Он сказал на суде, что, будучи мальчиком 13-14 лет он был свидетелем погрома и, хотя он не был евреем, ужас этого зрелища глубоко запал ему в душу и навсегда определил последующий курс его жизни. В шестнадцать лет он уже был активным работником и в первый раз арестован за "экспроприацию" (официальное наименование для грабежей совершенных в пользу кассы революционных партий).
      К тому времени, когда он достиг совершеннолетия и появился на сцене бейлисовского дела, Махалин уже успел отбыть три раза тюремное заключение. У него уже были разного рода занятия - он служил железнодорожником, состоял (145) студентом агрикультурного института, давал частные уроки. У него была мечта в жизни (странная для революционера) стать оперным певцом. Однако, что было совсем не необычным среди революционеров - он был двойным агентом и также как Богров служил в Киеве под ведомством Иванова.
      К сожалению, в интересах Иванова, этот эпизод в жизни Махалина был на суде замолчан, и он только всплыл наружу во времена следствия Чрезвычайной Комиссии в 1917 г. В 1911 г. взаимоотношения его с Ивановым прервались - к этому времени Махалин уже проживал в деревне и зарабатывал себе на жизнь частными уроками; заработок его был мизерным т.к. он никогда не отказывал неимущему ученику; распространять "лучи просвещения", как он выразился на суде, было для него важнее, чем есть хлеб с маслом.
      К концу того же 1911 г. он получил от своего деда маленькое наследство и тут, не меняя ни своей деятельности, ни своих принципов, он дал волю новой, совсем не вяжущейся с его революционными взглядами, амбиции - он стал одеваться как денди; появление его на суде в фатовской одежде дало повод государственному прокурору для саркастических замечаний.
      Махалин в первый раз услышал о бейлисовском деле в 1911 г. - это убийство его заинтересовало своей предпосылкой, что оно было ритуального характера; банальное убийство его бы не касалось, но подстрекательство к погрому задевало его за больное место, снова погружало его в кошмарное переживание его детства и принуждало к действию. К тому же, также как и Богрову ему нужно было реабилитировать себя в глазах революционеров подозревавших что он двойной агент и работает на Охрану. И вот ему пришло в голову, что он лучше всего достигнет этой цели, если поможет раскрыть конспирацию администрации относительно ритуального убийства.
      В том, что тут был заговор и конспирация (даже если бы Бейлис оказался одним из убийц Ющинского), у него сомнений не было, однако он решил действовать с большой осторожностью и ждал несколько месяцев пока не представился случай. В январе он прочел статью Бразуля обвинявшего Миффле и членов семьи Ющинского. Он вспомнил, что как-то однажды (146) встретил Бразуля и стал размышлять захочет ли буржуазный журналист с ним сотрудничать; еще через месяц он решился рискнуть - устроил с ним секретную встречу и предложил свои услуги.
      Все случилось так как Махалин этого и ожидал; Бразуль встретил его холодно; он понимал что у Махалина (революционера крайне левого крыла) были свои личные мотивы для желания принимать участие в расследовании; своими личными качествами он также не произвел на него особого впечатления и вообще казался Бразулю совсем не тем сотрудником какого он искал.
      Бразуль, со своей стороны, произвел на Махалина еще менее благоприятное впечатление. На суде он о нем сказал:
      "Он легкомысленный болтун - неопытен и безответственен". Несмотря на отсутствие взаимной симпатии, Махалин настаивал на сотрудничестве и Бразуль, в конце концов, ему уступил. Тут надо добавить, что Махалин совсем не видел себя или Бразуля на главных ролях в этой драме; для главной роли он имел ввиду своего друга, тоже революционера, но много старше его, некоего Караева, человека с интересным прошлым и исключительного характера.
      В Караеве мы снова встречаем личность, прямо сошедшую со страниц романа Достоевского "Бесы". Давая показание у следователя за год до суда он заявил, что он дворянин, уроженец Кавказа, православный. Полицейский отчет прочитанный о нем на суде гласил, что этот человек был в ярой оппозиции к существующему строю; в двадцать пять лет он уже успел отбыть четыре раза разные сроки тюремного заключения, начиная от нескольких месяцев до трех с половиной лет. Хотя его преступления были исключительно политического характера, сам он (из глубокого сострадания к "униженным и оскорбленным") не делал различия между уголовными и политическими. В его глазах всякий имевший столкновение с администрацией автоматически становился ее жертвой и мучеником; каждый попавший по какой бы то ни было причине в тюрьму был врагом режима - т.е. революционером. Караеву еще не было двадцати пяти лет, когда о нем уже создавались целые легенды в преступном мире.
      (147) Арестанты, гангстеры, воры, сутенеры, не имея возможности вникнуть в его философию тем ни менее с благоговейным трепетом относились к его похождениям, особенно к его аррогантному поведению по отношению к власть имущим.
      Красовский, слушая полицейский рапорт о Караеве на суде, заявил о нем: "Он бунтовщик - никогда ни перед кем не унижался". Будто бы был случай, когда во время допроса в тюрьме он пожаловался на зубную боль и городовой стал над ним издеваться - он схватил со стола лампу и швырнул ее на пол; позже, он будто бы убил этого городового, его за это судили и оправдали. Всем этим историям почти невозможно поверить, но когда о них было рассказано в суде никто их не оспаривал.
      "Вот этот человек нам необходим для расследования бейлисовского дела", сказал Махалин Бразулю. "В мире преступников он почетный член, знает там все ходы и выходы, умеет говорить на их языке; все что ему нужно сделать спросить кто совершил убийство".
      К этому времени Караев только недавно выпущенный из тюрьмы тоже жил вблизи Киева. И также как и Махалин и Богров он или служил в Охране или же был заподозрен своими товарищами, что он ведет двойную игру и он тоже чувствовал что должен себя перед ними реабилитировать (приходится поражаться как вообще могли в Охране или же в революционных Кругах кто-либо кому-либо доверять).
      Махалин скоро выяснил, что Караев выдавал этому врагу человечества полиции, любивших его и доверявших ему убийц.
      Когда оба молодых человека встретились в гостиничной комнате в Киеве и Махалин объяснил чего он хотел и чего нельзя было объяснять письменно Караева взорвало; он так был взбешен, что даже выхватил револьвер чуть ли не собираясь застрелить Махалина. Он стал бегать взад и вперед по комнате, громко выражая свое безграничное возмущение и отвращение к подобной идее; тут, по его мнению, никакой не было реабилитации, а напротив настоящее предательство подтверждающее фиктивное, в котором его обвиняли, да и одна мысль о том как он будет расставлять капкан своим (148) сотоварищам-"революционерам" (хотя бы и второго разряда), была ему глубоко противна. В конце концов, он стал понемногу успокаиваться и у Махалина появилась возможность высказать ему свою точку зрения: ведь убийцы Андрюши Ющинского не были рядовыми преступниками, т.е. несчастными жертвами существующего строя; они были частью этого строя, погромщики, согласные участвовать в ужасном заговоре против народа. Ведь в этом деле произошло одно из двух: или убийцы симулировали ритуальное убийство и в этом случае это были самые ужасные подонки, не заслуживающие никакого снисхождения или же они не имели намерения нарочно симулировать ритуал, но в этом случае их обязанностью было повиниться перед народом, а не позволить заговорщикам делать свое страшное дело.
      Если бы он (Махалин) сам был способен раскрыть это дело он бы не обращался к Караеву. Но со своей изощренной речью и манерами, которых он никак не смог бы от них скрыть, он был чужим человеком в мире преступников. Стоило бы ему только раскрыть рот, и они тут же бросились бы на него, как волчья стая.
      Кончилось тем, что Караев сдался. Таким образом при посредстве Бразуля, Красовский вошел в контакт с Махалиным а благодаря ему, с Караевым.
      Бывший сыщик и оба революционера приближались друг к другу с большой опаской; Красовский, и без того неохотно сотрудничавший с доверчивым и болтливым Бразулем, понимал, как ему было опасно водиться с революционерами. Со своей стороны, Махалин и Караев, если знали прошлое Красовского, должны были чувствовать к нему сильнейшее отвращение. Но Красовский работал под вымышленным именем и он уверил их, что ведет частное расследование, что как мы видели было правдой. Однако через короткое время они оба узнали что Красовский на самом деле был всем известной Немезидой преступного мира!
      Но к этому времени главная черная работа уже была проделана и все улики, и вместе взятые и каждая в отдельности, с поразительной последовательностью указывали на "тройку". Особое везенье наших трех частных детективов состояло в (149) том, что они имели дело только с одним из членов "тройки", а именно с простаком Сингаевским; Латышева уже не было в живых, а Рудзинский отбывал наказание в Сибири за вооруженный грабеж. Конечно была Вера Чеберяк (ее многострадальному хозяину удалось наконец-то её выселить и она больше не жила на Лукьяновке), но в то время как от неё ничего нельзя было добиться, с полуидиотом Сингаевским можно было легко справиться.
      Государственный прокурор в сжатой форме характеризовал его на суде: "Господа присяжные заседатели - вы его видели! - он вор и замечательный взломщик, но при том он такой болван, что его даже нельзя было выучить читать и писать - ясно, что он доверился Караеву".
      "Доверился", пожалуй, недостаточно сильное слово - Сингаевский был совершенно потрясен, когда третье лицо представило его легендарному Караеву. Чем он заслужил такую честь и что Караев от него хотел? Караев ему объяснил: в виду было "большое" дело... "мокрая" работа... Необходимо освободить очень важного заключенного - для этого может быть понадобится убить с десяток людей. Нужны люди "чья рука бы не дрогнула", а дело будет хорошо оплачено.
      Объятый трепетом благоговения и восторга Сингаевский обещал найти еще другого человека, за которого он может головой ручаться. Оставшись наедине с Караевым он начал болтать о деле Ющинского, о том, как полиция хотела пришить это убийство ему и его товарищам - Рудзинскому (теперь в Сибири) и Латышеву (уже мертвому). На этом месте Караев прервал разговор - он уже предвидел признание и хотел иметь свидетеля.
      Во время следующего свидания в комнате Караева присутствовал также Махалин; и вот тут - после некоторого прелиминарного разговора о "деле", Караев вернулся к убийству Ющинского. Обращаясь к Махалину и указывая на Сингаевского, Караев сказал: "Вот настоящий убийца Ющинского" - потом повернувшись к Сингаевскому он спросил: "разве не так это было"? - на что Сингаевский ответил: "Да, это была наша работа". - Он продолжал болтать и стал обвинять Рудзинского, что тот испортил "работу", так как по его (150) мнению не следовало тело "ублюдка" запрятывать так близко от квартиры Чеберяк, его надо было бросить в Днепр.
      Караев прямо его спросил: "Почему же вы сделали такую поганую работу? зачем нужна была вся эта резня? "На это Сингаевский саркастически ответил: "Это Рудзинский так решил своей министерской головой". Однако Сингаевский должен был признать, что именно Рудзинский в трудный момент (еще до того как его отправили в Сибирь) проявил настоящую изобретательность. Тут еще были две девицы, Катерина и Ксенья Дьяконовы, которые слишком много знали и, по мнению Сингаевского, их следовало убрать да еще и несколько других людей, но самое спешное было найти для "тройки" алиби, и вот Рудзинский его и придумал.
      Вот как это получилось: 18-го апреля 1911-го г. т.е. через пять недель после убийства Ющинского, Рудзинский, тогда еще на свободе, присутствовал на панихиде по убитому Андрюше и там он услышал, что время убийства, предполагаемое полицией (конечно ошибочно) было в ночь на 12-ое марта. И тут Рудзинского осенила блестящая мысль: если в полиции думали что убийство было совершено в ночь на 12-ое, все что тройке надо было сделать - это сознаться* что они в эту ночь грабили оптический магазин на главной торговой улице Киева и, следовательно, были "заняты" на довольно большом расстоянии от Лукьяновки и никак не могли быть одновременно в двух местах.
      В этом месте своего рассказа Сингаевский хитро подмигнул и добавил: "Лучше получить четыре года за грабеж, чем двадцать за убийство". На этом они и порешили; в условленное время Рудзинский появился перед следователем, а Сингаевский перед прокурором и они оба принесли повинную в грабеже. Они были спокойны, что алиби их обеспечено до тех пор, пока не выяснилось, что слухи о том, что убийство было совершено 12-го марта ночью подслушанные на панихиде по Андрюше, (версия много раз в печати повторенная и даже появившаяся в "Еврейской Хронике", в Лондоне) не соответствовали тому, что было известно полиции.
      Вскрытие тела показало что мальчик был мертвый через четыре часа после того как он съел свой завтрак в 6 ч. утра.
      (151) Таким образом оказалось, что дорого стоившее "тройке" алиби не было таким верным, как сначала казалось; но все-таки оно имело некоторую ценность ведь было мало вероятно, что совершив утром убийство они в ту же ночь учинят грабеж.
      Результат этого сенсационного признания был таков, что ни одна министерская голова, а может быть и целый кабинет министров не могли бы его предсказать. Их признание просто было выкинуто из судебного протокола и не фигурировало на суде. Во время процесса Сингаевский и Рудзинский снова повторяли и настаивали, что в ночь на 12-ое марта они грабили оптический магазин и приводили много подробностей этой своей деятельности. Факт остается фактом, что признание их было отвергнуто.
      Караев повторил со всеми подробностями перед судебным следователем разговор, произошедший 18 июня 1912-го г. в номере его гостиницы; его огласили на суде и признание Сингаевского было подтверждено Махалиным. Но самому Караеву не разрешили появиться на суде - он был для администрации слишком опасным человеком. Вскоре после сделанного им заявления у следователя он был арестован и по административному приказу сослан в Сибирь, в Енисейск, где он содержался под строгим надзором.
      Требования защитников Бейлиса ни к чему не привели; в полном пренебрежении к закону, губернатор Енисейска получив повестку с вызовом в суд Караева, отказался отпустить самого опасного свидетеля в бейлисовском деле, а за губернатором стоял Щегловитов.
      Администрация хорошо сделала, помешав Караеву появиться в суде; при его знании из первоисточника о сути дела, при его бесстрашии, надменности, презрении к властям, его присутствие на процессе повлекло бы за собой катастрофу для прокуратуры.
      Почему же позволили Махалину (правда не такой грозной фигуре как Караев) явиться в суд? - Но тут можно было бы с такой же логикой задать себе вопрос, почему администрация вообще не изгнала всех свидетелей защиты и не вела этот процесс по сталинскому методу? На это нужно было бы ответить, что она не могла этого сделать. Россия еще не была (152) тоталитарным государством и ее администрация могла только до известного предела "исправлять" судебное производство. Конечно тайным образом она могла идти и шла гораздо дальше, но и тут были свои границы в стране где существовала либеральная печать, где работали способные издатели и журналисты и где определенный сектор самой администрации выражал свое недовольство.
      Между конспираторами, фактически, было сильное расхождение по поводу предела, за который уже не следовало переступить. Полковник Иванов стоял за то чтоб Махалина тоже не впускать в залу заседания; в конце концов, он уступил, но при условии, что Махалин со свидетельской скамьи не будет говорить о своей причастности к Охране. Конечно не было опасности что сам Махалин об этом упомянет; уже не говоря о впечатлении в революционных кругах, ценность его свидетельских показаний, если бы он сознался что шпионил для полиции, была бы сильно ослаблена если не совсем уничтожена.
      Однако, именно по этой причине, покровитель Голубева Замысловский (самый способный из всех прокуроров выступавших на процессе) хотел, чтобы объявлено было публично, что вот идеалист-революционер, провозглашавший о своей любви к простому народу... получал деньги от Охраны... Он тем более этого хотел, что понимал - Махалин, после Караева, был самым опасным свидетелем для обвинения. Замысловский своего не добился и чуть ли не покинул процесс.
      5.
      Когда Бразуль в январе 1912г. напечатал свое бессмысленное обвинение против Миффле и членов семьи Ющинского, это нисколько не повлияло на планы администрации назначить начало процесса на 25-ое мая. Но положение круто изменилось, когда в начале мая Бразуль стал печатать в "Киевской Мысли" целый ряд статей, в которых он обвинял Чеберяк и Тройку.
      Администрация вдруг столкнулась с убийственным фактом, что защита по-видимому попала в самую точку, и возможно, имела непреложные улики против людей, бывших и у (153) обвинителей на сильнейшем подозрении. Начались лихорадочные совещания между Киевом и Петербургом тем более, что тут еще прибавлялись опасения губернатора Гирса и министра внутренних дел Макарова: вероятное оправдание Бейлиса повлияет на предстоящие выборы. В конце концов, открытие процесса 25-го мая было отменено и все судопроизводство возвращено государственному прокурору.
      Поведение Иванова вполне соответствовало степени испуга администрации; он призвал к себе Бразуля и жестоко его изругал за то, что тот губил всю вложенную им (Ивановым) работу в дело Бейлиса.
      6.
      В течение второго предварительного следствия начавшегося немедленно после того как первое было аннулировано, администрация стала неистово искать новых улик. Имевшийся у нее в руках материал состоял из показаний мужа Чеберяк 20-го декабря 1911 г. о том, как за несколько дней до убийства, его сын Женя прибежал домой и рассказал, как Бейлис прогнал его и Андрюшу со двора кирпичного завода.
      Это заявление было сделано через четыре месяца после Жениной смерти, и мы уже видели как администрация к нему отнеслась. Снова начавшийся допрос Веры Чеберяк сначала ничего нового не дал, но 10-го июля 1912-го г. т.е. через 11 месяцев после смерти сына, она вдруг вспомнила, что Женя, умирая ей сказал что в утро убийства, он и Андрюша пошли на кирпичный завод и что Бейлис Андрюшу утащил.
      До тех пор, Вера общим числом дала пять показаний до и после Жениной смерти, и она никогда даже не намекнула на такой первейшей важности факт. Ей потребовался целый год, чтобы о нем вспомнить! Затем последовало второе не менее ловкое проявление вернувшейся памяти Чеберяк, на сей раз исполненное маленькой Людмилой, единственным ее ребенком, оставшимся в живых.
      11-го Августа 1912 г. т.е. через год и пять месяцев после убийства Андрюши, девочку привели на допрос к новому (154) следователю Машкевичу присланному из Петербурга чтобы заменить Фененко. К этому времени Людмиле минуло девять лет, что означает, что ей было семь с половиной когда описываемый ею инцидент будто бы произошел.
      Она заявила, что в день убийства, около восьми часов утра Андрюша пришел к ним на квартиру и предложил Жене пойти кататься на глиномешалке; она, младшая сестра Валя и еще несколько детей, включая дочку сапожника Наконечного (того самого честного соседа, по собственному почину мужественно вмешавшегося и заставившего фонарщика на очной ставке у следователя отказаться от поклёпа на Бейлиса).
      Официальный рапорт заявления Людмилы был зарегистрирован следующим образом: "дети пролезли через щель в заборе во дворе завода и стали кататься на глиномешалке; вдруг они увидели Бейлиса и еще двух евреев направлявшихся к ним и они бросились бежать, но Бейлис успел схватить Андрюшу и Женю. Жене как-то удалось вырваться, но Андрюшу два еврея стали тащить к печи. Ее сестра Валя, самая маленькая, когда убегала была позади других детей и тоже это видела".
      Теперь читатель имел уже возможность познакомиться со всеми уликами собранными против Бейлиса ко времени открытия процесса; весь остальной материал оглашенный на суде состоял из неопределенных слухов и подоплеки касающейся его происхождения. Тот факт, что Бейлис занимался распределением мацы при жизни старого Зайцева был разработан в качестве косвенных дополнительных улик. Обыкновенное шило употреблявшееся шорниками, неизвестно кому принадлежавшее, и во всяком случае непригодное для кровопускания было представлено как орудие убийства.
      В течение двух дней весь состав обвинителей тяжело работал, стараясь впутать в убийство торговца сеном и соломой Шнеерсона (главным образом, потому что его однофамильцами были члены знаменитой семьи раввинов). На суде также было указано, что когда дети Чеберяк ходили к Бейлисам покупать молоко, они пугались встречавшихся им там евреев в "заграничной одежде". Такому факту обвинители тоже умудрялись придавать значение и их не останавливало, что у Бейлиса в (155) 1911 г. уже не было коровы, он ее продал годом раньше, чтобы иметь возможность заплатить за правоучение своего сына.
      Значит, к Бейлису приходили евреи одетые в заграничную одежду и пугали христианских детей, и хотя это далеко еще не приравнивалось к тому чтобы их убивать и пить их кровь - все-таки это что-то прибавляло к общей картине. На суде было еще много представлено такого же хлама, все более и более невероятного и совсем не относящегося к делу, доказывающего только отчаянное положение администрации и отсутствие изобретательности у прокуратуры.
      (156)
      Глава двенадцатая
      ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ
      Для того чтобы читатель мог полностью оценить всю степень разложения внесенного Щегловитовым в судебное производство, а также роль официальных лиц в заговоре против Бейлиса, мы должны рассказать о существовавших в России более полвека тому назад законах, касающихся судебной процедуры.*
      Человек, заподозренный в преступлении, препровождался полицией к судебному следователю. Если после дальнейшего расследования его задерживали, это означало, что по заключению следователя, есть основание для судебного дела и в этом случае государственный прокурор приступал к составлению обвинительного акта. Затем обвинительный акт передавался в обвинительную палату апелляционного, суда (вернее, в судебную палату) в составе пяти судей. Эти судьи были последней инстанцией, окончательно решавшей должен ли обвиняемый предстать перед судом, и решали они это без заслушивания свидетелей, а на основании представленного им материала.
      Мы должны теперь более подробно описать некоторую особенность русского судопроизводства, имеющую отношение к нашему повествованию: если преступление было такого рода, что жертва или же ее наследники могли предъявить иск и требовать денежной компенсации с преступника, они имели право приглашать частного адвоката в помощь государственному прокурору. Государственный прокурор и частный адвокат работали независимо друг от друга, но цель у них была общая - добиться осуждения подсудимого.
      (157) В бейлисовском деле предъявлять к Бейлису иск в пользу Андрюшиной матери можно было только теоретически - Бейлис был бедным рабочим человеком и взять с него было нечего; хотя мать Андрюши никого ни о чем не просила, два известных адвоката добровольно предложили свои услуги и выступали в качестве ее представителей. С одним из них мы уже познакомились - это Замысловский (покровитель Голубева) депутат Думы крайне правого крыла. Вторым выступал московский присяжный поверенный Шмаков, хваставший, что у него никогда не было еврея-клиента и известный тем, что он обвесил весь свой кабинет карикатурами на еврейские носы.
      Замысловский получил вознаграждение (будто бы за написанную им о деле Бейлиса книгу) за свои "добровольно" предложенные услуги в размере 25.000 рублей из особого фонда, которым располагал глава полиции Белецкий. Шмаков же работал побуждаемый исключительно своими идеалами.
      Так как вопрос об иске в этом деле был только номинальный, настоящая причина, по которой Замысловский и Шмаков были приглашены выступать на процессе крылась в срочной необходимости получить подкрепление для прокуратуры.
      Замысловский так хорошо работал, что затмил собой на процессе государственного прокурора Виппера.
      Ввиду того, что оба эти "частные" присяжные поверенные играли такую важную роль на процессе, мы их будем называть (чтобы читатель не запутался) частными обвинителями, хотя это наименование технически и не точное.
      Присяжные заседатели получали от судьи вопросные листы в ординарной или же в двойной форме. Если он выдавался в ординарной форме, он состоял только из одного вопроса: "виновен ли подсудимый в предъявленном ему обвинении?" - Если же вопросный лист предъявлялся в двойной форме то первым вопросом стояло: "было ли доказано что таковое преступление было совершено?"... и тут же следовало описание преступления. Если присяжные отвечали на первый вопрос в отрицательной форме - дело само собой прекращалось; если же ответ был утвердительным, тогда второй вопрос гласил: "Виновен ли подсудимый в преступлении описанном в первом вопросе?" - Выбор между ординарной или же (158) двойной формой вопросного листа имел в бейлисовском деле огромное значение.
      Хотя коллегия суда на процессе Бейлиса и состояла из трех заседающих судей и согласно закону председательствующий судья играл только роль primus inter pares, (первый среди равных) - и мнение его могло быть отведено двумя его коллегами - на самом деле в зале суда раздавался один только голос председателя Болдырева, получившего от Щегловитова ввиду процесса специальное назначение на весь киевский округ. Именно он (за очень незначительными исключениями) вел допрос, увещевал, предостерегал, делал выговоры свидетелям и давал объяснения присяжным заседателям и он один вмешивался в частые и горячие стычки между враждующими сторонами и сам принимал участие в резком и порой язвительном обмене мнений. При нашем упоминании о суде или о судье мы будем иметь в виду именно Болдырева.
      Как мы это уже отметили, в деле Бейлиса существовало два обвинительных акта; первый нас не интересует т.к. он был аннулирован в мае 1912-го г. (после того как Бразуль напечатал свою вторую серию статей - на сей раз обвиняя в убийстве Веру Чеберяк и Тройку). Поэтому мы будем говорить только о втором обвинительном акте, составленном после того как прокуратура усилила (или же надеялась что усиливает) свое положение, получив запоздалые показания Чеберяк о высказываниях ее сына Жени на смертном одре, и еще более запоздалые показания ее девятилетней дочки Людмилы Чеберяк.
      2.
      Обвинительный акт в процессе Бейлиса - один из самых удивительных документов когда-либо представленных суду.* - Он состоял из сорока одного мелко напечатанных столбцов содержащих бессвязное описание произведенного расследования, то тут то там утаивая материал а иногда ненужным образом его подчеркивая и предлагая взгляды экспертов на разные аспекты данного дела. Каждый присяжный заседатель должен был бы быть умным, образованным, сведущим человеком и (159) к тому же еще иметь возможность изучать и запоминать такой обвинительный акт в течение нескольких дней, для того чтобы иметь возможность вникнуть в его суть и проверить его содержание в противовес представленным на суде уликам.
      В связи с оглашенным на суде обвинительным актом, мы теперь снова сделаем краткий обзор всего, только немного удлиненного материала, с которым читатель уже успел познакомиться.
      Начинается он с того момента, когда было найдено тело Андрея Ющинского и описывается в каком состоянии было тело. Ни словом не упоминается о сделанном первом вскрытии тела полицейским врачом Карпинским, но зато дается отчет (в искаженном виде) о вскрытии произведенном профессором Оболонским и прозектором Туфановым с добавлением их заключения, указывающего на возможность ритуального убийства, как будто такое предположение относилось к произведенному вскрытию. Затем следует оценка эксперта Косоротова (купленная как мы уже видели за четыре тысячи рублей) тоже содержащая подозрение, что убийство было ритуального характера. Далее, в обвинительном акте описывается жизнь Андрюши, и перечисляются аресты различных членов семьи Андрюши и также Веры Чеберяк. О Чеберяк сделано было замечание, что хотя она и состояла в "постоянных сношениях с преступным миром", никаких серьезных улик о том, что она причастна к убийству найдено не было. Потом - очень коротко - об аресте "еврея Менделя Бейлиса", т.к. появившиеся "новые обстоятельства" позволили заподозрить его в убийстве Ющинского по мотивам религиозного характера.
      Так как Бейлис был арестован 22-го Июля 1911 г. - эти "новые обстоятельства" могут только относиться к показаниям фонарщиков и. Волковны, с личностью которых мы уже знакомы.
      Потом следует искаженная версия о работе Мищука без упоминания о преследованиях, которым его подвергали и также об его предании суду.
      О частном расследовании Бразуля говорится довольно подробно, причем включено было вводящее в заблуждение резюме показаний Махалина и Караева.
      Роль Красовского в расследовании тоже описана, и тут (160) позаботились его дискредитировать сообщением что он был от дела отстранен; однако, о неудавшейся попытке осудить его за присвоение 16 копеек и о том, что его позже выгнали со службы ничего сказано не было.
      Мы отмечаем в этом обвинительном акте две поразительные детали: первая это большое внимание и усилие для реабилитации Веры Чеберяк (ведь вовсе не состоявшей под судом) о которой ведь не было найдено никаких серьезных улик об ее причастности к убийству, - но вот, этой реабилитации уделяется гораздо больше места, чем обвинению Бейлиса. Вторая деталь: - очень длинное обсуждение экспертов о будто бы практикуемых евреями ритуальных убийствах.
      Эти рассуждения занимают 6 параграфов (4,8 из них утверждают, что такой обычай существует, а 1,2 его отрицают). Один из двух экспертов утверждающих наличие такой практики - Сикорский - профессор - эмеритус психиатрии, чьи взгляды мы уже цитировали, второй - отец Пранайтис. Два других эксперта отрицавших практику ритуального убийства у евреев - оба выдающиеся ученые в области еврейской религии - не евреи.
      Мы можем уже предвкусить качество экспертизы Пранайтиса на суде по нижеследующей выдержке его взглядов, фигурирующей в обвинительном акте:
      "Все талмудические школы независимо от их расхождений по разным вопросам, соединены между собой в своей ненависти к людям не иудейского вероисповедания. По Талмуду они не люди, а только "животные в человеческой оболочке". Согласно их религиозным догмам, ненависть и злоба евреев по отношению к людям других религий и рас особенно сильны по отношению к христианам.