Морис Самюэл
      КРОВАВЫЙ НАВЕТ
      СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДЕЛА БЕЙЛИСА
      ОГЛАВЛЕНИЕ
      Предисловие
      ПОСТАНОВКА ДЕЛА
      1. Как это все началось
      2. Темная местность
      3. Пляска на канате
      4. Мендель Бейлис
      5. Фонарщики и "Волковна"
      6. Как фабриковались улики
      7. Растерянность в Киеве
      ОДРЯХЛЕНИЕ ИМПЕРИИ
      8. "Душа Дела"
      9. Режиссер
      10. Ничему не научившиеся
      ВТОРАЯ ФАЗА
      11. Те же и ...Красовский
      12. Обвинительный Акт
      13. Антисемит в пророческом негодовании
      14. Шитье (Сшивание) дела
      15. Адвокаты
      КАРТЫ РАСКРЫТЫ
      16. Основные моменты процесса
      17. Чертовщина для бесправных
      18. Заключительные речи и напутствие председателя
      19. Мировые и местные реакции
      20. Чья победа?
      ЭПИЛОГ
      Отклики через пятьдесят лет
      Примечания
      Библиография
      От автора
      ОБ АВТОРЕ
      МОРИС САМЮЭЛ (1895-1972)
      Морис Самюэл родился в Румынии, а образование свое получил в Англии. В 1914 г. он приехал в Америку, с 1917 по 1919 гг. служил в американской армии во Франции. После войны работал переводчиком на мирной конференции при репарационной комиссии в Берлине и Вене.
      В 1921 г. Самюэл вернулся в Америку, и с этих пор много путешествовал как внутри страны так и заграницей читая лекции и собирая материал для своих книг.
      Последние годы он проживал в Нью-Йорке, где он скончался 4-го мая 1972 г.
      Главным его интересом в течение почти пятидесяти лет было положение евреев в западном мире; 15 его книг содержат в себе описание еврейских культурных ценностей или же исследования взаимодействия христианского и еврейского миропонимания. Он главным образом посвятил себя вопросу антисемитизма как особенности христианской цивилизации, и, влиянию антисемитизма на христианство и иудаизм.
      Самюэл более 3-х лет изучал материал дела Бейлиса по его источникам - это тема настоящей его книги.
      Перевод Раисы Монас
      ГЛАВНЫЕ ГЕРОИ ЭТОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ
      Бейлис, Мендель: Обвиненный в ритуальном убийстве мальчика Ющинского.
      Белецкий, Степан: Директор Департамента полиции при Министерстве Внутренних Дел.
      Болдырев, Федор: Председательствующий судья на бейлисовском процессе.
      Бразуль-Брушковский: журналист.
      Брандорф: Обер-прокурор киевской Судебной Палаты.
      Виппер: Государственный прокурор на процессе.
      Голубев, Владимир: студент киевского университета; он возглавлял местную, монархическую, антисемитскую группу.
      Грузенберг, Оскар: адвокат-криминалист; во главе группы адвокатов, защищавших Бейлиса.
      Замысловский, С. Г.: Адвокат, правый депутат Думы; выступал со стороны обвинения.
      Зарудный, А. С.: Адвокат, член бригады защитников Бейлиса.
      Иванов, Павел: Жандармский полковник в Киеве.
      Казаченко: арестант, провокатор и осведомитель.
      Карабчевский, Н. П.: Адвокат, член бригады защитников Бейлиса.
      Караев, Амзор: Молодой революционер, сотрудничавший с Махалиным. (см. ниже).
      Карпинский, Др. А. И.: Полицейский врач.
      Косоротов: Профессор судебной медицины в петербургском университете. Эксперт обвинения.
      Красовский, Николай: Сыщик.
      Латышев, Иван: Член шайки Чеберяк, и более точно, член "тройки".
      Лядов, А. В.: Директор Департамента Министерства Юстиции.
      Маклаков, В. А.: Адвокат, Депутат Думы; принадлежал к либеральному ее крылу. Член бригады защитников Бейлиса.
      Марголин, Арнольд: Первый адвокат Бейлиса.
      Махалин, Сергей: Молодой революционер, сотрудничавший с Караевым, (см. выше).
      Машкевич: Следователь, посланный из Петербурга, чтобы заменить следователя Фененко в бейлисовском деле.
      Миффле: молодой француз, любовник Веры Чеберяк.
      Мищук: Глава киевской сыскной полиции; первый, произведший расследование в убийстве Ющинского.
      Нижинская, Наталия: тетка Ющинского.
      Нижинская, Олимпиада: бабушка Ющинского.
      Оболонский: Профессор судебной медицины киевского университета.
      Полищук: Сыщик.
      Пранайтис, Отец Юстин: католический ксендз; религиозный эксперт, выдвинутый прокуратурой.
      Приходько, Александра: Мать Ющинского.
      Приходько, Лука: Отчим Ющинского.
      Рудзинский, Борис: Член шайки Чеберяк, и более точно, член "тройки".
      Сикорский, И. А.: Заслуженный профессор психиатрии киевского университета; эксперт, вызванный прокуратурой.
      Сингаевский, Петр: Член шайки Чеберяк, и более точно, член "тройки". Сводный брат Веры Чеберяк.
      "Тройка": Наименование, данное автором, указывающее на трех преступников: Латышева, Рудзинского, Сингаевского.
      Туфанов: Прозектор киевского университета.
      Фененко: Следователь по особо важным делам в Киеве.
      Чаплинский: Обер-прокурор киевской судебной палаты.
      Чеберяк, Василий: Служащий почтового ведомства.
      Чеберяк, Вера: Душа преступной банды, оперировавшей в Киеве; жена Василия Чеберяка.
      Чеберяк, Валя: их дочь.
      Чеберяк, Женя: их сын; друг Ющинского.
      Чеберяк, Людмила: их дочь.
      Шаховской, Казимир: Фонарщик.
      Шаховская, Юлиана: Его жена.
      Шмаков: Адвокат, ярый антисемит; выступал со стороны обвинения.
      Шнеерсон: торговец сеном и соломой.
      Шредель, А.: Полковник, возглавлял киевскую жандармерию.
      Шульгин, В. В.: Главный редактор ежедневной, правой газеты в Киеве "Киевлянин". Депутат Думы.
      Щегловитов, И. Г.: Министр Юстиции.
      Ющинский, Андрей, Андрюша: Ученик подготовительной, приходской школы при Свято-Софийской Семинарии.
      (3)
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      Когда, осенью 1962 г., я начал знакомиться с материалами дела Бейлиса, - в свое время так нашумевшего, но теперь совершенно забытого, - у меня не было намерения написать книгу об этом процессе. Тема была соблазнительна, но у меня были другие, давно намеченные планы, а времени для их исполнения оставалось в жизни не так много; в свободное время я стал читать об этом деле только для того, чтобы вновь возвратиться к этим, уже столь отдаленным, временам.
      Но недели стали растягиваться в месяцы, изыскания мои становились все тщательнее, все глубже; в перспективе пяти десятилетий старые воспоминания приобретали новый смысл, исследование все больше превращалось в навязчивую идею, и вот в результате я предлагаю вниманию читателей эту книгу.
      Я учился в английском университете, но мое свободное время посвящал разного рода попыткам улучшения условий человеческой жизни, когда в 1913 г., служащий киевского кирпичного завода, Мендель Бейлис, был предан суду по обвинению в убийстве христианского мальчика, с целью употребления его крови по ритуалу, будто бы предписанному еврейской религией.
      Я живо припоминаю сначала недоверие к этому невероятному обвинению, а затем охватившее нас возмущение этим дерзким вызовом, брошенным в лицо просвещенному 20-му веку.
      Больше всего вспоминается тревога в ожидании судебного решения. Эти всколыхнувшиеся чувства моего былого "участия" в деле Бейлиса оказались настолько сильны, что я позволил себе в нескольких местах этого исторического отчета внести личную ноту.
      (4)
      2.
      Легенда об употреблении евреями христианской крови, следуя ритуалу их религии, родилась еще в средние века, примерно во времена первых крестовых походов; но уже тогда это было повторением, с некоторыми изменениями, обвинения, брошенного римлянами первым христианам. Молодой Вильям из Норвича (1144 г.) был первой известной нам жертвой этого навета; впоследствии этот навет, как дремавшая в разные столетия чума, периодически появлялся, то тут то там.
      Некоторые главы католической церкви, четверо из них,* осудили навет как греховную клевету. Ни один папа, даже из числа тех, кто отличался особой суровостью по отношению к евреям, никогда не подтвердил его. Тем не менее, обвинения в ритуальных убийствах повторялись вплоть до нашего времени; и каждое новое обвинение приносило с собой сначала угрозы, а потом и действительные грабежи и убийства.
      19-ый век особенно изобиловал такими эпизодами - наиболее знамениты из них имевшие место в Дамаске (1860 г.), в Саратове в 1857г., и в Тисса-Эзлар (в Венгрии) в 1882 г.
      В 20-ом веке, еще до дела Бейлиса, было дело еврейского цирюльника Блондеса, в Вильно. Но оно привлекло к себе мало внимания за пределами России.
      В каждом отдельном случае, независимо от степени известности, которую они приобретали, эти дела оставались в руках местных властей, в провинции; вот почему нас так поразило и напугало, когда стало очевидным, что ответственность за дело Бейлиса несет центральное царское правительство.
      Правда, Россия того времени была оплотом неограниченной монархии и реакции; но все-таки, она принадлежала, если и не вполне, 20-му веку; она имела своих послов в каждом цивилизованном государстве, своих союзников и свои торговые договоры. И мы считали, что этой России присуще "должное уважение к человеческому мнению".
      В России царствовал официальный государственный антисемитизм, были еврейские погромы, хотя правительство тщетно пыталось отрицать свою ответственность за них. Но это новое кровавое пугало, которым высший государственный орган (5) устрашает суеверный народ, и которое должны теперь защищать русские дипломатические представители в западных странах, что могло оно означать?
      Мы ведь также знали, что Россия - не только тьма и деспотизм, что она нам дала Достоевского, Тургенева, Горького, Менделеева и Лобачевского; и прежде всего - Толстого, одного из величайших мыслителей-моралистов всех веков.
      Несмотря на нелепую цензуру, печать в России была преимущественно либеральной, судебная система, по крайней мере в теории, казалась одной из лучших в Европе.
      Мы также никогда не думали, что русский народ состоит из дикарей; если он и безграмотен, то не бесчувственен, и если он и суеверен, то не зол.
      У нас в Манчестере жили тысячи русских евреев, многие из них беженцы от погромов 1880 и 1903-6 гг. Они не чувствовали вражды к русскому народу, часто говорили о нем с любовью. Погромы были делом хулиганской группы, известной под именем "черной сотни", а также сочувствовавшего ей, а иногда и содействовавшего ей, правительства.
      Рабочие и особенно крестьяне, составлявшие большую часть населения, были добродушны и приветливы; их долей был тяжкий труд и вечное недоедание. Многие из них были неразумны и склонны к пьянству, но страдания не лишали их человеческих чувств.
      Мы видели, как они ждали революцию со все возраставшим нетерпением, и мы ждали ее вместе с ними. В нашем политическом словаре слова "Россия" и "Революция" сливались воедино, и хотя мы слепо сочувствовали всем революционерам, настоящим, самым возвышенным символом наших надежд был Толстой.
      Для теперешнего поколения, Толстой - гениальный писатель; для прошлого, т.е. моего, он был еще чем-то иным, чем-то, что имело совсем особый вес и особое значение. То, что мы к нему чувствовали, было однажды хорошо выражено одним из его младших современников: "Имя его содержит в себе магическое свойство, оно во всем мире имеет объединяющую силу".
      Толстовство было верой, идеалом и источником духовного (6) возрождения и социальных реформ; он был сущностью России и ее надеждой. Моральный облик Толстого был таков, что на него одного, из всех своих врагов, правительство не наложило руку. Он умер за год до того, как вспыхнуло, всколыхнувшее весь мир дело Бейлиса, и помню, как кто-то сказал: "Если бы Толстой был жив, они не посмели бы этого сделать". Слова эти были наивны, но они говорят о благоговении, связанном с именем Толстого, и о нашей вере в здоровую сущность русского народа.
      3.
      Совершенно естественно, что в эти дни, мгновенно всплыло в нашей памяти дело Дрейфуса.* Последняя стадия этого дела, как призрак, преследовала мое детство (я был одиннадцатилетним мальчиком, когда Дрейфус, в 1906 году был, наконец, реабилитирован).
      Если между этими двумя процессами и было сходство, то было и большое различие; офицеры, подстроившие ложное обвинение в том, что капитан Альфред Дрейфус якобы был немецким шпионом, не имели намерения возбудить громкое антисемитское дело: наоборот, они хотели держать это дело как можно более приглушенным. Его открыл для публики и взбудоражил им Францию более чем на десятилетие Эдуард Дрюмон, маниак-антисемит, издававший "La libre parole" (он также был автором книги "La France juive", имевшей огромное распространение).
      Что же касается дела Бейлиса, то оно было изготовлено русским правительством с явным намерением натравить народ против евреев.
      Было еще и другое очень существенное различие; Дрюмон был ведущим представителем своих современников-антисемитов, страдавших галлюцинациями,** сквозь которые они видели весь еврейский народ как крепко спаянную международную организацию, стремившуюся уничтожить христианскую цивилизацию; все находится в еврейских руках: печать, капитал, войны и революции.
      (7) По Дрюмону (книга его разошлась более чем в двухстах тысячах экземпляров), Франция уже пала, на что и указывает заглавие книги; гибель же всего остального мира последует вскоре, если не будут приняты решительные меры. Евреи, объединенные центральной организацией, повсюду являются предателями по отношению к странам, давшим им приют; они непреклонно преследуют одну и ту же цель - уничтожение своего старого врага. Разумеется, они жадны, безжалостны, хитры и бешено властолюбивы, но подразумевается также, что они необыкновенно умны, практичны, расчетливы и дальновидны в своих планах.
      Наличие всех этих качеств у евреев подтверждалось также инсценировщиками дела Бейлиса, но к ним было добавлено еще нечто уже совершенно неслыханно-нелепое - склонность к людоедству, с особым вкусом к христианской крови.
      "О вкусах не спорят" - заметил когда-то Гейне, когда евреи в Дамаске были обвинены в том, что они пили кровь престарелого монаха. Этот оттенок "сумасшедшинки" превращал теперь зловещее явление в слабоумный гротеск.
      Но куда, собственно, гнуло русское правительство? Мы могли только заключить, что оно пыталось создать синтез двух разновидностей антисемитизма секулярно-современного и бесовско-средневекового - с целью одновременно поразить воображение как городского населения, так и суеверной деревни.
      Эти два процесса, Дрейфуса и Бейлиса, имели одну общую цель: парализовать, иначе говоря, остановить прогрессивные силы. История показала, что каждый из этих процессов был эпизодом или орудием в большой политической борьбе.
      Во Франции, антидрейфусары,* как их тогда называли, были связаны с теми, кто отворачивался от завоеваний революции 1789 г. и культивировал сентиментальную тоску по старому режиму и иллюзии относительно его прелестей.
      Благодаря тому же самому отвращению к прогрессу, речи сотрудников Петэна и коллаборантов во время второй мировой войны, как эхо, напоминали язык эпохи дела Дрейфуса.
      В России люди, инсценировавшие дело Бейлиса, надеялись при помощи этого процесса укрепить самодержавие и уничтожить (8) вновь возродившийся после поражения революции 1905 г., либеральный дух. Впоследствии, эти же самые люди распространяли фантастическую антисемитскую фальшивку: "Протоколы Сионских мудрецов".* Эту фальшивку распространяли в виде книги, памфлетов, журнальных и газетных статей, в оригинале и в переводах. По своему распространению "Протоколы Сионских мудрецов" побили рекорд всех остальных антисемитских изданий вместе взятых.
      Оба процесса - Дрейфуса и Бейлиса - поразили нас, каждый по-своему, своими характерными чертами, связанными с двумя различными традициями, французской и русской, в отношении обращения с евреями. В то время как Россия была символом преследования евреев, Франция была примером страны еврейской эмансипации.
      Кто бы мог подумать, что опасный яд антисемитизма приведет такое множество людей во Франции к судорогам ненависти и злобы, раздору и потрясениям; но все-таки во Франции погромов не было и мы знали, что их там не может быть. Во время процесса были беспорядки как в самой метрополии, так и в колониях, но погромов не было; другими словами, не было беспорядков, происходящих при попустительстве, поощрении или подстрекательстве властей.
      Моя семья и я сам были эмигрантами во Франции в самый разгар процесса Дрейфуса; мы с сестрой ходили в школу в Париже, в очень бедной части города; детям неимущих выдавался в школе даровой завтрак, который мы разделяли с нашими христианскими товарищами; никто нас не оскорблял; мы приходили и уходили, уверенные, что никто нас не тронет. Да и в последующие годы, уже в Англии, когда дело Дрейфуса еще не было решено, и позже, когда процесс уже был закончен, я никогда не слыхал от старших в моей семье таких замечаний о Франции, какие они делали о Румынии, откуда они были выходцами, или о России.
      Когда Дрейфус был реабилитирован, к радости евреев примешивалось еще и чувство "а иначе и быть не могло, ведь, как ни как, это Франция".
      (9)
      4.
      Люди моего поколения, оглядываясь на прошедшую половину века, удивляются, почему дело Бейлиса предано почти полному забвению. Каждый образованный человек знает о деле Дрейфуса, и многие имеют хотя бы некоторое понятие об его значении. Но если спросить с дюжину образованных людей ниже 50-ти лет о Бейлисе, может быть всего один или два как-нибудь откликнутся на это имя, и то, по всей вероятности, только вопросом: "кажется это было какое-то судебное дело?".
      В то время как процесс Дрейфуса все время поддерживался в памяти людей и книгами, и фильмами, только одна книга была написана о Бейлисе,* да и она забыта; впрочем, она никогда не имела широкого распространения, когда появилась в 1935 году.
      Тем не менее, многие из нас глубоко чувствуют, что на поле военных действий между прогрессом и реакцией дело Бейлиса может претендовать на такое же внимание, как дело Дрейфуса. Оно не было просто изолированным, уродливым эпизодом, стоящим вне всякой связи с вопросами своего, а также нашего, времени; этот процесс является этапом продолжающейся борьбы, и, также как и дело Дрейфуса, имеет значение не только в рамках еврейского вопроса, но и в более широком масштабе.
      Почему же это дело, тем не менее, выпало из поля зрения, тогда как дело Дрейфуса стало общеизвестным историческим событием? Ответов на этот вопрос есть несколько. Во-первых, о деле Дрейфуса было легко писать: оно разыгрывалось на фоне театрально-дипломатической сцены, было наполнено интригами и подделками документов и из него легко было сделать хороший детективный роман.
      Дело же Бейлиса не могло стать темой детективного романа, несмотря на присутствие в нем большого количества как сыщиков-профессионалов, так и любителей. И история этого дела увлекательна только по своему специальному закулисному плану и составу замешанных в нем людей. В то время, как в деле Дрейфуса принимали участие такие люди, как Клемансо, (10) Золя, Анатоль Франс, престиж которых с течением времени не уменьшился, те, которые были связаны с делом Бейлиса, за одним только исключением, были неизвестны вне России, а теперь позабыты даже и там.
      Можно еще добавить, что исторически делу Бейлиса "не повезло" из-за первой мировой войны; война вспыхнула почти тотчас после процесса, она совершенно его собой поглотила, и таким образом, отняла у него возможность укрепиться в памяти. А теперь это дело принадлежит к числу тех событий истории, которые произошли и канули в вечность.
      Главная же причина, по которой дело Бейлиса предано забвению, заключается в его неправдоподобности. Притом, неправдоподобно оно не только бессмысленностью самой попытки доказать обвинение в ритуальном убийстве, но также и по специальному характеру создавшего дело заговора.
      Читатель отнесся бы с недоверием к простому изложению фактов, как бы убедительно они не были подтверждены документами; его необходимо постепенно вводить в атмосферу, в которой невероятные события, некоторые как будто бы заимствованные из Бродвейского водевиля - а другие из романов Достоевского, становятся возможными, где инсценировка юстиции и политического процесса выдается за серьезный акт государственной власти. Историки избегали этой темы еще и потому, что, обладая нормальными понятиями, им трудно было сохранить серьезность и равновесие перед ее кровавой фантасмагорией и жестоким гротеском.
      5.
      Контраст между нашим миропониманием теперь и пятьдесят лет назад может быть выражен только в субъективной форме. Я был тогда молод, а 20-ый век только зарождался; и я, и век были очень высокого мнения о себе... "Мы стояли тогда божественно спокойные, еще не зная, что приговор уже вынесен" (Франсис Томпсон).*
      Дело Бейлиса, при всей низости его замысла, мы рассматривали как последние судороги умирающего деспотизма, и нам (11) и не снилось, что оно является лишь предвестником ожидавших нас в будущем, совершенно невообразимых преступлений новых деспотов.
      Мой личный интерес к еврейскому вопросу был в те времена отдаленным; вопрос этот мне казался второстепенным; он заслонялся в моем сознании интересом к всеобщей борьбе за свободу и справедливость во всем мире. Россия, огромная, несчастная, таинственная страна, с ее окопавшимся для борьбы с революцией самодержавием - лицом к лицу с голодным народом, лишенным земли, свободы, занимала гораздо больше места в наших мыслях.
      Антисемитизм был лишь диверсией, выдуманной для того, чтобы отвлечь наше внимание от главной задачи; нельзя было его принимать всерьез, чтобы не попасть в ловушку, расставленную общим врагом, - надо было его не замечать, тогда он никогда больше не будет играть никакой роли в истории.
      Жалобные разговоры об антисемитизме казались мне мелкими, надоедали мне и утомляли меня не только потому, что о нем нельзя было сказать ничего нового, но также и потому, что вопрос этот казался таким же неактуальным, как, например, рабовладение или божественное право королей.
      Еврейский вопрос, по нашим тогдашним понятиям, принадлежал уже прошлому, а проблемы нашего времени носили общечеловеческий характер. Шел последний бой за уничтожение автократии, деспотизма и вообще всех форм притеснения.
      Война эта, нам казалось, была уже выиграна, и только правители России и еще нескольких отсталых стран почему-то этого не понимали.
      Мы, либералы и социалисты того времени, восторженно повторяли, формулированные еще для прошлого поколения, слова великого Джона Морлея (Примечание переводчика: Джон Морлей (1838-1923), английский государственный деятель и писатель.): "Право свободно мыслить и поступать согласно собственному разуму без благоговейного страха перед власть имущими; право устраивать свою жизнь без оглядки на установленные обычаи; в наше время права эти, в том или ином смысле - окончательно установленный принцип (12) каждой философской школы, способной, хотя бы в малой степени, влиять на ход истории".
      Сегодня, состарившись вместе с моим веком, я могу сделать более трезвую оценку фактов жизни. Наш "установленный принцип" все еще ведет борьбу за свое существование; самонадеянность наша полвека тому назад оказалась едва ли не роковой и, если еще можно надеяться, что принципы будут управлять историей, то это потому только, что мы перестали быть столь самоуверенны.
      Мы знаем, что война между различными философскими течениями далеко не кончена, и мы больше не думаем, что идея свободы должна непременно победить; мы полностью отдаем себе отчет в том, что враги свободы, как справа, так и слева, сильны своей многочисленностью и своим умением маскироваться, и вносить смятение в наши ряды.
      Только в одной области наш старый оптимизм все еще возвращается к нам; из-за всеобщего отвращения к нацистским зверствам, снова преобладает уверенность, что теперь-то, наконец, раз и навсегда покончено с антисемитизмом, что очень скоро еврейский вопрос не только будет предан забвению, но и сделается людям непонятным.
      И правда, только примитивное и всеми осмеянное меньшинство позволяет себе сегодня открытые антисемитские выпады. Однако, широко распространенное мнение, что это меньшинство полностью представляет собой весь существующий в мире антисемитизм (или хотя бы его наиболее значительную часть), далеко от истины, и может повлечь за собой весьма печальные последствия.
      (13)
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      ПОСТАНОВКА ДЕЛА
      Глава первая
      КАК ЭТО ВСЕ НАЧАЛОСЬ
      В субботу, 12-го марта, 1911 г., между 6 и 7 часами утра, тринадцатилетний мальчик Андрей Ющинский вышел из своей квартиры в две комнаты на Слободке, пригороде Киева, на левом берегу Днепра, направляясь в школу.
      Родители его уже были на работе, младшие дети еще спали. На нем было надето пальто и форменная школьная фуражка; он нес с собой книжки и тетрадки, перевязанные кожаным ремнем.
      День выдался сырой - на земле были следы талого снега. Андрюша в тот день в школе не появился; он решил на этот раз, и действительно, на этот единственный раз, прогулять школьные часы и навестить своего приятеля на Лукьяновке, в отдаленном районе Киева, по другую сторону реки. Два школьника его видели до того, как он перешел мост; по какому пути он дальше пошел, через центр ли города, или же вдоль правого берега, поднимаясь по пригородному наклону - никто этого не установил.
      Два с половиной года спустя, на суде происходили пререканья: сколько было свидетелей, видевших Андрюшу в это утро на Лукьяновке? Однако, трое из них муж и жена Шаховские, по профессии фонарщики, и Андрюшин друг, Женя Чеберяк, были безоговорочно признаны свидетелями и защитой и обвинением.
      То, что случилось с Андрюшей в то утро, стало позже в Центре мирового внимания. Его нашли через 8 дней (в воскресенье, 20-го марта) в одной из пещер Лукьяновки, на приблизительно одинаковом расстоянии от дома Жени Чеберяка (14) и кирпичного завода, на котором работал и жил со своей семьей еврей, Мендель Бейлис.
      Вид Андрюши был ужасен; на теле его, наполовину обнаженном, обнаружено было 47 колотых ран, больших и малых - на голове, на затылке, на туловище - и все они были нанесены острым орудием. Тело его было почти обескровлено; на рубашке, на штанах и на одном носке была запекшаяся кровь; поблизости лежала Андрюшина фуражка, тужурка, кушак и второй носок, тоже со следами запекшейся крови. В кармане тужурки найдена была пропитанная кровью тряпка - часть наволоки; анализ этой тряпки показал следы спермы.
      Тело Андрюши было прислонено к стене, на выступе которой лежали его, свернутые в трубку, тетради. Так как Андрюшино имя было выписано на каждой тетради, было ясно, что убийцы (всегда предполагалось, что их было несколько) были или непонятным образом небрежны или же вовсе не собирались скрывать имя своей жертвы. Недостающая одежда, пальто и штаны, а также учебники, никогда найдены не были.
      Андрюшино тело было перевезено в морг и во вторник, 22-го марта, полицейский врач Карпинский произвел вскрытие трупа. Он сдал доклад о своем заключении 24-го марта, и оно появилось на другое утро в газетах. Второе вскрытие было произведено проф. Оболонским совместно с Туфановым, прозектором при киевском университете 26-го марта. Однако, рапорт обоих профессоров появился официально только 25-го апреля, т.е. на 30 дней позже. (Впоследствии, когда нам это понадобится, мы обсудим значение этого промедления).
      Похороны Андрюши состоялись в воскресение 27-го марта. Верхняя часть его черепа Vertex cranii была заменена, т.к. эта часть его черепа, внутренности и сердце, были вырезаны и сохранены для дальнейшего исследования и как вещественные улики.
      Андрюшу одели для похорон в новую черную пару, с зеленоватого цвета лакированной кожи кушаком, синюю ситцевую рубашку и новые, бумажной материи, носки, завязанные синей лентой. На грудь ему положили кипарисовый крест, а в карман его штанов десять копеечных монет.
      (15) Вдоль всей похоронной процессии раздавали отпечатанные листовки. Они гласили:
      "Православные! Жиды замучили Андрюшу Ющинского на смерть! Каждый год перед своей Пасхой, они убивают несколько десятков христианских детей, чтобы смешать христианскую кровь с их мацой. Это они таким образом празднуют смерть нашего Спасителя, которого они распяли на кресте. Врачи городской службы установили, что перед тем как его заколоть на смерть, жиды раздели Андрюшу, связали его и стали прокалывать ему главные вены, чтобы получить как можно больше его крови; они прокололи его в пятидесяти местах.
      Православные! - Если вам дороги ваши дети, бейте жидов! Бейте их до тех пор, пока не останется в России ни одного жида. Пожалейте ваших детей! Отомстите за несчастную жертву! Настало время! Настало время!".*
      2.
      Молодость жертвы и зверство этого преступления вызвало в Киеве возмущение, которое распространилось на всю страну; однако, народ не реагировал на обвинение в ритуальном убийстве и погромов не было. Евреи не испугались, или вернее, их привычное состояние тревоги и неуверенности оставалось на том же уровне.
      Распространение листовок, призывающих к погрому и обвиняющих евреев в ритуальных убийствах, обыкновенно совпадало с Пасхальными праздниками, и было обычным явлением, исходящим из правых кругов; ребенок ли пропадал** на несколько часов, или христианская девушка-прислуга ссорилась со своими хозяевами-евреями, или найдено было тело христианина в квартале со смешанным населением - немедленно собирались кучки людей во всяких темных углах, и из углов этих расползались пришепетывания, а то и крики: "Жиды-кровопийцы" и раздавались разжигающие страсти листовки. Все это возбуждение утихало, когда находили пропавшего ребенка, когда служанка была поподробней расспрошена или когда ловили настоящего убийцу.
      Не было никаких оснований предполагать, что и этот инцидент окончится иначе.
      (16) Ко времени убийства Андрюши Ющинского правительство не провоцировало погромов и поэтому их и не было. Последняя волна погромов, продержавшаяся от 1903 до 1906 гг. привлекла к себе слишком много внимания заграницей, а также вызвала возмущение в общественных кругах России, включая и некоторые антисемитские слои. Большинство антисемитов стояли за незаметную, не бросающуюся в глаза, но действенную политику репрессий.