...Тут надо еще сказать, что час указанный Малецкой (между 10 и 11) совпадал с показанием Катерины Дьяконовой, когда она отправилась к Чеберяк в утро 12 марта.
      Мы отметили ранее, что фонарщик показал на Полищука (бывшего помощника Красовского), как на одного из тех, кто его подкупал, чтобы обвинить Бейлиса. С другой стороны Красовский заявил о Полищуке, что тот отдал себя в распоряжение Голубева и других черносотенных организаций. В свое время - как мы помним - Полищук честно делал свое дело: он подметил неестественное поведение Веры Чеберяк у смертного одра ее сына Жени, и сделал о нем донесение. Священник, отец Синкевич, пришедший чтобы причастить мальчика, тоже давал показание и подтвердил сказанное Полищуком, а именно, что мать не позволила умирающему мальчику отвечать на его вопросы.
      Однако все то, что Полищук, в свое время, по своей воле, свободно доносил Красовскому, теперь, двумя годами позже, можно было из него вытащить разве только клещами; с тех пор он сделался другим человеком, до ушей потонувшим в конспирации.
      Обвинение Красовского в присвоении им 16 копеек в 1903 г. было тоже делом рук Полищука. Но нежелание упирающегося Полищука повторить на суде ранее рассказанную (195) им сцену у постели умирающего Жени, только увеличило значительность этого диалога.
      Большое впечатление также произвело свидетельство сыщика Кириченко об отчаянном, хотя и скрытом вмешательстве матери, когда с Жени, в еще более ранний период следствия снимали допрос.
      Но ни один из эпизодов нами приведенных, не лег такой тяжестью на "тройку" (а следовательно и на Чеберяк) как тот что произошел на 18-ый день процесса его можно было бы вернее всего определить как "неудавшееся признание"... а затем, в тот же день произошло еще одно событие затмившее собой и его.
      Теперь нам нужно еще раз вспомнить, что оба оставшихся в живых члена "тройки" - Сингаевский и Рудзинский, вскоре после убийства Андрюши явились к следователю и к прокурору с признанием, что в ночь на 12 марта они ограбили в Киеве, на Крещатике, оптический магазин Адамовича. Они решились на это (по чистосердечному признанию Рудзинского) так как заметили, что их подозревают в убийстве Андрюши.
      Мы знаем, что Рудзинский был под ложным впечатлением, что полиция считает, что убийство было совершено не утром 12 марта, а ночью того же дня; поэтому, рассуждал Рудзинский, ограбление магазина дает им обоим полное алиби. Они предпочитали получить три-четыре года за грабеж, нежели двадцать лет за убийство.
      Но тут случилось нечто весьма странное - выяснилось, что их признание в грабеже не повлекло за собой никакого судебного преследования - это признание просто осталось без последствий. Болдырев, в очень осторожных выражениях, стал объяснять это обстоятельство присяжным: "Таков, господа, закон: если судебный следователь приходит к выводу, что улик недостаточно, он подписывает бумагу о прекращении дела; так было сделано по отношению к Сингаевскому, а государственный прокурор также решил прекратить дело и по отношению к Рудзинскому. Решение это было утверждено киевским окружным судом; так как следователь не собрал достаточных улик, дело и было прекращено".
      Но государственный прокурор Виппер знать ничего не (196) хотел: он стал доказывать, что "тройка" стала "жертвой" серьезной судебной ошибки. Они совершили грабеж и должны были за это быть посажены в тюрьму. Они честно признали свое преступление, и не их вина, если их за него не наказали. Правда, они сделали признание, чтобы установить свое алиби; но не в этом суть дела, настаивал Виппер - суть дела в том, что они совершили грабеж. Да, теперь установлено, что убийство было совершено в утро 12 марта и, следовательно, на поверхностный взгляд алиби "тройки" может показаться несостоятельным. Но это совсем не так; дело в том, что ограбление оптического магазина такое дерзкое и трудное предприятие, что оно фактически исключает для грабителей возможность совершить убийство в утро того же дня, в другой части города.
      Виппер с большим темпераментом доказывал виновность "тройки" в ограблении магазина. Корреспонденты по этому поводу не могли не отметить, что никогда еще прокурор так настойчиво не доказывал виновность преступников, когда судьи отказывались их судить.
      Для подкрепления своего тезиса Виппер умудрился заставить тупого Сингаевского инсценировать картину грабежа, т.е. воспроизвести со всеми подробностями, как Рудзинский залез в магазин, как он сам (взломщик первого класса) последовал за ним, как Латышев играл роль дозорного. Собрав добычу они пустились в бегство, и на другой день, благополучно закончив операцию, уехали в Москву.
      Тут и Замысловский выступил на авансцену с целью как можно лучше все разжевать присяжным заседателям. Он обратился к Сингаевскому: "Ведь такое предприятие, прежде чем к нему приступить требовало от вас выяснения всех условий, не так ли? Вам нужно было разузнать, когда владелец уходит из магазина, где находится сторож, возле магазина или же у ворот, вообще говоря, надо было сделать большую рекогносцировку, чтобы знать, где что находится, как именно магазин закрывается и т.д. и т.д. Ограбить магазин со взломом это более сложное дело, чем просто в него залезть, необходимо было все расследовать - вы по крайней мере два дня должны были быть этим заняты?"
      (197) Сингаевский, во время этой речи, только кивал головой выражая свое одобрение.
      Затем, свидетелем был вызван Рудзинский, в кандалах, под конвоем двух солдат; под суфлерство Виппера он добавил некоторые довольно правдоподобные детали о том как он вломился в магазин при помощи отмычки и сверла, как они оба собрали очки, ножи и бинокли и передали их Латышеву.
      И присяжные, и корреспонденты с одинаковым интересом прослушали эту профессиональную экспозицию; жаль, что Латышева уже не было в живых; но и без него это повествование звучало весьма убедительно.
      Все это теперь читаешь так, как если бы это был какой-то затерянный фрагмент какой-то дикой сказки или же как перевернутый верх ногами криминальный роман: два человека приносят повинную в своем преступлении, и при помощи своих "адвокатов", никому не позволяющих усомниться в их виновности, очень убедительно излагают все подробности.
      К всеобщему удивлению, судья Болдырев с полным благодушием позволил развертываться до бесконечности всей этой комедии, и это не взирая на уже установленный факт что судебное преследование трех громил было в свое время прекращено.
      Не оставив ни в ком из присутствующих (включая адвокатов Бейлиса, впрочем и до того убежденных) сомнения в виновности "тройки" в ограблении магазина, Виппер переменил курс своей тактики и стал защищать "тройку", пытаясь объяснить в каком они находились фальшивом положении и убедить присяжных, что по существу они были не плохими ребятами: ведь так легко было тогда поверить всему самому скверному и о них и о Чеберяк; так легко, что они были таким образом как бы заранее осуждены. Он просил присяжных побороть в себе все предвзятые чувства по отношению к этим профессиональным ворам.
      Виппер: "Можете ли вы по совести сказать, что эти три человека могли совершить убийство? Рудзинский приехал сюда с каторжных работ из Сибири, где он содержится за еще один грабеж; похож ли он на злодея, способного совершить такое страшное преступление, как убийство Ющинского? - Я очень (198) рад, что Сингаевский и Рудзинский тут присутствуют - они не похожи на убийц. Разве простой вор стал бы подвергать ребенка таким пыткам? Я бы тут не стоял перед вами, если бы не был убежден, что они невиновны, но что виновен человек, сидящий на скамье подсудимых".
      В общем Виппер проявил мужество взывая к интуиции присяжных если принять во внимание, что по всеобщим отзывам, Сингаевский выглядел тем чем он и был, т.е., недоразвитым, полоумным типом (Виппер сам не раз указывал на его глупость, а Рудзинский, по деликатному выражению Виппера, "приехавший" из Сибири, отбывал там наказание не за кражу со взломом а за вооруженный грабеж, о чем присяжные прекрасно знали).
      В заключительной части речи, все еще прилагая все усилия, чтобы добиться снисходительного отношения присяжных к "тройке", Виппер отметил их невыгодное положение вследствие их репутации "невинных преступников" (ярлык, немедленно приклеенный к ним прессой) по сравнению с Бейлисом, пользовавшимся всеобщим уважением.
      Какой контраст! - Если отбросить его участие в ритуальном убийстве, рассуждал Виппер, Бейлис мог быть прекрасным человеком (хоть и не был профессиональным взломщиком); столько людей говорили в его пользу, никто ни слова, против... Виппер продолжал: "Весьма возможно что Бейлис хороший семьянин, добросовестный и усердный труженик, как и всякий другой еврей живущий в скромных обстоятельствах и притом религиозный. Но может ли все это удержать его от преступления? Конечно, нет... я опять повторяю, он может во всех отношениях быть хорошим человеком, хорошим семьянином, чтить отца и мать...".
      Випперу мало было изображать Бейлиса хорошим семьянином, добросовестным и трудолюбивым, живущим, как и другие евреи в скромных условиях (предположительно, также похожих на него в их "практике ритуальных убийств"), увлеченный собственным красноречием, он стал заменять слова "может быть" словом "наверное". Он был возмущен клеветническим утверждением адвокатов Бейлиса, что тот не был ортодоксальным евреем; он также отказывался верить что Бейлис не соблюдал (199) субботы и фактически работал на заводе в то субботнее утро.
      Виппер продолжал рассуждение: Если старик Зайцев, считавший мацу священным хлебом доверял ее выпечку Бейлису, значит он считал Бейлиса правоверным и благочестивым евреем.
      Если бы Бейлис действительно занимался выпечкой мацы, можно было бы говорить об его благочестии: но ведь он ее только отправлял. Однако, для прокуратуры ортодоксальность Бейлиса была настолько же существенна как и репутация его честности.
      Присяжным заседателям, говорил Виппер, может показаться странным, чтобы человек с таким добрым именем был способен на ритуальное убийство? Но пусть они не сомневаются в заслуженности его хорошей репутации: наоборот, чем более они был уважаем своими соседями, тем более вероятно, что как еврей он мог совершить ритуальное убийство. - Другими словами - правда о человеке не должна вводить присяжных в заблуждение...
      Адвокаты Бейлиса ничуть не сомневались в правдивости признания "тройки" относительно ограбления оптического магазина. Их позиция была: "тройка" легко могла находиться утром 12-го марта в квартире Чеберяк, как об этом свидетельствовала Катерина Дьяконова, и в ту же самую ночь ограбить магазин.
      Нелепость по существу дела и крайняя напряженность атмосферы переплетались между собой во время очной ставки Сингаевского с молодым революционером Махалиным. И полковник Иванов (глава киевской Охраны) и прокурор Замысловский сделали все от них зависящее, чтобы эта очная ставка не состоялась. Они надеялись, что им удастся не впустить Махалина в зал суда как им удалось это сделать по отношению к Караеву, его товарищу - революционеру и сотруднику по частному расследованию в деле Бейлиса, и так же по отношению к сыщику Полищуку и шпиону-арестанту Козаченко.
      Полковник Иванов опасался, что его вызовут в свидетели и он очутится лицом к лицу с Махалиным, ранее бывшим его осведомителем. Сам Махалин конечно не хотел бы напоминать (200) об этом нечистом эпизоде в его жизни, но защита могла об этом знать и вывести все наружу. Такая перспектива представляла Иванову большие неудобства по причинам, как общего, так и специального характера. По причинам общего характера, потому что каждый раз как двойному агенту удавалось его перехитрить, это бросало тень на него как на чиновника политического розыска. Специальная причина для Иванова заключалась в том, что для него был опасен возможный вопрос защиты: на каком основании он доверял Махалину как шпиону Охраны, а не верил ему в деле Бейлиса?
      Замысловский не хотел допускать Махалина на процесс потому что боялся что идиот Сингаевский при очной ставке с ним, совершенно провалится. Страх этот, как мы увидим дальше, имел полное основание; Замысловский настолько чувствовал эту опасность, что он пригрозил уходом из дела, если ему откажут в его требовании. Но администрация чувствовала, что она и так слишком далеко зашла, не допуская неудобных свидетелей на суд. И, в конце концов, Иванов и Замысловский уступили.
      Опасная для них минута приближалась, когда сцена с "неудавшимся сознанием" подходила к концу. Сингаевского уже допрашивали больше часа; при беспрерывной помощи прокуратуры ему удалось наконец доказать свою виновность в грабеже, по крайней мере поскольку это касалось неофициального мнения суда.
      Тут Грузенберг, понимая создавшееся положение стал напирать на Сингаевского: "Почему вы думаете, что если в ночь с 12-го на 13-ое вы ограбили магазин, то это значит, что утром вы не могли совершить убийства? - вы говорите: я не боюсь (обвинения) потому что в ночь с 12 на 13 я был занят ограблением, я снова спрашиваю вас, почему вы думаете, что это доказывает что вы не могли совершить убийство утром?".
      Об этом речь шла не раз и раньше; Виппер и Замысловский всячески старались доказать что ограбление было столь трудным и сложным делом, что должно было потребовать полного внимания "тройки" в течение, по крайней мере, предыдущих двух дней.
      Но защита этим не была удовлетворена, и полагала что (201) и присяжные не доверяли версии обвинения. Грузенберг повторил свой вопрос; Сингаевский молчал - у него своих мыслей больше не было. Грузенберг в третий раз повторил свой вопрос и теперь Замысловский пришел на помощь Сингаевскому.
      Замысловский: (обращаясь к Сингаевскому) "Не считаете ли вы, что если совершено было убийство, необходимо было спрятать труп?"
      Сингаевский: "Да".
      Замысловский: "В таком случае было бы невозможно убрать труп до ночи если убийство совершено было в утро 12-го?"
      Сингаевский: "Нет".
      Замысловский: "Значит, вы считаете окончательно доказанным, что у вас бы не было возможности убрать труп так как вы ведь все уехали?"
      Сингаевский: "Да".
      Защита утверждала, что тело жертвы было вынесено из квартиры или в ту же ночь или в следующую другими членами шайки Чеберяк.
      Но все эти пререкания отодвинулись на задний план, как только вызвали Махалина для очной ставки с Сингаевским. Это был, может быть, самый напряженный момент всего процесса.
      Наступил вечер, электрические лампы были зажжены, небольшой, продолговатый зал, вмещавший от 250 до 300 человек был набит битком, как и в прежние дни, корреспондентами главных газет и телеграфных агентств России и западного мира, зрителями, свидетелями, адвокатами и судьями.
      Общее внимание было в высшей степени напряжено; "агент Д." был в зале и томился вместе с представителями обвинения и судьями. Председатель Болдырев вызвал свидетеля Махалина; франтовски одетый Махалин занял место напротив Сингаевского.
      Судья: (Сингаевскому) "Посмотрите на этого молодого человека - узнаете ли вы его?"
      Сингаевский: молчит
      Судья: "Знаете ли вы его?" - наступает длинная пауза; Сингаевский, по-видимому, переживает внутреннюю борьбу; нельзя было определить были ли у него какие-либо связные (202) мысли, понимал ли он, перед какой задачей стоит? Сущность происходящего была очевидна для всех присутствующих. То, что Сингаевский в свое время встретился с двумя людьми назвавшими себя Махалиным и Караевым он уже раньше признал. Он отчасти подтвердил, отчасти отрицал некоторые показания Махалина и Караева относительно их встреч и разговоров.
      Теперь для него был вопрос, отрицать ли ему, что стоящий перед ним человек тот самый, что назвал себя Махалиным? Если бы ему это удалось, он мог бы избежать поединка с Махалиным в присутствии стольких людей. Но он стоял как бы в оцепенении. Многие считали, что Сингаевский теперь "сломится" и сознается в убийстве.
      Адвокат В. А. Маклаков сказал позже в заключительной речи: "Так оно продолжалось в течение нескольких мучительных минут, и у меня было чувство, что драма приходит к концу и произойдет сознание". Другой защитник, Карабчевский, тоже задержался в своей заключительной речи на этом критическом моменте; но он выразил свое разочарование насчет исхода сцены в другой форме: "Я в общем рад, что Сингаевский остался верен себе и стоял тут со своим тупым взглядом и малым умом". Карабчевский продолжает: "Если бы Сингаевский признался в убийстве, прокурор Виппер, конечно, присоединил бы его к длинному списку свидетелей, которых он обвинял или в получении еврейских взяток или же в том, что они были запуганы еврейскими угрозами".
      Наконец Сингаевский ответил: "Я его знаю". "Вот в эту минуту" с горечью сказал Маклаков в своей заключительной речи, "обвинители и вмешались". Вернее, выступил судья Болдырев, который с этого момента - с помощью обвинителей стал направлять Сингаевского в течении дальнейшего показания.
      Судья Болдырев: (Сингаевскому) "Где вы с ним встретились?"
      Сингаевский: "В комнате у Караева"
      Судья: "Вы говорили с ним по поводу убийства Ющинского?"
      Сингаевский: "Нет"
      (203)
      Судья: "Вы утверждаете, что когда вы говорили с Караевым, этот молодой человек не присутствовал?"
      Сингаевский: "Он не присутствовал".
      Таким образом острый момент крайней опасности миновал - ведь Караев в своем показании заявил, что Сингаевский сделал ему свое признание в присутствии Махалина. Если уж Сингаевский не мог отрицать, что он когда-либо встречался с Махалиным, самое лучшее для него было отрицать присутствие Махалина при его разговоре с Караевым. Если Сингаевский и был на волосок от признания в убийстве, Болдыреву удалось вывести его из этой опасности; все, что Сингаевскому нужно было теперь делать, это механически повторять что Махалин не присутствовал при разговоре его с Караевым, и что при разговоре с Махалиным не было речи об убийстве.
      Можно почти с полной уверенностью сказать: если бы состоялась встреча Сингаевского лицом к лицу с его бывшим кумиром Караевым, Сингаевский бы не выдержал и принес бы повинную. И с одинаковой уверенностью можно предположить, что Караев с его вспыльчивым, бурным характером, с его полным презрением ко всяким властям, никогда бы не потерпел вмешательства судьи и прокуроров, бесстыдно подсказывавших ответы Сингаевскому. А если бы ему не удалось остановить их маневры, он бы конечно произвел такой скандал, что эти маневры все равно потеряли бы какое бы то ни было значение.
      "Мы протестовали", сказал Маклаков в заключительной речи, "но оцепенелое молчание Сингаевского было прервано, и тайна осталась нераскрытой". Не совсем так рассматривал инцидент "агент Д."; в ту же ночь, в письме к Щегловитову он писал "...хотя Сингаевский не признался в убийстве, он признал, что знает Махалина и подтвердил некоторые детали его показания; публика не сомневается, что Бейлис будет оправдан".
      Девятнадцатый и последний день опроса свидетелей принес с собой высшую степень унижения для прокуратуры в результате показаний полковника Павла Иванова, помощника Шределя (главы жандармского управления). Тут надо (204) вспомнить, что под давлением начальства, именно полковник Иванов, в начале следствия, приступил к изготовлению улик против Бейлиса. Это он подсадил арестанта-шпиона Козаченко в камеру Бейлиса, и ничуть не изобличил дико-нелепого доноса Козаченко, будто бы Бейлис пытался его нанять для отравления фонарщика Шаховского и сапожника Наконечного. Будем помнить также, что вызванный на допрос к Иванову, Козаченко упал на колени и сознался, что он всю эту историю выдумал.
      Легко понять, почему администрация не хотела пускать дурачка и пьяницу Козаченко в зал суда, но непонятно почему Иванов рассказал главному редактору "Киевлянина", Пихно, о признании Козаченко. Пихно умер до процесса, но он успел рассказать о разговоре с Ивановым другому журналисту, крещеному еврею Брайтману, в свою очередь беседовавшему по поводу этого эпизода с Ивановым.
      На суде Карабчевский допрашивал Иванова по поводу этих разговоров:
      Карабчевский: "Вы сказали, что говорили с Брайтманом по поводу бейлисовского дела; случалось ли вам говорить с ним об информации, полученной им от Пихно?"
      Иванов: "Я не помню"
      Карабчевский: "Вы никогда с ним не говорили о Козаченко?"
      Иванов: "Я не могу с точностью припомнить разговоры происходившие два года тому назад".
      Карабчевский: "Значит вы не упомянули о ложном обвинении Бейлиса и о признании Козаченко, что он солгал?"
      Иванов: "Я этого" не помню".
      В судебном отчете не значится прямого вопроса со стороны защиты: "Признался ли вам Козаченко, что он выдумал всю историю с отравлением?" Иванова только спросили, говорил ли он об этом с Пихно и с Брайтманом - мы только что видели, как он ответил на эти вопросы.
      Роль, сыгранная Ивановы в эпизоде с "неудачным признанием" тоже показывает каковы были чувство чести и компетентность этого человека. Именно к нему Рудзинский обратился в свое время с намерением сознаться в грабеже, и Иванов его (205) направил куда следовало. Об этих обстоятельствах Грузенберг, главным образом, его и допрашивал.
      Грузенберг: "Разве вы не спросили Рудзинского, почему сознание в грабеже, совершенном в ночь с 12 на 13-ое, дает ему алиби касательно убийства, совершенного в утро 12-го числа?"
      Иванов: "Нет, я не спросил".
      Грузенберг: "Но ведь в газетах уже появилось точное указание относительно времени убийства".
      Иванов: "Мне об этом ничего не было известно".
      Как мы уже ранее видели, в газетах сначала появились противоречивые сведения относительно времени, когда было совершено убийство. Более чем вероятно, что эти вводящие в заблуждение сведения в газетах были ловушкой со стороны полиции; однако, невозможно поверить, чтобы Иванов был неправильно информирован. И вот эта ложь тоже помогла вскрыть правду. Иванов решил сыграть хотя бы на частичном алиби и потому одобрил план Рудзинского сознаться в грабеже. Сам же, в своих показаниях спотыкался с одной лжи на другую; он производил впечатление человека погруженного в какой-то туман, и когда прокуратура пробовала ему подсказывать, как она подсказывала Сингаевскому, он не воспользовался ее помощью.
      Его спросили работал ли кирпичный завод в день убийства. На этот вопрос он дал два ответа; первый - что от следователя Фененко получен был рапорт, что завод работал. Но такой ответ был нежелателен для прокуратуры; снова спрошенный, Иванов сказал, что он не смог этого выяснить. Тогда Виппер, едва скрывая свое отчаяние, спросил: "Разве этот вопрос вас не интересовал?" - "Да, но я не мог установить, работал ли завод", - был ответ.
      Тогда Виппер решил переменить курс и вернулся к уже не раз испробованной тактике, стараясь доказать роль еврейского капитала и запугивания в защите Бейлиса.
      Виппер: (обращаясь к Иванову) "Известно ли вам, что Бразуль, Махалин и Караев получали какие-либо суммы денег?"
      Иванов: "У меня есть рапорт об этом. В киевской (206) жандармерии есть несколько заявлений, подтверждающих, что все лица занимавшиеся частным расследованием, получали денежные вознаграждения". - "Согласно этому рапорту", продолжал Иванов, "Бразуль в свое время получил три тысячи рублей, а Караев и Махалин получали регулярно по пятьдесят рублей в месяц".
      Тут Грузенберг, защищавший Бейлиса без всякого вознаграждения, вскипел, и потребовал, чтобы Иванов раскрыл источник своей информации; он отвергал объяснения Иванова, что тот должен в этом вопросе сохранять служебную тайну. В это время вмешался судья Болдырев: "Свидетель заявил: жандармерия располагает точными и надежными сведениями, не оставляющими у него никаких сомнений, но служебный долг не позволяет ему об этом говорить".
      "Вот я именно об этом и говорю", резко возразил Грузенберг, - "почему вы, ваше превосходительство, не объясняете ему, что его служебный долг состоит в том, чтобы говорить только правду, и что тут никаких секретов быть не может? Я прошу внести это в протокол".
      Замысловский решил, что это подходящий момент, чтобы подразнить Грузенберга и напомнить ему, что ведь Иванов давал свое показание по настоянию защиты. Грузенберг сейчас же парировал: "Безразлично, какая сторона вызвала свидетеля; не существуют свидетели обвинения и защиты - есть только честные и бесчестные свидетели".
      - Замечание это было сделано в знаменитой грузенберговской манере - с прямолинейностью, граничащей с дерзостью. Нельзя было позволить защитнику делать намеки в суде, что ответственный государственный чиновник лжет. Судья Болдырев назначил перерыв заседания, чтобы обсудить этот и другие вопросы со своими коллегами. По возвращении судей, Болдырев обратился к Грузенбергу: "Я вас должен предупредить, что если с вашей стороны будут повторяться подобные замечания, я, к сожалению должен буду прибегнуть к крайним мерам". Грузенберг отступил на один шаг: "мое замечание ни кому лично не относилось".
      Болдырев: "Вы себе позволили непозволительное выражение; вы отлично знаете, что такие инсинуации запрещены, (207) поэтому ваше замечание было абсолютно неуместным; я предупреждаю вас, что если вы будете продолжать, я буду вынужден прибегнуть к крайним мерам". - Но Грузенберг больше не позволил себя запугивать. Он ответил: "Я повторяю, что не признаю разделения: свидетели обвинения и свидетели защиты; все свидетели дают показание в суде, и они могут только быть честными и бесчестными - я остаюсь при этом мнении". Болдырев на это ничего не возразил.
      Уже после процесса, киевская ассоциация адвокатов сочла себя обязанной сделать Грузенбергу выговор за его резкий тон в обращении с Ивановым; однако, это не могло помочь Иванову на суде.
      4.
      Но где же сам Бейлис? В течение длительной борьбы за реабилитацию Чеберяк и "тройки", Бейлис фактически исчез из виду своих судей. Шли бесконечные рассуждения касательно куска наволоки, касательно седельного шила, возможно использованного для убийства, или касательно забора во дворе зайцевского завода, или толщины стен и пола в квартире Чеберяк и в винной лавке, в которой находилась Малецкая; шли разговоры о том, что Катерина Дьяконова видела в известное утро, и что Аделя Равич рассказывала обеим сестрам, об еврейских обычаях, о процессах в прошлом касавшихся ритуальных убийств, а ...интерес к самому Бейлису, казалось, уменьшался со дня на день...
      Иванов давал свое показание на девятнадцатый день, а на двадцатый были вызваны эксперты; начиная с этого момента и вплоть до двадцать девятого дня, когда стороны приступили к заключительным речам, имя Бейлиса упоминалось все реже и реже.
      Он был забыт. Его все возрастающее отсутствие (если не считать что он все сидел в зале суда в качестве безмолвного и незаметного объекта) делалось все более и более трагикомичным.
      В газетах все чаще повторялся вопрос: "Где Бейлис?" и в середине процесса Карабчевский задал тот же вопрос в (208) зале суда, и судья Болдырев резко призвал его к порядку за легкомыслие, и немедленно объявил перерыв на десять минут. Один из наблюдателей* так описывает этот инцидент: когда председательствующий судья, во главе своих коллег, проходил во внутренние помещения, публика видела как прокурор Виппер покатывался со смеха. Получилось впечатление, что судья объявил перерыв, чтобы публика не видела, как он сам смеется. Публика, с трудом себя сдерживавшая когда Карабчевский сделал свое замечание, начала смеяться, как только судьи покинули зал суда.
      (209)
      Глава семнадцатая
      ЧЕРТОВЩИНА ДЛЯ БЕСПРАВНЫХ
      Когда на двадцатый день процесса вызвали медиков-экспертов, прокуратура, по всей видимости, находилась в тяжелом положении. Заговорщики, (к которым надо причислить судью Болдырева и всех обвинителей) казалось начинали сомневаться, не слишком ли много они требуют от присяжных, хотя состав их и был так ловко подобран. Медицинская экспертиза, продолжавшаяся четыре дня, ничем обвинению не помогла, разве что притупила в мыслях у присяжных неблагоприятное впечатление от всего ранее происходившего.
      Помимо всего уже сказанного в шестой главе по поводу экспертизы врачей, достаточно будет отметить, что из пяти экспертов только один Косоротов, получивший взятку в 4.000 рублей, объяснял подробности вскрытия тела, как якобы соответствовавшие практике ритуального убийства; трое других ему противоречили, один воздержался; шестой, Сикорский, который соглашался с Косоротовым, был психиатром, а не медицинским экспертом, да и вообще не в здравом уме. Вся дискуссия так утопала в медицинской терминологии, что присяжным невозможно было следить за ней и понять заключение экспертов.
      На двадцать пятый день процесса были вызваны эксперты по религиозным вопросам, и тут надежды обвинения несколько ожили. Наступил бенефис отца Пранайтиса и "агент Д." писал Щегловитову, что он опорная точка всего процесса. Это, однако, не значит, что он смог поразить присяжных своей эрудицией. Но каков бы ни был его образовательный ценз и его умение ссылаться на исторические данные, они были бы вне (210) компетенции тех двенадцати украинских мужиков и мещан, т.е. присяжных.
      Нет, прокуроры надеялись на "страстную веру" отца Пранайтиса, на то что она увлечет с собой присяжных и приведет их к убеждению о наличии ритуального убийства, и может быть по инерции, к обвинению Бейлиса.
      Все-таки некоторую степень эрудиции, приличия ради надо было показать, и отец Пранайтис это сделал в своем вступительном слове. Он всех утомил такими словами как: хасидизм, цадик, каббала, Зогар, Шулхан Арух и т.п. - Причем в самой манере его речи заключался намек на какой-то тайный мир, в котором люди соблюдали мрачные обряды под аккомпанемент невразумительных бормотании. От времени до времени Пранайтис так приоткрывал завесу над этим тайным, полным ужасов миром, чтобы у его слушателей волосы становились дыбом, расширялись бы глаза, по спине бежала бы дрожь.
      Возможно, что присяжные и сочли его, в конце концов, глубоко образованным человеком, но единственное, что могло до них дойти, это описание евреев, исповедующих религию вампиров и изуверов, скрываемую за обыкновенной человеческой оболочкой.
      В своей вступительной речи, Пранайтис привел довольно много цитат из книги, будто бы написанной в Румынии в начале девятнадцатого столетия; нашел он эту книгу в библиотеке Духовной Академии Святейшего Синода в Петербурге. Об авторе этой книги, писавшем под псевдонимом "Неофит" и выдававшим себя за крещеного еврея, имевшего доступ ко всем тайнам еврейского ритуала, никому ничего не было известно.