Вот такую булочку, размером с пряник, отламывал от «шишки» приглашенный на свадьбу и начинал к ней усердно готовиться. Свадьба на Украине – дело не только веселое и сытное, но и прибыльное, потому что хоть ты и несешь жениху с невестой свой подарок, но в ответ получаешь не меньший – за то, что уважил, пришел выпить за молодых. Ну, а выпить всегда было вдоволь! Леонид нигде больше не встречал таких чудовищных бутылей, как те, в которых держали горилку на Украине его детства. Его бабушка гнала горилку из угорок – слив-венгерок, а иногда из буряков – сахарной свеклы. И горилка у нее получалась отменная и без того тошнотворного запаха, который обычно сопровождает самогонку. Бабушка выкапывала спрятанный на огороде самогонный аппарат, и поздно ночью начинала колдовать над ним. Это были единственные ночи, когда Леониду разрешалось не спать – во-первых, чтобы он своими недовольными воплями не будил соседских собак, во-вторых, чтобы он своими чуткими ушами слушал: не идет ли кто по их «преступные» души… В то время за самогоноварение преследовали покруче, чем сейчас, а милиция определяла дома, в которых варили самогонку, по дыму из трубы – раз ночью печку топят – ясно же, что не чай кипятят! И наваливались с проверочкой… Да и днем тоже приходили. Уж сколько лет прошло, а Леонид до сих пор помнит, как к нему, пятилетнему, пристал один молодой милиционер, обещая за показ – «где у бабы зарыт змеевик», дать пять кило халвы, которую Леонид обожал. Леня слюну сглотнул, но бабушку героически не выдал. Тогда милиционер, цепляясь уже к мелочам, схватил Леню за руку и стал допытываться – «а, може, у бабы е воронка?» Леня тут же с радостью притащил ему большущую воронку, через которую бабушка наливала постное масло, и сунул ее ему в руки, щедро полив маслом милицейские портки. Матерился «милицай» мастерски… Короче говоря, хотя все боялись, но варить – варили, потому что в деревне без самогонки никак не обойтись – это же сверхконвертируемая валюта – что приобрести или подчинить, или нанять огород вспахать – все за самогонку.
Леня обожал эти «самогонные» ночи. Когда горилочка начинала потихоньку из краника капать в жерло торчащей из бутылки воронки, бабушка брала столовую ложку и, уперев одну руку в бок, другой подносила ложку ко рту и осторожно пробовала горячую жидкость, потом, крякнув, поджигала ее от горящей лучинки, и наблюдала, как самогонка горит красивым синеватым огоньком. Так горилка и получалась – чем лучше сама горит, тем сильнее горит потом от нее внутри у питейщика. Леня как истинный ученик бабушки подлезал с маленькой ложечкой к кранику, и ждал, тоже уперев одну руку в бок, пока та наполнится. Обычно до стадии пробы, не говоря уж о горении, он доходить не успевал – бабушка твердой рукой брала его ручонку и, разворачивая, выливала прозрачную водицу из ложечки в жадное горлышко воронки. Это тогда ему казалось, что оно жадное. Когда он смотрел на бабушку в момент снятия пробы и слышал, как она крякает, ему казалось, что она пьет что-то очень-очень вкусное. К тому же он видел, как гости, маханув стопочку бабушкиной горилки, всегда ее хвалили. Естественно, ему и самому хотелось попробовать и по-бабушкиному крякнуть. И однажды он ухитрился!
В один прекрасный день бабушка, натопив печку и накормив внука, ушла по делам. Леня остался один. Тикали ходики, поскрипывали полы, хотя по ним никто не ходил. Ему было скучно, и он решил зайти в свое любимое место – в камору – большую кладовую рядом с кухней, где хранились бабушкины съестные запасы. Бабушкина камора ему нравилась потому, что с ней у него был связан образ сытости и достатка. Когда Леонид читал сказки, заканчивающиеся словами: «И стали они жить-поживать, да добра наживать…», он сразу вспоминал бабушкину камору. Ему нравилось смотреть на полки, заставленные банками с вареньем, огурцами и помидорами, на лежащие еще с осени большущие гарбузы-тыквы, свисающие с потолка колбасы и окорока – бабушка говорила, что их подвешивают, чтобы мыши не достали. Ему всегда было жалко мышек, он представлял, как они, голодные, подпрыгивают-подпрыгивают, а дотянуться до еды не могут, и приносил им кусочек хлеба с маслом, который тайком клал в уголок. Хлеб обычно уже на следующий день пропадал, и Леня ходил очень довольный, не зная, что бабушка, каждый раз выметая его из угла, ворчала, что внук приваживает мышей, а те пожрут муку и картошку. Но он об этом не подозревал и был спокоен за накормленных мышек.
И вот стоял он тогда на пороге своей любимой каморы и любовался. Света в ней, правда, не было, так что все находящееся внутри освещалось только через дверной проем. Пошевелившись, он заметил из угла какой-то блеск – это тускло отблеснула бутыль недавно сваренной горилки. Тут-то Леонид и пал…
Осознав, что час пробил, и он может без помех испробовать недосягаемого ранее напитка, он отправился за стопкой, стоящей у бабушки на полке в кухне. С бутылкой пришлось повозиться, пробка была тугая, из кукурузного початка, и он ее еле-еле вытащил ее зубами. В нос дало так, что в голове у него сразу загудело! Но дело нужно было довести до конца. Осторожно наклонив бутыль, Леня плеснул горилки в стопку и попытался засунуть пробку обратно в горлышко, но это уже было ему не по силам. Поэтому, просто поставив пробку сверху на горлышко, он поспешил в кухню, чтобы выпить, как полагается – с закуской – то есть отрезал кусок хлеба и накрыл его шматком сала. Ощущение неуютности, все-таки, оставалось – наверное же, не зря бабушка ему не давала испробовать горилки, но любопытство победило. Усевшись за стол, он взял в одну руку наполненную стопку, в другую – хлеб с салом и, не раздумывая, вылил одним махом содержимое стопки в рот и сунул разом хлеб под нос, как это делали взрослые.
На какую-то долю секунды его охватило недоумение – он сидел, крепко стиснув зубы и не понимая, что с ним происходит, потом дикий спазм сжал его рот и горло. Он не мог ни вздохнуть, ни сглотнуть, ни выплюнуть… Сало прилипло где-то в районе носа. Во рту полыхало так, что ему казалось: если он его откроет, то у него вырвется пламя, как у Змея Горыныча, и бабушкин стол сгорит вместе со скатертью. В этот момент ему почему-то особенно жалко было скатерть. Когда он вырос и услышал выражение – «зелёный змий» – он сразу понял, о чем идет речь…
Он еще сильнее сжал зубы. Наконец его сгоревший напрочь язык что-то сообразил, задёргался-задёргался и попытался через стиснутые зубы вытолкнуть себя вместе с огненной водой. Почти задыхаясь, Леня выплюнул обратно в стопку то, что пытался выпить. Теперь это выглядело не так красиво, как раньше.
Молча отложив хлеб и отлепив от носа кусок сала, он полез на печку. Пережить разочарование было тяжело. Ощупывая опухшим языком покрывшееся пупырышками нёбо, он думал о несправедливости в жизни. Ему припомнилось и то, что хлеб, например, пахнет вкуснее, чем на вкус, и то, что крапива на вид красивая, а на ощупь – не очень… В общем, жизнь для него представилась чередой обманов. К тому же, поскольку мозги ото рта никакой костью не отделяются, а горилку во рту он все-таки подержал изрядно, начало его, само собой, на теплой печке «развозить». И к бабушкиному возвращению на печке уже лежало, по ее словам, «мерзкое кошеня засмоктанное»… Он этого уже не помнит, а она потом рассказывала, как он стонал и на все ее вопросы только причитал: «Ой, бабусю-бабусю! Ой, не пый же ты николы той горилки!».
Воспоминания Леонида прервались каким-то непонятным звуком. На фоне хора и голоса батюшки прозвучало что-то странное. Вот опять…
Он недоуменно посмотрел на Есению, которая тихонько постанывала, зажимая себе ладонью рот и показывая глазами на жениха и невесту.
Сначала он ничего не понял, но когда жених с невестой тронулись вслед за священником вокруг аналоя, сам едва удержался от хохота… Дело в том, что шаферы, то ли по недоумию, то ли по незнанию, решили не держать венцы над женихом и невестой, как принято, а надели их им на головы. В итоге картина получилась такая: невесте, у которой была пышная прическа, венец был мал и торчал на голове каким-то немыслимым сооружением. А жениху, наоборот, венец оказался велик и нахлобучился ему на голову по самый нос, задержавшись только на ушах, загнутые кончики которых торчали из-под края венца. Видеть, естественно, жених уже ничего не мог. Пока они стояли, вся дикость этого еще не бросалась в глаза, но когда они пошли!.. Невеста, боясь уронить венец, семенила мелкими осторожными шажками, как африканка с калебасом на голове, а ослепший жених шел с ней рядом, при этом венец на его голове раскачивался и бился о его лоб – бум-бум-бум!..
Леонид не помнил, как они выскочили из церкви, но за оградой они еще минут десять корчились от смеха.
«Господи, прости нас, грешных, но это ж мы сами, человеки, устраиваем из святого обряда посмешище, – думал Леонид, пытаясь успокоиться. – Ведь для того же шаферам и дают держать венцы, чтобы венчающиеся не отвлекались!»
– О, мамочки! Я теперь не смогу венчаться, такое ведь не забудешь! – стонала Есения, держась за грудь.
– Когда будешь сама венчаться, тебе будет не до смеха, – утешил ее Леонид.
– Вот, спасибо! – воскликнула Есения, перестав смеяться. – А что же я делать буду? Плакать, что ли?
– Может, и плакать, у каждого по-разному бывает… – улыбнулся он.
– Нет, на своей свадьбе я буду самая счастливая! – твердо сказала Есения. – И плакать ни за что не буду!
– Некоторые люди и от счастья плачут, – заметил он.
– Да ну! Мелодрама какая-то… – поморщилась Есения. – Ну, я готова, пойдем дальше?
И они пошли к вокзалу, чтобы поспеть в санаторий к ужину и посидеть на скамеечке у пляжа на вечерней зорьке.
Глава седьмая
Давно подмечено, что дни, проводимые в работе, тянутся как недели – медленно и томительно, зато дни отдыха летят с космической скоростью. Леонид даже не заметил, как пролетела первая неделя отпуска, а за ней вскачь промчались вторая и третья.
Дней за пять до отъезда они были с Есенией на органном концерте в Домском соборе. Выйдя после концерта на площадь перед собором, они увидели фотографа.
– Давай сфотографируемся на память, – предложил Леонид.
Есения почему-то замялась.
– Ты чего, не хочешь? – удивился он. – Выглядишь ты прекрасно, если тебя смущает прическа или еще что-то…
– Нет, меня смущает не это. Говорят, что фотографироваться вместе – плохая примета, вроде как к разлуке, – сказала она.
– Здра-а-сьте… – протянул Леонид. – А как же быть с семейными фотографиями? Люди семейно снимаются на память о каком-нибудь событии и не расходятся же потом, живут себе годами счастливо…
– Но мы-то с тобой не семья… – тихо заметила она.
– Это поправимо… – рассмеялся он и, не удержавшись, привлек ее к себе. – А ты бы вышла за меня замуж? – спросил он, глядя ей в глаза.
Есения растерялась, в ее глазах появилось какое-то паническое выражение:
– Ты шутишь?
– Да нет, зачем же! Я говорю совершенно серьезно, – возразил Леонид. – Я бы хотел, чтобы ты до нашего отъезда определилась с этим вопросом.
– Ага… «По какому вопросу плачете?…» – опустив голову, задумчиво протянула Есения.
– Что-что? – не понял он.
– Это один из примеров канцеляризмов в обыденной речи, – пояснила она, чуть насмешливо взглянув на него. – Значит, ты хочешь, чтобы я «определилась с этим вопросом»? А ты не мог бы мне его сформулировать более конкретно?
– Иронизируешь? – расстроился Леонид. – Тогда я не буду спрашивать, а просто скажу: я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж и стала моей женой, супругой, суженой и еще этой… второй половиной. Так лучше?
– Леонид, ну куда ты так торопишься? – тихо спросила она, не принимая его шутливый тон. – Мы же так мало еще друг друга знаем!
– Понимаешь, я почему-то очень боюсь тебя потерять, – честно признался он. – Поэтому и хочу привязать тебя к себе всеми возможными узами. Примерно вот так… – он быстрым движением снял у нее с шеи шарфик и обмотал им их руки.
Есения рассмеялась, и в этот момент вдруг блеснула вспышка.
Опустив фотоаппарат, к ним виновато спешил фотограф.
– Извините, ребята, но вы так красиво смотритесь вместе, что я не мог удержаться и сфотографировал вас. Приходите завтра сюда же вечером, я подарю вам вашу фотографию, – сказал он.
– А можно тогда сделать две? – спросила Есения, вздохнув: от судьбы, мол, не уйдешь: чему быть – того не миновать.
– Можно, будет вам две, приходите завтра, – ответил фотограф.
– Обязательно придем, – пообещал Леонид и, подхватив Есению под руку, побежал с ней к санаторскому автобусу, на котором их привезли на концерт. Водитель уже нетерпеливо сигналил, поторапливая задержавшихся отдыхающих.
Последние дни отпуска пролетели вообще мгновенно. Леонид очень привязался к старику Охмнетычу, к Дубултам, и было грустно осознавать, что нужно отсюда уезжать. Все хорошее всегда когда-то заканчивается… Единственное, что его утешало, так это то, что домой он ехал вместе с Есенией, и у них с ней, наоборот, все еще только начиналось.
Их поезд уходил на следующий день вечером, и они решили оставшееся время провести на пляже, никуда не бегая и наслаждаясь последними часами ничегонеделания. Правда, Есения стала какой-то грустной и задумчивой. Леонид так и не решился за все эти три недели завести с ней разговор о ее рождении и родителях, и наоборот, пытался ее отвлечь от этой темы. Но сегодня, видимо, ему уже не удастся уйти от ее обсуждения. Есения была уже вся там, в Питере, вместе со своими нелегкими проблемами. На его попытки развеселить ее, она отвечала вяло и, в конце концов, сделала вид, что задремала. Ему ничего не оставалось, как взяться за книжку, в которой он за время отпуска прочел лишь пять страниц.
Вечером, перед тем, как идти с пляжа на ужин, Есения вдруг решила, что все-таки нужно дать телеграмму родителям.
Собрав пляжные принадлежности и закинув их к Леониду в комнату, они направились к почте, которая находилась на окраине поселка.
На почте было безлюдно.
Скучающая над кроссвордом почтовая служащая оторвалась от своего занятия и подняла на них любопытный взгляд.
– Лабас динас, – приветствовала она их.
– Здравствуйте, – поздоровались они, а Леонид добавил: – Нам бы хотелось отправить телеграмму.
– Пожалуйста, нет никаких проблем, – улыбнулась женщина и протянула Есении бланк.
Сев за стол, Есения попросила у Леонида ручку и принялась заполнять бланк, вписывая свой домашний адрес.
– Смотри-ка, а номер вашей квартиры зеркален нашему, у нас – тринадцатый, а у вас – тридцать первый, – заметил Леонид, глядя ей через плечо.
– Ну и как тебе живется под таким номером? – поинтересовалась Есения, поднимая на него грустные глаза.
– Чудесно живется! – заверил ее он. – Думаю, и тебе тоже понравится…
Она быстро опустила глаза и продолжила заполнять бланк телеграммы.
Леонид несколько раз после их разговора у Домского собора пытался вернуться к своему вопросу: выйдет ли она за него замуж, но она всячески избегала обсуждения этой темы под предлогом, что ей нужно сначала вернуться домой и разобраться с родителями.
Отправив телеграмму, они вернулись в санаторий, поужинали, а потом решили в последний свой вечер в Юрмале погулять еще у моря.
Вечер был превосходный, солнце уже село, и лишь алевшая кромка неба подкрашивала волны, отражаясь в них розовыми бликами.
Они не спеша брели с Есенией под руку по песку, с удовольствием подставляя лица дувшему с моря свежему ветерку. Идиллию нарушали комары, шлейфом тянущиеся за ними.
У кромки леса на берегу стояли скамеечки.
По дороге лесной
Шел с красавицей милой,
И деревья вослед
Мне шептали: «Прощай!» —
вспомнились Леониду строчки неизвестного поэта.
Они присели на скамейку. Есения тут же принялась что-то чертить палочкой на песке.
Да, завтра они едут домой, и там все будет по-другому… Возможно, сложнее, чем здесь. Ощущение перемен уже реяло в воздухе.
Леонид, помня свое обещание, старался держать себя в руках, хотя ему это давалось все труднее.
Есения приподняла голову и долгим взглядом окинула Леонида. Он взял ее за руку, отобрал палочку и зашвырнул ее куда-то далеко за голову.
Он не пытался сам придвинуться к Есении, и не притягивал ее, а просто сидел, держа ее за руку, и глухо наливался желанием и отчаянием. Видно, он сильно сжал ее пальцы, потому что она поморщилась и вдруг сама придвинулась к нему.
– Ты так мучаешься, неужели ты… тебя так сильно ко мне… тянет? – спросила она смущенно.
– Да, меня очень к тебе тянет, – честно признался Леонид, наклоняясь к ней и зарываясь лицом в ее волосы. – Скажу больше: я безумно хочу тебя…
Она вздохнула и прислонилась к нему, не поднимая головы. Он тихонько поцеловал ее в шею. Она вздрогнула. Прикосновение к ее коже словно током пронзило его губы, а руки отчетливо ощутили сквозь легкую ткань кофточки ее тело. Как в тумане он начал осыпать поцелуями ее шею, плечи, волосы, не думая о последствиях и пытаясь добраться до губ, которые она все время от него прятала. В этот момент, проводя по ее спине рукой, он не почувствовал под тканью традиционной застежки, и ему стало жарко, когда он понял, что это означает…
Быстрым движением усадив Есению к себе на колени, он прижался лицом к ее груди и, почувствовав уже знакомую упругость, почти обезумел, целуя ее прямо через ткань. Его губы мгновенно наткнулись на что-то еще более упругое – это потревоженный сосок с готовностью откликнулся на его ласку, приподнимаясь ему навстречу. Леонид крепко обхватил его губами и сжал.
Есения вздрогнула, тело ее напряглось, а руки судорожно прижали голову Леонида к ее груди.
«О Боже, она не против!» – безумная надежда налила тело Леонида несгибаемой силой. Чуть не оборвав все пуговицы, он одним движением расстегнул ее кофточку, и освобожденная грудь скользнула по его губам. Не в силах больше сдерживаться, он припал к ней в страстном поцелуе.
Есения, запрокинув голову, прерывисто вздохнула и, выгнувшись ему навстречу, сильнее прижала к его губам нежную вершину своей упругой груди. Чем неистовее он ласкал ее, тем сильнее она прижимала его голову к себе.
Через несколько сумасшедших мгновений он почувствовал, как шевельнулись и ожили ее бедра, инстинктивно ищущие более тесного контакта с ним. Едва сдержав стон, он скользнул рукой вверх по внутренней стороне ее бедра. Но тут ее тело среагировало совсем не так, как он ожидал: Есения резко вскочила с его колен, чуть не вывернув ему руку, и молча кинулась от него прочь.
Оторопев на секунду от неожиданности, Леонид рванулся за ней следом.
Несколько раз он догонял ее, но она вырывалась с каким-то обреченным упорством. Ее обнаженная грудь, немыслимо красивая, вздымалась не то от страха, не то от бега.
Есения мчалась по берегу у самой кромки воды, и вдруг, споткнувшись обо что-то, упала в воду.
Здесь он ее и настиг.
Барахтаясь на мелководье, он обхватил Есению за талию и, удерживая ее на месте, пытался успокоить:
– Да что с тобой?! Если не хочешь – я не буду принуждать тебя! Ты чего испугалась? Или… у тебя этого никогда не было?
И уже предчувствуя ее ответ, но еще боясь его спугнуть, он начал таять от счастья и нежности к этой девочке…
Едва слышно она выдохнула:
– Да…
Он прижал ее всю мокрую и дрожащую к себе, покрывая ее лицо поцелуями, и шепотом поклялся ей на ухо:
– Я никогда не возьму тебя силой, любовь моя, и никогда не сделаю тебе больно!
Есению била дрожь.
– Дуреха, ты же вся вымокла, еще не хватало, чтобы ты простудилась! – сказал он, обхватив ее плечи и стараясь согреть своим телом.
Никакой речи о том, чтобы она шла в таком виде к Охмнетычу, не могло и быть. Они выбрались из воды и побежали вдоль берега к санаторию.
Все уже спали. Леонид тихонько открыл окно, оставленное незапертым днем, и помог Есении вскарабкаться в комнату.
Быстро стащив с себя мокрую одежду, Леонид остался в одних плавках и повернулся к Есении. Она стояла у окна, не шевелясь, и только подрагивала от озноба.
– Есения, тебе нужно раздеться, ты простудишься, – сказал Леонид и стал помогать ей снимать мокрую кофточку и юбку, складывая их на журнальный столик.
Когда на Есении остались лишь кружевные трусики, он нерешительно остановился. Свет луны, пробивающийся сквозь ветви деревьев в комнату, окутал серебристым сиянием тело девушки.
Накинув на Есению большое пушистое полотенце, Леонид коснулся края ее трусиков и предложил:
– Сними и это, и ложись под одеяло – тебе нужно согреться. Я тебя не трону… Если хочешь, я даже могу поспать в кресле.
Последнее предложение было большой жертвой с его стороны, к тому же он всегда был согласен с северной традицией, считающей, что лучшим средством при переохлаждении является не одеяло, а «грелка во все тело».
Есения молча сняла трусики и положила их на горку мокрой одежды.
У Леонида побежали мурашки по телу. Он старался не смотреть на Есению, хотя это было очень нелегко.
«Да, усну я сегодня, пожалуй!» – усмехнулся он про себя, ощущая недвусмысленную реакцию своего тела.
Есения подошла к нему вплотную и тихо сказала:
– Ты тоже можешь простыть. Ложись со мной, я больше не боюсь… И это сними, – она легонько коснулась краешка его плавок.
– Ложись, я сейчас, – прерывающимся голосом ответил Леонид и, схватив полотенце и халат, пулей выскочил в коридор.
Переведя за дверью дух и стараясь тише шлепать босыми ногами, он пробрался в ванную комнату.
Сев на краешек ванны, он уставился на подрагивающие руки. Потом перевел взгляд на свои плавки – в их мокрой неволе томился готовый к восстанию узник… Пожалев его, он стянул влажные, холодные и прилипающие к телу плавки и, не рискуя в эдакой тишине включать душ, пустил в ванну из крана тихую струйку горячей воды.
Машинально намыливая свое тело и ополаскивая его теплой водой, он пытался оттянуть момент принятия решения. Одно дело – предаваться страстным поцелуям на берегу моря, другое – лечь с Есенией в постель, чувствовать ее тело рядом, и зная о ее невинности, бояться собственной несдержанности…
Когда через десять минут Леонид смывал мыло с в сотый раз намыленного тела, уже начавшего поскрипывать под руками, он понял, что дальше тянуть нельзя.
Выбравшись из ванны, он насухо вытерся, накинул халат и вернулся на цыпочках в комнату.
Было тихо. Если Есения и не спала, то лежала молча.
Леонид подошел к кровати, постоял, потом быстрым движением скинув халат, отогнул край одеяла и скользнул под него.
Через несколько долгих секунд Есения повернула к нему лицо и остановила на нем свой характерный долгий взгляд.
– О чем ты думаешь? – спросил Леонид, приподнявшись на локте.
– О нас, о том, что я сегодня стану женщиной и, возможно, зачну, как положено, ребенка, который будет расти во мне – там, где предназначено природой, и родится, как все нормальные дети…
– О господи, Есения! – простонал он, откидываясь обратно на подушку. – С такими мыслями ты никогда не станешь женщиной…
– Почему?
– Да потому, что они не хуже ледяного душа остужают… Ты не можешь хотя бы сейчас не думать об этом? Посмотри на себя – ты же совершенно нормальный человек, и какая разница, как тебя зачали!
– В том-то и дело, что меня не зачинали, а…
– А отпочковали, – закончил он за нее. – Ну и что? Значит, ты родилась, как настоящая таукитянка.
– Кто-кто? – переспросила Есения.
– Дед Пихто! – передразнил Леонид и слегка куснул ее за плечо. – Песня об этом у Высоцкого есть.
– Ты чего кусаешься? – она со смехом отпихнула его и села на кровати, натянув одеяло себе на грудь.
– А ты думала, я тебя просто в постель затащил? Вот и нет! Моя мания в другом – вот покусаю тебя сейчас немножко, а потом вообще съем… – пошутил Леонид.
– Насчет того, чтобы съесть – это очень на тебя похоже, – насмешливо заметила Есения, вернувшись к своему обычному подтрунивающему тону. – Помнишь, как в том мультике: «Обожруся и помру молодой». Так это про тебя…
– Про меня, про меня, – согласился он и обнял ее.
Есения слегка напряглась, но потом, вздохнув, опять легла рядом и, прижавшись к нему, затихла, уткнувшись носом в его шею. Ее подрагивающие ресницы слегка щекотали кожу.
– Жабы поют… – вдруг тихо сказала она.
– Где, какие здесь жабы? – удивился Леонид, прислушиваясь.
И, действительно, в тишине откуда-то издалека доносился характерный многоголосый жабий хор.
– Наверное, в каком-нибудь пруду собрались на концерт и заливаются… – предположила Есения.
«Замечательно страстная ночь у нас! То проблемы зачатия обсуждаем, то жаб…» – подумал Леонид и, не выдержав, хмыкнул.
– Ты чего? – подняла голову Есения.
– Ничего… Можно я тебя поцелую?
– Не знаю, наверное, можно…
Но он, не дослушав, уже завладел ее губами, которые на этот раз охотно встретили его, и были теплыми и податливыми.
– Что это? – прервав поцелуй и, отодвигаясь от него, спросила Есения, пытаясь понять, что же это так сильно прижимается к ее боку…
– Я тебе сейчас объясню, – несколько севшим голосом пообещал он и, почувствовав, что на этот раз его уже не остановят, снова приник к ее губам…
Утро он встретил совершенно счастливым и уставшим самой замечательной усталостью в мире. Есения, свернувшись клубочком, сладко посапывала у него под боком.
«Родная моя!.. – думал он, прижимая ее к себе и глядя на ее нежное лицо с залегшими под ресницами тенями. – Господи, за что мне такое счастье! Спасибо Тебе…»
Глава восьмая
Поезд прибыл на Варшавский вокзал Ленинграда без опоздания.
Протолкавшись через узкий коридор, Леонид с Есенией вышли вслед за другими пассажирами из вагона.
– Странно, – сказала Есения, растерянно оглядывая людей на перроне. – Мы же дали телеграмму моим родителям, почему они меня не встречают? Может, подождем чуть-чуть?
– Конечно, подождем, только чего здесь стоять, пойдем к вокзалу, они же все равно с той стороны подойдут, если опаздывают, – предложил Леонид.
Взяв вещи, они пошли по перрону. Мимо них спешили люди, отовсюду слышались радостные оклики встречающих.
Есения напряженно всматривалась в лица идущих навстречу людей, но ее родителей среди них не было.
Подойдя к началу перрона, они остановились.
– Ну, что будем делать? – спросил Леонид.
– Давай подождем минут пять, если они не появятся, я пойду позвоню, – ответила Есения, расстроенно посмотрев на него. – Наверное, они на меня очень рассердились.
– А чего ждать? Давай, я пойду им позвоню, а ты стой здесь, чтобы вам не разминуться, если они все-таки придут, – предложил он.
– Хорошо, – согласилась Есения и, нацарапав на листочке бумаги два телефонных номера – домашний и рабочий, отдала ему. – Вот, спросишь Виктора Ивановича Вербицкого… или Веру Евгеньевну, это моя… мама.
– Понял. Я мигом, ты не волнуйся, – постарался успокоить ее Леонид.
Она грустно кивнула.
Разыскав работающий телефон-автомат, Леонид набрал сначала рабочий номер отца Есении – был вторник, будний день, но ему никто не ответил.
«Странно, там что, никого нет рядом? – удивился Леонид, вслушиваясь в длинные гудки. – Хотя, возможно, у ее отца отдельный кабинет».
Постучав по рычагу, он набрал домашний номер. Результат был тот же: никого нет дома… Может быть, они выехали сюда и опаздывают? Для верности он еще раз набрал рабочий номер, но там было по-прежнему глухо.
Тогда он позвонил к себе домой и доложил обрадовавшейся маме, что он уже на вокзале и будет дома, как только разберется с Есенией. Она тут же заинтересовалась, о ком это он говорит, но он пообещал ей все подробно рассказать по приезду, заочно чмокнул в щеку и повесил трубку.
Вернувшись к Есении, с волнением ожидавшей его, он покачал головой:
– Ни там, ни там не отвечают. У тебя есть ключи от дома?
– Конечно, – ответила она.
– Боюсь, что тогда нам придется самим добираться к тебе, – сказал Леонид. – А может, ты к нам поедешь, я тебя с мамой познакомлю? Я ей о тебе уже сказал.
– Нет, нет, я поеду домой, нужно как-то ситуацию разрешить, потом уже… – покачала головой Есения.
– Ну хорошо, но я тебя провожу, ты не возражаешь?
– Не возражаю, – грустно улыбнулась она, – тем более что ехать нам недалеко, на Васильевский остров.
– Я помню, ты же писала адрес на телеграмме. Поехали?
– Поехали, только знаешь что… – Есения замялась, – подожди меня еще немного, мне нужно зайти… в одно место.
Он деликатно улыбнулся, сообразив, что она имеет в виду:
– Ну, пойдем, поищем тебе «комнату милосердия».
Подхватив вещи, они направились к залу ожидания, но в этот момент к ним подскочил водитель-частник с предложением подвезти «куда надо».
– Есения, ты иди, я тебя догоню, – сказал Леонид и, повернувшись к водителю, назвал адрес.
В ответ тот заломил такую цену, за которую можно было доехать до Выборга. Объяснив зарвавшемуся водиле, что он местный, к тому же бухгалтер, и хорошо знает расценки, Леонид послал его гораздо дальше, чем тот собирался их везти, и поспешил за Есенией, которую успел потерять из виду.
В зале ожидания ее не оказалось.
Спросив киоскершу «Союзпечати», где здесь женский туалет, Леонид отправился по ее подсказке в дальний угол зала и сел так, чтобы увидеть Есению, когда она будет выходить.
Через десять минут он уже начал недоумевать, почему ее так долго нет. Очередь у них там, что ли, или у Есении какие-нибудь проблемы?
Через полчаса Леонид начал нервничать. Подойдя к двери в туалет, он попытался заглянуть внутрь помещения поверх головы очередной посетительницы, вызвав у той брезгливо-негодующий взгляд.
Ему пришлось поспешно ретироваться, чтобы его не приняли за какого-нибудь извращенца.
Постояв несколько минут в ожидании, он заметил, как к туалету направляется толстая, расфуфыренная дамочка в ярко-красном примоднённом платье, и решительно направился к ней. Та испуганно остановилась, уставившись на него маленькими круглыми глазками.
