Максим Самохвалов
      ЛОШАДИНОЕ ЛЕТО
      не реалистичное произведение
      Лето казалось невыносимым.
      Было очень жарко, а отсутствие материализованной мечты в виде благородного коня, которому я мог задавать овса, чистить щеткой, похлопывать по морде - злило меня.
      На станции, в покосившемся клубе, часто показывали фильмы, где главные герои постоянно скакали, задавали и похлопывали.
      Я ходил на каждый сеанс, разумеется, бесплатно, так как глупо платить деньги за мечту.
      Я пробирался в пристройку, где располагалась сельская библиотека, а оттуда, по чердаку, проникал в клуб.
      Когда я возвращался через кукурузное поле, то слышал цокот копыт на большой дороге. Но увидеть всадников мне мешали огромные, двухметровой высоты, стебли кукурузы.
      Утром я ходил на станцию за хлебом. Нам нужно было много хлеба, так как бабка скармливала его курам и овцам. А днем я ходил за молоком, на эту же станцию. А вечером - в кино.
      Таким образом, я накручивал по двадцать километров за день.
      Поэтому я ненавидел лето и любил лошадей, возможно, как хитрую проекцию ненависти к передвижению пешком.
      Утром я вставал совершенно разбитый, с гудящими ногами и болью в животе. Мне надоела сухая картошка, и сушки с несладким чаем! Они не принимались моим организмом, во рту был постоянный привкус солидола.
      Так же мучилась моя сестра. Хотя она и не ходила на станцию, но огород выпивал из нее все соки.
      С девяти утра и до девяти вечера она что-то постоянно полола, сажала, поливала.
      Вечерами сестра уходила за баню, садилась на трухлявую скамейку и открывала одну и ту же книгу - "Бои за карельский перешеек". Я читал эту книгу, там красноармейцы взрывали гранитные надолбы, подавляли огонь из дотов и, в конце концов, прорывали неприступную линию Маннергейма.
      Иногда сестра отрывалась от книги и смотрела на выгон. Я ее понимал и жалел о том, что там никто и никогда не едет.
      Как-то раз, в деревню, привезли хлеб. Хлеб возили на скрипучей телеге, где стоял железный короб.
      Лошадь совсем не походила на лоснящихся красавцев из фильмов. У кобылы была слишком большая голова и провисшее брюхо.
      Лошадь махала хвостом и дергала кожей, пытаясь согнать мух и слепней.
      Я купил восемь буханок хлеба и подошел к животному. От лошади пахло мукой и навозом. Большой коричневый глаз уставился на меня и стал равнодушно моргать. Я вытащил буханку из своего рюкзака и разломил пополам. Лошадь повернула голову, причем мне показалось, что это движется орудийная башня на линкоре. В ноздрях кобылы виднелись сопли, а прилипшая там муха отчаянно жужжала.
      Лошадь принялась аккуратно жевать хлеб. Это впечатлило меня, и я протянул вторую половинку. Лошадь сжевала и ее. Я с сомнением посмотрел на рюкзак, а потом скормил ей вторую и третью буханки.
      Когда лошадь доела последнюю, восьмую буханку, я оправился домой.
      Возница долго орала мне в след, так как лошадь "села" и ехать куда-либо решительно отказалась.
      Я не знаю, как это такое может быть, ведь лошади это не собаки, они должны стоять или лежать. А если лошадь села, то это уже ерунда какая-то, а не лошадь.
      Бабка сразу обнаружила недостачу.
      - Да ты чего это? Эй!
      Я подошел и виновато уставился на полупустой рюкзак.
      - Тут всего две!
      - Лошадь, - только и успел я сказать, потому что бабка ударила меня буханкой по голове.
      Вечером я долго стоял около реки и жевал сухую, черную от времени сушку (так как остался без обеда), не переставая мечтать о настоящем коне.
      На следующий день я увидел всадника, скачущего по нашему выгону.
      Офицер верхом на прекрасном сером коне! Подскакав поближе, он строго спросил:
      - Где вяз?
      - Какой вяз? - удивился я, не отводя глаз от коня. Тот высокомерно смотрел на меня и горделиво сгибал переднюю ногу.
      - Тут вяз был, - указал на заросли дикой малины офицер, куда он делся?
      - Дерево? - спросил я рассеянно.
      - Дерево, - подтвердил офицер, - вот тут стояло высокое дерево! Где оно, дурачок?
      - Было тут дерево, - кивнул я, - лет десять уже прошло, как его бабка срубила.
      - Как это, срубила?
      - На дрова. Оно сухое уже было.
      - А ну давай свою бабку! - грозно сказал офицер.
      Офицер и бабка стали громко ругаться о дереве, которое, оказывается, было нанесено на военную топографическую карту как отметка о высоте или еще что-то. Коня офицер привязал к бузине.
      Они с бабкой топтали малину, чтобы разглядеть пенек от срубленного вяза, а я заскочил на кухню и вытащил четыре вчерашние буханки.
      Подбежал к коню. Тот ел аккуратно, не роняя ни крошки. Конь съел четвертинку и вопросительно посмотрел на меня.
      Я ему дал еще одну, затем еще... В общем, когда конь съел все четыре буханки, я опять понесся домой и за печкой взял еще пять буханок, которые бабка купила, обнаружив недостачу.
      Конь с удовольствием ел хлеб и посматривал на меня. Я как завороженный совал ему, совал эти четвертинки... Когда хлеб кончился я сбегал к соседям и попросил еще восемь буханок. Съев весь хлеб, конь отвернул морду и потянулся к маленькой лужице под ногами. Я понял, что конь хочет пить, и снова кинулся домой.
      На кухне стояла трехлитровая банка киселя, но я резонно рассудил, что боевому коню этого будет мало. Прихватил и пятилитровую кастрюлю с холодным бульоном...
      Конь не смог пить из банки, и я подсунул ему кастрюлю. Конь выпил не все, на дне немного осталось.
      Между тем военный куда-то ушел, а бабка опять виднелась на огороде. Наверное, они решили все вопросы, и военный пошел на реку. Я отметил про себя, что сам пить пошел, а коня не повел.
      Я радовался тому, что представилось дополнительная возможность пообщаться с животным, гладил коня по морде, а тот довольно храпел, шумно выдувая из ноздрей воздух.
      Я решил, как и мечтал, расчесать коню гриву. Схватив нетронутую банку с киселем, помчался домой. Ворвался на кухню и остолбенел.
      Руки мои разжались от неожиданности. Банка упала на пол, разлетелись осколки, кисель разбрызгался по всей кухне... Моя сестра целовалась с офицером! Как в кино!
      Сестра накинулась на меня:
      - Ты чего наделал? - причем как-то яростно, чего не водилось за ней сроду, наоборот, она всегда меланхоличная, задумчивая. А тут эвон как прорвало. Сестра старше меня на четыре года, но краснеть не научилась до сих пор.
      - Дай щетку, - сказал я неуверенно.
      Сестра достала с полки ершик для мойки бутылок и протянула мне.
      Офицер разглядывал забрызганные киселем сапоги, но мне кажется, ему было не до обуви, просто он не мог посмотреть мне в глаза, так как полчаса назад обзывался.
      Я схватил ершик и побежал назад, расчесывать коня. Конь смотрел в землю, а когда увидел меня - захрипел, думаю от радости.
      Минут сорок я расчесывал гриву, слушая, как внутри коня булькает кисель с буханками, пока не вернулся офицер.
      Но далеко они не ускакали.
      Конь захрипел и завалился в заросли крапивы.
      Наверное, он обожрался хлеба и перепил супа. Сильно ушибленный офицер лежал у нас в сарае целую неделю. Сестра, благодарно на меня посматривая, бегала в сарай и что там делала - неизвестно.
      Зато хлопоты о выздоровлении коня легли на мои плечи. За неделю я научился заботиться о животном так, чтобы оно не падало в крапиву.
      Через неделю офицер и конь поправились.
      Несмотря на грозные вопли бабки, мы заключили договор.
      Я отдавал офицеру сестру с условием беречь и лелеять, а он с тем же самым условием, отдавал мне коня. Меня не мучили угрызения совести от факта обмена человека на лошадь.
      Бабка выла от бессилия и злобно шинковала крапиву курам. От ее власти над нами - ничего не осталось.
      Влюбленные ушли к вечернему поезду, а я, прихватив свой деревянный меч и рюкзачок с вещами, вскочил на коня и поскакал в лес.
      Обернувшись, на прощание, я увидел, что бабка рвет на себе волосы и бьется головой о пенек от срубленного вяза.
      Так бывает со всеми, кто не ценит чужую мечту.
      Конец