Наш старый знакомый начальник полиции Белецкий был возмущен повсеместными нападками на личность царя. Обозревая иностранную печать, он писал в докладе своему начальству, министру внутренних дел: "Евреи, в своем ненавистничестве, не ограничиваются инсинуациями против Русского правительства и Русского правосудия, ненависть евреев поставила себе целью привить общественному мнению всего мира, что первопричину инициативы киевского процесса нужно искать в личных антисемитских чувствах Верховной Власти (т.е. Императора Николая II-го)". Так как именно Белецкий (243) составлял материал для регулярных докладов царю о ходе бейлисовского процесса, выражение его возмущенных чувств, нам вполне понятно.
      Пальма первенства в услугах русскому правительству среди русских дипломатов за границей, безусловно принадлежит Нелидову, русскому послу при Ватикане. Тут надо пояснить, что защитникам Бейлиса стало известно о намерении Пранайтиса объявить папскую буллу, отрицающую практику ритуального убийства у евреев, подлогом. Одна из копий буллы хранилась у Ротшильда в Лондоне.
      По просьбе адвокатов Бейлиса Ротшильд послал эту копию папскому секретарю в Ватикан для удостоверения ее подлинности. Кардинал Мерри де Балл сравнил копию с оригиналом в архивах Ватикана и подтвердил подлинность документа за своей подписью.
      Эти заверенные документы были затем воспроизведены в лондонском "Таймс", а также во всех главных европейских и русских газетах. Но Нелидов задержал у себя официальный, подписанный кардиналом документ, и он никогда не был предъявлен на суде.
      Отрезанные от внешнего мира присяжные заседатели никогда не узнали, что Ватикан уличил Пранайтиса во лжи; может быть это не составило бы в конечном счете никакой разницы, однако, министр иностранных дел, Сазонов, настолько был доволен находчивостью Нелидова, что счел уместным доложить о ней царю.
      4.
      Наиболее значительные отклики на дело Бейлиса наблюдались в России. В русском протесте напечатанном уже в декабре 1911 г. одинаково говорилось об опасности, нависшей и над Россией, и над евреями: "Извечная борьба человечества за свободу, равенство и братство и против рабства и социальных разногласий следует за нами из века в век. И в наши времена, как и в прошедшие, те же самые люди, ответственные за бесправное положение своих единородцев, одновременно разжигают в них страсти религиозного и расового характера. Клевета об употреблении евреями христианской крови опять (244) была пущена в ход; это все тот же, знакомый нам издревле, злой умысел".
      Под этим манифестом стояло 150 подписей - людей, известных в мире искусства, науки и политики - там были подписи Короленко, Горького, графа Ильи Толстого (возглавлявшего Академию Наук), 6 членов Государственного Совета и 64 членов Думы.
      Возмущение бейлисовским процессом, достигшее таких широких и шумных размеров, принудило Пуришкевича (принадлежавшего к правому крылу), заявить в Думе: "Я не могу допустить, чтобы участь Франции (во время процесса Дрейфуса), когда вся страна забросила свои каждодневные дела и обязанности, и только и заботилась об исходе процесса этого еврея, была разделена Россией. Я должен предупредить членов Государственной Думы, что этот путь приведет нас к роспуску Думы. Если мы превратим форум Думы в беспрерывный митинг, если мы будем заниматься разжиганием страстей в такое время, когда низшие слои населения и без того бурлят, благодаря стараниям некоторых организаций, тогда Государственная Дума не может и не должна существовать".
      Но и Пуришкевич, и остальные реакционеры, сами же и поощряли конфликты, ими осуждаемые, и их общая цель была совершенно ясна - роспуск и уничтожение Думы.
      Да, Пуришкевич прав был, что дело Бейлиса, в некотором смысле, было повторением дела Дрейфуса. "Никогда, писал Короленко, не было в России процесса, привлекшего к себе внимание широких масс в таком размере, как процесс Бейлиса; все остальные, как внутренние так и зарубежные дела, благодаря этому процессу были отодвинуты на второй план. Каждый человек, раскрывавший газету, не смотрел каковы были новые австрийские требования или ноты, или же каковы были размеры последней железнодорожной катастрофы: он искал раньше всего, что нового произошло на процессе. По всей видимости, русские люди наконец-то поняли, что еврейский вопрос не только еврейский вопрос, но что ложь и разложение, обнаруженные на процессе Бейлиса, это всеобщий русский вопрос...".
      Не только "низшие слои общества" (245) (по выражению Пуришкевича) были потрясены; потрясение распространилось на все его слои: адвокаты, доктора, студенты, рабочие и крестьяне собирались на митинги протеста и призывали к забастовкам. Рабочие, обслуживавшие киевский городской транспорт сделали сбор для семьи Бейлиса.
      Глава старообрядцев, отколовшихся от казенной православной церкви, епископ Михаил отверг кровавый навет, а глава русской, католической церкви, митрополит Кучинский осудил ксендзов (он не назвал Пранайтиса по имени), выступавших против евреев. Святейший Синод, на который конспираторы возлагали большие надежды, держался в стороне, чем и навлек на себя упреки со стороны крайне правого "Русского Знамени": "Почему наше духовенство молчит? почему оно не высказывается по поводу отвратительного ритуального убийства Ющинского, совершенного евреями?"* - писала газета. Были, конечно, одиночные священники, заявлявшие публично свою солидарность с правительством.
      Дело Бейлиса в 1913 г. вызвало количественно больше правительственных репрессий против печати, чем какой бы то ни было другой, породивший разногласия, спорный вопрос. Шесть редакторов были арестованы, было восемь случаев судебных преследований, три случая закрытия газет, тридцать шесть конфискаций изданий, сорок три штрафа.
      По обыкновению, цензура работала крайне беспорядочно и нелогично; некоторые самые сильные атаки в печати, как например атака Набокова, сходили с рук, а иногда малейший намек на критику уже был сигналом для репрессии.
      На банкете, в Москве, где праздновалось пятидесятилетие либерального органа "Русские Ведомости", произнесены были речи, атакующие правительство; ничего не произошло до той минуты, когда оглашена была одна из поздравительных телеграмм:" Если бы было больше таких органов как "Русские Ведомости" - не могло бы быть бейлисовского процесса". - В этом месте, жандармский офицер, на чьей обязанности было "соблюдать порядок", прервал банкет и велел гостям разойтись.
      Защитниками Бейлиса также была получена в Киеве телеграмма, посланная собранием Союза петербургских (246) адвокатов с протестом против "искажений основ правосудия, очевидных на этом процессе, против клеветнического поклепа на еврейский народ, против обвинений, высказанных на суде, имеющих целью возбуждать расовую и национальную ненависть".
      Двадцать пять членов Союза Санкт-Петербургской адвокатуры были осуждены на разные сроки тюремного заключения за эту телеграмму (среди них Керенский, в то время депутат в Думе, позже министр юстиции, и еще позже председатель Совета министров Временного Правительства).*
      Шульгин, этот "почтенный антисемит", чье яростное денонсирование обвинительного акта против Бейлиса явилось таким ударом для царской администрации, продолжал призывать к "разумному антисемитизму"! ...Он многократно отзывался о процессе, как о грубейшей ошибке; он считал, что в случае осуждения Бейлиса, те кто не верили в его виновность, с отвращением откажутся от антисемитизма (мысль, что это может случиться очень его беспокоила). Он продолжал искать эффективный метод, как бы отделаться от евреев, не нарушая законов.
      Он даже хотел (или, во всяком случае, всем казалось, что хотел) уничтожить существующие ограничения местожительства для евреев, когда заявил в Думе: "Все ограничения и высылки, которым подвергают евреев, приносят один только вред; распоряжения эти полны всякого вздора и противоречий, и вопрос этот тем более серьезен, что полиция, благодаря ограничениям,** живет среди Диаспоры на взятках, получаемых ею от евреев".
      Несмотря на все это, Шульгин оставался антисемитом даже и после того, как Чрезвычайная Комиссия в 1917 г. обнаружила, в какой клоаке зародилось дело Бейлиса. Во время происходивших, параллельно с большевистской революцией 1918-го г. погромов, Шульгин объявил, что мол, так евреям и надо - они только платят за свои грехи.***
      А крайне правые безжалостно все напирали и напирали. Уже заявление Пуришкевича в Думе указывало, что некоторые из них хотели довести положение до крайней точки с целью распустить Думу и восстановить абсолютизм. На это же указывал и один из меморандумов, переданный Маклаковым, министром внутренних дел Николаю. Вот его текст: "Дума (247) фактически вступает в борьбу со всяким авторитетом, она прокладывает дорогу к своей конечной цели - революции.
      В случае, если боевой дух вспыхнет и разойдется в ширь и глубь, администрация, действуя быстро и решительно, сумеет подавить беспорядки и справиться с восстанием. Но для этого необходимо провести два мероприятия: распустить Думу и объявить столицу на чрезвычайном положении".*
      От Николая, из его крымской резиденции, немедленно получился ответ: "Это именно те слова, которые я давно ожидаю от моего правительства".**
      (248)
      Глава двадцатая
      ЧЬЯ ПОБЕДА?
      Вернемся теперь в залу суда, покинутую присяжными заседателями для вынесения приговора.
      Защитники Бейлиса и их друзья, потрясенные бесстыдством заключительной речи судьи Болдырева, сидели удрученные, но не хотели терять надежды... Наступил вечер, зажглись электрические лампы, заслоняя собой серое октябрьское небо. Извне просачивались слухи, что здание суда будто бы оцеплено пешей и конной полицией, и все движение вокруг приостановлено; будто бы вокруг Софийского собора собралась большая толпа народа с зажженными факелами, в ожидании заупокойной службы по убиенном Андрее Ющинском, сейчас же после объявления приговора.
      Было невозможно предугадать каков будет вердикт. Если бы только список присяжных был составлен по принципу лотереи, виды на хороший исход были бы прекрасные; хотя украинский мужик и был малограмотен, он всегда считался умным и проницательным; он ничего не берет на веру и терпеть не может, когда чувствует себя одураченным.
      Однако список этот не был составлен из случайных людей, и теперь оставалось только выяснить насколько "правильно" он был составлен. Если ответ на этот вопрос следовало искать у старшины присяжных, правительственного чиновника Мельникова, то нужно было ожидать самого худшего.
      В начале каждого заседания суда, когда судьи уже сидят, а публика еще стоит, присяжные входят под предводительством Мельникова.
      (249)
      Вот как Короленко его описывает: "...Человек маленького роста, одетый в черный сюртук и светлый жилет, он быстро шагает как будто боится, что кто-нибудь его опередит и таким образом унизит его достоинство; когда он доходит до скамьи присяжных, он делает пол оборота и останавливается, опираясь локтем о стол, наклонив свой корпус с некоторой грацией, слегка скрещивая ноги... где-то, в такой же позе стоит памятник какому-то великому человеку... В правой руке он держит карандаш, больше напоминающий в данной обстановке маршальский жезл или же адмиральский телескоп. Он стоит без движенья, - если бы скульптор или фотограф захотели его увековечить - он готов! Он сохраняет эту величественную позу все то время, пока присяжные как солдаты, вереницей шагают мимо него.
      Человек этот угодлив. Короленко о нем дальше пишет:
      "Он всеми силами старается выявить свое отношение к процессу: напряженное внимание к речам прокуроров и высокомерие к высказываниям защитников или же свидетелей защиты".
      Мельников также не внушал доверия репортеру антисемитской газеты под редакцией Шульгина "Киевлянин". Он находил, что Мельникову, временно получившему такое большое значение, недоставало достоинства, приличествующего его функциям; он по-прежнему производил впечатление мелкого чиновника, изо всех сил старающегося угодить властям. "А так как желание властей, хотя и не высказанное вслух, было совершенно ясным, то многие в зале суда смотрели на старшину, кто с мрачным предчувствием, а кто и с надеждой; последние особенно в тех случаях, когда он вооружался карандашом, чтобы отметить замечания сделанные обвинением".
      Бейлиса (под охраной солдат с саблями наголо) нет на его обычном месте напротив скамьи присяжных. Он находится в своей камере, где он провел последние тридцать три ночи.
      О чем Бейлис думает? Согласно его простодушным воспоминаниям, он думал о себе и своей семье; о том, что его судьбу теперь решают присяжные и это значит: Сибирь или свобода, катастрофа или начало новой жизни. Он слышит колокольный звон киевских церквей, призывающих к вечерне, и сердце его сжимается от плохого предзнаменования - никогда этот звон ничего хорошего евреям не приносил.
      (250) Наконец-то, после невыносимо долгого ожидания, они за ним приходят и ведут его обратно, в залу суда; ему кажется, что он ждал целую вечность, а на самом деле прошло всего полтора часа с тех пор, как присяжные удалились. Бейлис устремляет свой взор на дверь, ведущую налево от покрытых красным бархатом кресел судей. Вокруг него мертвая тишина, в воздухе чувствуется тяжелое напряжение.
      Без двадцати шесть старшина входит с особой торжественностью - в руках у него текст врученных ему двух опросных листов.
      После того, как присяжные заняли свои места, он читает вслух текст первого вопроса:
      "Было ли доказано, что 12-го марта 1911-го г. в одном из зданий еврейской хирургической больницы, Андрей Ющинский был схвачен, ему засунули в рот заклеп, и ему были нанесены раны, из которых вытекло пять стаканов крови, после чего были нанесены новые раны, общее число которых достигло сорока семи. Была ли смерть Ющинского следствием всех этих ран, причинивших ему страшные страдания и приведших к почти полной обескровленности его тела?"
      Вердикт: "Да, это было доказано".
      У Бейлиса потемнело в глазах; сердце его бешено забилось: "Раз они определили место убийства на кирпичном заводе, значит они вынесут решение, что одним из убийц был я". Ведь согласно словам маленькой Людмилы, она собственными глазами видела как он, Бейлис, схватил Андрюшу, а по свидетельству Чеберяк, ее сын тоже это видел и, умирая, сказал ей об этом. Фонарщик тоже показал, что Женя ему это говорил; правда, он позже отрекся от своего показания, но ведь в свое время именно оно и привело к аресту Бейлиса; Бейлис решил, что он погиб.
      Как будто издалека до него доходит чтение второго вопроса:
      "Виновен ли подсудимый в сообщничестве с другими лицами, не обнаруженными во время следствия, побуждаемый религиозным фанатизмом, в предумышленном убийстве мальчика Андрея Ющинского; схватил ли он его и потащил ли он (251) находящегося там Ющинского к одному из зданий кирпичного завода ?"
      Вердикт: "Нет, не виновен"
      На секунду все онемели, затем по залу как будто пробежал электрический ток и началась невероятная суматоха; раздавались восторженные выкрики вперемежку со слезами. С самим Бейлисом сделалась истерика. Один из стороживших его солдат принес ему стакан воды, Зарудный бросился вперед, выхватил у него из рук стакан и подал его Бейлису: "Бейлис больше не ваш - он принадлежит нам!"
      Когда вся эта буря немного улеглась, судья Болдырев обратился к Бейлису с официальной формулировкой оправдательного вердикта: "Вы свободны, и можете занять ваше место в обществе".
      Вокруг плачущего Бейлиса собралась толпа. Некий купец, не имеющий возможности близко к нему подойти, кричит: "Я оставил без призора три фабрики в Петербурге и сижу тут целый месяц! Я не мог уехать домой, я не мог бы спать по ночам! Слава Богу, я могу вернуться домой, я теперь счастливый человек! Я бы хотел пожать вашу руку, но вы видите, я не могу к вам пробраться!"
      Короленко протиснулся сквозь толпу на улицу; его тут же, с восторженными криками, окружили студенты; он их просил разойтись по домам, чтобы не возбуждать беспорядков. За несколько часов сотни телеграмм были получены на имя Бейлиса и его защиты.
      Сам Бейлис, хотя и свободный теперь человек, был тайно препровожден обратно в свою камеру, чтобы избежать демонстраций при его публичном появлении; только под покровом ночи вернулся он к себе домой.
      Небольшая, разочарованная толпа собравшаяся вокруг Софийского собора, сама собой рассеялась.
      Пророчившие погромы в Киеве и других местах, даже если Бейлис будет оправдан, ошиблись - погромы не состоялись. Свидетели процесса рассказывали потом, что телефонистки в Киеве, Москве и Петербурге, по внезапному импульсу превратились в газетных репортеров; вердикт их так обрадовал, что они сначала заявляли звонившим: "оправдан", а уж (252) потом только осведомлялись о требуемом номере. Тоже самое случалось и в других городах; по всей стране прокатилась волна торжества и радости, как будто при известии о военной победе. Чужие люди, со слезами на глазах и сияющими лицами, обнимали друг друга на улице.
      Евреи и христиане поздравляли друг друга, они гордились своей страной и своими "простыми мужичками", они злорадствовали по поводу унижения администрации, и главное - радовались, что все хорошо кончилось.
      Но праздничное настроение длилось не долго: на другой день после окончания процесса, полуофициальный орган правых организаций - ядовитое, антисемитское "Новое время" вышло с комментариями, что по вопросу о виновности Бейлиса голоса присяжных заседателей разделились поровну - шесть на шесть. По русским законам такое разделение автоматически приводило к оправдательному вердикту.
      Но как могло "Новое время" об этом узнать? Закон запрещал присяжным заседателям раскрывать тайну их голосования. Конечно, целью "Нового времени" было снизить и довести до абсолютного минимума моральное значение вердикта; однако, отчет газеты получил широкую огласку и никогда не был опровергнут, да и по сегодняшний день он сохраняет весь свой интерес.
      Конечно, после оправдательного вердикта все вздохнули с громадным облегчением, но все-таки можно себя спросить следовало ли плясать на улицах?
      Да, появилась возможность поднять насмех администрацию; ведь несмотря на все оказанное ею давление, ей не удалось набрать, в таком большом городе как Киев, семи негодяев, согласных поддержать явное извращение правосудия.
      С другой стороны присяжным не хватило только одного голоса, чтобы заклеймить Бейлиса, и таким образом никак невозможно было сказать, что нужная и такая заслуженная оглушительная пощечина администрации была дана. Оправдательный вердикт в голосовании шести голосов на шесть имел более техническое, чем моральное значение: милосердие - да, но оставляющее сомнение, напоминающее известное (253) шотландское "не доказано - не виновен, но и не невинен", когда каждый может верить во что хочет.
      Спор, касающийся кровавого навета, оставался тем самым безнадежно запутанным. Неизвестно, произошло ли по настоящему голосование в вопросе убийства с ритуальной целью; ведь в первом вопросе, на который присяжные ответили утвердительно (никогда не выяснилось были ли у них здесь какие-нибудь разногласия), не было упомянуто, что преступление было мотивировано религиозным фанатизмом; вопрос касался только места, где преступление было совершено, иначе говоря, госпиталя на земле, принадлежащей Зайцеву?
      В этом первом вопросе также спрашивалось правда ли, что из тела Ющинского вытекло пять стаканов крови (с тонким намеком что эта кровь могла быть выпита) и наступила ли смерть Андрюши вследствие нанесенных ему ран? Мотивировка не указывалась, но недоказанные "обстоятельства" были представлены в таком виде, что явно подсказывали ритуальное убийство.
      Только во втором вопросе, касающемся виновности Бейлиса, был упомянут возможный мотив религиозного фанатизма; но на этот вопрос ответ гласил: "НЕТ, БЕЙЛИС НЕ ВИНОВЕН". Как же было разобраться теперь во всей этой путанице?
      Когда, в Англии, в городе Манчестере, улеглись первые восторги, люди стали мрачно размышлять над комментариями газеты "Манчестер Гардиан"; газета писала: "Простые люди в составе присяжных имели достаточно мужества, чтобы вынести оправдательный вердикт еврею, которого хотели погубить и против которого конспирировали самые влиятельные люди. К сожалению, их мужества не хватило до конца и они в своем заключении добавили: "преступление было совершено на зайцевском заводе" (вернее, они не "добавили" эту фразу, а только "оставили" ее, но смысл от этого не меняется).
      Другие ведущие газеты писали в таких же, а иногда и более мрачных красках. Например лондонский "Таймс": "Надо пожалеть, что решение вынесенное присяжными было в согласии с самой позорной стороной обвинения, позволяя таким (254) образом русским реакционерам дальнейшее распространение ужасной и лживой легенды".
      "Вестминстерскую газету" русские реакционеры тоже должны были читать с далеко не радужным самодовольством:
      "Хотя Бейлис и был оправдан, и этот факт удовлетворил общественное мнение, но в целом вердикт вовсе не был удовлетворительным. Мы не можем обвинять присяжных; формулировка вопросов им поставленных, заранее санкционировала утвердительный ответ на вопрос, касающийся ритуального убийства".
      "Лондонец", писавший в "Дэйли Ньюз" одновременно выражал и порицание, и ироническую разочарованность: "Киевское дело совершенно убило мой интерес к еврейскому международному, финансовому и политическому могуществу. Чего такая интернациональная сила добилась? - Вердикта, все еще подтверждающего старый, злостный, кровавый навет!"
      Совершенно излишне, конечно, говорить, что такие органы печати как "Аксион Франсэз", "Ля либр Пароль", Ля Круа", ликовали по поводу вердикта, рассматривая его как свою победу. Другие, симпатизирующие им, были более сдержаны; они признавали, что если и нельзя было полностью праздновать победу, то в главном пункте они ее все-таки одержали.
      "Райхспост", венский орган "христианских социалистов", писал "В общем, вердикт не опровергнул теорию, допускающую возможность ритуального убийства".
      Во второй своей передовой статье "Таймс" назвал приговор "смущающим", и точно так же выразился "Берлинер Тагеблат". И таковым он, конечно, и был. Судье Болдыреву кое-что удалось выгадать из бейлисовского процесса (и это было совсем не мало), а именно: что большому количеству людей, как в России так и за границей по-прежнему оставалось неясным, как расценивать приговор в связи с теорией о ритуальном убийстве.
      По этому поводу можно было сказать, что мнение таких присяжных по такому вопросу ничего не означало, и никого ни в чем убедить не могло. Однако, это дело было в каком-то смысле "пробное", нечто вроде плебисцита в миниатюре.
      Каково было отношение народа к клевете о кровавом (255) навете? Верил ли он, что евреи собирались в определенный день, в определенном месте и подвергали христианских детей мучениям, предписанным им еврейской религией? Да, заявлено было громогласно с одной стороны - они верили; но другая сторона, с таким же успехом могла утверждать, что приговором ничего не было доказано кроме того, что двенадцать сбитых с толку, усталых людей получили запутанный опросный лист, не позволивший им высказать каковы их убеждения, не говоря уже об убеждениях тех миллионов людей, которых они будто бы представляли.
      Однако, одно положение было статистически ясно, среди большинства преобладало единодушное мнение, что игра администрации (чья недобросовестность только прикрывалась некомпетентностью), потерпела фиаско.
      Лондонская "Дэйли Ньюз" писала: "Оправдательный вердикт Бейлису был самым сокрушительным ударом для России после русско-японской войны". В моральном отношении для русского правительства оно так и было; но тут следует себя спросить: не был ли самый факт судебного дела более сокрушительным для царской администрации, чем оправдание Бейлиса?
      Известный, всеми уважаемый англо-еврейский историк Люсьен Вольф следующим образом выразил свои чувства: "Я боюсь, писал он, что мы не можем проявлять восторга и поздравлять друг друга по поводу результата киевского процесса. Без сомнения, вердикт был сфабрикован властями с целью пустить пыль в глаза заграницей и одновременно сохранить в целости теорию ритуального убийства, облекая ее в какой-то степени моральной поддержкой правительства. Я, лично, никогда не возлагал больших надежд на вердикт; все что нами могло быть извлечено из процесса это возможность осведомить общественное мнение вне России о том, что происходит в этой стране".
      3.
      Само собой разумеется, и прокуратура и администрация провозгласили свою большую победу.
      "Тот факт, что слова "религиозный фанатизм" были (256) опущены из первого опросного листа, объяснял Замысловский, было "простой формальностью"; мы даже не настаивали чтобы слова эти были включены в текст; некоторые особенности данного убийства, подробно изложенные, не оставляли никакого сомнения в ритуальном его характере".* Излагая свои "чувства" по поводу оправдания Бейлиса, Замысловский сказал: "Конечно, нас не удовлетворило оправдание, но на процессе вопрос о ритуальном характере убийства был главным, осуждение же Бейлиса - второстепенным (факультативным)".
      Желая отметить "победу", официальные лица, поддерживавшие администрацию, устроили в Петербурге банкет. Самыми выдающимися гостями на банкете были министр юстиции Щегловитов и государственный прокурор Виппер. Были посланы поздравительные телеграммы Чаплинскому, Шмакову, Замысловскому, Косоротову, Сикорскому и другим (Пранайтиса, как будто, в этом списке не было). Всех их чествовали как "героев бейлисовского дела"; и в телеграммах этих восхвалялось "благородное мужество и высокое моральное достоинство неподкупного и независимого русского человека".**
      Некоторые поздравления и выражения благодарности и восхищения подкреплялись более существенным образом. Замысловскому выдано было двадцать пять тысяч рублей, чтобы написать книгу о бейлисовском деле; судья Болдырев получил повышение по службе, он возглавлял теперь киевскую судебную палату. (Он также получил личный подарок от царя - золотые часы и тайную, незаконную прибавку жалованья).
      Чаплинский, неутомимый труженик, успел лучше всех; он был переведен на службу в Сенат - высшую судебную инстанцию в России.
      Все награды, выданные инициаторам и сотрудникам конспирации, были конечно аннулированы революцией. То что в конечном счете с ними со всеми случилось, а также с теми, кто с ними боролись, мы приводим в нижеследующем, неполном списке: Щегловитов, Белецкий и Н. А. Маклаков (министр внутренних дел и брат защитника Бейлиса) были расстреляны большевиками в 1918 г. Шмаков умер еще до революции, а Сикорский в 1919 г. Виппер устроился на службе в большевицкой администрации в Калуге, в ста десяти верстах от (257) Москвы; в 1919 г. его там обнаружили, и революционный трибунал его судил и прокурор требовал для него смертной казни, но так как он был нужен администрации в Калуге, его приговорили только к короткому тюремному заключению.* В тюрьме он и умер.
      Голубев был убит на фронте в первую мировую войну;
      Пранайтис умер в Петербурге (в то время - Петрограде) в январе 1917 г. Замысловскому, успевшему выпустить книгу о деле Бейлиса накануне революции, удалось бежать в Югославию, где его еще видели в 1933 г.
      Вера Чеберяк и ее сводный брат Сингаевский были расстреляны большевиками в 1918 г. Единственный отчет о смерти Чеберяк мы получили от журналиста Хаима Шошкесса в ежедневной еврейской газете "Дей-Морнинг Джорнал". Шошкесс рассказывает, что будучи в большевицкой тюрьме в Харькове в 1920 г. он слышал, как тюремный надзиратель Антазерский хвастался перед заключенными, что он собственноручно расстрелял Веру Чеберяк в киевской Чека.
      Судьба также принесла мало счастья жертве этого процесса и его защитникам. Мендель Бейлис покинул Россию в 1914 г. так как жизнь для него там стала невыносимой; друзья помогли ему уехать в Палестину, но он не смог там устроиться. В 1922 г. он приехал в Америку, где он безуспешно пробовал работать, сначала в одной типографии, потом в качестве страхового агента. В 1925 г. вышла его биография, написанная с его слов, печатавшаяся также в американо-еврейской газете. Ко времени смерти Бейлиса (в 1934 г.) общественный интерес к нему сильно понизился.
      С приходом большевиков к власти, Грузенберг, Карабчевский, Марголин и Набоков эмигрировали за границу. В. Маклаков был послом во Франции в период большевицкой революции, и он никогда не вернулся в Россию. Карабчевский, Грузенберг и Маклаков умерли во Франции - в 1925, 1940 и 1959 г.г., Марголин умер в Америке в 1957 г.
      Смерть В. Д. Набокова в некоторой степени иллюстрировала его жизнь; сын его писал о том, как это случилось, когда во время публичной лекции в Берлине, в 1922 г. Набоков защитил своим телом лектора (своего старого друга Милюкова) (258) от стрелявших в него двух русских фашистов; в то время как Набоков наносил сокрушительный удар одному из убийц, второй его застрелил.
      Зарудный и Короленко, решили оставаться в России. Короленко умер в 1921 г., Зарудный был еще жив в 1933 г., Бразуль-Брушковского арестовали во время чисток в 1937 г., и никто о нем больше ничего не слыхал.
      О студентах - Караеве и Махалине ничего больше не было известно.
      Может быть, самая интересная судьба была у Шульгина; во время прихода к власти большевиков он покинул Россию, но потом вернулся обратно. В 1965 г. он будто бы участвовал в историческом фильме, в котором играл себя самого. О нем говорят, что он оказывал лояльную поддержку коммунистическому режиму.
      (259)
      ЭПИЛОГ
      ОТКЛИКИ ЧЕРЕЗ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ
      Кровавый навет был незначительным фактором в истории антисемитизма за последние пол столетия. Он неожиданно появлялся на поверхности то тут то там в "желтой" печати, не вызывая серьезных волнений. Можно было сказать, что Навет был убит делом Бейлиса, если бы настоящим убийцей (предполагая что "смерть" была действительной), - не был дух времени. За последние 50 лет дьявольские инстинкты определенного рода неудачников искали удовлетворения не в картинах пытаемых детей и человеко-вампирах, а в страшных рассказах о мировом заговоре и всеобщей погибели.