В конце концов, Малиновский был расстрелян большевиками, что, конечно, не является доказательством, что он не был предан партии. Возможно, что также как и с Азефом, останется невыясненным, имелись ли у Малиновского политические идеи; достоверно то, что он в действительности приложил руку к потере Думой работоспособности, - однако этого желали одинаково и крайне правые и крайне левые.
      "Система эта была плохой, и я всегда упрекал себя за нее", сознался Белецкий. Защищался он тем, что делал что мог при данных обстоятельствах; и также тем, что он убрал провокаторов из армии и отменил в Охране отвратительную практику тренировки политических шпионов среди учеников гимназий.
      Их задача состояла в том, чтобы следить за своими товарищами и притворяться единомышленниками с теми, кто выражал либеральные или революционные мысли.
      В этом месте допроса, председатель Чрезвычайной Комиссии, уважаемый юрист, сохранявший все время спокойствие, не мог больше сдерживаться: "Значит Охрана имела своих шпионов в гимназиях?! - и вам не приходило в голову в течение целого года, когда вы это допускали, что вербовка (129) тайных агентов среди гимназистов само по себе, независимо от морального своего аспекта, достаточное преступление, способствующее разложению семейных устоев?".
      Белецкий, проявивший такую слёзную заботу о моральном равновесии собственной семьи, и особенно гимназиста-сына и гимназистки-дочки, мог тут только повторно бить себя в грудь.
      В центральном правительственном управлении роль Белецкого в постановке дела Бейлиса была второй по значению после Щегловитова. Об этом речь еще будет впереди.
      (130)
      Глава десятая
      НИЧЕМУ НЕ НАУЧИВШИЕСЯ
      Убийство Столыпина проходит красной чертой сквозь процесс Бейлиса и в более широком смысле - сквозь судьбы России.
      В этой драме выступали некоторые действующие лица, с которыми мы уже раньше познакомились. Например - честный судебный следователь Фененко, корыстолюбивый жандармский полковник Иванов, комическая фигура начальника Охраны полковника Кулябко (арестовавшего Бейлиса под покровом ночи, во всеоружии и при всех знаменах).
      Царь присутствовал при убийстве Столыпина. Позже, по своей сердобольности он запретил арест начальника Охраны, обвинявшегося в преступной небрежности. Однако, убийца - центральная фигура этого побочного эпизода - не имел прямого отношения к делу Бейлиса.
      Молодой еврей, Дмитрий Богров,* странным образом выступает для нас прямо со страниц Достоевского. Блестящий молодой человек, из богатой и уважаемой в Киеве еврейской семьи, он сделался анархистом-коммунистом. Его идеи относительно способов борьбы и ее конечной цели были весьма запутанными; в течении нескольких лет он служил в Охране на жаловании у Иванова. Почему Богров, при своих средствах интересовался ничтожным вознаграждением (какие-то 100-150 рублей в месяц) за свою шпионскую деятельность, осталось невыясненным, т.к. он отказался давать по этому поводу объяснения. Согласно Иванову его услуги и этих денег не стоили.
      Из показаний Богрова, со дня его ареста и до самого дня его казни, невозможно было разобраться, каковы собственно (131) были его мотивы. Он сделал заявление, что 23 лет отроду, в 1907 г. у него зародилась идея убийства высшего чиновного лица, чтобы произвести громогласный протест против существующего строя; однако, похоже было, что он убил Столыпина чтобы реабилитировать себя перед революционерами.
      Но с какой же целью он поступил на службу к полковнику Иванову? - Богров, давая показания, сказал судебному следователю Фененко: "Примкнув к анархистам я вскоре в них разочаровался; будучи членом их партии я решил информировать Охрану об их деятельности; отчасти я на это решился, т.к. мне нужны были деньги - я отказываюсь объяснить, для чего эти деньги мне были нужны..." На самом деле у него никогда не было недостатка в деньгах. "Когда я в 1910 г. приехал в Петербург, я решил поступить в Охрану, чтобы быть в курсе ее деятельности...", комментировал Богров по поводу своей авантюры в качестве двойного агента, и это после того как он работал на Иванова.
      Что бы там не варилось у него в голове, можно с уверенностью сказать, что Богров, если и периферийно, интересовался еврейским вопросом. Когда его спросили, почему он не повернул револьвер на несколько дюймов в сторону царской ложи (что ему легко было сделать), и не застрелил царя, он ответил: "Я еврей - если бы я убил царя, был бы погром".* Нет сомнения, что убийство Николая вызвало бы целую серию погромов, однако убийство Столыпина тоже не принесло евреям большой пользы.
      То, что Богров так легко сумел пробраться в театр со спрятанным в кармане пальто револьвером, дает нам еще лишний луч света на тот лабиринт, в котором запутаны были и правительство и революционеры-конспираторы. Офицеру охраны Кулябко была вверена ответственность за проверку входных билетов; именно к нему Богров обратился с дичайшей небылицей о мужчине и женщине, приехавших в Киев с целью убийства одного из министров. Только он, Богров, и имеет возможность опознать этих людей, запасшихся каким-то непонятным образом входными билетами.
      На основании этой чепухи Богров сам получил от Кулябко входной билет. Во всяком случае таково было объяснение (132) самого Кулябко. Абсурдность этого объяснения была такова, что немедленно возникло подозрение (никогда не улегшееся), что убийство Столыпина было дело рук крайне правых элементов с помощью полиции. Подозрения эти исходили из разных источников и были порождены разными причинами: вражда крайне правых к Столыпину; ухудшение отношений с царем; заступничество царя за офицера, который должен был обеспечить охрану в театре; и, наконец, удивительно слабое наказание, постигшее Кулябко - его просто уволили со службы. И еще стало известно,* что этот бывший лукьяновский Наполеон, впоследствии сделался страховым агентом - странное превращение.
      Одной из причин все возрастающей ненависти к Столыпину со стороны крайне правых кругов был тот факт, что он отказывался играть им в руку в их яром антисемитизме. Столыпин, будучи реалистом понимал, что эксцессы в гонениях на евреев приносили России вред как внутри страны, так и заграницей. Уже в 1906 г. - сейчас же после того, как он возглавил правительство, он предложил Совету министров ввести некоторое смягчение в положение еврейского населения. Царь без всякого промедления и весьма решительно отказал:
      "Мой внутренний голос настойчиво велит мне не брать ответственности за такое решение; я каждый день должен быть готов отвечать перед Богом** за вверенную мне государственную власть". - "Внутренний голос" Николая получил также поддержку двухсот полученных им телеграмм крайне правых с протестом против внесенного в Совет министров предложения.
      Не имея возможности бороться с антисемитскими чувствами царя, Столыпин все же оказал в этом смысле сдерживающее влияние. После его смерти можно было наблюдать явное ухудшение в положении евреев и усиление состояния латентного погрома, выражающегося во все увеличивающимся выселением евреев из городов и деревень за уже переполненную черту оседлости.
      Предлогом для этих мер было избавление местного населения от алчных еврейских купцов, и это несмотря на то, что много раз было доказано - русские купцы вполне способны были конкурировать с евреями в погоне за барышом и в (133) эксплуатации крестьян и горожан. Время от времени мужики жаловались, что они получали лучший и более дешевый товар от евреев, они по-видимому не испытывали никакого удовлетворения, когда их обирали свои же братья по крови.*
      Правительство, как бы стараясь рекламировать и на Западе свою навязчивую идею о дискриминации евреев, стало вводить затруднения для иностранных евреев, желающих въехать в Россию; им или запрещали въезд или же ставили их перед ограничениями, не распространявшимися на других иностранцев. Такое поведение вызвало ряд протестов во многих странах, а в 1911 г. русское правительство получило унизительный выговор со стороны американского правительства, когда президент Тафт заявил, что такого рода ограничения являются нарушением торгового договора 1832 г.
      Нельзя не задать себе вопрос, какова бы была судьба бейлисовского процесса, если бы Столыпин оставался бы жив и у власти. Ведь Щегловитов не мог в этом деле обойтись без помощи департамента полиции - департамента, в свою очередь являющегося ветвью министерства внутренних дел. Правда, начальник полиции Белецкий с готовностью сотрудничал с Щегловитовым, однако начальная фаза конспирации держалась в секрете от министра внутренних дел Макарова;
      конечно, позже, когда Макарова заменил Н. А. Маклаков - уже больше не было надобности держать это дело в тайне. Но, даже имея поддержку царя, недостаточно было иметь несведущего или же попустительствующего министра внутренних дел - нужно было еще или держать в неведении или же добиться согласия премьер-министра.
      Трудно вообразить Столыпина потворствующим гиблому заговору в деле Бейлиса; совсем иначе обстояло с заменившими его ничтожными людьми.
      2.
      Когда оглядываешься на прошлое - почти приходишь в ужас от той настойчивости, с которой царское правительство стремилось к своей гибели; и нигде это так ярко не проявилось как в кучке людей, сгруппировавшихся вокруг дела Бейлиса.
      (134) Крайне правые элементы, на которые Николай и его администрация так надеялись, существовали в качестве парламентской группы только благодаря Столыпину. Когда после революции 1905 г. царь был принужден дать стране полу-конституционное правительство - первые две выборные Думы были преимущественно либеральные и левого направления. Обе Думы были Николаем с большой поспешностью распущены, а между второй и третьей, царь с помощью Столыпина нарушил эту полу-конституцию или же "Основные Законы", как их тогда называли.
      Новая конституция содержала следующую преамбулу:
      "Верховная самодержавная власть принадлежит Императору всея России. Подчиняться этой власти должно не только из страха и по совести, но также и по Божьему велению".
      Еще важнее этого зловещего заявления (которое следует понимать буквально, а не как "защитника веры" английскими королями) было коренное изменение избирательного закона с целью дать преимущество правому крылу в Думе: в результате, в новой Думе составилось правое крыло из пятидесяти депутатов.*
      Возможно, что Столыпин слишком поздно появился на политической сцене, чтобы спасти Россию; возможно также, что его методы были неверны; во всяком случае, он был значительной фигурой - решительный, мужественный, настойчивый. Желая умиротворить страну, он узаконивал террор справа, чтобы раздавить его слева; он прибегал, в еще не превзойденной форме к мерам известным как "меры усиленной охраны государственной безопасности". (Мы уже упоминали об этом законе, когда описывали, как произошла процедура ареста Бейлиса, именно в соответствии этому закону).
      Столыпин также заменял гражданский суд военно-полевым в любой, означенной администрацией области. Таким образом можно было быстро расправляться с левыми политическими правонарушителями всех оттенков. Он действовал ловко и безжалостно; его кривые методы привели к созданию слова "Столыпинщина" и также "Столыпинский галстук", слова, напоминавшие о его вешательных подвигах.
      Но у него также были и созидательные идеи. Он очень (135) хорошо отдавал себе отчет, что условия жизни миллионов русских крестьян были невыносимы и был озабочен как бы предотвратить восстание.
      Столыпин сделал усилие для создания среднего и высшего класса крестьянства, владеющего землей, и достиг в этом некоторых результатов. (Согласно защищавшему его биографу, он также надеялся, что конституция со временем будет более либеральной). Однако, история говорит, что он сам нарушил конституцию и, уступая крайне правым, допустил кровопролитие; уступками нельзя было привлечь крайне-правых на его сторону - они всегда играли ва-банк.
      Столыпин всех разочаровал, и Николая и его приспешников; при всей его разрушительной для конституции работе, при всем его подавлении левых групп, в Столыпине все же оставалась определенная мера благоразумия, чему и свидетельствует его попытка смягчить участь евреев. И если мы не будем доверять слухам, что правые организовали убийство Столыпина, есть достаточные основания предполагать, что оставайся он жив, он не долго был бы у власти. Он потерял поддержку царя и правых кругов, а своим подлаживанием к ним он оттолкнул от себя и честных консерваторов. Что же касается либералов и радикалов - он им очень помог жестокостью своих методов выйти из владевшего ими оцепенения, когда страна не восстала против нарушения конституции.
      Теперь, когда предстояли выборы в 4-ую Думу, правые "вкусив крови" (банальная эта фраза как-то особенно остро воспринимается в связи с бейлисовским делом) - захотели большего. Еврейский вопрос как один из главных в этой возобновившейся борьбе, должен был быть поставлен в первую очередь.
      Вот как Кеннан описывает положение за семь месяцев до убийства Столыпина в сентябре 1911 г.: "Позиция правительства частью определилась ненавистью царя к евреям, частью политическими соображениями. У министерства не было в Думе надежного большинства; умеренные консерваторы (в их руках содержалось равновесие по отношению к крайне правым) были недовольны репрессивными мерами Столыпина; они склонны были присоединиться к конституционным демократам (136) (т.е. к либералам). В феврале 1911 г. - 166 депутатов Думы внесли законопроект о полном уничтожении черты оседлости для евреев и очень этим встревожили и царя и министров".
      Законопроект не имел ни малейшего шанса пройти в общем собрании Думы - он умер еще в комиссии; однако он указывал, что либеральный дух еще жив.
      Крайне правые, считая, что контр-террор Столыпина недостаточен, и потеряв с ним терпение, искали какого-то выпада, боевого клича, способного раз навсегда выбить почву из-под ног либералов в предстоящих выборах. И вот тут-то, как раз через месяц после представленного дерзкого законопроекта, случилось убийство Ющинского и поднятые Голубевым крики о ритуальном убийстве.
      Может быть, это и было то, что нужно! - Таким образом, началась уже рассказанная нами переписка между группами Голубева - Чаплинского в Киеве и Щегловитова - Белецкого в Санкт-Петербурге. Сначала администрация соблюдала некоторую меру осторожности, затем со все увеличивающимся безрассудством она стала рыть сама себе яму.
      Много лет тому назад служащий зоологического сада в Дурбане, Южной Африке, объяснял нам как ловят обезьян; узкое отверстие, недостаточное, чтобы обезьяна могла просунуть в него свою лапу, пробуравливается в кокосовом орехе и орех этот кладут на землю в тех местах где водятся обезьяны. Затем ждут, пока обезьяна подойдет, с трудом просунет свою лапу в отверстие и наберет в нее целую горсть мякоти плода; обратно она уже не может вытянуть лапу не выпустив из нее мякоти, чего она ни за что не сделает. Когда человек к ней приближается, обезьяна старается удрать таща за собой кокосовый орех - тяжелое бремя. Вот тогда ее легко можно схватить, но, даже попав в плен, она отказывается разжать лапу, и кокос приходится расколоть пополам.
      (137)
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      ВТОРАЯ ФАЗА
      Глава одиннадцатая
      ТЕ ЖЕ И... КРАСОВСКИЙ...
      К весне 1912 г. администрации, как мы это уже видели, неясно было ее положение в деле Бейлиса. Все чем ей удалось заручиться были невнятные показания фонарщиков и Волковны, еще более удивительным донесением шпиона-арестанта Козаченко, а в качестве главного блюда - показанием Василия Чеберяка.
      19-го апреля губернатор Гире писал помощнику министра внутренних дел: "Согласно полученным мною сведениям нет сомнения, что дело это закончится оправданием подсудимого". Однако к этому времени Киев уже потерял инициативу и возможно, что ее уже не было в руках у Щегловитова - судьба этого дела уже находилась в руках крайне правых организаций и значение его раздулось в национальном масштабе.
      После того как Щегловитов фактически заверил царя, что Бейлис был одним из убийц, у администрации уже не было возможности повернуть оглобли назад, и ей только оставалось продолжать свой путь в надежде что что-либо более правдоподобное удастся придумать для обвинения.
      Осуждение Бейлиса, во всяком случае, являлось второстепенным по важности фактором; если бы удалось убедить присяжных вынести вердикт перед народом и перед всем миром что ритуальное убийство имело место - победа все-таки была бы очень велика.
      Пока что, для того чтобы возможно было маневрировать, самым срочным было скрыть, что администрации известно было о виновности Чеберяк и "тройки". Ведь согласно письму полковника Шределя: "Оправдание Бейлиса могло бы привести (138) к вполне понятному выговору администрации за поспешность ее выводов и выявленную ею односторонность во время следствия". Но все это, конечно, было бы ничто по сравнению со скандалом если бы выяснилось, что администрация намеренно скрыла всю очевидность, указывающую на вину Чеберяк и ее банды.
      Тут уже ставился вопрос не только о конспирации и о порочности правосудия, но на карту ставился весь построенный миф ритуального убийства. Создатели его. не только были бы лишены возможности увековечить его, но еще и были бы схвачены за руку и вместо бурного проявления антисемитских чувств пронеслась бы волна отвращения к администрации... "так вот значит как оно было сделано!..." - Даже неисправимые галлюцинирующие антисемиты были бы взбешены и кричали бы: "неуклюжие идиоты"!
      Вот чем объясняется увольнение и преследование начальника розыска Мищука и еще более крутой поступок - увольнение такого важного лица как прокурор Брандорф. Вот почему чиновник уголовного розыска Красовский тоже был снят с дела и отправлен в провинцию на свою прежнюю должность. Киевская же администрация все еще была в поисках человека способного собрать последние улики против Чеберяк и держать их в резерве в случае надобности для самозащиты.
      Третий по счету следователь, приставленный к делу Бейлиса был Кириченко. Это был тот самый Кириченко, который допрашивал Женю и видел, как Вера Чеберяк подавала сыну отчаянные знаки. Почему выбор пал на Кириченко трудно понять; казалось бы, что скорее надо было предпочесть человека с малыми способностями, чем ученика и поклонника разжалованного ими Красовского попавшего в немилость за то, что он отказался себя обесчестить, присоединившись к конспираторам. Но вот именно так оно и произошло, после Красовского Кириченко получил назначение и он начал работать под начальством Иванова.
      2.
      В то же время администрация по-прежнему не унималась; Красовский (также как Мищук и Брандорф) должен был быть (139) наказан. Ведь из всех троих он оказался самым хитрым притворившись сначала, что он верит в версию ритуального убийства. Официальный документ о переводе Красовского на другое место гласит следующим образом: "Он вернулся на свой прежний пост - главы волостной полиции".* Тут и намека не было на какое-либо наказание, и этого нельзя было так оставить. Однако в течение четырех месяцев его не трогали; но в январе 1912-го г. он был выброшен вон - таким образом, способный и находчивый чиновник освобождался от обязанности сохранять служебную тайну. Решение его продолжать частным порядком следствие по делу Бейлиса вытекало из двух повелительных двигателей: из горечи обиды и жажды мести.
      В течение трех месяцев Красовский еще оставался в своем деревенском доме предаваясь горьким размышлениям. Затем, в апреле 1912 г. он снова появился в Киеве и, приступив к своим собственным розыскам, стал очень опасен. Появились подозрения (вполне потом подтвердившиеся), что он вошел в сношения со своим бывшим помощником Кириченко, и что Кириченко тайно ему помогал. Таким образом, Красовский получил двойное преимущество - свободу своих действий и доступ к планам заговорщиков.
      Спустя больше чем через год, на суде, по этому поводу разыгрывались настоящие патетические сцены. Когда сотрудничество Кириченко и Красовского выплыло наружу, государственный прокурор Виппер, вне себя от гнева, крикнул, обращаясь к Кириченко: "Вы осведомляли Красовского о ходе дела, зная, что он был отставлен от следствия? - он представлял вас как своего выдающегося ученика,** а вот вы позволяли себе разглашать информацию неофициальному лицу?!".
      Кириченко: "Я действовал в интересах дела; т.к. Красовский мой бывший начальник, им занимался - я его осведомлял". Прокурор: "Так это вы в интересах дела осведомляли своего бывшего начальника? Я это не совсем понимаю".
      Голубев и его помощники тоже не могли понять "предательства" Красовского, и его притворства будто он верит в версию ритуального убийства. Однако, на суде, Красовский наконец-то имел возможность говорить откровенно: "Мне было ясно, что и Голубев и другие члены монархических (140) организаций фанатично верят что было совершено ритуальное убийство; вся их печать только и была этим заполнена, и они разражались дикими воплями когда встречали малейшее противоречие. Поэтому я считал более разумным не спорить и говорить им: "Может быть убийство и было ритуальным". Некий Размитальский* (темная личность, правая рука Голубева), давая показание почти плакал, так он был потрясен вероломством Красовского: "Я считал его установку безукоризненной, в полном согласии с печатаемыми статьями; я вполне ему доверял и был им чрезвычайно доволен".
      Вскоре после появления Красовского в Киеве, его вызвал к себе судебный следователь; к этому времени честный и упрямый Фененко был уже снят с дела, его заменил посланный Щегловитовым из Санкт-Петербурга знаменитый антисемит Машкевич. Вот Машкевич и хотел узнать, что именно происходит и Красовский ему весьма дерзко ответил: "Благодаря вмешательству правых организаций это дело не могло нормально развиваться; они думают, что это убийство было ритуального характера, а я убежден, что это обыкновенное убийство, совершенное из мотивов мести** профессиональными убийцами".
      Ровно через четыре дня Красовский был арестован по обвинению в присвоении имущества подсудимого при исполнении служебных обязанностей; он якобы в 1903 (т.е. давностью в девять лет) конфисковал у арестанта 16 копеек! - По такому обвинению Красовский содержался в тюрьме в течение шести недель, затем его судили и оправдали в киевском окружном суде. После этого он возобновил свои розыски с удвоенной энергией и со значительными результатами.
      3.
      Появление нового лица в бейлисовском Деле может послужить примером как в преследовании серьезной цели иногда нельзя игнорировать советы хлопотливого и дурашливого человека. Журналист Бразуль-Брушковский*** (впоследствии мы его будем называть просто Бразуль), работавший в киевской ежедневной, либеральной газете "Киевская Мысль", вбил себе в голову, что он сможет раскрыть правду в бейлисовском деле; (141) он уговорил в этом свое начальство, и к концу 1911 г. получил полномочия.
      Бразуль был женат на еврейке, поэтому у него были причины сентиментального характера в его решении обелить Бейлиса, разоблачив против него заговор. К тому же он надеялся (как он в этом признался на суде) приобрести известность и получить прибавку жалования. За ним также надо признать упрямство и настойчивость - он работал над делом почти целый год.
      Бразуль был журналистом средних способностей - детективом он был просто смешным. Будучи уверен, что Вера Чеберяк в преступлении не участвовала, но благодаря своим связям в преступном мире могла бы разузнать кто был настоящим убийцей, он стал ее обхаживать; в течение шести месяцев он ее угощал и также давал маленькие подачки деньгами и все это потому что он верил, что она искренне хочет ему помочь. Он верил каждому ее слову уже после того как каждый имевший с ней в какой-то мере дело, знал что среди разных непривлекательных свойств ее характера, она была еще патологической лгуньей. Сотрудник Бразуля по газете, с которым он ее в ресторане познакомил, проведя с ней полчаса, предупредил его: "Эта женщина по-видимому лжет всегда даже если и думает что говорит правду, а если она говорит во сне то по всей вероятности тоже врет".
      Но доверие Бразуля к Чеберяк ничем нельзя было поколебать; на суде он сказал: "Создаваемая ею атмосфера заставляла меня ей верить". Таким образом он ей поверил, что француз Миффле (ее молодой любовник) был одним из убийц Андрюши, и она его еще потому хочет уличить, что сестра Миффле отравила ее детей. Он ей также поверил, что одного из главных участников убийства можно найти в Харькове, и она сможет ему дать ценные сведения о нем, если он ее повезет в Харьков.
      Если бы Бразуль был единственным попавшимся на удочку харьковского мифа беда была бы еще не велика; к несчастью ему удалось уговорить адвоката Бейлиса, Марголина, что именно теперь в деле наступает решающая фаза (1911 г.) и участие в ней Марголина является необходимым. И вот тут (142) Марголин совершил самую свою большую ошибку; он был юристом и должен был знать, что если его встреча с Чеберяк всплывет наружу, он потеряет право защищать Бейлиса; так оно и случилось - Чеберяк уже об этом позаботилась. Ее версия о встрече с Марголиным произвела на суде сенсацию. Она отрицала, что поездка в Харьков сделана была по ее инициативе; наоборот, это Бразуль своими запугиваниями заставил ее поехать; он также обещал познакомить ее с членом Думы "важным человеком", который поможет ее мужу снова получить службу, потерянную им из-за дурной славы всего этого дела. Она сказала что поехала в Харьков неохотно, в страхе, ожидая сама не зная какой беды. В гостинице, войдя в комнату она быстро написала свое имя на незаметной части стены и вырвала страницу из календаря, чтобы иметь возможность доказать что она там была (трудно себе представить чтобы запуганная, заплаканная женщина подумала о таких предосторожностях).
      На суде ее рассказ последовательно развертывался следующим образом: сначала ее повезли из ее скромной гостиницы в самую дорогую в Харькове; там она встретилась с "членом Думы" - никем иным как Марголиным - вот "тем самым мужчиной, что тут теперь сидит в зале суда"; так как он не хотел с ней встречаться в Киеве, он попросил Бразуля устроить эту встречу в Харькове. Но для чего же он хотел ее видеть? - Для того чтобы предложить ей сорок тысяч рублей, если она возьмет убийство Ющинского на себя. И он, Марголин уже о ней позаботится; пусть она только подпишет сознание своей вины, а он устроит так, что самые знаменитые адвокаты России защитят ее от суда.
      Марголин, давая показание, подтвердил, что он действительно разговаривал с Чеберяк. Будучи в Харькове по делу не имеющему отношения к Бейлису, он согласился на эту встречу чувствуя что пожалуй делает ошибку. Он уступил пристававшему к нему его старому другу Бразулю, честному человеку, но совершенно неспособному вести такого рода расследования - их следовало предоставлять профессионалам.
      Прокуратура полностью использовала харьковский инцидент, а для правой печати этот день в суде много значил.
      (143) Подумать только! - тайная встреча богатого еврея с главной свидетельницей обвинения, и как следствие отстранение Марголина от защиты Бейлиса и прочее и прочее. История эта была бы даже еще более эффектной, если бы Чеберяк не потеряла всякую меру, когда врала; если защита не могла отрицать что Бразуль оказался простофилей, а Марголин неосторожен, то с другой стороны обвинителей бросало в кровавый пот когда они должны были притворяться, что серьезно относятся к показанию преступницы и проститутки, будто она могла, поверить Марголину, что он сначала даст ей деньги а затем гарантирует ее неприкосновенность. Тем не менее, прокуратура получила удовлетворение, когда поставила Марголина в неприятное положение.
      Что именно Вера Чеберяк надеялась извлечь из харьковской поездки кроме разве маленькой добычи, мы догадаться не можем;* и также, зачем она вдруг сделала дикое заявление, что Миффле был одним из убийц Андрюши, а сестра его отравительница ее детей? - Мы только знаем что легковерный Бразуль тут же попался и на эту удочку и в январе 1912 г. представил следователю "серьезные улики" о вине Миффле и снова стал опять вовлекать некоторых членов семьи убитого мальчика.
      Все эти "улики" выеденного яйца не стоили, однако они попали в газеты и этот факт в отличие от плеснутой его любовницей ему в лицо серной кислоты, привел Миффле в ярость. В преступном мире донос никогда не прощается; Миффле появился у следователя и разъяснил целый ряд никогда не раскрытых преступлений; из-за запутанности бюрократической волокиты, несмотря на покровительство Чаплинского и Голубева, Чеберяк была осуждена за воровство и провела в 1912 г. короткое время в тюрьме. Мы также с удивлением отмечаем, что несчастный муж, Василий Чеберяк не мог просить покровителей своей жены помочь получить ему работу; они даже не предотвратили выселение семейства Чеберяк из старой их квартиры.
      Все нами рассказанные промахи Бразуля и многие другие им совершенные не существенны для главной сути нашего повествования; мы на них только указали чтобы еще раз (144) отметить что пути Господни неисповедимы. Благодаря простодушию Бразуля, Красовский получил такие неопровержимые доказательства вины Чеберяк и Тройки, что администрация принуждена была уничтожить первый составленный ею обвинительный акт, отказаться от назначенной на 25-ое мая 1912 г. сессии суда, и снова начать озираться как бы найти новые методы и новый материал чтобы заполучить Бейлиса в ловушку.
      4.
      До возвращения Красовского (весной 1912 г.) в Киев с целью преследовать свое частное следствие, Бразуль работал самостоятельно и как мы только что видели с далеко не блестящими результатами. Поэтому не приходится удивляться, что Красовский хотел от него избавиться и отказывался от его настойчивых предложений о совместной работе. К счастью Бразуль, как и свойственно репортеру газеты, не был обидчив, он не мирился с отпором, оказанным ему Красовским и надоедал ему с новыми "нитями" как бы случайно к нему попавшими, ведущими к расследованию дела.
      Некий молодой человек по имени Сергей Махалин проживал зимой 1911-1912 гг. вблизи Киева, в деревне. Он был революционером без какого-либо специального революционного ярлыка, а может быть и со многими ярлыками одновременными или же чередующимися; из объемистого материала его показаний на суде мы можем только вывести что он любил простой народ и ненавидел царский режим.