Виталий Пищенко, Юрий Самусь
      Полынный мед
      главы из фантастического романа
      Книга первая
      Петля невозможного
      Вечером в дверь квартиры доцента Шамошвалова ломился пришелец. Черт его знает, что ему было нужно. Может, спутал типовую пятиэтажку с родным летающим блюдцем, а может, хотел в контакт с доцентом вступить. Сначала пришелец упрямо нажимал на черненькую кнопку звонка, а когда сообразил, что звонок Шамошвалов отключил, остервенел и принялся бухать в дверь голенастыми суставчатыми ногами. Наконец, Лешка Никулин из пятой квартиры не выдержал и вышел на площадку. Дебошир пытался что-то ему объяснить на непонятном квакающем языке, но Лешка вытолкал его за дверь и запустил следом принесенный пришельцем термос с керосином. На том контакт и прервался.
      Может быть, поживи Лешка в Волопаевске немного подольше, он и не стал бы связываться с пришельцем. Вообще-то, он - Никулин, то есть - коренной был, волопаевский, но сразу после окончания школы уехал в Москву, поступил в университет, потом учился в аспирантуре и в родительский дом вернулся всего неделю назад. А за те годы, что Лешка в столице провел, родной город здорово изменился. И началось все именно с Цезаря Филипповича Шамошвалова.
      Первый пришелец появился в Волопаевске года полтора назад. Его космолет вынырнул из подпространства прямо на личном садовом участке Шамошвалова как раз в то время, когда Цезарь Филиппович собирал рекордный урожай земляники. Поскольку галактический гость земляничных гряд не помял и экспериментальных посадок жимолости не повредил, Шамошвалов с удовольствием согласился дать пришельцу интервью, рассудив, что ученому (а Цезарь Филиппович, знакомясь с людьми скромно представлялся: "Ученый") межпланетная известность не помешает.
      Пришелец записал рассказ Шамошвалова о его героическом жизненном пути, борьбе во имя истинной науки с различными лженауками, потом пощелкал старомодным ФЭДом, почмокал над грядкой с цветущими огурцами и откланялся.
      Через пару месяцев Цезарь Филиппович получил бандероль кристаллогазету. Даже умельцам из городского отделения милиции не сразу удалось расшифровать ее текст, когда же это было сделано, Шамошвалова ждал жестокий удар - оказалось, что пришелец поместил в газете наряду с записью рассказа Цезаря Филипповича запись его мыслей! Правда, именно та часть газеты дешифровке практически не поддалась, но поселилось с тех пор в душе доцента неуютное беспокойство.
      Это-то злополучное интервью и послужило причиной катаклизма, центром которого стал Волопаевск. В город зачастили пришельцы. Суперсветовые гравилеты, ионолеты, нейтринные прямоточники день и ночь висели над городской площадью, примитивные фотонные ракеты начисто выжгли луг, издавна служивший волопаевцам пастбищем для крупного и мелкого рогатого скота. Все, пришельцы рвались познакомиться с Шамошваловым, но поскольку, наученный горьким опытом, Цезарь Филиппович вступать в контакт с кем бы то ни было категорически отказывался, внимание незваных гостей постепенно переключилось на его земляков.
      А потом начались события вовсе уже смутные и страшные. Ближний к Волопаевску космос не выдержал потрясений - постоянное превышение нормы проколов пространства привело сначала к нарушению пространственно-временного равновесия, а потом и вовсе разрушило границу между миром реальным и иррациональным. И пошла вовсе уже чертовщина, посыпались на Волопаевск ведьмы, лешие, оборотни, привидения и прочая нечисть.
      Разумные граждане, естественно, стали жаловаться в соответствующие инстанции. Чудеса чудесами, любознательность любознательностью, но мера-то во всем должна быть!
      За что, например, Витьке Шубину пришельцев любить, если якорь летающего блюдца ему джинсы продрал? Зацепил за фирменный знак, по-современному выражаясь, за "чекуху" и выдрал ее с корнем! Витька за этим блюдцем минут пятнадцать гнался, комьями грязи в него швырял, а что толку? Вчера еще все видели, что носит Витька настоящие "Монтана", а сегодня?.. Поди докажи приятелям, что на тебе не болотнинский пошив! Настоящих знатоков, способных фактуру ткани и рисунок шва оценить, в наше время немного, для большинства "фирма" с визитки начинается. А чекухи-то нет!
      Или с теткой Дарьей случай. Вывесила она утром белье сушить. Выходит через полчаса, глядь: а в ее двор радуга концом воткнулась. Так не поверите - два пододеяльника окрасились в фиолетовый цвет! Тетка Дарья, естественно, в слезы. И правильно. Что же, ей теперь из этих пододеяльников платье а ля молодая Алла Пугачева шить? А кому понравится, если в его законной квартире самовольно поселится непрописанный домовой?!
      В общем, серьезные граждане потребовали от городских властей безобразие прекратить. Власти, естественно, отреагировали. В Волопаевске создали филиал Академии наук, ученые понаехали, завезли оборудование и начали планомерно изучать сложившееся положение.
      Пододеяльники у тетки Дарьи выкупила оптическая лаборатория, постепенно и других пострадавших успокоили. Витьке Шубину, правда, полторы тысячи, у родителей на "Монтану" выклянченных, не вернули. Может быть, именно поэтому и зародились в его голове планы корыстные и жуткие...
      Витька этот уже лет восемь студентом числился. В сентябре уезжал в Новосибирск, вроде бы на занятия, а в мае возвращался, как его мамаша говорила, на практику. "Попрактикуется" лето в подъезде с гитарой и снова уезжает. Деньгами его родители снабжали, но финансовые возможности Шубиных-старших никак не поспевали за постоянно растущими потребностями их любимого чада.
      Подаренная предками "Ява" Витьку давно не устраивала, а с тех пор, как кладбищенский сторож обзавелся подержанным "доджем", Шубин-младший на мотоцикл просто смотреть не мог. Но на стипендию, которую деканат не то из жалости, не то по ошибке изредка выплачивал Витьке, "додж" не купишь, а родители субсидировать покупку машины отказывались. Работать Витька не умел, связываться с "Уголовным кодексом" боялся. Оставалось одно - найти клад.
      Витька помнил, что по данным, содержащимся в сказках, которые ему читали в детстве, всеми земными кладами заведуют черти. Сноска на сто тридцать второй странице школьного издания "Фауста" И. В. Гете эту версию подтверждала. Недостатка же в чертях и прочей нечистой силе в Волопаевске с некоторых пор не было. Поскольку сами черти на Витьку никакого внимания не обращали, для воплощения в жизнь заветной мечты приходилось Шубину думать, как посланника ада изловить.
      Один на такое дело идти он боялся и начал искать себе компаньона. Предложил было долю будущей добычи Лешке Никулину, с которым когда-то в школе учился, но то ли Никулин за годы пребывания в столице огрубел, то ли просто не вовремя к нему Шубин сунулся, только предложил Лешка бывшему однокласснику катиться от него подальше вместе с чертями и кладом.
      Не удалось Витьке договориться и с ковбоем Биллом. Того забросило в Волопаевск в результате пространственно-временного сдвига. Естественно, волопаевцы сообщили об этом в американское посольство и попросили забрать их подданного обратно. Американцы направили в Волопаевск представителя, который, выясняя, не набрался ли Билл в Волопаевске коммунистической заразы, организовал между делом совместный кооператив по производству жевательной серы и регулярно выступал в спешно подготовленной молодежной редакцией местного телевидения программе, посвященной изучению тенденции проституции в Волопаевске в сравнении с заокеанским опытом.
      Тем временем правые американские газеты писали о невыносимых страданиях, выпавших на долю несчастного ковбоя в "красной Сибири", а сам Билл, ни слова не понимавший по-русски, жевал табак и пел бесконечные ковбойские песни.
      Вот к нему-то и попытался подъехать Витька Шубин, знавший из фильмов, что все ковбои всегда готовы искать клады. Два дня Шубин с помощью разговорника втолковывал Биллу свою идею. Дело осложнялось тем, что разговорник был польско-английским, а польского языка Витька не знал. И когда дело было почти сделано, Витьке снова не повезло. Из какой-то складки времени в Волопаевск занесло живого бизона. Увидев родное существо, ковбой забыл и о Витьке, и о его предложении. С утра до вечера он гордо восседал на чалой кобылке, срочно доставленной из пригородного совхоза, а бизон, хотя никогда и не был домашним животным, смирно пасся рядом с ковбоем.
      Но Витька не успокоился и наконец нашел родственную душу в лице Гоги - южного человека. Гога пострадал от пришельцев одним из первых. Средства на существование ему давала собственная теплица, где Гога выращивал цветы для нужд местного рынка.
      Беда обрушилась на голову Гоги примерно через неделю после начала массового нашествия инопланетян. В одно прекрасное утро пустырь, окружавший хорошо укрепленное жилище цветовода-любителя, оказался покрыт ковром цветущих тюльпанов. Цветы дружно тянули лепестки к солнцу, они росли всюду, росли для всех, росли даром!
      Отцвели тюльпаны - расцвели нарциссы, потом пришел черед роз, пионов, лилий... Было от чего придти в отчаяние! Напрасно Гога стоял на рынке с тепличными букетами, напрасно снижал цену, жаловался ученым... Попытку огородить весь пустырь милиция решительно пресекла. Спасения не было. Гога - южный человек остался без средств к приличному существованию...
      Былую жажду жизни возродило в нем Витькино предложение.
      Собственно, с этого момента и начинается рассказ о событиях, случившихся в маленьком городке Волопаевске.
      Глава первая
      Ту-ту-ту-ту...
      Сколько горечи и пустоты может звучать из телефонной трубки...
      - Не хочу с тобой говорить. Ничего не случилось. И не нужно тоже ничего. Не звони.
      Ту-ту-ту-ту...
      Телефонные гудки - и две с половиной тысячи пустых километров до самого нужного, всего пять минут назад бывшего самым близким, человека.
      Ту-ту-ту-ту...
      Что могло произойти? Что? Всего неделю назад он улетал из Москвы в родной Волопаевск, Лера провожала его:
      - Я приеду. Скоро. Приеду обязательно.
      - Не передумаешь? Ты ведь у меня как ветер...
      Мягкая ладонь прикрыла губы.
      - Молчи. Не говори ничего. Я приеду. Не передумаю.
      И вот:
      Ту-ту-ту-ту...
      Ветер шумит в вершинах деревьев, или память услужливо напоминает, как шелестели, набегая на берег, морские волны?..
      Командировка заканчивалась, и Алексей чувствовал себя пассажиром электрички, подъезжающим к дому по давно знакомому, десятки раз изъезженному пути. Мелькают за окном поезда причудливо искривленные ивы, блеснула вода небольшого озерца, клубится пыль за проехавшей по проселку машиной, а взгляд равнодушно скользит мимо, не задерживаясь ни на чем.
      А ведь поначалу поездка казалась завидной. Но осень даже в Крыму остается осенью. Серые волны накатываются на берег, брезгливо выбрасывая на пляж пустые бутылки, сломанные игрушки, кем-то потерянную ласту - скучные обломки курортного сезона. Такими же обломками выглядят и последние отдыхающие - нелепые в плащах среди пальм, лениво бредущие по набережной. И даже чайки - веселые попрошайки и хохотуньи - понуро сидят на песке, погруженные в воспоминания об ушедшей яркости лета, и резкие их крики бьются над опустевшим побережьем.
      - Ну, так чем будем заниматься?
      Вопрос этот назойливо вставал с самого утра, и Алексей, неопределенно пожав плечами, промолчал. Олег потянулся к мятой пачке сигарет, лежавшей на тумбочке:
      - Может быть, в "Каскад" прогуляемся?
      - Опоздал, танцевальный сезон у них торжественно закрылся вчера.
      - Да? - равнодушно удивился Олег.- Что-то рановато... Где же тогда Герка обретается?
      Дирекция молодежного дома отдыха, не мудрствуя, поместила командировочных аспирантов в корпусе для отдыхающих. Заезд был странным средний возраст "молодежи" давно превысил пенсионный, и все мало-мальски напоминавшие комсомольцев собирались тесным кружком, роль "шумового лидера" которого и исполнял Герка. Аспиранты, хотя и держались немного особняком командировка даже и на курорте остается командировкой - свободное время тоже проводили со сверстниками.
      - Герка... - Алексей чиркнул спичкой, поднес огонек к угасшей сигарете, - Герка, насколько я знаю, пытается снять дам-с...
      - Кого это интересно? Я думал, что он уже за всеми успел приударить.
      - Не за всеми... Сегодня нашел на пляже новых, как он выражается, "бикс". '
      - На каком пляже? В такую-то погоду...
      - Девочки собирали красивые камушки, а Герка оказывал им посильную помощь.
      - Трепачи... - Олег перевернулся на спину, бездумно уставился в потолок. Помолчав, спросил:
      - А ты что, к Вере сегодня не пойдешь?
      - Нет.
      - Что так?
      - Ничего. Не хочется.
      - Тогда хоть позвони. Она днем заходила.
      - Уже позвонил. Слушай,- Алексей посмотрел в сторону товарища. Такое ощущение что ты меня осуждаешь за что-то.
      - С чего ты взял?
      - Я тебе уже десятки раз объяснял! Знаю я ее третий год. И если уж судьба зашвырнула меня в эту курортную дыру, естественно, что я разыскал старую знакомую. Вместе проводить время все же приятнее. Обычный курортный роман. Слава богу, нам не по двадцать лет.
      - Действительно, достижение...
      Алексей поднялся на локте:
      - Ты что, поругаться хочешь? Что это на тебя накатило? Исходные позиции у нас с тобой, Олежек, разные. Ты, насколько я осведомлен, обожаешь свою законную и наследника, а я - пташка вольная. Кстати, если ты думаешь, что отношения с Верой приносят мне огромную радость, то ошибаешься. Просто с возрастом на многие вещи смотришь по-иному, попроще как-то, без алых парусов и лука Робин Гуда...
      Олег, морщась, загасил окурок:
      - Уймись. Никто тебя не осуждает. Просто неприятно, когда лезет из тебя, друже, этот напускной цинизм.
      - Так же, как из тебя напускное морализаторство...
      Дверь распахнулась неожиданно, без стука. Довольный Герка, чуть отстранившись, широко повел рукой:
      - Прошу!
      В комнату впорхнули девчонки. Трое.
      - Здравствуйте!
      - Здравствуйте, здравствуйте, - Алексей неспешно сел, - простите за не приличествующую случаю позу, однако ваш визит, хотя и приятная, но неожиданность.
      - Девочки, садитесь, - Герка, не обращая внимания на реакцию хозяев, сиял улыбкой, - знакомьтесь, это мои друзья. Олег, Алексей.
      - Таня (высокая толстушка, смешно сморщившая острый носик).
      - Света (совсем неприметная, в большущей мятой куртке).
      - Лера.
      - Лера, это видимо, Валерия? - Алексей встретился глазами с девушкой.
      Странный у нее был взгляд. Где-то в самой глубине глаз укрывалась грустинка, но она не делала взгляд холодным, отчужденным, а наоборот, согревала его, притягивала. Такие глаза порой встречаются на картинах больших мастеров - глаза-рассказ, в которые хочется смотреть еще и еще.
      - Да, Валерия.
      - Я обещал угостить девочек восточными сластями, - рассыпался тем временем Герка, - у нас ведь еще остались?
      - У нас остались, - Олег явно был недоволен визитом незваных гостей, но перед девушками - они-то здесь ни при чем - сдерживался.
      Он вытянул из-под кровати сумку, извлек из нее небольшую дыню, кулек с курагой, пару горстей изюма и самаркандского лакомства - запеченных в золе просоленных косточек абрикоса.
      - А вы что, в Средней Азии живете?
      - Нет, просто недавно побывали там. - Олег придвинул стол поближе к кровати. - Угощайтесь.
      - Интересная у вас жизнь: сегодня здесь, завтра - там.
      - Стараемся.
      Начинался обычный "светский треп". Партии расписаны были раз и навсегда. Алексей знал, где должен вступить в разговор, где вставить реплику, где отметить сильную сторону характера друга, где - Олегу похвалить его. Они выступали в унисон, как хорошо сыгравшиеся музыканты, улавливающие настроение и игру друг друга не то что с полуслова, а с полу взгляда. Правда, в этот вечер Олег явно был не в духе, а выглядеть перед незнакомыми девушками невежами из-за того, что балбес Герка привел их не вовремя, не хотелось. Алексей чувствовал, что роль "первой скрипки" в разговоре придется исполнять ему.
      - Нравится?
      Лера осторожно разломила серую от золы косточку, пожала плечами:
      - Непривычно как-то.
      - Считается, что в Самарканде есть два вида лакомства, которые попробовать нужно обязательно: эти косточки и вареный горох. Варят его по особому рецепту, получается действительно вкусно. А продается все это и еще многое другое на рынке под стенами Биби-Ханум.
      - А это что?
      - Развалины мечети. Я более грандиозных руин не видал. Огромные минареты, остатки купола... Эту мечеть строили по приказу Тимура для его любимой жены, и должна она была стать самым гигантским, самым роскошным строением на Востоке. Но технология древнего строительства, сами строительные материалы не соответствовали задумке. Мечеть рухнула. Сейчас под стенами этих громадных развалин приютился рынок. И таким он кажется маленьким, суетным, ничтожным рядом с делом рук древних...
      - Интересно, - обронила Света.
      - Много знаете, - Татьяна хлопнула по руке Герку, пытавшегося ее обнять. - Сразу видно - много учились, университеты заканчивали.
      - Что вы, Таня, мы заканчивали пажеский корпус, - Алексей шутливо развел руками, - да и то повезло. После того, как ваш кавалер огрел по голове батюшку, чуть было вообще в темноте не остались.
      - Какого батюшку? - Таня все, похоже, принимала за чистую монету.
      - В церковно-приходской школе, - серьезно пояснил Алексей, - вредный был батюшка, розгами порол, на горох коленями ставил.
      - На самаркандский, - мрачно ввернул Олег.
      - Вот, вот! - подхватил Алексей. - Тут Гера и взбунтовался. Не желаю, говорит, издевательства терпеть. Время, говорит, не то: Суворов Измаил взял, французская революция на дворе. Ну и треснул батюшку учебником математики Магницкого. Так и остались мы без учителя.
      - Да ну вас, наговорите, - Таня наконец сообразила, что ее разыгрывают.
      Алексей посмотрел на Леру - интересовала ее реакция. Глаза девушки улыбались.
      - Ну так вот...
      Продолжить помешал стук в дверь. Так, блюститель нравственности дежурная по этажу.
      - Молодые люди, уже половина двенадцатого...
      Поджала губки, лицо так и светится изнутри. Как же, пресекла, соблюла. И откуда такие берутся? Может быть, так и рождаются существами неопределенных лет?
      - Все, все, все, - Герка молитвенно сложил руки, - уходим, уходим. Девочки, милые, спускайтесь, мы вас догоним, ладно?
      - До свидания, ребята, - дверь закрылась.
      - Мужики, выручайте, - Герка повернулся к друзьям. - Нужно перетолковать с Танькой, а их, как видите, трое. Помогите проводить - век не забуду.
      - Иди к черту! - Олег был зол не на шутку, - Говорил я тебе, чтобы никого к нам не водил?!
      - Ну, ребята...- снова заныл Герка.
      - Погоди, - прервал его Алексей. - Далеко идти-то?
      - Да рядом, - обрадовался Герка, - Живут в общежитии у рынка. Всего-то минут двадцать ходу!
      - Я не пойду, - отрезал Олег. - А ты как знаешь.
      - Пожалуй, прогуляюсь, - Алексей достал из шкафа куртку, - нужно же выручить страдальца. Тем более - недалеко...
      Ту-ту-ту-ту...
      - Междугородняя? Девушка, Ленинград, по срочному, пожалуйста. Повреждение? Какое повреждение, я ведь десять минут назад говорил, все было в порядке!.. А когда можно?.. Только утром?.. Девушка...
      Ту-ту-ту-ту...
      ...Вечер был прохладным, глухо шумело море, кастаньетами пощелкивали по асфальту сбитые ветром каштаны. Герка с Татьяной ушли вперед, то и дело слышался заливистый смех девушки. Светлана как-то неожиданно сникла, погрустнела, шла шагов на десять сзади, а когда Алексей и Лера пытались ее подождать, демонстративно останавливалась.
      - Лера, я так и не понял, чем вы занимаетесь?
      - Учусь в Ленинградском электротехническом, третий курс.
      - А сюда каким ветром? Студенты, вроде, уже на занятиях.
      - Работали в стройотряде, ну и подзадержались. Надоело все ужасно. Домой хочу.
      - К мужу, наверное?
      - К папе, маме. От мужей в стройотряды не сбегают.
      - По-разному бывает...
      - Бывает, только зачем тогда замуж выходить?
      - И это верно,- Алексей привычным движением обнял девушку за плечи.
      Лера отстранилась:
      - Не нужно меня обнимать, Алеша. Ладно?
      - Извини... Лера, мы завтра встретимся?
      - Так ведь договорились уже. Еще у вас в комнате.
      - Нет, я имею в виду конкретно Леру.
      - Ах, конкретно... - Девушка помолчала, и Алексей неожиданно почувствовал совершенно забытое и оттого острое и необычное волнение, словно решалось что-то важное. - В два часа устроит?
      - Конечно, только где?
      - Я подойду к твоему санаторию.
      Олег отложил в сторону книгу, внимательно посмотрел на друга, с размаху бросившегося на кровать.
      - Хорошая девочка, - задумчиво ответил на безмолвный вопрос Алексей. - Очень хорошая.
      - Имеешь в виду, конечно, Леру, - полуутвердительно, полувопросительно отозвался Олег.
      - Ты дьявольски проницателен.
      - Точнее - наблюдателен. Глаза у нее хорошие, умные. Вести себя умеет, шутку понимает.
      - Добавь еще, симпатичная.
      - И этого не отнимешь. А как же насчет алых парусов?
      - Иди к черту,- беззлобно отмахнулся Алексей, - Гаси лучше свет, давай спать.
      Ту-ту-ту-ту...
      Недаром, видно, говорят, что утро вечера мудренее. Во всяком случае, утром Алексей всерьез задумался о том, зачем он назначил Лере свидание. Жить в Крыму оставалось считанные дни, возможность дальнейших встреч представлялась проблематичной, а то, что Лера не из тех девушек, которые легко идут на любые контакты, было ясно после первого вечера. Кружить такой голову - просто грех.
      Только думай - не думай, а не явиться на назначенную встречу и вовсе недопустимо. Без десяти два Алексей по сбитым бетонным ступеням спустился на асфальтовый пятачок, к которому сбегались со всех сторон стежки-дорожки, предусмотренные и не предусмотренные строителями. Там уже топтался Герка.
      - Договорились с Танькой, - заговорщицким шепотом сообщил он, обещала подойти!
      - Когда? - Алексей здоровался с приятелем без особого удовольствия тот явно был лишним.
      - В два.
      Да, ситуация... Девочки явно встретятся, если и вовсе не придут вместе. Тем более, что какой-то договор вчера действительно имел место.
      - Пройдем ко мне, посидим, - продолжал развивать мысль Герка. - Олега нужно позвать - он здорово умеет компанию поддержать.
      - Слушай, Гер, - Алексей решил быть предельно откровенным. - С Олегом сам договаривайся - это его дело, а на меня не рассчитывай. Леру я уведу, не обижайся.
      - А что такое? - не понял Герка.
      - Ничего. Просто с ней вдвоем мне интереснее, чем в компании. Устраивает такой расклад?
      Герка недоумевающе посмотрел на Алексея:
      - Как хочешь... Вообще-то напрасно думаешь, что вы мне помешаете.
      Девушки, как и положено, опоздали минут на десять.
      Пришли опять втроем: Лера, Таня, третью - высокую, гибкую, с гривкой непокорных волос - Алексей не знал, но Герка приветствовал ее как старую знакомую:
      - О, привет, Анжела! - и заторопился. - Пойдем, посидим у нас немного, отдохнем, потом прошвырнемся куда-нибудь!
      Чинно прошествовали мимо администратора, поднялись на четвертый этаж. В геркином номере был накрыт стол - постарался! - даже несколько цветков торчало в пожелтевшем от чая стакане.
      Татьяна захлопала в ладоши, чмокнула хозяина в щеку:
      - Гера, ты - прелесть, я это еще вчера заметила. Правда, девочки?
      - Усаживайтесь,- широким жестом хозяина пригласил гостей Герка, - я пойду Олега позову.
      Вернулся он минут через десять, заявил с порога:
      - Нет Олега, ну ничего, я Яниса пригласил, сейчас придет. Чем с утра занимались?
      Таня что-то ответила. Алексей не слушал. Он смотрел сбоку на лицо Леры, на то, как солнце золотит ее щеку, на длинные, подрагивающие ресницы и чувствовал, как глухими, сильными толчками бьется сердце.
      "Нелепость какая-то, - думал Алексей. - Второй раз вижу девчонку, не знаю о ней ничего, а волнуюсь, как мальчишка... Даешь, старик! Занятно, неужели ты еще на такое способен? "
      Лера засмеялась над чем-то, посмотрела на Алексея, и тогда он, глядя в золотистые точки в ее глазах, нагнулся поближе и шепнул:
      - Лера, давай убежим!
      - Куда?
      - Не знаю, куда-нибудь. Сейчас здесь опять придется дурака валять, а мне не хочется. И потом говорят, третий - лишний. Две пары здесь есть, обойдутся без нас. Бежим?
      Она кивнула.
      - Ребята, не скучайте, - Алексей поднялся первым, - мы скоро придем,и уже закрывая дверь, добавил: - Может быть.
      Неизвестно, кто выстроил эту крепость на обрывистом морском берегу. Впрочем, крепость - громко сказано, просто протянувшаяся на десятки метров стена из обломков жесткого, выветрившегося ракушечника. Исторической ценности она явно не имела, разве что для мальчишек. Но в этот серый ветреный день крепость была пуста.
      Лера устроилась на гребне стены, Алексей стоял рядом, пытался раскурить сигарету.
      - Расскажи что-нибудь... - просьба Леры прозвучала неожиданно.
      - Что?
      - Что хочешь. Тебе много приходится ездить?
      - Много. Командировок у нас хватает.
      - Завидую. Знаешь, Ленинград - прекрасный город, но... Я иногда физически чувствую, что увязла, закружилась по бесконечному кругу. Люди, дела, разговоры - все одинаково безликое, монотонное. Надоело...
      - Думаешь, разъезды спасут? Рано или поздно они тоже сольются в единый поток. Сначала он кажется пестрым, а потом цвета сливаются, как на стремительно несущейся ленте. Тебе вот уже здесь надоело, скучно, домой хочется, потом и там наскучит недельки через две-три.
      Лера невесело рассмеялась:
      - Боюсь, что быстрее. Но ведь это страшно, Алеша!
      - Страшно, - согласился Алексей. - "Всего трудней переживать, наверное, неторопливых будней торжество"... Только знаешь, может, это и выспренне звучит, в конечном итоге все равно все зависит только от нас. Не хныкать, не ждать, а стараться жить. Именно жить, а не существовать.
      - Жить... - как эхо отозвалась Лера. - И получается у тебя?
      - Не всегда, - рассмеялся Алексей, - но я стараюсь!
      Ту-ту-ту-ту...
      Перестук колес "Красной стрелы", Пулково и Быково, "На посадку приглашаются пассажиры...", телефонные автоматы, звонки, звонки, звонки сумасшедшие полтора года. Запутанные переулки Москвы, набухающая водой невская волна, скамейки в скверах, а иногда - если очень повезет - неуютные одноместные номера с "удобствами" в коридоре и - постоянное ожидание требовательного стука в дверь. "Я люблю тебя..." И снова звонки, звонки, звонки...
      Он был счастлив, ведь это была его жизнь, их жизнь. А Лера?
      "Мне легко с тобой, Алеша. Понимаешь, ты настолько свой... Ничего не стыдно, ничего не страшно".
      "Звезда упала. Странно, не могу вспомнить, видела ли я когда-нибудь, как падают звезды. А теперь даже желание успела загадать. Это из-за тебя, мой любимый. Я как-то по-другому на все смотрю, по-другому вижу. Ты мне счастье принес"...
      И только иногда, как булавочные уколы:
      "Жизнь, Алешенька, сказок не принимает. Одеваться нужно? Нужно. И обуваться тоже. И скатерти-самобранки пока не изобрели"...
      "В идеалы, милый, нынче не верят. Предыдущие поколения все лозунги поистрепали, да так ничего и не добились. Ну, хорошо, кое-чего добились для нас. А сами-то они что видали? "
      Ту-ту-ту-ту...
      - Междугородняя? Девушка, как там с Ленинградом? А когда...
      Ту-ту-ту-ту... На телефонной трубке - высохшие отпечатки ладоней...
      - Алеша, вставай, на работу опоздаешь. Господи, накурил-то! Что случилось? Сынок, что с тобой?
      - Ничего. Так, мам, пустяки. Ничего страшного. Ну, честное слово, все в порядке. Ладно, поехал я.
      - Алексей, завтрак?!
      - Не хочется, в институте поем!
      Автобус уже стоял на углу, в крайнем окне виднелась значительная физиономия Струбеля. Шофер опять не протер сидения - сыро, противно. Постепенно подтягивались сотрудники, на последнем сидении теснились студенты - даровая рабочая сила. В деканате их пребывание в лаборатории наверняка высокопарно именуют "научно-производственным обучением". Наконец автобус тронулся, забарахтался в липком тумане, затопившем город. Уплыли, остались позади кварталы новостройки, облепленные желтой глиной; замелькали за окнами домики пригородной зоны, показалась монументальная фигура Шамошвалова, стоявшего на границе личного садового участка...
      Автобус притормозил. Шамошвалов - толстый, пахнущий удобрениями, с транзистором за пазухой - полез в дверь, еще на ступеньках прицепился с каким-то вопросом к Седину.
      Утром Цезаря Филипповича всегда одолевала жажда деятельности. За те полчаса, пока автобус шел от его сада до лаборатории, Шамошвалов разряжался на окружающих: проверял исполнение отданных месяц назад поручений, сообщал идеи, пришедшие ему в голову в ожидании автобуса, портил настроение... В лабораторию он приезжал выжатый, как лимон. Наступал период конкретного руководства: часами мог ходить Цезарь Филиппович за электриком и учить его, как правильно вворачивать лампочки, но особенно обожал контролировать состояние прилежащей территории. Бульдозер приходил в лабораторию чуть ли не ежедневно, при одном виде могучей машины глаза доцента Шамошвалова начинали светиться.
      Любил еще Цезарь Филиппович делиться с окружающими сведениями, почерпнутыми из черной коробочки безотказной "Веги". Причем говорить был готов о чем угодно - от технологии шлакоблочного производства до положения дел в Буркина-Фасо. Сведения Шамошвалов выдавал с потрясающим апломбом, и по этой ли, или по иной причине, слыл среди остепененной части сотрудников лаборатории энциклопедистом.
      Автобус затрясся на неровных выбоинах асфальта, осторожно сполз в жидкую грязь дезинфекционного барьера. Водитель требовательно просигналил. Алексей стер со стекла влажный налет, скривился - за окном торчала успевшая осточертеть до тошноты табличка:
      АН СССР
      Научно-исследовательская лаборатория
      по изучению проблем утилизации
      последствий Контакта.
      Посторонним и инопланетянам вход
      СТРОГО ВОСПРЕЩЕН!
      Глава вторая
      В прокуренной комнате было людно. Сидели на стульях, столах и подоконниках, щурились на листки бумаги с чем-то напечатанным на плохой машинке под четыре копирки. Одинокая стоваттка, сиротливо горевшая в огромной запыленной люстре, тщетно пыталась обеспечить помещение светом, впрочем, поглощенные чтением мало обращали внимание на сие неудобство.
      В комнате висела прямо таки замогильная тишина, чего в стенах волопаевского Дома литераторов не наблюдалось со времен возведения оных. Лишь изредка ее нарушало чирканье спичек о коробок да лихорадочное щелканье зажигалок. Монументальная бронзовая пепельница в виде протянутой для подаяния руки уже не могла вместить в себя окурки и пол покрывали разнокалиберные чинарики. И еще тишину изредка нарушал председатель секции беллетристики Азалий Самуилович Расторгуев. Он вскидывался от ужаса, обводил собравшихся безумными глазами и, вытирая со лба холодный пот, цедил сквозь зубы:
      - Во сволочь, во сволочь какая...
      На него бросали кривые взгляды, в которых застыло выражение потустороннего, но реплик подавать не решались. Атмосфера густела и накалялась с каждым прочитанным листком. Минут через пять следовало ожидать пожара от очередной использованной спички. Но как видно, Муза решила смилостивиться над своими служителями и не допустить массового самосожжения, вложив в уста новеллисту Копейкину вопль отчаяния:
      - Нарзану мне! Нарзану!
      Литераторы пришли в движение, кто-то затребовал под нарзан водочки, кто-то предложил за счет автора. Автора вызвали. В дверь просунулось молодое бледное лицо, обсиженное веснушками, курносое и страдальческое.
      - Гони в магазин! - заорали литераторы. - Возьмешь водки на всех и зажевать чего.
      - Нарзану! Нарзану прикупи! - влился дискантом в коллективный заказ Копейкин.
      - А о-о-обсуждение? - заикаясь, спросил автор.
      - После будет обсуждение, - громким басом отрезал баталист Феофан Поскрёбышев.
      Автор загрохотал по ступеням, изрядно напугав даже привычного ко всему вахтера, укрывавшегося в своей каморке под лестницей.
      Тем временем народ в комнате молчал, томимый ожиданием. Однако длилось это недолго, ибо, разжав зубы, Азалий Самуилович вновь выдал сакраментальную фразу:
      - Во сволочь какая!
      Члены секции прозы как-то разом принялись задумчиво обозревать обширную и изрядно помятую безбедной жизнью физиономию "взрывника". Именно так назывался первый роман Азалия Самуиловича, написанный им аж в годы героического послевоенного освоения окраин великого государства. За сие творение, повествующее о трудовых буднях класса-гегемона, атакующего неуступчивую матушку-природу, Расторгуев получил восемь премий различного достоинства, роман (с легкой авторской корректурой) переиздавался в областном центре после каждого съезда партии, ибо на диво точно соответствовал всем колебаниям генеральной линии. И хотя в последние годы "ум, честь и совесть нашей эпохи" изрядно подрастеряла и все свои составные, и, соответственно, авторитет, Азалию Самуиловичу предпочитали не противоречить - себе же боком выйдет, прецеденты бывали.
      - А ведь клёво написано, - фальшиво вздохнула Марья Кустючная, лет десять писавшая "назидательные" рассказы для подрастающего поколения под псевдонимом "Тётя Мотя". Единственная из присутствующих она не уходила на творческие хлеба, ибо считала, что сменять уважаемую в городе должность заведующей секции сыров Центрального гастронома на ненадежный в финансовом отношении выпас на унавоженной Пегасом литературной ниве может только дура. Дурой Тетя Мотя себя не считала, наличие внелитературного заработка и приработка давало ей право на известную независимость мнений, да и Расторгуева она в глубине души не боялась нисколечко. Были на то основания, не связанные ни с сыром, ни с литературой. Вот и теперь, застолбив собственную точку зрения, Кустючная игриво вздернула часть лица, на коей долженствовала была произрастать бровь, явно предлагая принять участие в дискуссии другим коллегам.
      - Неплохо, неплохо, - тут же согласился с нею Копейкин, задумчиво поглаживая козлиную бородку "а ля интеллигент", и, как говорится, нарвался.
      - Не об этом речь, - с надрывом выдохнул Расторгуев. - Что дальше-то делать? Лимиты на бумагу Москва области опять срезала, область - нам, план издания утвержден, план работы с молодыми авторами - тоже... Разве что, уважаемый товарищ Копейкин уступит свое место в издательском плане этому м-м-м... самородку?
      Удар был страшен. Даже не ниже пояса, а еще хуже. Что-то вроде лома по темечку. Присутствующие явственно услышали, как в рухнувшей на комнату мертвой тишине сперва замерло, а потом засбоило сердце несчастного Копейкина. Да и как ему, бедному, не засбоить? Впрочем, думать о таких мелочах, как сердце, Копейкину было недосуг. Он спрыгнул с подоконника и, размахивая руками, принялся бессвязно говорить о своем долге перед читателем, об операции, сделанной безвременно ушедшей из жизни тетке, о бедных сиротах, ожидающих в разных городах необъятного Союза алименты от отца-литератора...
      - Думать надо! - веско перебил излияния новеллиста Феофан Поскребышев. - А то ты что ни год, паспорт штемпелюешь, а отдуваемся мы. Одних квартир на моей памяти тебе, уж, четыре выдали...
      Копейкин затравленно оглянулся. Понимал он, что гибнет, что уже погиб, и впору в церкви панихиду заказывать, ибо мысли, обуревавшие его коллег, читались при многоопытности новеллиста безошибочно. Копейкину, мол, планировалась книга в двадцать листов, у салаги же - едва на пять наберется. А значит... Кровь приливала к очам прозаиков, клыки выпирали из хищно оскаленных ртов, загибались острые когти...
      Неожиданный скрип двери прозвучал для Копейкина сигналом ангельских труб, а украшенная седоватыми клочками голова, просунувшаяся в комнату явлением свыше. В последнее мгновение Фортуна улыбнулась-таки страдальцу.
      - Вот, - отчаянно всхлипнул Копейкин, - если мне не верите, давайте спросим мнение молодежи, литературной, так сказать, общественности, нашего читающего народа.
      Протиснувшаяся в щель фигура более всего напоминала наполовину сдувшийся футбольный мяч. Молодой писатель Арбатский возрастом превосходил многих присутствующих. Апломбом - тоже. Подводила его полная литературная безграмотность, а совсем уж утонуть не давала повестушка, написанная за четверть века окололитературного топтания и, видимо, с перепугу опубликованная ленинградским журналом "Молодые голоса".
      - А... Володя... - несколько разочарованно протянул Расторгуев.
      Знал Азалий Самуилович преотлично, что избавиться от почуявшего запах дармовой выпивки Арбатского не удастся никоим образом. Делить же при нем освобождающуюся печатную площадь и вовсе бессмысленно - прицепится с переизданием своих "Сироток Антареса", тем более, что лет восемь назад что-то подобное ему и правда обещали. Жаль, конечно, но доесть Копейкина именно сегодня не удастся... И как опытный военачальник Азалий Самуилович сменил направление главного удара.
      - Что ж... А мы тут, Володенька, обсуждаем рукопись твоего соратника.
      - Это кого же? - опешил Арбатский.
      - Бубенцова.
      - Да какой же он соратник мне? Мы с ним в окопах не сидели, ратью на ворога не ходили. Соперник он мой, а не соратник.
      - Даже так? - изогнул бровь Расторгуев.
      - Гм, - хмыкнул патриарх молодежной литературы, - это я так, словцами, знаете ли, забавляюсь. Есть, скажем, со...ратник, есть со...камерник, а со...перник - это собрат, стало быть, по перу.
      - Шалун ты наш, - игриво фыркнула Тетя Мотя, но под суровым взглядом Азалия Самуиловича осеклась.
      - Так что ты о Бубенцове этом думаешь? - спросил Расторгуев.
      Арбатский перекривил и без того сморщенную свою физиономию, задумчиво осмотрел заваленный листами перепутанной рукописи стол, окончательно сообразил, что спрятать выпивку и закуску мэтры явно бы не успели, а значит он попросту опередил события, и облегченно вздохнул.
      - Не читал, - равнодушно сообщил он. - И не буду. Рано ему еще. Вы, Азалий Самуилович, вспомните, сколько лет я к первой публикации шел. Нас в шестьдесят седьмом в студию восемнадцать человек пришло. А нынче я один остался. Остальные где? Вот то-то. У Милейко вчера четвертая дочь родилась, Семенюк в таможенники подался, Сидоров докторскую защищает... Почетные дела, народу нужные, но все - вне литературы. Потому как литература - это прежде всего - труд великий. А еще, пожалуй, и уважение. К классикам, которые померли уже, да и к живым, к старшему, так сказать, поколению. Меня так учили. Считаю - правильно учили. А Бубенцов, как и все нынешние - из скороспелок. Не понимают, что рукопись как хороший сыр (Тетя Мотя при этих словах благосклонно кивнула). Ей, рукописи то есть, вызреть нужно, отлежаться... - и Арбатский безнадежно махнул рукой.
      - Разумно, разумно, - побарабанил пальцами по столу Расторгуев. Слышна речь не мальчика, но мужа. Тем не менее, коллеги, нужно придти к единому мнению, консенсусу, так сказать, по выражению Генерального Секретаря нашей партии. Я, между нами, не любитель этих иностранных слов, не по сердцу они мне, но если партия нас призывает... - палец заведующего секцией многозначительно указал на засиженный мухами потолок, и прозаики заворожено проследили за ним. - Вот и мы сегодня должны принять решение честно и объективно, безо всякого волюнтаризма и излишней волокиты. Самопожертвования тоже не нужно, - Азалий Самуилович снисходительно покосился в сторону почти восстановившего основные рефлексы Копейкина, времена тоталитаризма, слава Богу, ушли безвозвратно. Итак, я ставлю вопрос ребром: что будем делать с рукописью Бубенцова
      - Рубить! - отрезал, молчавший доселе маринист Сёма Боцман.
      А тем временем счастливый Серега Бубенцов несся по ночному городу, брызгая лужами, еще покрывавшими асфальт после короткого летнего ливня. Душа его пела бравурные марши времен индустриализации всей страны, ноги не чувствовали тверди земной, а вынырнувшая из-за тучки шаловливая луна серебрила всклокоченные волосы, добавляя благородства его простоватой физиономии.
      Бубенцов ликовал. Сегодня его допустили наконец в святая святых волопаевский Дом литераторов и даже взяли рукопись на обсуждение. Подумать только! Маститые, известные далеко в пределах города и области писатели снизошли до его, Серегиных, трудов. Было отчего закружиться голове.
      "Они даже за водкой меня послали! - радостно думал он. - Куплю на все деньги, бог с ними, как-нибудь до получки перебьюсь. Уж они не любят скупердяев, я-то знаю. У писателей русских душа широкая. Если пить - то до последнего рублика. Пусть чужого, но до последнего. А иначе и начинать не стоит".
      Серега выскочил на Шитокрытовскую, увидел на другой стороне улицы горящий неоном ларек и помчался к нему.
      - Водки, баночных крабов, колбасы и "Нарзану"! - выложил он вместе с деньгами.
      - Торопишься? - посмотрел на него немолодой, с проседью в бороде и пронзительными ясными очами ларечник. - Вообще-то, не стоило б тебе, отрок, торопиться, домой бы ты лучше шел.
      - Вы чего это, дяденька? - опешил Серега. - Я ж не за так, я вам денег дал.
      - Не ходил бы ты обратно, - вздохнул продавец, - разочарование иногда хуже смерти.
      - Да вы о чем? Не пойму я вас, - заныл Бубенцов, оглядываясь по сторонам в поисках другого ларька.
      - А жаль, что не понимаешь. Ладно, дуй на обсуждение, заждались, чай, водки твоей дармовой.
      Серега пожал плечами, схватил пакет с провиантом и заспешил обратно к Дому литераторов.
      "Прав он, однако, - подумалось ему, - людей творческих нельзя ожиданием долгим томить. У них каждое мгновение, может быть, на счету, а я... Стоп! А откуда мужик этот про обсуждение знает? "
      Бубенцов оглянулся, но ларечный неон больше не зазывал. Исчез куда-то ларек, словно сквозь землю провалился. Серега судорожным движением открыл пакет и облегченно вздохнул. Водка и продукты были на месте, вот только сам пакет изменился до неузнаваемости. Был обычный, желтый, с изображением чем-то недовольного верблюда и рекламой невиданных в Волопаевске импортных сигарет, а теперь весь почернел, скалилась с него принеприятнейшая рожа, чем-то смахивающая на кошачью, и рубленные латинские литеры сменились на затейливую вязь полузнакомых букв.
      "Когда ж этот бардак кончится? " - вздохнул Серега и поплелся к Дому литераторов, успокаивая себя мыслью, что если на все волопаевские чудеса рот разевать, то и на жизнь времени не останется...
      В полутемном уже вестибюле он едва не столкнулся с кем-то, вывернувшим из-за угла и, охнув, схватился за сердце.
      - Ты что это? - негромко рассмеялся полумрак. - Никак триллеров насмотрелся?
      "Людмила", - с облегчением узнал Серега, но слов, чтобы достойно ответить на ехидную реплику, не нашел. Терялся он в присутствии Людочки Виноградовой. Да и не он один. Маститые литераторы обходили ее за версту, литературные дамы, завидев стройную фигуру, начинали произносить слова, женщинам в общем-то несвойственные. А она словно и не замечала косых взглядов. Общалась с ею же определенным кругом знакомых, писала и читала то, что ей казалось нужным, печаталась где угодно, кроме родного города. Члены секции беллетристов регулярно предавали моральному аутодафе привозимые Людмилой книги, но Сереге запомнилось, как воровато озирающийся Копейкин прятал в чрево своего необъятного портфеля забракованный и обруганный сборник Виноградовой...
      - Что молчишь? - Людмила придвинулась ближе, и ее зеленоватые глаза засветились в темноте странным светом.
      "Как у кошки, - подумал Серега, - или у ведьмы..."
      А слова все не шли на язык, и Бубенцов почувствовал, что мучительно краснеет. Сейчас он даже обрадовался спасительному полумраку вестибюля, ибо видеть все понимающие глаза и насмешливую улыбку для него было бы пыткой не хуже инквизиторской.
      - Ладно, - в голосе Людмилы появилась горчащая интонация, - чувствую, что не до разговоров тебе сейчас. Иди, а то не дай Бог кого-нибудь из мэтров кондрашка хватит...
      Вечно визжащая дверь Дома литераторов на сей раз затворилась беззвучно.
      "И вправду ведьма, - с неожиданным ожесточением подумал Сергей. Чего пристала? Завидует, что ли? "
      И тут же понял, что глупость это, да и чему завидовать Людмиле? Она-то в Союзе писателей давно. Не то, что он.
      Бубенцов еще раз вздохнул и, едва передвигая непослушные ноги, поплелся на второй этаж, откуда доносились недовольно бубнящие голоса.
      - Это кто ж так пишет?! - вещал Азалий Самуилович, стоя в позе древнеримского оратора. - "Свеча задохнулась от порыва ветра и умерла". А? Что это такое? Неужели нельзя было написать: "Свечу задуло ветром"? Просто, понятно и со вкусом. А вот это что? "Колокольчик застыл в немом ожидании счастья". В каком ожидании? Какое такое счастье может быть у колокольчика?
      - Ну как же? - затравленно пролепетал Серега. - Когда до него дотронутся руки хозяйки, и он запоет чудесной мелодией...
      - Это кусок железяки-то? - фыркнул Расторгуев. - Бред собачий!
      - Вот именно, - вставился Поскребышев. - А это послушайте: "Призрак бродит по Европе - признак коммунизма". Что ж вы, батенька, Маркса перевираете? Нехорошо это. Стыдно! Думаете, если перестройка, значит все можно? Перестройка, кстати, требует себя изменить, усовершенствовать, так сказать, в духе коммунизма. А вы? Обливаете грязью все, что было свято поколениям наших предков. Так, батенька, знаете до чего можно докатиться? До полной капиталистической анархии - вот до чего. Но мы, старшее поколение, категорически заявляем: НЕ-ПО-ЗВО-ЛИМ!
      И тут набросились все разом.
      - А это что? Что это? - с пеной у рта кричал Копейкин, от негодования подрагивая бороденкой: "Днем у него бывала белая горячка, по ночам черная, а в перерывах он пил белую по черному". Это что ж за выдумки такие? Я вас спрашиваю? Не бывает черной горячки, уж поверьте моему опыту.
      - Или вот... - пищала Марья Кустючная, - полюбуйтесь: " - Сколько можно в душу плевать? - зашипел утюг".
      - А как вы проверяете, нагрелся он или нет? - вяло отбивался автор. Вы на него плюете, а он и шипит с обидой.
      - Я утюгов не оплевываю! - гордо заявила Тетя Мотя. - А проверяю степень нагревания смазанным слюною пальцем.
      - А если на корпус пробивает? Вас же током может прищучить. Насмерть ведь может.
      - Все! Хватит! - рявкнул Сема Боцман. - Свистать всех наверх, рубить якорную цепь, вздернуть на рее флаг! Зрелость литератора как проверяется? Умеет он старших товарищей с полуслова понимать, невысказанные мысли улавливать - значит готов, вырос то есть. А здесь? Полчаса травим ему, объясняем по человечески, а он не в клюз ногой. Значит, как на флоте говорят, зелен еще, из макрели тунца не получится...
      - А и вправду, - подал голос из дальнего угла старейший в городе член СП, вступивший в ряды пишущей братии еще в тысяча девятьсот... черт знает каком году.
      Народ вздрогнул, оглянулся на голос, а потом вспомнил таки, что позже всех на обсуждение приперся ни кто иной, как Лазарь Сигизмундович Коцюбейко. Приперся, да сразу же и уснул в уголке на кипе старых журналов "Партийная жизнь".
      Известен был Лазарь Сигизмундович тем, что ничего не писал с одна тысяча девятьсот... того же достопамятного года, зато потерял за это время целых восемнадцать членских билетов писательского Союза. Как выпьет, так и... Не каждый, конечно, раз, но гораздо чаще, чем другие его коллеги. И вот что интересно, утерянные другими работниками пера и бумаги билеты и милиция находила, и доброхоты возвращали, документы же Коцюбейко исчезали безвозвратно.
      В начале волопаевского бума с инопланетянами этим фактом заинтересовалась было научно-исследовательская лаборатория. Цезарь Шамошвалов прислал ветерану от беллетристики официальное письмо с предложением о сотрудничестве. Ответа он так и не дождался, ибо недоверчив был Коцюбейко сверх всякой меры, подозревая всех и вся в том, что стремятся его нехристи окаянные отлучить от литературы.
      Сам Азалий Самуилович испытал как-то на собственной шкуре, что такое - Коцюбейко. По молодости лет, от чистого сердца предложил Расторгуев Лазарю Сигизмундовичу хранить его билет в казенном сейфе, и чуть было не пропал по той причине. Добрых два года писал "взрывник" объяснительные в разные инстанции, натравленные на него ветераном, и с тех пор зарекся связываться с Коцюбейко.
      - Вы это о чем? - спросил Сема, обиженный тем, что его прервали, и одновременно прикидывая, не задел ли ненароком въедливого старца.
      - О ней, голубушке, о ней, родимой, - потирая дряблые ручонки, ответствовал Лазарь Сигизмундович. - Время уж какое, надо бы и откушать.
      - Значит, так, молодой человек, - взял в свои руки бразды правления Расторгуев. - Повесть ваша сыровата, да и вряд ли она будет интересна читателям. Современный, знаете ли, читатель живет, как это не удивительно, в современном мире, и ваши псевдоисторические изыскания ему абсолютно не нужны. Читатель стремится в гущу событий, к телевизору, наконец. Заклеймите врагов перестройки, бюрократов всяких, приспособленцев. А еще лучше воспойте новых депутатов, выходящих прямо из народной среды, понимающих чаяния и надежды каждого советского человека. Неисчерпаемая, скажу вам тема! Ну и главное, над языком вам надо еще работать, над стилистикой, лексикой и прочей белибе... Гм... Простите, увлекся. В общем - работайте. И учиться вам, конечно же, нужно. Учиться, не побоюсь этого крылатого выражения, учиться и учиться. А у кого перенимать мастерство, у нас в Волопаевске найдется, - и широким движением руки Расторгуев указал на замерших в предвкушении застолья, давая понять, что разговор окончен.
      Серега проглотил комок и, понурив голову, поплелся к двери.
      - Водку-то оставь! - в один голос гаркнули литераторы.
      С каждым шагом, отдалявшим Бубенцова от Дома литераторов, жить хотелось все меньше и меньше. На душе было гадостно, хотелось немедля срезать где-нибудь бельевую веревку и удавиться на первом же суку. Но как назло ни веревок ни сучков на его пути не попадалось. Посему оставалось, тихо скуля себе под нос, плестись на Малаховку, где Серега обитал в общежитии лудильно-паяльного комбината "Припой", понятное дело, прозванное в народе "Пропоем".
      Бубенцов корил себя за то, что пошел в Дом литераторов, что отдал на суд свою повесть, которая оказалась совершенно никчемной. Но еще больше он жалел потраченных денег.
      "Вот ведь мерзавцы, - размышлял Серега, - водки заказать не постеснялись, знаючи уже, что повесть никудышная. По-свински это, совершенно по-свински. Так благородные люди не поступают. Хотя, что это я? Как смею судить людей творческих и уважаемых? Правы они, тысячу раз правы. Сунулся я с суконным рылом в калашный ряд, вот и схлопотал. Писателем себя возомнил! Да какой к черту из меня писатель, лудильщик я недоученный... Вот это они мне и объяснили популярно и увесисто"...
      Серега резко остановился, пронзенный мыслью, как пробка штопором: "А ведь я заранее знал, что так оно и будет. Разве не это мне пытался втолковать тот мужичонка из ларька? А я не внял, не прислушался, в эйфории пребываючи. Но ведь откуда ему... Как же это?! " - вмиг испугом захолодило сердце.
      Бубенцов опасливо огляделся по сторонам. Улица была светлая от столбовых фонарей, но в подворотнях томился мрак. Зябко поежившись, Серега зачем-то поднял воротник линялой "адидасовки" и прибавил шагу. Хотелось поскорее добраться до общаги под защиту "цепной" вахтерши тети Сони, которую остерегались не только общежитовские обитатели, но и всякого рода случайные, одноразового посещения граждане. И в этот самый момент перед Серегиным носом кто-то пересек улицу.
      Пересекавший был маленького роста, с белой бородой, волочившейся по асфальту и большими светящимися глазами.
      То, что был он не кошачьего роду-племени, Бубенцов сообразил сразу, но вот о столь мелких карликах слыхивать ему не доводилось. Нет, конечно знал Серега о волне нечисти, и пришельцев из иных миров, захлестнувшей Волопаевск, но сам пока ни с чем подобным не сталкивался. Пришлось испугаться и даже попятиться, но к этому времени старичок-с-ноготок исчез так же внезапно, как и появился.
      - Это нервы, - попытался успокоить себя Серега. - После такой встряски мало ли что может примерещиться. Нет, положительно это нервы. Надо бы...
      Но окончательно успокоить себя он не успел. Прямо под ногами что-то зашевелилось, железно лязгая - глухо и потусторонне. Бубенцов глянул вниз и обмер. Он стоял рядом с канализационным люком, крышка коего медленно сдвигалась с чугунных пазов, влекомая тощими зеленовато-бурыми пальцами, между которыми лохмотьями свисала кожа. Серега протер глаза и убедился, что это ему не мерещится. Действительно, кто-то пытался вылезти из-под земли. И не было бы в этом ничего страшного, (может, особенно старательный сантехник припозднился) кабы не сей, прям-таки мертвенный, цвет кожи. Серега попятился, при этом не отводя вытаращенных глаз от люка. А оттуда, из тьмы подземельной уже перли наружу руки також, зеленые да покрытые язвами нарывов, сочившихся черным гноем.
      Серега готов был заорать во всю силушку своих легких, да что-то не получалось, что-то забило горло, вроде чопа - так что и вздохнуть было тяжко.
      А потом из люка выглянула голова, лохматая и почему-то в чешуе, белой и блестящей - будто снега на голову насыпало. Впрочем, не это напугало Серегу до полного изнеможения, когда и рук не чувствуешь, и ноги сами собой подгибаются. Испугала его образина, пялившаяся на него мутными глазами-блюдцами. И не удивительно, образина была еще та... вся в бородавках, крючконосая, с усищами, как у сома, красными выкатными глазами, ушами, чем-то схожими с рыбьими плавниками и кривыми козьими рожками.
      - Это Волопаевск? - открыв губастую пасть, пробулькала жуткая морда.
      Серега, разумеется на вопрос не ответил. А впрочем, от него этого особливо и не ждали. Потому что образина тут же заговорила совершенно на другую тему, причем, по всей видимости, обращаясь сама к себе..