою пушку…

Мэллокс подходит и вежливо протягивает свое оружие, держа его за ствол. Поскольку шофер убрал свой пистолет в карман, я решаю показать еще один номер. У меня никогда не было таких насыщенных суток! Непрерывный спектакль.

Я бросаюсь вперед… Гангстерам, чьей судьбой я сейчас займусь, пришел конец.

Выхватываю оружие из руки моего противника, как игрок в рэгби мяч.

Сейчас не время играть в благородство.

Едва успев завладеть пистолетом, стреляю в Мэллокса, потом в шофера…

Оба валятся на пол, загромождая собой всю комнату.

Я отскакиваю за кресло старушки Альды, чтобы избежать встречи с кулаком ее мужа.

— Успокойтесь, Анджелино, — сухо говорю я. — Если шевельнете хоть одним пальцем, я отправлю вашу супругу вслед за этими дебилами к ее предкам.

Хватаю бутылку кьянти и швыряю ее в окно.

— Ну вот, теперь остается только ждать… Анджелино вытирает лицо рукой.

— Ладно, — говорит он, — я проиграл. Франция мне не нравится. После побега уеду в другую страну…

Глава 24

Все прошло хорошо. Мои друзья раз в кои-то веки явились быстро. Не знаю, что об этом думаете вы, но лично я предпочитаю сторожить стадо голодных тигров, чем такого типа, как Анджелино.

Когда прибегает свора полицейских, я приказываю им забрать итальяшку и его старуху.

Просто не передать, как Анджелино дорожит своей бабой… Я уверен, что он ничего не предпринял только из-за нее. Он подтверждает это взглядом. Если бы я не держал ствол пушки у затылка его старухи, то мог бы ждать со стороны гангстера какого-нибудь фортеля. Он не такой человек, чтобы позволить забрать себя как мелкого хулигана. Он колебался, но предпочел надеть браслеты, чем увидеть мозги Альды разбросанными по вышитой скатерти.

Так что все прошло хорошо, и мне повезло.

Когда парни хотели забрать и малышку Мирей, которая во время моего аттракциона сидела в углу комнаты, я отрицательно покачал головой.

Они ее оставили.

И вот мы, она и я, остались одни и стоим друг напротив друга.

В испуге она еще прекрасней, чем когда бы то ни было.

Волосы растрепались, лицо горит, глаза сверкают, как антрацит на разломе, а груди двигаются, будто она сунула за пазуху целый выводок котят, чтобы согреть их.

Поджав губы, она смотрит на меня с ужасом, покорностью и надеждой.

Она ждет, думая, что раз я оставил ее здесь, то не просто так, а с каким-то умыслом.

Она спрашивает себя, хорошо это или плохо… Рискуя показаться вам самым тупым полицейским на земле, признаюсь еще в одном: я сам себя спрашиваю, почему Мирей сейчас не ерзает задницей по деревянной скамейке “воронка”.

Как и всегда, я действовал, не раздумывая, по дорого мне методе.

В тот момент, когда ее забирали, тихий тоненький голосок моего подсознания шепнул мне: “Нет!” — и послушно повторил: “Нет!"

И теперь я стою перед ней в позе эскимоса, увидевшего солнечный диск.

Зачем я ее оставил? Кручу ручку своего аппарата чтобы восстановить связь с подсознанием. То, что он дает мне приказы, это ладно, но пусть тогда объясняет и смысл.

Тут я вдруг понимаю, что в этом деле один пункт остался темным, как задний проход негра, и этот пункт — коллекция Вул.

Деятельность Анджелино увяла. Я перебил всех его громил, раскрыл все его планы, но драгоценностей не нашел. Он их запрятал в надежное место, и на всем свете есть только один человек, который может сказать куда. Этот человек — Анджелино, об которого обломали бы зубы даже асы гестапо. Настоящий крутой… Его не разговорить, даже если пощекотать ему затылок резиновой дубинкой или стукнуть пресс-папье. Если он не захочет, то его не откроешь, как кошелек шотландца. Раз так, мне надо искать камушки, руководствуясь одним своим нюхом. Здесь прекрасная Мирей мне может очень пригодиться. Нет, я не думаю, что Анджелино посвящал ее в свои секреты. Просто киска лучше меня знает повадки гангстера, раз некоторое время входила в его окружение. Так что она может просветить меня насчет его психологии…

Приближаюсь к ней. Она видела, как я только что разделался с ее дружками, и, думая, что я ее оставил на закуску, прижимается к стене с криками:

— Нет! Нет!

Я улыбаюсь.

— Не волнуйся, прекрасная брюнетка… Кто сказал, что я хочу тебе зла?

Я беру ее за плечи и смотрю прямо в глаза. В них много крохотных золотых искорок, вращающихся вокруг зрачка, как круги разноцветных прожекторов в цирке во время номера воздушных гимнастов.

Это очень сладострастный момент. Я его затягиваю до тех пор, пока малышка не начинает тянуться ко мне губами.

Необыкновенное ощущение, можете мне поверить. Такой рот может запросто свести с ума! Я иду встречным курсом и прижимаюсь своими губами к ее.

Даже сидящий на громоотводе не может испытывать более утонченного ощущения, чем я в этот момент.

Эта девочка настоящая змея. Она обвивается вокруг меня лианой, и я становлюсь бессильным, как огородное пугало. Она опытной рукой водит по моей груди, ища вырез рубашки, а найдя, сует в него свою лапку и так нежно гладит мою кожу, что я щелкаю зубами.

Как она меня заряжает…

По моему телу пробегает дрожь. Что вы хотите, я никогда не мог устоять перед такими аргументами.

Хватаю киску за ляжки, несу на стол, сметаю рукой все, что его загромождает, и заваливаю на него мою приятельницу.

Мирей не гордячка: она даже не вспоминает, что я стал причиной смерти ее парня.

Надо вам сказать, что все бабы таковы. Можете разрезать на куски их мамочку, они все равно подарят вам свою добродетель, если вы хорошо сложены.

Что касается хорошего сложения, вам вряд ли удастся найти лучшее, чем у Сан-Антонио. Я имею все необходимое, чтобы нравиться девкам и заставлять их забыть дату рождения Виктора Гюго. Бицепсы у меня что надо, а на соревнованиях в силе я бы запросто обошел Геракла.

После того как я расстегнул ее юбку и блузку, Мирей начинает от всей души кричать, отдавая мне все свои сокровища и требуя, чтобы я их забрал.

Я не так требователен… Предпочитаю использовать их на месте…

Ладно, опускаю занавес… Нет необходимости рассказывать вам, что я проделываю с Мирей, что она проделывает со мной и уж тем более что мы проделываем вместе. Если я это сделаю, лига отцов семейств, двоюродных сестер и потребителей электричества подаст на меня в суд за оскорбление нравственности…

Но сами они делают и не такое. Это я вам говорю.

Когда я отпускаю девочку, она напоминает намокший флаг. Ее глаза окружены тенями, а лицо так осунулось, что первый же врач отправил бы ее в аэрарий.

— Какой ты сильный, — шепчет она. — Я совершенно разбита…

— И не говори, — отвечаю я, поправляя узел галстука. — Могу сделать тебе одно признание тип, что играет в футбол Луной, это я…

— Я тебе нравлюсь? — спрашивает она. После того, что было, вопрос кажется мне глупым, как табуретка…

— В общем и целом да, — отвечаю. И мысленно добавляю, что только полному болвану может не понравиться такая вулканическая девушка.

— Ты мой маленький Стромболи, — заливаюсь я, — моя Этна, моя синяя уточка, только у меня нет времени петь тебе серенады. Надо серьезно поработать. Ты можешь точно ответить на мои вопросы?

Она говорит “да”.

— Я сделаю тебе одно предложение. Если я получу благодаря тебе результат, по делу Анджелино ты пойдешь простой свидетельницей. В противном случае, несмотря на приятные мгновения, проведенные нами вместе, я отправлю тебя за решетку.

И ласково шлепаю ее по попке.

— Видишь ли, милашка, я бы дорого заплатил, чтобы узнать, что стало с драгоценными камнями из коллекции Вул. Я не сомневаюсь, что они у Анджелино. Но ты же его знаешь: он никогда не расколется… Ты что-нибудь слышала об этих камушках?

— Смутно, — говорит она. — Анджелино не обсуждал свои дела, только отдавал приказы.

— У него были другие лежбища?

— Нет… Не думаю.

— Он ведь из тех, кто не доверяет даже самым доверенным людям, так? Она усмехается:

— У Анджелино нет доверенных людей… Разве что его старуха…

— Так что бриллианты он бы не доверил ни сообщнику, ни банку?

— Он?! Ты что, больной?

Обеими руками хватаюсь за мозги.

Что может сделать живущий постоянно настороже человек, который никому на свете не доверяет, с пригоршней драгоценных камней?

Я должен разгадать эту загадку, если, конечно, в голове у меня не швейцарский сыр.

— Где спальня Анджелино? — спрашиваю я.

— Пошли.

Мирей ведет меня в маленькую комнатку, расположенную в другом конце квартиры.

Там стоят кровать, ночной столик, трельяж и шкаф. Меблировка самая что ни на есть обычная и полностью соответствует мещанскому идеалу этого странного гангстера.

"Спорю, — думаю я, — что этот лопух просто сунул добычу в матрас, как обычный фраер”.

Достаю из кармана нож и начинаю потрошить это убежище для клопов. Во все стороны летят куски шерсти, как в овчарне во время стрижки овец.

Все, чего я добиваюсь, это сильнейшего приступа кашля у нас обоих… В матрасе нет ровным счетом ничего!

Я внимательно исследую подушку, шкаф, потом ночной столик, потом трельяж… Ощупываю обои. Ничего!

Анджелино хитер!

— Здесь есть телефон? — спрашиваю я Мирей — Да, в соседней комнате.

Иду туда, звоню в предвариловку, и меня соединяют с дежурным офицером.

— Вы получили Анджелино?

— Да.

— Обыскали?

— Да.

— Пусто?

— Под одеждой нашли полотняный пояс…

Я хмурюсь… Черт, он таскал кубышку на себе. Я должен был подумать об этом, вместо того чтобы изображать из себя Шерлока Холмса.

— И что в этом поясе?

— Бабки! Десять тысяч долларов, две тысячи фунтов и около сорока миллионов франков в десятитысячных бумажках!

— И все?

— Все…

— А у старухи?

— У нее ничего не было.

— Кроме шуток?

— Честное слово, комиссар. Обыск провели очень тщательно, обыскали их с головы до ног. Они пусты, как гнилые орехи.

— Ладно, спасибо…

Я кладу трубку и поворачиваюсь к Мирей.

— Ни хрена! Не сожрали же они их! — В ярости топаю ногой. — Я никогда не отделаюсь от мысли, что они были у меня под руками! Тип, таскающий на брюхе целое состояние в банковских билетах, готов к тому, что в любой момент может сделать ноги.

Разве что… Разве что он послал камушки куда-нибудь до востребования на вымышленное имя… Сомнительно. Слишком уж он осторожен…

Мирей садится на постель супругов Анджелино, вернее, на то, что от нее осталось. Она поджимает под себя ногу, отчего ее юбка задирается и открывает верх чулка и белую подвязку с синими цветочками. (Куда, спрашиваю я вас, переместилась поэзия?) Чулок телесного цвета, белая подвязка выделяется на янтарной коже… Чувствую, в моем котелке закипают игривые мысли.

Но Мирей не до развлечений. У нее серьезный вид, который ей очень не идет.

— О чем ты думаешь? — спрашиваю я.

Она указывает на флакон с лосьоном для волос:

— Об этом.

Я смотрю на флакон.

— Анджелино мазал этой штуковиной свои волосы? Она усмехается:

— Ты видел волосы Анджелино? Ему скорее нужен какой-нибудь лак, чтобы постараться их распрямить. Нет, это льет себе на башку его жена, потому что у нее очень редкие волосы. Я это часто замечала. Она даже прикалывает пучок…

— Да? — шепчу я.

— Да, — подтверждает Мирей. — Помню, однажды, когда она прикалывала свой пучок, у него внутри что-то стукнуло… как будто он был набит камнями…

Я смотрю на нее.

— Мирей, — говорю, — ты имеешь не только восхитительную фигурку и очаровательную мордашку, но и мозги, которым позавидуют многие мужчины.

Я в последний раз провожу рукой по ее прекрасной голой ляжке.

— Думаю, твоя подвязка будет мне сниться лет сто или двести! Ну, пошли… Мы выходим на улицу.

— Если у тебя есть где-нибудь в провинции кузен, поезжай к нему на несколько деньков. Пока, девочка!

И я ухожу широкими шагами, не оглядываясь, говоря себе, что идея использовать фальшивый пучок мамаши Альды в качестве сейфа очень оригинальна.

ЭПИЛОГ

Кажется, я вам уже как-то говорил: я поэт… Я никогда не подыскиваю слова, когда рассказываю девчонкам истории вроде тех, что Ромео плел Джульетте, пока их предки занимались своими делами.

Я чемпион в том, чтобы, держа киску за пальчик, нашептывать ей словечки, от которых бы свалилось кресло на колесиках.

На вопрос малышки Клод, что произошло, я отвечаю:

— Тебе приснился плохой сон, мой ангел. Он забудется, когда пропоет петух…

И великолепно имитирую петушиный крик. Если бы его услышала курица, она бы приняла его за настоящий и просто бы обалдела.

Клод смеется, но тут же морщится, потому что пока еще смеяться ей нельзя.

Дверь приоткрывает медсестра.

— Месье Сан-Антонио, — шепчет она.

— Он самый! — кричу я.

— Вас к телефону!

— Иду!

Я отпускаю пальчик Клод.

— До скорого, лапочка…

Спускаюсь в кабинет. Разумеется, это шеф.

— Как вы узнали, что я здесь? — спрашиваю я его.

— Вы думаете, я бы занимал кресло, в котором сижу, если бы не мог находить своих сотрудников? Он кашляет.

— Что будем делать с Вдавленным Носом?

Я смеюсь.

— Я про него совсем забыл. Отпустите его, и пусть ему сделают небольшой подарок.

— Какой, например?

— Те сто штук, что мне дал Анджелино, все еще у вас?

— Вы мне сказали передать их в благотворительный фонд…

— Гм! О фонде подумаем в следующий раз. Отдайте их Вдавленному Носу Должны же мы его как-то вознаградить.

Он снова кашляет — Кстати, — говорит он, — я только что из МИДа…

— Да?

— Да… В большой гостиной стоит бюст не Монтескье, а Талейрана.

— Идиот! — говорю я. — Если бы тот швейцар, которого я спрашивал, ответил правильно…

— …Вас бы уже не было в живых, — договаривает босс. — Не забывайте, что ложный след спас вам жизнь — Это правда… Патрон, я вам не понадоблюсь в ближайшие дни?

— Нет, а что?

— Да я хотел уладить одно семейное дело…

— Ладно, — говорит босс. — Поцелуйте ее от меня покрепче.