ЯКУБОВСКИЙ

Роман Панасович не поверил своим глазам: в павильоне на площади к пиву продавали раков, красных вареных раков. И не было очереди.

Буфетчица приветливо улыбалась посетителям и, очевидно, говорила им что-то приятное, потому что они тоже улыбались в ответ; это было правда удивительно — пиво, раки и улыбки. Роман Панасович долго стоял, колеблясь: может ли он вот так, как другие, выпить кружку пива и полакомиться раками? Искушение было велико, и, наконец, он отважился. Буфетчица налила ему полную кружку. Роман Панасович отхлебнул прозрачного, остро-горького пива и с наслаждением ощутил, что оно и в самом деле свежее и крепкое, вздохнул и разломил рака: в конце концов, и следователь, хоть он и из столицы республики, тоже человек и может позволить себе выпить пива во время командировки.

Роман Панасович ел раков, а взгляд его блуждал далеко от павильона. На глаза ему попались руины крепости. Строили ее, должно быть, навечно, но беспощадные годы сделали свое: от нее остались камни, поросшие травой.

Сразу же за руинами начинался сквер, где буйно цвела таволга. Слева площадь обступили дома — может быть, еще времен средневековья — с узкими окнами и массивными воротами. Они прижались друг к другу, мрачные серые гиганты со стрельчатыми черепичными крышами. За ними высились современные многоэтажные здания. А еще дальше тянулись частные усадьбы.

В одной из них и произошло событие, ради которого Козюренко приехал сюда. При мысли об этом Роман Панасович заторопился. Быстро доел раков и, не допив пива, вышел на улицу.

Шел и думал, сумеет ли распутать клубок. А может, и нет клубка, потянешь за ниточку — и все объяснится?.. Такое случалось, изредка, но случалось. Взглянул на часы и замедлил шаг — у него было еще десять минут, а до районного отделения милиции два квартала...

Еще вчера в это время он сидел в своем кабинете в Киеве, а вечером уже выходил из самолета во Львове.

От Львова до этого городка всего полчаса езды — двадцать пять километров асфальтированного шоссе.

Если бы одиночные прохожие, которые встречались Роману Панасовичу, знали, что этот немолодой, лысеющий мужчина — известный криминалист, они немало бы удивились. Что делать ему в тихом Желехове? Правда, позавчера городок всколыхнуло известие об убийстве на Корчеватской улице. Но чтобы ради этого приезжал следователь из столицы! Ведь убили всего-навсего начальника цеха по переработке овощей районной заготконторы. Видно, не поделили что-то между собой заготконторовцы, поссорились и порешили его...

И все же Роман Панасович Козюренко приехал в Желехов, чтобы расследовать обстоятельства именно этого убийства.

Вчера утром его вызвал заместитель прокурора республики.

— На Львовщине убит человек, — сказал он, — и дело это, очевидно, связано с ограблением фашистами в годы войны городской картинной галереи... Вам ехать — дело это очень серьезное!

Из оперативного донесения Роман Панасович узнал, что во время обыска в доме убитого работники местной прокуратуры и милиции нашли хорошо замаскированный тайник, из которого извлекли три картины. Директор областной картинной галереи сразу узнал в них произведения Сезанна, Ван-Гога и Ренуара, исчезнувшие при таинственных обстоятельствах во время войны и вот уже свыше четверти века разыскиваемые.

Незадолго до своего бегства из Львова гитлеровские грабители решили вывезти из городской галереи ценнейшие произведения искусства, в частности картины из коллекции Эрмитажа, экспонировавшиеся тут перед самым началом войны. Однажды к галерее подъехала крытая машина, в которую погрузили ящики с полотнами всемирно известных мастеров. Обоз с награбленными ценностями двинулся из города на рассвете — гитлеровцы рассчитывали до вечера миновать опасную зону, где действовали партизаны. Но все -же, несмотря на усиленную охрану, партизаны напали на обоз. Им удалось захватить несколько машин, в том числе и с сокровищами картинной галереи. Попал в руки партизан и список всех вывозившихся ценностей.

Как потом выяснилось, среди трофеев не было одного ящика — с полотнами Эль Греко, Сезанна, Ван-Гога и Ренуара, значившимися в списке. На этих картинах уже давно поставили крест — и вот шедевры мировой живописи найдены в тайнике, в захолустном Желехове. Три картины, но их было четыре...

Как очутились полотна в тайнике? Куда девался «Портрет» Эль Греко? Кто убийца владельца дома на Корчеватской улице — Василя Корнеевича Пруся? На эти и многие другие вопросы и должен ответить следователь по особо важным делам.

Почти всю ночь он провел в доме на Корчеватской.

Вместе с работниками прокуратуры и областного управления внутренних дел еще раз внимательно, сантиметр за сантиметром, осмотрел дом Пруся. Здесь уже побывал помощник районного прокурора, который вместе с сотрудниками райотдела милиции начал предварительное следствие. Их работа почти удовлетворила Козюренко: осмотр дома был произведен квалифицированно, не говоря уже о том, что именно работники районного угрозыска нашли в подвале хорошо замаскированный тайник. Он был пуст, но это не ввело в заблуждение опытных криминалистов. Обстучав его стены, они наткнулись еще на одно укрытие, а в нем обнаружили полотна Сезанна, Ван-Гога и Ренуара.

Помощник прокурора выдвинул версию, что Прусь берег в первом тайнике деньги или документы, которые попали в руки убийцы или убийц. Преступники не знали о существовании еще одного тайника, найти его человеку, даже опытному, не так уж и просто — нужно иметь чутье криминалиста, чтобы установить, что дно тайника раздвигается.

И все же работники районного угрозыска допустили ошибку. Эксперты областного управления внутренних дел обнаружили, что в передней части тайника тоже хранилась картина — на его стенках нашли несколько ворсинок с холста, а также следы засохшей краски. Можно было сделать вывод, что Пруся убили, чтобы завладеть «Портретом» Эль Греко. Убили ударом топора, когда он вылезал из подвала.

...Начальник районного отделения милиции подполковник Раблюк встал из-за стола навстречу Козюренко. Должно быть, ждал его и предупредил подчиненных, потому что в приемной и в кабинете было непривычно пусто. Раблюк еще не знал, как вести себя со столичным криминалистом: слова официального рапорта готовы были слететь с его уст.

Но Роман Панасович опередил Раблюка:

— Рад вас видеть, уважаемый Иван Терентьевич.

Спасибо за заботу — номер в гостинице чудесный, и я хорошо выспался...

Он пожал Раблкжу руку, стараясь не дышать на него пивным запахом, но вдруг засмеялся и искренне признался:

— Вот впервые в жизни в вашем городке завтракал раками с пивом. В Киеве о раках уже давно позабыли, а у вас, оказывается, еще не всех выловили...

С лица Раблюка сразу же исчезло настороженное выражение.

— Пиво?! — радостно улыбнулся он. — На нашем маленьком заводике варят такое, какого в больших городах и не нюхали.

«Что верно, то верно, — подумал Роман Панасович. — В одном городе пиво, в другом какие-то необыкновенные конфеты местного производства или копченые лещи, считающиеся в Киеве деликатесом. Ну что ж, каждому свое. Если бы в Желехове не варили такого пива, чем бы он мог похвалиться?»

— Пиво и правда вкусное, — охотно согласился он и скользнул взглядом по бумагам, разложенным на столе. Но и это не укрылось от внимания Раблюка Подполковник положил на стол обыкновенную картонную папку, наконец сел и сказал:

— Тут результаты нашей вчерашней работы. — Он вытащил из папки лист бумаги. — Вчера вечером я лично разговаривал с директором заготконторы. Он утверждает, что дней десять назад Прусь поссорился со своим подчиненным — мастером Галицким. Они заперлись на складе и долго спорили: о чем — выяснить не удалось. Даже кладовщица, женщина любопытная и болтливая, ничего не выведала. А если уж и женщина не выведала...

Козюренко понимающе улыбнулся.

— Когда они выходили из склада, — продолжал подполковник, — кладовщица услышала только, как Галицкий раздраженно бросил Прусю: «Я не позволю лезть к себе в карман!»

— Ну-ну, интересно... — пробормотал Роман Панасович.

Этого было достаточно, чтобы подбодрить Раблюка. В его голосе зазвучали победные нотки:

— Директор заготконторы свидетельствует, что в последние дни у Пруся ухудшились отношения с Галицким, хотя раньше они были друзьями — водой не разольешь... — Подполковник замолчал, ожидая, вероятно, козюренковского комментария, но Роман Панасович ничего не сказал. — Собственно, о заготконторе все...

Козюренко понял, что это был самый главный козырь начальника милиции.

— Во-вторых, — продолжал Раблюк, — наш участковый инспектор опросил соседей Пруся. Большинство утверждает, что Прусь и его сосед по усадьбе Якубовский почти ежедневно ругались по всякому поводу. Достаточно было курам Якубовского покопаться на грядках у Пруся, и уже возникала ссора. А то начинали ссориться из-за какой-то сливы... Якубовский угрожал, что убьет Пруся...

— Убьет Пруся... — машинально повторил Роман Панасович.

— Вы полагаете? — даже перегнулся через стол Раблюк.

— Нет... нет... Рассказывайте дальше, пожалуйста... Кстати, ваши сотрудники допрашивали Якубовского?

— Он был понятым, когда предварительно осматривали дом убитого. Разумеется, его расспрашивали, не заметил ли он что-нибудь подозрительное. Говорит — нет... Возможно, мы тут допустили ошибку, но что поделаешь...

— Ничего... — Козюренко понравилось, что Раблюк сказал «мы» — не выкручивался, не валил на инспектора угрозыска, выезжавшего на место преступления.

— Как утверждают судебно-медицинские эксперты, убили Пруся между одиннадцатью и двенадцатью ночи. Утром восемнадцатого мая его видели у заготконторы с каким-то гражданином. Потом они вместе обедали в чайной. Понимаете, — почему-то виновато улыбнулся подполковник, — городок у нас небольшой, и свежий человек бросается в глаза.

— Приметы? — Роман Панасович чуть пошевельнулся в кресле — сообщение заинтересовало его.

Подполковник быстро сказал:

— Пожилой мужчина в потертом темно-синем костюме и серой фуражке армейского образца, но с мягким козырьком, среднего роста, лицо в морщинах.

Дежурная заготконторы сказала: «Как печеное яблоко...»

Роман Панасович кивнул: видно, попалась женщина наблюдательная.

— А это ответ из области на ваш вчерашний запрос, — Раблюк подал телефонограмму.

Роман Панасович пробежал глазами неровные строчки: записывали быстро и не очень разборчиво, но Козюренко научился свободно читать любой почерк.

— Действительно любопытно... — сказал неопределенно, словно сомневался в подлинной ценности сообщения, хотя это было не так: из области подтверждали, что во время войны Василь Корнеевич Прусь находился в партизанском отряде, действовавшем на Львовщине, и что именно этот отряд напал на гитлеровский обоз и захватил несколько машин с ценностями, которые враг пытался вывезти в Германию. — Интересно... Давайте сделаем так, Иван Терентьевич. Во-первых, вызовите сюда, в райотдел, Якубовского. Я хочу поговорить с ним. Во-вторых, ознакомьте всех ваших работников с приметами неизвестного, с которым видели Пруся. Дежурной заготконторы покажите паспорта обитателей гостиницы — может, среди них опознает человека, приходившего к Прусю. Поинтересуйтесь теми, кто выписался из гостиницы вчера и позавчера. Если кто-то похож, — он улыбнулся, — на печеное яблоко, немедленно сделайте запрос — пусть сразу же пришлют фотографию для опознания.

Козюренко выдержал паузу, и подполковник понял его.

— Будет исполнено! — встал он. — Мы приготовили вам для работы кабинет моего заместителя, на третьем этаже. Там уютнее... Но если вас устраивает мой...

— Ну что вы, Иван Терентьевич! Мне нужны стол, телефон и диван — больше ничего. Правда, еще... Не сможете ли вы достать какое-нибудь одеяло и подушку? Иногда жаль терять время...

— Еще как, — махнул рукой Раблюк. — Кстати, если не возражаете, я хотел бы пригласить вас на обед.

— Благодарю, но не хочу связывать вас обещанием.

Когда вы обедаете? О, в три? Чудесно, постараюсь быть. Однако не обижайтесь, если не удастся. У нас же с вами служба такая.

Раблюк кивнул: действительно, служба беспокойная — не знаешь, где будешь через полчаса.

Кабинет заместителя Раблюка понравился Козюренко. Из его окна открывался красивый вид — перспектива длинной улицы, с одной стороны одноэтажные коттеджи, утопающие в садах, с противоположной — парк.

Козюренко немного постоял у открытого окна, с наслаждением вдыхая аромат цветов, вздохнул и сел к телефону. Набрав номер начальника областного управления милиции и услышав, как громко задребезжала мембрана, удовлетворенно сказал:

— У тебя, Юрко, чувствую — все в порядке. Буду рад скоро увидеться, а то черт знает что творится: ты в Киеве — меня нет, я во Львове — ты где-то пропадаешь.

— Старина! Жму твою лапу. Приезжай вечером.

Нина будет рада. И никаких отговорок, здесь я начальство. Вчера хотел тебя встретить в аэропорту, да, понимаешь, такое вышло... Короче, приедешь — расскажем... Ну, а у тебя как дела? — спросил без всякого перехода.

— Идут, — не совсем уверенно ответил Козюренко. — А чтобы они шли быстрее, ты вот что, дружище, сделай... — Представил, как Юрко нажал кнопку магнитофона, боясь что-нибудь упустить... Хотя нет, Юрко, может быть, потянулся за карандашом и прижал локтем лист бумаги, чтобы удобнее было писать. По привычке причмокивает губами, совсем как ученик первого класса, а ему уже за пятьдесят... Черт, как незаметно бегут годы! Кажется, совсем недавно закончили с Юрком юридический факультет, и вот оба уже в чинах, у самого — лысина, а у Юрка от забот побелела голова Но голос у него не изменился. Такой же бодрый и густой. Девушки, бывало, влюблялись в него по телефону...

— Ты меня слышишь, Юрко? — спросил Козюренко, потому что показалось, что тот молчал чуть не минуту.

— Конечно.

— Свяжись с облпотребсоюзом. Надо, чтобы оттуда послали в Желеховскую заготконтору на должность убитого Пруся хорошего человека. Да, правильно, начальником цеха по переработке овощей. В этой заготконторе, как я понимаю, есть комбинаторы и сукины сыны, а желательно было бы, чтобы они этого нового человека приняли как своего... Я хотел бы с этим человеком поговорить перед тем, как он приедет в Желехов. И еще... ужинать буду у тебя, если организуешь сегодня репродукцию этой проклятой картины...

— Как тебе не стыдно, — даже захлебнулась мембрана. — Это же шедевр мировой живописи!

— И этот шедевр может исчезнуть, если я не буду иметь репродукцию.

— Можешь считать, что она уже у тебя.

— Ты уверен?

— Я знал, что она тебе понадобится. Директор картинной галереи уже привез ее.

— Ну, дружище, ты меня растрогал. Нужны также данные о деятельности партизанского отряда Войтюка.

— В котором был Прусь?

— А ты, вижу, в курсе ..

— К нам такие криминалисты приезжают не каждый день. Сейчас я пошлю кого-нибудь из ребят в архив.

— Тогда, возможно, тебе придется угощать меня сегодня еще и обедом..

— С радостью. Сейчас позвоню Нине...

— Не надо, зачем ей лишние хлопоты?

— Э-э, голубчик, мне же потом достанется — почему не предупредил...

Положив трубку, Роман Панасович придвинул к себе дело Пруся. Уже просматривал его, но должен знать все досконально.

С маленького фото на него смотрел человек с лохматыми бровями и мясистым носом. Смотрел так сурово и подозрительно, что Козюренко показалось — улыбка никогда не касалась его губ. Этот мрачный человек родился в тринадцатом году в небольшом селе под Львовом. Родители его — крестьяне, и сам он тоже жил в селе.

С сорок третьего года — в партизанском отряде. После войны все время в Желехове, в заготконторе. Только сначала он был обыкновенным рабочим, потом мастером и, наконец, начальником цеха. Что ж, рост закономерный. Прусь заочно окончил техникум пищевой промышленности. Был он человеком не очень-то и грамотным, судя по нескольким ошибкам в автобиографии, но, конечно, дело свое знал, ибо в райпотребсоюзе отзывались о нем как о специалисте хорошо, не раз премировали и объявляли благодарности. Жил скромно. Дом, правда, построил большой, с мансардой. Но он был почти пуст. В трех нижних комнатах стояли почерневшие от времени стол, стулья, дешевенький шкаф и продавленный диван. Только в мансарде, где Прусь жил, весь пол закрывал красивый ковер, а над широкой тахтой, застланной пушистым гуЦульским покрывалом, нависал импортный торшер.

На сберкнижке лежало всего триста рублей. И денег у убитого не нашли. Прусь жаловался сотрудникам, что задолжал, строя дом, и вынужден считать копейки.

Но люди видели, как он навеселе приезжал из Львова на такси. Высаживался, правда, где-нибудь на безлюдных улицах. Да разве можно что-нибудь скрыть от любопытных глаз желеховцев?

В дверь постучали, и Козюренко оторвался от бумаг.

— Пришел Якубовский, — доложил дежурный по райотделу.

— Пусть войдет.

Якубовский чем-то походил на Пруся, и в то же время был совсем не похож на него. «Такой же мрачный и подозрительный, — подумал Роман Панасович. — Не даст никому спуску, особенно соседу, построившему себе дом лучше, чем у него».

— Я — следователь, — отрекомендовался Козюренко и подвинул Якубовскому стул. — Надеюсь, догадываетесь, почему пришлось побеспокоить вас?

Якубовский посмотрел исподлобья и еле заметно шевельнул губами.

— Знаю, — ответил хмуро. — Ищете убийцу Пруся.

— И питаем надежду, что вы поможете нам.

— Извините, пан начальник, я ничего не знал и не знаю.

— Ну зачем же так категорично? — засмеялся Роман Панасович. — Вы приобрели дом на Корчеватской улице четыре года назад?

— Да.

— До этого знали Пруся?

— Нет.

— Итак, вы знакомы четыре года. Этого достаточно, чтобы изучить друг друга, а может, и подружиться, как и надлежит добрым соседям. Как вы думаете?

— Да, достаточно, — утвердительно кивнул Якубовский.

— Вы были в хороших отношениях с покойным?

— Что нам делить?

— И не ссорились?

— Иногда, по-соседски . С кем не бывает? Курица перебежит или что-нибудь еще...

— Правда, разве можно из-за курицы убить человека? — Роман Панасович заметил, как шевельнулись брови у Якубовского. Но тот ответил твердо.

— Конечно, нельзя.

— И все же вы хватались за топор? — спросил Козюренко ровным тоном — Почему?

Якубовский не поднимал глаз.

— Это, прошу пана начальника извинить, так уж случилось, не отказываюсь. Я был крайне раздражен и только погрозил Прусю.

— Но все же грозили ему. Вот и люди слышали...

Есть свидетельство...

— У нас люди все слышат! — зло сверкнул глазами Якубовский.

— А разве это плохо?

Якубовский вдруг повернулся к Козюренко всем телом Положил узловатые руки на стол, будто хотел опрокинуть его на Романа Панасовича. С нажимом сказал:

— Я знаю, вы заподозрили меня. Но я не убивал.

Твердо говорю: не убивал!

— А мы вас ни в чем не обвиняем. Кстати, где вы были ночью с восемнадцатого на девятнадцатое мая?

— Где же я могу быть? Дома. Раньше со старухой в кино ходили, а после ее смерти я даже телевизор не включаю.

— В котором часу легли спать?

— Как всегда, в десять.

— Во двор выходили?

— Да.

— И ничего подозрительного на соседней усадьбе не заметили? У Пруся еще горел свет?

— В верхней комнате.

— А Прусь не выходил на балкон или в сад?

— Нет. Правда, мне показалось... Но, может, я и ошибся...

— Что вам показалось?

— Сперва увидел какую-то тень у крыльца. Вроде бы кто-то мелькнул там. Я подошел — за смородиной никого. Но было уже темно, плохо видно, да и к Прусю никто не ходил.

— Вообще никто не ходил? Или просто вы не видели?

— Извините, я уже на пенсии, и жена год как померла, так приходится по хозяйству крутиться. Все время во дворе — увидел бы. Иногда кто-нибудь из заготконторы заглянет — вот и все гости.

— Ас кем Прусь вернулся домой вечером восемнадцатого мая?

— Один.

— Но ведь вы видели тень возле крыльца. Окно в мансарде в то время светилось?

— Я подумал, что Прусь мог выйти, не выключив свет.

— Вы были у Пруся дома до обыска? Знаете расположение комнат?

И снова брови Якубовского дрогнули.

— На первых порах бывал.. Но потом... — махнул он рукой.

— Когда в последний раз заходили к Прусю?

— Уже и позабыл. Может, года два...

— Что ж, товарищ Якубовский, мне хотелось бы побывать в вашей усадьбе. Если не возражаете, конечно.

— Заходите.

— Можно сейчас?

Якубовский поднялся.

— Почему нельзя? Пошли.

Усадьба Якубовского, огороженная невысоким заборчиком, понравилась Козюренко. Он постоял на дорожке, ведущей к калитке, взошел на крыльцо. Окна мансарды Пруся отсюда не увидел. Спустился в сад.

Из-под яблонь было видно и мансардное окно, и крыльцо соседнего дома. Якубовский мог незаметно, прячась за кустами смородины, подойти к самому забору и перелезть через него — не забор, а одно название...

Но почему он должен подозревать Якубовского?

Козюренко попрощался с хозяином и вернулся в райотдел.

«ПЕЧЕНОЕ ЯБЛОКО»

Козюренко сидел за столом заместителя начальника райотдела, пил невкусный и несладкий растворимый кофе и задумчиво рисовал на листе бумаги чертиков.

Они у него получались удрученные, худые и несчастные. Заметив, что один из чертей чем-то похож на Якубовского, Роман Панасович скомкал бумагу и с отвращением выбросил в корзинку. Вынул чистый лист, написал: «Якубовский» — и поставил с обеих сторон по вопросительному знаку. Перешел на диван, прилег, подложив под бок подушку. Это помогло сосредоточиться. Еще раз освежил в памяти все детали — не допустил ли он где-то ошибку?

Труп Пруся увидел рабочий заготконторы, которого привез на Корчеватскую на мотоцикле его товарищ.

Это произошло около девяти утра во вторник девятнадцатого мая. В восемь Прусь должен быть на работе, но не явился, а без него не могли открыть подсобное помещение цеха. Входная дверь дома Пруся была закрыта, но не заперта. Рабочий позвал Пруся и, не услышав ответа, вошел в дом. Труп лежал в кухне у крышки над лазом в погреб. Видно, убийца выбрал удобную позицию — за кухонной дверью: Прусь, вылезая из подвала, непременно должен был повернуться к нему спиной.

В том, что Прусь достал из тайника картину и выносил ее из погреба, у Козюренко не было сомнения:

падая, убитый зацепил свернутым полотном крышку над люком в полу — на ней остались следы краски и ворсинки, идентичные найденным в тайнике. Итак, убийца точно знал, за чем Прусь спустился в подвал, и ждал его с топором. Потом он тщательно обыскал погреб — об этом свидетельствовали чуть сдвинутые со своих мест вещи. Убийца старался не оставлять следов, но все же несколько раз ошибся. Наконец он нашел тайник и открыл его, вероятно, ножом. Ничего не увидев в нем, инсценировал ограбление: вывернул у Пруся карманы, снял часы, забрал деньги (в тот день Прусь получил зарплату, вряд ли успел много потратить) и исчез.

Убийство произошло, как установила экспертиза, между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. Перед этим Прусь распил с кем-то бутылку вина: на журнальном столике возле тахты стояли два стакана один пустой, в другом было немного вина. На этом стакане еще во время первого обыска работники милиции обнаружили отпечатки пальцев. Настораживало то, что человек, убивший Пруся и шаривший потом в погребе, почти не оставил там следов, не было и отпечатков пальцев — очевидно, действовал в перчатках.

И вдруг такой недосмотр. Хотя его могло что-то испугать, и у него уже не было времени, чтобы подняться в мансарду и обтереть стакан.

Следы на стакане оставил не Якубовский. Вообще у него с Прусем были не такие отношения, чтобы поприятельски распивать в мансарде портвейн. Но ведь гость Пруся мог уйти, не заперев дверь, и Якубовский воспользовался этим. Только навряд ли он полез бы в погреб и искал тайник, а тем более — картины...

Тут могли быть десятки вариантов, версий, ходов, и Козюренко не ломал над ними голову. Считал, что прежде всего его задача — найти человека, пившего в тот вечер с Прусем портвейн, а также человека, которого заметила дежурная заготконторы и с которым Прусь обедал в чайной.

А может, это одно и то же лицо?

Начальник райотдела доложил Козюренко, что среди тех, кто жил в гостинице «Красная звезда», дежурная не опознала «печеного яблока». Восемнадцатого вечером из гостиницы выписались трое: двое львовян и один житель Ковеля. Несколько часов назад спецпочта доставила их фотографии, и теперь участковый уполномоченный вместе с работником областного управления внутренних дел старшим лейтенантом Владовым, которого выделили в помощь Козюренко, разыскивали тетку Марусю — вахтера заготконторы, которая отдежурила свою смену и куда-то ушла.

Роман Панасович, пересев к столу, начал перелистывать материалы о партизанском отряде, в котором находился Прусь.

Отряд был небольшой, и масштабы его деятельности не очень впечатляли. Положение отряда осложняло то, что приходилось отбиваться и от гитлеровских карательных частей, и от местных бандеровцев. Партизаны все время маневрировали, иногда перебазировались в карпатские леса, где отсиживались в особенно опасные зимние месяцы.

Организовал отряд и руководил им односельчанин Пруся — бывший председатель сельсовета Войтюк. Он погиб во время нападения на гитлеровский обоз. Пока партизаны нагружали возы, к гитлеровцам подоспело подкрепление. Завязался бой, Войтюк с группой бойцов задерживал врага, чтобы дать возможность партизанским подводам отъехать как можно дальше. Потом партизаны разделились на группы и стали отходить к базе. Войтюк на сборный пункт уже не вернулся. Последним, кто его видел, был Прусь. В архиве сохранилось свидетельство Пруся: гитлеровцы подстрелили его коня, и он начал разгружать подводу, чтобы спрятать ящики. В это время на него наткнулись Войтюк с Ивасютой — бойцом их отряда. Командир уже был ранен и приказал отступать: враги были совсем близко.

Партизаны перебежали поляну, гитлеровцы убили Ивасюту и вторично ранили Войтюка. Однако Прусь не оставил его, нес на плечах почти полтора десятка километров, но, к сожалению, спасти командира не удалось: Войтюк умер у него на руках, и Прусь сам похоронил его.

Рассказ был настолько правдоподобен, что никто в нем не усомнился. Новый командир отряда представил Пруся к награде, и после освобождения Львова тот получил медаль «За отвагу».

Роман Панасович заварил себе еще полстакана кофе. Представил, как все это могло произойти на самом деле. Поставив на подводу ящики с ценными трофеями, Прусь погнал коня не к месту сбора партизанского отряда, а хорошо знакомыми ему лесными дорогами в свое село. Козюренко проверял по карте: село в восемнадцати километрах от дороги, где отряд напал на гитлеровский обоз. Оставил трофеи у родных или знакомых, а может, просто спрятал где-нибудь ы. уже потом двинулся на базу. Тут его встретили Войтюк с Ивасютой. Возможно, командир и правда был ранен.

Конечно, он не мог не спросить у Пруся, почему тот едет от села да еще на пустом возу. И тогда Прусь уничтожил их — предательски скосил автоматной очередью.

Командира похоронил, а труп Ивасюты просто бросил в лесу. Рассказывая в отряде о гибели Войтюка, изобразил свои действия как геройские...

Козюренко вздохнул: конечно, это лишь его догадка. Но, скорее всего, так оно и было, хотя доказать преступление Пруся теперь уже невозможно.

Зазвонил телефон: Владов сообщил, что дежурную наконец разыскали и привезли в райотдел милиции.

Роман Панасович разложил на столе с десяток фотографий. Женщина, которую привел старший лейтенант, с любопытством посмотрела на него, сознавая, что нужна милиции: сам участковый привез ее на машине. Она подошла к Козюренко и таинственно зашептала:

— Я, товарищ, прямо скажу: он, и больше никто...

Лицо у него, что у того ворюги, а глаза так и бегают, так и бегают. Я сразу хотела позвонить в милицию, да взяло меня сомнение: товарищ Прусь такой солидный человек, что не станет водиться с ворами.

Роман Панасович попросил позвать понятых и пригласил женщину к столу.

— Посмотрите, нет ли его здесь?

Дежурная сразу ткнула в одну из фотографий.

— Вот он, голубчик. Точно он. Я его узнала, ворюгу. Теперь не выкрутится... Немножко помоложе тут.

Убийца проклятый!

Козюренко подчеркнуто официально сказал:

— Гражданка Коцюба, прошу вас еще раз внимательно посмотреть на это фото. Вы утверждаете, что на снимке человек, с которым вы видели восемнадцатого мая Василя Корнеевича Пруся?

— А то как же, утверждаю. Да я его и средь тысячи узнала б.

— Ну что ж, тогда благодарю вас. — Роман Панасович подал ей руку. — До свидания.

Видно, тетка Маруся не ожидала такого финала, надеялась, что ее станут подробно расспрашивать, составлять протоколы, наконец, советоваться, как задержать убийцу, а тут — до свидания...

Сделала шаг к Козюренко, хотела что-то сказать, но Владов хорошо знал службу — открыл дверь и велел:

— Пройдите, гражданка!

Коцюба крепко сжала губы и обиженно посмотрела на Романа Панасовича: вот какое уважение за раскрытие преступления. Но Козюренко уже снова погрузился в дела и не заметил ее взгляда. Он достал из папки сопроводительную записку и фотографии.

Яков Григорьевич Семенишин. Рабочий Ковельского кирпичного завода. 1917 года рождения. Адрес...

Взглянул на часы. Только половина одиннадцатого, и если сейчас выехать, можно после обеда быть в Ковеле. Бросил в портфель бумагу, зубную щетку и приказал Владову подать машину...

...На Ковельский кирпичный завод они приехали вместе с инспектором уголовного розыска местной городской милиции. Заведующему отделом кадров объяснили, что расследуют заявление, которое пришло в милицию, — что-то связанное с продажей краденых вещей. Попросили вызвать начальника цеха, где работает Семенишин. Ожидая его, Козюренко углубился в личное дело, принесенное заведующим. Чуть не свистнул от неожиданности: Яков Григорьевич Семенишин воевал в одном партизанском отряде с Прусем.

Но ничем не обнаружил своего удивления. Профессиональная привычка — обуздывать эмоции, скрывать их.

И все же сознание того, что, возможно, наконец, напал на настоящий след, всегда возбуждало и приносило удовлетворение. Ведь Прусь с Семенишиным могли быть сообщниками еще во время войны, а может, Семенишин в чем-то подозревал Пруся и шантажировал его .

Пришел начальник цеха — солидный, седеющий мужчина с хитрыми глазами. Роман Панасович спросил у него, что тот думает о Семенишине.

— Выходит, вы из прокуратуры.. — то ли удивился, то ли одобрил начальник цеха и разгладил свои пышные усы. — И интересуетесь Яшком? Что же он, разрешите спросить, натворил?

Козюренко увидел, как вспыхнул инспектор уголовного розыска, и остановил его незаметным движением руки Знал: таких людей, как этот начальник цеха, лучше не раздражать и не кичиться перед ними своим положением. Видно, вышел из рабочих и знает себе цену.

Роман Панасович придвинул начальнику цеха стул и откровенно сказал:

— Поверьте нам, уважаемый товарищ: дело это, может, и не такое простое. Но вы, вероятно, понимаете, что работа у нас специфическая — должны держать язык за зубами. Поэтому, если можно, не расспрашивайте нас.

Начальник цеха покосился на него хитрым глазом.

— Хорошо, — согласился он. — Стало быть, что я думаю про Яшка? План он выполняет, инициативный.

Работник неплохой, не сачок, если надо, со своим временем и выгодой не считается.

— Сейчас он на заводе?

— Рабочий день еще не кончился...

— И на этой неделе каждый день работал?

— В понедельник брал отгул... — Начальник цеха только на мгновение запнулся и сказал твердо: Но не вышел на работу и во вторник. Я ему, правда, прогул не записал. Яшко — работник добросовестный и обещал отработать сверхурочно.

Роман Панасович невольно переглянулся с Владовым.

— Скажите, пожалуйста, — спросил быстро, — вы видели Семенишина во вторник?

— Видел После работы Яшко заходил ко мне. Он живет неподалеку, — счел нужным пояснить, — извинился: мол, в поезде встретилась компания и хорошо хлебнули. Приехал и лег отсыпаться.

— В котором часу он был у вас?

— Около пяти — Вы знаете, по какому делу отлучался Семенишин?

— Как не знать? Все знают. Очередь у него на «Запорожец» подходит — ездил к какому-то своему старому знакомому занять деньги.

— И занял?

— Кажется.

— И последнее. Вы говорили, что живете поблизости от Семенишина. Бывали вы у него? Какой он семьянин?

Начальник цеха развел руками.

— Семья как семья... Живут... Ну, случается, когда Яшко поддаст лишнего, так и разговоры, конечно, ведутся нежелательные.

— Говорите уж прямо: скандалы, — вмешался местный инспектор.

— Можно и так назвать, — согласился начальник цеха. — Но Семенишин порядочный человек. Дети у него хорошие, и жену свою он уважает.

— К вам просьба, — доверительно нагнулся к нему Козюренко. — Не могли бы вы задержать Семенишина после работы, скажем, на полчасика? Но о нашем разговоре... — прижал палец к губам. — Это в интересах самого Семенишина.

Начальник цеха недовольно хмыкнул, но спорить не стал. Когда он вышел, Роман Панасович приказал Владову:

— Немедленно свяжитесь с вокзалом. Уточните расписание движения поездов в Желеховском направлении. И автобусов. А вас, — обратился он к инспекТОРУ, — прошу позвонить в милицию, чтобы опергруппа была наготове.

Роман Панасович устало откинулся на спинку стула.

Владев украдкой поглядывал на него, стараясь угадать о чем думает следователь по особо важным делам, наверно, составляет план допроса преступника...

В это время Роману Панасовичу просто хотелось спать: жаркий день и не очень хорошая дорога давали себя знать... Незаметно потер виски, отхлебнул из стакана тепловатой воды и нетерпеливо спросил у старшего лейтенанта:

— Ну что там у вас, Петр?

Тот, дописав несколько цифр в блокноте, положил трубку.

— Поезда из Желехова на Ковель ходят трижды в сутки Прямой из Львова в Ленинград проходит через Желехов в двенадцать часов четыре минуты прибывает в Ковель через шесть часов. Пригородный Львов Ковель. Этот выходит из Желехова в двадцать один двадцать семь. Прибывает в половине седьмого утра.

И еще один на Брест. Время отправления из Желехова — пятнадцать ноль семь, прибытие в Ковель — двадцать два восемнадцать.

— Автобусы?

— Есть только два из Львова до Ковеля через телеков Ночной останавливается в Желехове около пяти и прибывает в Ковель в одиннадцать или чуть позже.

И дневной. Этот выходит из Львова в девять двадцать пять приблизительно час идет до Желехова и еще шесть до Ковеля. Таким образом, сюда он прибывает около семнадцати часов.

— Семенишин мог вернуться ночным автобусом, — быстро прикинул Роман Панасович. — Ночь прослонялся по Желехову или просидел где-нибудь в парке...

А впрочем, нечего гадать, едем.

Небольшой, из красного кирпича домик Семенишина утопал в зелени. Под окнами цвели какие-то желтые цветы, а вдоль дорожки, ведущей к крыльцу, красовались огромные белые и красные пионы. Ьладов толкнул калитку-не заперто. Взошли на крыльцо позвонили — никто не ответил. Позвонили еще раз, вдруг их окликнули из сада тонким голоском.

— Что вам надо, дяденьки?

Козюренко нагнулся над перилами крыльца, под деревом стоял мальчик лет десяти в коротких штанах и клетчатой рубашке. Беленький, курносый.

— Папа или мама дома? — спросил Роман Панасович. — Ты же Семенишина сын?

— А то как же, Семенишина. Но родители на работе.

— А можно их подождать?

Мальчик пожал плечами.

— Они скоро должны быть. — Он смотрел открыто, но все же настороженно.

Козюренко понимал, что мальчика следует как-то успокоить. Но как? Он неуверенно сказал:

— Мы из области, и нам надо поговорить с твоим отцом. Как тебя зовут?

— Олегом.

— Так где можно подождать?

— А заходите в дом. Там есть радио и газеты.

— А ты не хочешь вместе с нами за компанию?

Где Лида?

Незнакомые дяди знали, как зовут его сестру, и это окончательно убедило мальчика, что они свои люди.

— В школе. Она же во второй смене.

— А-а... — сказал Владов таким тоном, будто знал и только случайно забыл.

— Говорят, скоро вы на «Запорожце» будете ездить? — спросил Роман Панасович, сев на диванчик.

— Папа говорил, что этим летом получим... — И радостно прибавил: — Он хочет красного цвета.

— А ты?

— И мне тоже нравится.

— Ну и хорошо, — вмешался Владов. — Если собрали деньги, то какие тут могут быть разговоры...

Роман Панасович бросил на него неодобрительный взгляд — зачем провоцировать ребенка? И Владов осекся. Но мальчику было приятно поболтать на эту тему.

— Еще не собрали, но папа говорил, что как-нибудь выкрутимся. Займем, а потом отдадим.

— Ну... ну, — хмыкнул Козюренко. — А как у тебя дела в школе? — поспешил он перевести разговор на другую тему.

— Так... — немного смутился мальчик.

— Есть тройки?

— Не часто...

Роман Панасович встал, выглянул в коридор. Нарочно пришел к Семенишиным, пока хозяин не вернулся с работы — хотел узнать о нем побольше. Даже бытовые мелочи имели значение. Ведь они часто подчеркивают или обнаруживают ту или иную черту характера человека. Кроме того, Козюренко хотел поговорить с женой Семенишина. Может, она что-то знает, а если и нет, то не исключено, что влияет на мужа: бывали случаи, когда самые закоренелые преступники, которые вели со следователем долгую и запутанную игру, не выдерживали взгляда жены...

Из коридора дверь вела в детскую комнату. Там стояла этажерка с учебниками, на стенах были развешаны карты и цветные вклейки из журнала «Украша», а на письменном столе лежала кучка тетрадок.

Из открытой двери третьей комнаты выглядывала никелированная спинка кровати, на которой высшгась гора подушек — обыкновенная скромная обстановка рабочего человека.

Стукнула калитка, и Олег высунулся в окно.

— Мама пришла! — радостно воскликнул он и побежал встречать. — У нас гости, мама, — сказал на крыльце, — так я пригласил их в дом.

— Молодец! — похвалила мать. Она поставила в коридоре тяжелую сумку с картофелем, мимоходом поправила перед зеркалом прическу и остановилась в дверях гостиной.

— Вы к Якову?

— Надо поговорить с вами, уважаемая Вера Владимировна, — учтиво поклонился Козюренко, — только... — он показал глазами на мальчика.

— Сбегай, Олежка, за хлебом, — нашлась та.

Мальчик недовольно поморщился — ведь интересно послушать разговор взрослых. Но в семье, видно, поддерживалась дисциплина: схватил авоську и побежал в магазин.

— Разговор у нас, Вера Владимировна, будет долгий и неприятный, так уж садитесь поближе. Мы, правда, не очень-то и желанные гости... Из следственных органов, вот мое удостоверение.

Женщина побелела как полотно.

— Неужели мой Яшко что-нибудь натворил? Он, товарищ следователь, как чуть выпьет, дурным становится...

— Всему свое время, Вера Владимировна. Сначала мы попросим вас ответить на некоторые вопросы.

Это не допрос, и если вы не согласны...

Хозяйка подвинула к себе стул и наконец села.

— Что он натворил? — прошептала она.

— Я понял, что вы согласны помочь следственным органам, не так ли? — настаивал Козюренко.

— Спрашивайте, — женщина тяжело вздохнула.

— Вы знали, что ваш муж ездил на днях в Желехов?

— Да.

— Зачем?

— Занять денег.

— Когда должен был вернуться?

— Восемнадцатого мая.

— А приехал?

— Девятнадцатого.

— В котором часу вы его увидели?

— Вот как сейчас, после работы. Но он вернулся утром. Сказал, что был выпивши и не хотел нас беспокоить. Заснул в сарае на сене.

— Он занял деньги?

— Нет, но договорился, что тот его знакомый переведет по почте пятьсот рублей.

— И ничего ваш муж не привез? Никаких пакетов, свертков?

— А мы сейчас ничего не покупаем. На машину собираем.

Женщина отвечала сразу, не колеблясь. В ее глазах Роман Панасович читал удивление и тревогу.

— В Желехове ограбили человека, — произнес он, пристально следя за выражением ее лица. — Этого человека хорошо знал ваш муж. К нему и ездил за деньгами.

Женщина облегченно вздохнула, даже улыбнулась.

— Ерунда, — ответила уверенно. — Яков этого не сделает. А я думала — по пьянке...

— Хорошо, что вы так верите мужу...

— Я знаю: Яков не способен на преступление.

На выложенной кирпичом дорожке за окнами послышались шаги. Вошел Семенишин. Изумленно посмотрел на Козюренко, перевел взгляд на жену и Владова. Его покрытое мелкими морщинами лицо, действительно похожее на печеное яблоко, растянулось в улыбке.

— Здравствуйте, — сказал растерянно. — Кто вы такие? Потому как вроде бы не знаю вас...

— Мы из прокуратуры, — перебил Козюренко. — К вам, Яков Григорьевич. По делу.

— Из прокуратуры? — Семенишин спокойно прошел к столу, сел, положив на него руки. — Ну, если к нам есть дело, так говорите, зачем пришли...

Козюренко внимательно посмотрел на него: совершенно спокоен, никаких признаков волнения.

— Вы встречались в Желехове с Василием Корнеевичем Пру сем? — спросил.

— Ездил к нему.

— Когда?

— В воскресенье уехал, так? — повернулся Семенишин к жене.

— Отвечайте только мне! — Козюренко придвинулся к столу.

Теперь они сидели друг против друга, и Роман Панасович смотрел прямо в глаза Семенишину, будто хотел прочитать его мысли.

— В воскресенье, семнадцатого?

— Конечно. Приехал в Желехов поздно ночью и остановился в гостинице.

— Почему не пошли к Прусю?

— А где бы я узнал его адрес? Если бы знал, пошел бы к Василю — в гостинице ведь надо деньги платить...

— Но утром вы разыскали Пруся?

— Так я же знаю, где он работает! Утром пошел в заготконтору и там дождался его.

— Просили у него денег?

— На машину у нас очередь подходит, должен...

— И Прусь вам дал?

Семенишин покосился на жену. Ответил неопределенно:

— Да нет... Обещал одолжить пятьсот рублей.

— Когда в ы ушли от него?

— Ну, пообедали в чайной... Выпили, и он на работу пошел. А я еще немножко посидел на скамеечке, до поезда у меня времени много было, — и на вокзал.

— Когда выехали из Желехова?

— В полдесятого вечера.

— Чем можете доказать?

— Как чем? Где-то билет у меня... — Он озабоченно начал шарить в карманах и не находил. Наконец облегченно вздохнул — положил на стол железнодорожный билет. Роман Панасович посмотрел на свет — да, билет был продан восемнадцатого мая и на вечерний поезд.

— Итак, вы ехали поездом Львов — Ковель, который прибывает в ваш город в половине седьмого утра.

Кто может засвидетельствовать, что вы приехали именно этим поездом?

Семенишин пожал плечами.

— А я знаю?

— Почему не пришли прямо домой?

— А где же я был? — снова тревожно посмотрел на жену. — И почему это вы меня допрашиваете? — вдруг повысил голос. — Какое имеете право?

— Не волнуйтесь, гражданин Семенишин, — перебил его Козюренко. — Нам нужно, чтобы вы просто ответили на несколько вопросов. Жена увидела вас девятнадцатого мая только после работы. Где вы были весь день?

— Спал. На сене в сарае спал. Компания в поезде подобралась, хорошие парни, так? Ну, пол-литра выпили, а потом еще в карты играли. Чуть не до Ковеля.

Они раньше сошли. Был я немножко выпивши, так?

А с женой у нас... — Он не досказал и бросил на нее взгляд.

Та встала со стула, хотела вмешаться, но Козюренко поднял руку, попросив не делать этого.

— Назовите, с кем ехали в поезде.

— С ребятами, я же говорю. Трактористы они, так?

— Фамилии, имена помните?

Семенишин заморгал, сокрушенно опустив голову.

— Пьяный был, — сказал смущенно. — Забыл...

Пол-литра, значит, взяли, а потом еще, так?

— Вы тоже покупали водку? — прищурил глаза Роман Панасович. — Ночью, да еще на вокзале, не продают.

— А я еще перед отъездом. Пол-литра...

— Имели при себе деньги? Сколько?

Семенишин заерзал на стуле. Козюренко обратился к его жене:

— Сколько дали мужу на дорогу?

— На проезд да еще трешницу.

— Из нее вы рубль заплатили за койку в гостинице... — Роман Панасович уставился немигающим взглядом на Семенишина. — Завтракали? — Тот кивнул — Еще полтинник на завтрак. Откуда же взяли деньги на водку?

Лицо Семенишина покрылось красными пятнами.

Щеки обвисли.

— У Пруся. Он одолжил мне семьдесят рублей. Десятку пропили, поэтому и не сказал жене.

Козюренко вспомнил тело с раскроенным черепом.

И вывернутые карманы. Вряд ли Семенишин отважился бы на убийство ради семидесяти рублей. Конечно, мог надеяться, что возьмет больше. Но при чем тут картина? Может, Прусь через Семенишина хотел ее куда-то переправить?

Спросил коротко:

— Где деньги?

— Пожалуйста... Тут они... — Семенишин полез в шкаф, вытащил из нижнего ящика завернутые в платок деньги.

Роман Панасович незаметно посмотрел на женщину: глаза у нее наполнились ужасом, губы дрожали.

Внезапно подумал: «А если все это правда? Все так, как рассказывает Семенишин? Могло быть? Конечно, могло. А „Портрет“ Эль Греко тем временем...»

— Следовательно, вы утверждаете, что не знаете, где живет Прусь, и никогда не были у него дома?

— Это истинная правда! — Семенишин приложил обе ладони к груди.

"Если его отпечатки пальцев не идентичны отпечаткам на стакане с недопитым портвейном... подумал Козюренко. — Прямых доказательств пока что нет.

Конечно, если не найдем тут картину. Итак, обыск..."

Вышел с Владовым в коридор, приказал вызвать оперативную группу и попросил взять у прокурора постановление на обыск. Вернувшись, спросил у Семенишина:

— Насколько мне известно, Прусь не очень щедрый человек и никому денег не одалживает... — Он сознательно говорил о покойнике как о живом, надеясь, что Семенишин как-то прореагирует на это. Но тот сидел потупившись. — Почему же он отдал вам всю зарплату и еще пообещал полтысячи?

Семенишин поднял голову, и Козюренко заметил, как забегали у него глаза.

— Почему? — настаивал следователь.

Семенишин потер свои сморщенные щеки кончиками пальцев. Он явно колебался.

— Пожалуйста, не скрывайте от нас ничего, — посоветовал Роман Панасович.

— Прусь был у меня, так сказать, в долгу, — нерешительно, запинаясь, начал Семенишин. — Уже давно, со времен войны, когда вместе партизанили. Я никому не рассказывал, так? Потому как и сам тут не оченьто... — покачал головой и продолжал твердо, как человек, сделавший первый шаг и терять которому уже нечего. — Когда-то я видел, как Прусь снял обручальное кольцо с пальца мертвой женщины, так? Он заметил, что я смотрю. Испугался. Да и было чего. Если бы наш командир Войтюк прознал про это, худо бы Прусю пришлось. Ну, начал умолять, так? Мол, черт попутал.

Я говорю: «Выбрось кольцо!» Он и выбросил. Потом обещал: «Я тебе всю жизнь буду благодарен, что понадобится, рассчитывай на меня». А тут очередь на машину, я и вспомнил, так?

Но ведь это могло выглядеть как шантаж...

— Да нет. Столько лет прошло. Надеялся на благодарность. Думаю, деньги у него есть. Живет ведь один. А он мне — семьдесят рублей... Я знаю, что полтысячи не пришлет. Пообещал, только бы отделаться, так?

«Если придумано, то неплохо», — отметил Козюренко.

А вы помните, как появился в вашем отряде Прусь?

— Почему же, помню. Мы не очень-то и доверяли ему, так? Полицай поглумился над девушкой Пруся, а Василь убил его. Пришлось бежать. К бандерам ему было не с руки, потому как этот полицай имел среди них в нашем районе много дружков. Ну, и пристал к нам, так? Наш командир товарищ Войтюк из ихнего села был — пожалел и взял.

«Верно, на свою голову!» — чуть не вырвалось у Романа Панасовича.

— Мы вынуждены произвести в вашей усадьбе обыск, — сказал он. — Скоро приедет оперативная группа. Но перед этим я хотел бы еще раз убедиться: все ли вы рассказали правдиво и не утаиваете ли чегонибудь?

— Яшенька, — подошла к нему жена, — ты уж...

если что натворил, лучше сознайся. И нам будет легче...

Семенишин посмотрел на нее как-то отчужденно.

— Пьяный я был, может, чего-то и не помню...

В чем меня обвиняют? — обернулся к Козюренко.

— Дело в том, что Прусь убит и ограблен. А вы были с ним в тот день. Ездили за деньгами.

— Не выйдет! — вдруг закричал Семенишин. Он выпятил губы, и морщины неожиданно разгладились на его лице. Это было сказано так решительно, что Роман Панасович встал со стула. А Семенишин вдруг безвольно осел, и руки его опустились как плети.

— Так уж лучше сознайся, — шептала жена, склонившись над ним.

— Прочь! — Семенишин оттолкнул ее от себя. — Вы мне дело не пришьете! — погрозил он пальцем Козюренко.

— Вспомните фамилии тех, кто был с вами в поезде, — предложил следователь спокойно. — Имена, приметы... Это для вас очень важно.

Семенишин удивленно воззрился на него. Закрыл глаза, немного подумал и покачал головой.

— Нет, — сказал стыдливо. — Пьяный был, все из головы вылетело. — Вдруг какая-то мысль, видно, промелькнула у него. Нерешительно начал: — Но был там такой долговязый... — Потер лоб и радостно воскликнул: — Тимком его звали, вспомнил — точно Тимком, так?

— Тракторист Тимофей? — повторил Козюренко, и нельзя было понять, иронизирует он или говорит серьезно. — А фамилия?

— Не знаю. Тимко — и ладно. — Теперь в тоне Семенишина ощущалась уверенность. — Он сошел где-то перед Ковелем.

— Ну... ну... — Роман Панасович хотел что-то прибавить, но на улице остановилась машина. — Вера Владимировна, — попросил он, — встретьте сына и уведите его куда-нибудь. Эта процедура не для детей...

А вы, — приказал Владову, — сходите к соседям и попросите их быть понятыми.

...Когда они вернулись вечером в городской отдел милиции, Владов сказал Козюренко:

— Почему вы не приказали арестовать Семенишина? Я бы задержал его. Ведь он же ничего не может доказать...

— А мы? Что-нибудь нашли у него? — остудил пыл старшего лейтенанта Роман Панасович. — Нарушать законы никто не волен. Завтра увидим, если сойдутся отпечатки пальцев...

— Их уже повезли во Львов.

— Вот и подождем до утра.

Утром позвонили из Львова. Оказалось, что отпечатки пальцев Семенишина не идентичны отпечаткам, оставленным на стакане в доме Пруся. Козюренко как раз умывался, когда Владов сообщил ему об этом. Тот повесил полотенце. Причесался.

— Дайте команду, — приказал он, — чтобы поискали в селах около железной дороги Львов — Ковель тракториста по имени Тимко. Тимофей то есть... Высокого роста...

— Но ведь Семенишин определенно лжет, — осмелился возразить старший лейтенант. — Чтобы запутать следствие.

— Нас не так-то легко запутать, — улыбнулся Козюренко. — А что, если не лжет? И убийца, укравший картину, разгуливает на свободе и смеется над нами? Нет, если у Семенишина есть алиби, мы сами немедля должны подтвердить его. Это в наших интересах, дружище. — Натянул рубашку и добавил: — А у Семенишина возьмите подписку о невыезде. И пусть ваши ребята наблюдают за ним...

ГАЛИЦКИЙ

Директор заготконторы собрал работников плодоовощного цеха.

— Вот ваш новый начальник, — представил еще молодого — лет под тридцать — светловолосого мужчину с темными, выразительными глазами. — Дмитро Семенович Серошапка. Сегодня он принял дела. По рекомендации руководства облнотребсоюза, — подчеркнул он.

Директор конторы хотел поставить начальником цеха мастера Галицкого, и все были уверены, что именно он займет должность Пруся. И вдруг — такое. К Галицкому привыкли, знали его. А кто такой этот Серошапка"

Расходились недовольные. Директор конторы уловил это настроение и нарочно оставил своего нового подчиненного на произвол судьбы, злорадно подумав:

«Пусть сам выкручивается!.»

Серошапка попросил Галицкого остаться в каморке, которая считалась его кабинетом. Смотрели друг на друга изучающе. Галицкий, солидный человек с толстой красной шеей и огромными кулаками, не скрывал своей неприязни. Серошапка будто читал его мысли. Мастер считал, что ему перебежали дорогу, и решил при случае подставить ножку новичку. Это ведь дело торговое, тут дебет и кредит не так просто свести.

Голову надо иметь на плечах. А у этого, по всему видно, кочан капусты. Молодой и зеленый...

Серошапка невольно улыбнулся. Вероятно, Галицкий уловил в этой улыбке иронию, потому что насупился и хотел что-то сказать, наверно, обидное, но Серошапка опередил его.

Не будем играть в жмурки, Эдуард Пантелеймонович, — сказал он самым доверительным тоном. — У вас есть причина относиться ко мне, так сказать, без симпатии. К сожалению, мне лишь сегодня намекнули в райпотребсоюзе, что я перебежал вам дорогу. — Галицкий протестующе поднял руки, но Серошапка продолжал тем же мягким, доверительным тоном: — Мы же с вами не дети и знаем, что такое жизнь...

Если бы я знал, что иду на живое место, то, может, и не согласился бы на эту должность. Но, как говорят, после драки кулаками не машут. Теперь нам надо либо работать вместе, либо...

— Вы хотите сказать, что я... — Галицкий положил на стол свои огромные кулаки.

— Я ничего не хочу сказать, уважаемый Эдуард Пантелеймонович. Прошу вас внимательно следить за моей правой рукой. — Серошапка вдруг сильно стукнул указательным пальцем по краю стола. — Видите — раз... два... Стукну третий раз — и вас не будет...

Галицкий убрал кулаки со стола, откинулся на спинку стула. В глазах его появились насмешливые искорки.

— Как вас величать? — спросил он. — Забыл я...

— Дмитром Семеновичем.

— Так вот что, Дима, — пренебрежительно улыбнулся Галицкий, — иди ты...

Серошапка этого не ожидал. Захохотал, обошел стол, сел на его краешек и подал Галицкому руку.

— На, Эдик, держи, — сказал примирительно. — Вижу, ты свой человек, и мы сработаемся.

Галицкий пожал руку Серошапке без энтузиазма.

Думал: сколько им будет стоить этот желторотый?

Впрочем, прикинул, не так уж и много — ведь в нем нет ни цепкости Пруся, ни такого знания тонкостей дела, ни прусевского аппетита... Что бы там ни было, а то, что Прусь отошел в иной мир, — обстоятельство очень положительное.

«Хапуга проклятый!» — чуть не вырвалось у Галицкого, но он овладел собой и посмотрел на свое новоиспеченное начальство любезнее. «Юный друг мой, — подумал он растроганно, — мы будем подкармливать тебя. Ты будешь благодарен, а нам... Нам делать свое...»

— И правда, Дима, — повеселел он, — что нам делить? Лишних двадцать рублей в месяц? Как-нибудь и без них обойдусь. Они тебе нужнее. У тебя дело еще молодое, а нам, старикам...

— Старый черт! — Серошапка хлопнул его по плечу. — Три года разницы, а уже в монахи записываешься. — Он что-то еще говорил, а Галицкий мысленно прикидывал: во-первых, не следует баловать этого желторотого — сотен пяти в месяц, кроме зарплаты, ему вполне достаточно. Лишь бы только не мешал...

Может, и хорошо, что начальником цеха поставили этого слепого котенка. Всегда можно свалить на него вину.

А он и рад будет: пятьсот шайбочек с неба упало...

Вдруг что-то важное дошло до сознания Галицкого, и он насторожился.

— Что вы сказали? — переспросил.

— Как дела с договорами на сбыт нашей продукции? Ведь уже май, и если прозевать это дело...

У Галицкого вдруг кольнуло под ложечкой. Договоры о поставках — святая святых его и Григория Котляра — помощника мастера. Они не позволят, чтобы этот выскочка совал туда свой нос.

Ответил с деланным равнодушием:

— Прусь был хороший хозяин и вовремя заботился о сбыте продукции Эти операции поручал мне и Котляру, — солгал он О том, что Прусь брал почти половину договоров на себя, решил умолчать. — У нас есть определенный опыт и связи. Цех будет работать на полную мощность. План выполним и прогрессивку получим, — заверил он.

— Хорошо, выясним... — Серошапка вернулся на свое место. Выдвинул и задвинул ящик стола, переложил какие-то бумажки Сказал, будто речь шла о мелочи: — В крайнем случае я могу договориться с одним из южных комбинатов о поставке пятисот или шестисот тонн яблочного пюре ..

Галицкий даже попятился.

— Скольких? — переспросил.

— Тонн пятисот, а может, и больше... — Серошапка сделал вид, что разглядывает что-то в ящике. И так, не глядя на Галицкого, знал, какой удар нанес ему сейчас. "Я тебя, мерзавца, насквозь вижу, — торжествовал он. — А ты думал меня голыми руками взять?

Интересно, как теперь запоешь?"

Но Галицкий, оказалось, был достойным партнером...

— Тогда придется поработать... — задумчиво произнес он. И прибавил с энтузиазмом: — Зато план перевыполним. Возможно, переходящее знамя получим!

— Первое место в области завоюем! — поддержал его Серошапка. — Мы с вами еще прогремим!

«Как бы не загреметь... — подумал Галицкий. — Но ведь пятьсот тонн! С каждого килограмма... Да еще и сколько пойдет без нарядов... Интересно, знает ли этот Серошапка, сколько можно положить в карман?»

Но Серощапка смотрел на него простодушно, и Галицкий встал. Надо было посоветоваться с Котляром.

У Гриши светлая голова, как Гриша скажет, так и следует делать — имеет, зараза, нюх настоящей гончей, видит на десять саженей вглубь. Григорий Котляр — титан коммерции. Его еще никто не обводил вокруг пальца.

Серошапка посидел в кабинете, машинально перебирая бумаги. Фактически стол был пуст — несколько писем, оставленных Галицким, копия приказа по заготконторе...

Вчера Серошапка долго беседовал со следователем из Киева. Тот рассказал ему про убийство Пруся и просил помочь следственным органам. По его просьбе Серошапка просидел полночи, разбирая бумаги Пруся, привезенные в область работниками милиции. Правда, Прусь был осторожным человеком и не держал ничего, что могло бы скомпрометировать его. Не отличался аккуратностью — бумаги бросал в папки без всякой системы, приказы не подшивал, как полагалось по инструкции, и принципиально не признавал нумерации входящих и исходящих...

Серошапку заинтересовало недописанное письмо, точнее записка — всего несколько торопливо написанных слов:

«Поля... Я вчера не мог быть дома, потому...»

На этом записка обрывалась. Серошапка показал ее Козюренко, и полковник просил его, если будет возможность, выяснить, кто эта Поля.

Правда, всего несколько слов, но они свидетельствовали о каких-то отношениях Пруся с женщиной по имени Поля: возможно, это любовница Пруся, которая бывала у него дома, заранее договорившись о встрече, а может, просто приходила, чтобы навести порядок в квартире, выстирать белье...

Серошапка вышел в цех. Сейчас, перед началом сезона, там было мало рабочих. Через месяц-полтора, когда начнут завозить ягоды и фрукты, заготконтора наберет сезонных рабочих, и тогда работа закипит.

А теперь готовили тару, ремонтировали оборудование.

Галицкий, увидев Серошапку, приветственно помахал ему рукой. Мастер занимался очень прозаичной работой: осматривал бочки, в которых должны отправлять заказчикам соки и яблочное пюре. Брезгливо пинал их ногой, командовал:

— На эту набейте обручи! Откати ее, Микола, в сторону. А для этой нужно новое дно, пометь мелом...

Серошапка прошел мимо. Конечно, можно было бы расспросить Галицкого о Поле, но Козюренко отсоветовал: может, она общается с Галицким, может, причастна к преступлению, и расспросы только насторожат ее.

Серошапка хотел посмотреть, как ремонтируют пресс, но его остановила молодая женщина, повязанная платком.

— На два слова, Дмитро Семенович... — проговорила, смутившись.

Серошапка подошел к ней. Внимательно посмотрел.

Женщина не отвела глаз, и Серошапка прочитал в них какую-то глубоко затаенную тревогу.

— Вы меня знаете, а я, к сожалению...

— Меня зовут Мартой Васильевной, — женщина метнула взгляд на Галицкого, и зрачки ее сузились, а лицо приобрело решительное выражение. — Хочу поговорить с глазу на глаз!

«Ну что ж, — решил Серошапка, — пресс подождет».

— Идемте ко мне, — предложил он.

Когда они проходили мимо Галицкого, тот с интересом посмотрел на них и демонстративно отвернулся.

Женщина села у стола, сняла платок, разгладила его на коленях. Видно, что-то волновало ее, и она не знала, с чего начать. Серошапка помог ей:

— Я вас внимательно слушаю, Марта Васильевна.

Прошу, говорите все, что думаете.

Женщина собрала платок, стиснула в кулаке.

— Тут вот что... — начала не совсем уверенно, — и может быть, не мое это дело, хотя мое, потому что я здесь профгрупорг. Выбрали недавно, — пояснила она. — Да если б и не выбрали, все равно... Вижу я вас впервые, но все же хочу предупредить: что-то не так у нас делается.

— Как это не так? — Серошапка сделал вид, что не понял. — Насколько мне известно, план выполняется...

Верно, ему не следовало говорить это, потому что женщина как-то сразу увяла.

— Вот так все, — сказала растерянно, — кому ни скажешь...

— Извините, Марта Васильевна, хочу выслушать вас до конца.

— Тут меня считают скандалисткой, — вдруг быстро заговорила женщина, — — но, нравится или не нравится, буду говорить в глаза. Прусь с работы хотел выгнать, да профгрупорг я... Галицкий — видели, как посмотрел! К сожалению, нет у меня никаких доказательств, хотите — слушайте, не хотите — уйду...

— Но я же вас слушаю внимательно.

— Прусь был жулик, и Галицкий тоже, — отрубила женщина.

— У вас есть факты?

— Если бы были. С фактами я бы в милицию пошла. Я с вами потому и разговариваю, что человек вы здесь новый и этот пройдоха Галицкий будет стараться обвести вас вокруг пальца. Вот и предостерегаю.

— Благодарю, — ответил Серошапка не совсем искренне. Если бы знала эта женщина, какое у него самого мнение о Галицком! — Я учту ваши предостережения. Но почему вы так думаете?

— Да все знают, что они жулики.

— Так я могу о каждом сказать.

— Не о каждом. Сколько Галицкий получает? Зимой — сто рублей, ну, летом значительно больше, но жена его не работает, двое детей, а посмотрите, какой дом поднял! К себе они не приглашают, но люди все знают, чего только в доме нет! Вот Прусь — тот был похитрей. Берег копейку.

— Говорят, ссорился в последнее время с Галицким?

Марта Васильевна сокрушенно покачала головой.

— Одного поля ягоды. Сегодня поссорились — завтра помирились!

— И все же могли что-то не поделить... Тем более, что Прусь, говорят, был нелюдим...

— На глазах — нелюдим, а любовницу имел... Полину какую-то...

— Откуда знаете?

— Да слыхала...

— Вот что, Марта Васильевна, — сказал Серошапка, — вы сегодня мне много наговорили. Этот разговор останется между нами, сами понимаете. Скажите только еще, что вы знаете о Полине?

— Знаю, что она живет во Львове, и Прусь зачастил к ней. Но лучше Нину расспросите. Это она мне говорила.

— Кто такая?

— Вместе работаем.

— Попросите ее зайти сейчас ко мне.

Нина, пухленькая красивая молодица, рассказала, что весной Прусь и Галицкий ехали во Львов на заготконторовском «газике». Попросилась и она. Прусь сперва не хотел ее брать в машину, но потом все-таки согласился. В машину бросили два ящика яблок, и Прусь завез их на Тополиную улицу. Еще слышала, как Галицкий спросил: «Завтра вернешься? Привет Полине...»

Потом Прусь с шофером выгружали ящики. Нет, Нина не помнит номера дома, но вокруг усадьбы зеленый забор и возле калитки растет каштан.

Когда Серошапка вышел во двор, Галицкий окликнул его.

— Надо обмыть твою новую должность! — и заговорщицки подмигнул. — Вечером махнем во Львов, я тебя с девушками познакомлю.

— Ну что ж, — согласился Серошапка. Козюренко подчеркнул, что нужно войти в доверие этого типа, а в ресторане Галицкий может разговориться...

— Зачем к тебе эта сплетница приходила? — полюбопытствовал Галицкий. — Жаловалась?

— Ерунда... — махнул рукой Серошапка. — Всем не угодишь!

— Это точно, всем не угодишь! — повеселел Галицкий. — Значит, до вечера?..

ДОМ НА ТОПОЛИНОЙ

Гриша Котляр на собственной «Волге» отвез Серошапку в облпотребсоюз. Тот сидел сзади вместе с Галицким — украдкой вздыхал и жаловался на головную боль. Гриша предложил опохмелиться, но Серошапка решительно отказался.

— Сегодня должен быть у начальства, — пояснил он. — Надо оформить личное дело. Неудобно, когда пахнет...

— А завкадрами тебе знаком? — начал осторожно выпытывать Галицкий. — Его тоже не мешало бы...

— Познакомились два дня назад.

— Может, мы тебя подождем? — предложил Галицкий.

— А если я задержусь? Цех останется без глаза — ни начальника, ни мастера... Так совсем до ручки дойдем.

— Резонно, — похвалил Галицкий. — Дело прежде всего. Ты, Дима, начинаешь мне еще больше нравиться. — Говоря это, он бесстыдно лгал: хотел иметь начальником человека безынициативного или пьянчужку. Вздохнул и подумал, что напрасно сетует: могли бы вместо Серошапки прислать кого-нибудь непьющего и тогда...

Серошапка постоял в вестибюле облпотребсоюза.

Убедившись, что синяя «Волга» исчезла в конце улицы, позвонил Козюренко и условился о встрече.

...Роман Панасович хмурился. Молча слушал Серошапку, и тот, стыдясь подробностей вчерашней выпивки, краснел. А Козюренко думал о том, какая у них все же тяжкая работа: парень этот, Серошапка, хороший и чистый, но вот попросили помочь следствию — и уже столкнулся с грязью. Рассказывал обо всем с отвращением, Козюренко невольно вспомнил свое первое столкновение с преступным миром. Это было давно, но он помнил даже малейшие детали, так они запечатлелись в его памяти...

Серошапка уже кончил рассказывать, а Козюренко все еще молчал, будучи не в силах стряхнуть тяжесть воспоминаний. Налил себе полстакана воды и, перехватив взгляд Серошапки, подвинул бутылку к нему.

— Дом на Тополиной и любовница Пруся — это любопытно, — сказал он наконец. — Теперь вот что: алиби Галицкого не подлежит сомнению. Мы проверили: он восемнадцатого мая был в Николаевской области. Котляра восемнадцатого приблизительно до половины одиннадцатого ночи видели во львовском ресторане «Интурист». Но, имея свою «Волгу», можно за полчаса доехать до Желехова. Думаю, там, где речь идет о деньгах, рука у него не дрогнет. Ну, что жулики они — понятно. Галицкий и Котляр, должно быть, уже немножко поверили вам... Позвольте им и дальше обрабатывать себя. Они признают вас своим, когда Галицкий хоть в чем-то возьмет верх. Но сразу сыграть с ним в поддавки опасно — этот лис может что-то почуять. Не поддавайтесь, боритесь за власть. — Подумал и добавил: — Недолго уже им гулять... А дом на Тополиной проверим сегодня же...

...Сперва «работники инвентарного бюро» зашли в соседние дома, — всякое может случиться, и лучше, чтобы все знали: инвентаризация касается не только дома номер пятнадцать.

В двух предыдущих домах ограничились лишь поверхностным осмотром зданий. В доме номер пятнадцать им открыла сама хозяйка, Полина Герасимовна Суханова — женщина еще молодая и красивая, с черными цыганскими глазами, мягко очерченными губами и ямочками на щеках. Такие ямочки, как утверждают наблюдательные люди, чаще бывают у блондинок и свидетельствуют о мягком характере. Однако Полина Суханова не считала себя особенно мягкосердечной — имела энергичную натуру и была женщина практичная, умела взять от жизни как можно больше.

Лет шесть назад Полина сошлась с Прусем. Было ей тогда за двадцать. Она только что окончила училище и работала медсестрой в больнице. Пруся положили на операцию, и они познакомились в предоперационной палате. Потом Полина несколько раз навещала его в палате, а когда выписывался, наняла такси и отвезла в Желехов.

«Что такое больница? — рассуждала она. — Зарплата небольшая, общежитие, в перспективе — влюбленный студент... А старик намекнул, что у него есть деньги, и я хоть сегодня могу бросить больницу. Правда, нужна ширма, дармоеды теперь не в почете — ну что ж, потом найду легкую работу...»

Ночь, проведенная в мансарде прусевского дома, окончательно убедила Полину в правильности ее намерения: Василь Корнеевич, или Вася, как она его уже называла, будет не очень докучать ей; они договорились, что все останется по-старому — он будет жить в Желехове, она — во Львове. Правда, Прусь обещал найти для нее квартиру и взять все хлопоты и затраты на себя.

Через два года Прусь построил и записал на ее имя хороший особнячок. Полина распустила слух, что у нее умерла бабушка и оставила ей в наследство немало денег на сберкнижке. Они с Прусем решили пожениться, когда Василь Корнеевич уйдет из заготконторы, продать дом в Желехове, чтобы быть подальше от острых глаз обэхаэсовцев. А пока что отделать гнездышко на Тополиной.

Гнездышко и правда поражало комфортом: ванная, выложенная чешской плиткой, немецкие торшеры и люстры, венгерская спальня-люкс полированного дерева, большой румынский сервант, кресла и рояль в гостиной. И всюду ковры. Василь Корнеевич любил ковры и скупал их, не жалея денег, — китайские, персидские, бухарские и бог знает какие. Один из них закрывал весь пол в его кабинете.

Да, Василь Корнеевич Прусь — узкий специалист соковыжимательного дела, почти ничего не читавший, кроме накладных, договоров и разных приказов по заготконторе, имел персональный кабинет, всю стену которого занимали стеллажи с подписными изданиями.

Энциклопедия и Жан-Жак Руссо, Шекспир и Новиков-Прибой...

Как-то Василь Корнеевич подержал в руках Вольтера, пытаясь прочитать страничку, но, ничего не поняв, снова поставил за зеркальное стекло. Зато у них как у людей. За такими изданиями очередь. А он может позволить себе роскошь заплатить в несколько раз дороже и не толкаться у магазина. Пускай стоят, места не жалко... Однажды Василя Корнеевича пригласили на семейную вечеринку к начальнику заготконторы. У начальника тоже всю стену занимали стеллажи. Особенно понравилось Прусю объявление, выполненное печатным способом, предупреждавшее довольно категорично:

Не шарь по полкам жадным взглядом,

Ты не получишь книги на дом.

Лишь безнадежный идиот

Знакомым книги раздает!

Прусь украдкой переписал текст. И теперь это объявление охраняло его библиотеку на Тополиной от жадных на чужое гостей, хотя их в этом доме почти не бывало: Прусь не афишировал свои отношения с Полиной, запрещал и ей приглашать знакомых... Иногда забегали только соседки, которых принимали в коридоре, или самые близкие Полинины приятельницы, перед которыми она не могла не похвастаться своим достатком.

Полина Герасимовна встретила «работников инвентарного бюро» сначала не то что враждебно — настороженно. Но они заверили, что их визит — чистейшая формальность, и хозяйка даже предложила гостям коньяку. Они категорически отказались, да и Полина, в конце концов, сообразила, что ее щедрость ни к чему.

У нее все в порядке, документы законные и зарегистрированные — осматривайте и катитесь ко всем чертям...

А «работники инвентарного бюро» были действительно дотошные: один даже попросил разрешения спуститься в подвал; второй в это время уточнял, не делала ли хозяйка пристроек к дому, не ремонтировала ли сарай...

Они закончили работу быстро — за полчаса — и начали уже прощаться, когда вспомнили, что хозяйка должна подписать какой-то документ. Один из них вынул из папки несколько бумаг, дал Полине подержать папку, быстро нашел нужную и предложил расписаться. А через час он докладывал Козюренко, что отпечатки пальцев на стакане с недопитым портвейном совпали с отпечатками, оставленными Полиной Сухановой на папке «работников инвентарного бюро», и что в подвале дома на Тополиной улице устроен тайник, аналогичный хранилищу в доме убитого. Правда, Суханова, вероятно, не знает о его существовании: когда один из оперативников попросил разрешения осмотреть подвал, она восприняла это спокойно, не возражала против того, чтобы он спустился сам, и во время его отсутствия не проявляла ни малейших признаков волнения.

Козюренко приказал Владову:

— Будем делать обыск. Возьмите у прокурора постановление и вызовите оперативную машину.

Полина Герасимовна, увидев постановление на обыск и понятых, разволновалась. Начала требовать объяснений, но Козюренко ответил:

— Сейчас все узнаете.

Обыск начали с подвала. Осторожно раскрыли тайник, — даже опытные работники милиции ахнули, увидев пачки денег в больших купюрах, облигации трехпроцентного займа, несколько сберкнижек на предъявителя и бриллианты в обыкновенной спичечной коробке.

Когда положили все это перед понятыми, Полина отшатнулась. Щеки у нее покрылись пятнами.

— Боже мой! — воскликнула она. — И все это лежало так близко!

Козюренко все время следил за ней. Теперь он был почти уверен, что Суханова не знала о тайнике. Быстро осмотрел найденное.

Внимание его привлекла бумажка, исписанная неровным почерком.

— Ваша расписка? — показал Сухановой.

— Да... — сказала она растерянно. — Дайте взглянуть.

Козюренко положил бумажку обратно.

— Пока тут разберутся и подсчитают, — похлопал ладонью по деньгам и облигациям, — пройдемте в соседнюю комнату.

Суханова молча пошла за ним. Была поражена тем, что такое богатство находилось рядом, а она не знала.

Прусь не очень баловал ее. Для дома всегда был щедр, да и ей покупал наряды — две шубы, костюмы, платья, обувь... Но денег давал мало. Иногда сотню в месяц, иногда меньше. А тут... Столько денег! И расписка... Нашла бы расписку — и дом стал бы ее собственностью.

Козюренко устроился напротив Сухановой в удобном кожаном кресле. Улыбаясь, спросил:

— Чьи это деньги? Василя Корнеевича Пруся?

Ведь не станете отрицать, что знаете его?

— Конечно, я знаю Василя Корнеевича, — ответила Суханова, не колеблясь.

Она как бы подчеркнула слова «я знаю». Козюренко с любопытством взглянул на нее.

— И как вы знаете его?

Полина смутилась. Опустила ресницы и беспомощно улыбнулась, потом посмотрела, как и раньше, настороженно.

— Мы с ним друзья, — покраснела. — Он нравится мне.

— Вы хотите сказать, что находитесь с Василем Корнеевичем Прусем в близких отношениях?

— Да.

— Когда он бывал здесь? Или вы встречались в других местах?

— Нет. Как правило, он приезжает ко мне. В последний раз был четырнадцатого или пятнадцатого мая. Простите, когда у нас было воскресенье? Значит, пятнадцатого.

— И после этого вы не виделись?

Полина покачала головой.

— Ну что ж, — предупредил Козюренко, — я посоветовал бы вам быть откровеннее. Мы можем доказать, что вы недавно ездили в Желехов.

Суханова обиделась:

— Я уже и забыла, когда была там.

— Тогда придется задержать вас.

Полина беспомощно кивнула головой.

Обыск продолжался до позднего вечера. «Портрета» Эль Греко в доме Сухановой не нашли.

Оставив здесь двух оперативников, Козюренко вернулся в управление. Суханову отвезли в камеру предварительного заключения.

Ночью Козюренко разбудил телефонный звонок: старший лейтенант Владов доложил, что несколько минут назад на Тополиную к Сухановой зашел мужчина, назвавшийся водителем троллейбуса Вадимом Леонтьевичем Григоруком. Он задержан.

— Ну-ну, — пробормотал в трубку Козюренко. — В девять его и Суханову ко мне. И вот что, дружище...

Если это вас не очень затруднит, попросите, чтобы кто-то проверил с утра в диспетчерских, не заказывали ли восемнадцатого мая такси на Желехов. И пусть поинтересуются в таксопарках — кто восемнадцатого днем возил туда пассажиров.

Сначала Козюренко начал допрашивать Полину.

Суханова, как и вчера, отрицала, что недавно была в Желехове. Следователь перебил:

— Я знаю даже, какой марки портвейн вы пили восемнадцатого в мансарде Василя Корнеевича.

Вы оставили на стакане отпечатки пальцев. Надеюсь, знаете, что это доказательство считается бесспорным?

Суханова опустила голову и какое-то время молчала.

— Мы условились с Василем, что я никому не скажу об этом свидании. Он вообще запретил мне бывать в Желехове.

Козюренко отметил, что Суханова ни разу не ошиблась: говорила о Прусе как о живом.

— Зачем вы ездили в Желехов? У вас были какиенибудь веские причины?

— Просто скучала по Василю.

— На чем ехали? — — На автобусе.

— Одна?

— Да.

— А может, с Вадимом Григоруком?

Суханова резко повернулась на стуле. Спросила с вызовом:

— А какое это имеет значение?

— Имеет. И большое. — Козюренко постучал пальцем по столу. — Следовательно, вы утверждаете, что были с Прусем одни?

— Нет... Собственно, да... — Полина зябко съежилась. — Меня возил Вадим Григорук.

— Он заходил в дом?

— Ждал меня внизу.

— Когда вы ушли от Пруся?

— Точно не помню. Кажется, в половине одиннадцатого.

— Для чего брали с собой Григорука?

— Я люблю его! — Это признание будто придало Полине сил. — Я люблю его, поэтому и ездила. Я хотела уговорить Пруся, чтобы он не преследовал нас.

Однажды он вынудил меня написать расписку на пятнадцать тысяч рублей. Дом стоит больше, и я согласилась. Тогда у меня не было Вадима .. Кто знал, что так случится?

— Что случится? — быстро спросил Козюренко.

— Что вы арестуете Пруся Он говорил, что уже в этом году оставит работу и женится на мне. А потом я встретила Вадима. Василь Корнеевич просил меня оставить Вадима, потом начал угрожать.

— Так вы не знали о тайнике в подвале вашего дома? — Этот вопрос Козюренко поставил совсем формально: Суханова, конечно, так тщательно не хранила бы собственную расписку на пятнадцать тысяч.

— Разумеется, не знала.

— И вы поддались на уговоры Пруся и решили не разлучаться с ним?

— Он же сказал, что вскоре будет иметь много денег — хватит на всю жизнь. И тогда он женится на мне. Я люблю Вадима. А он живет в общежитии.

— Следовательно, если бы Прусь подарил вам дом на Тополиной, вы бы вышли замуж за Григорука?

— Мы даже хотели выплачивать Прусю мой долг.

Козюренко улыбнулся.

— Лет пятнадцать?.. Не так глуп Прусь!

— Я тоже могла причинить ему неприятности! — зло бросила Суханова.

— Значит, Прусь понимал это и потому не пошел на конфликт?

— Он любит меня, — возразила Суханова.

— Любил?

Суханова выдержала пристальный взгляд Козюренко.

— Думаю, и будет любить! — ответила уверенно. — Но теперь, когда все выяснено, почему меня держат здесь? Не обвиняют же меня в том, что я сознательно прятала в своем доме чужие деньги? — она сделала ударение на слове «своем», и Козюренко снова невольно улыбнулся.

— Построенном на чужие деньги, — уточнил он.

— Ну что вы! Иногда я просто занимала у Пруся.

В конце концов, я верну долг.

— Кому?

— Прусю.

— Девятнадцатого мая утром, — сказал Козюрейко ровным голосом, — Пруся нашли с раздробленным черепом в кухне его дома в Желехове. Последними были у него вы и Григорук. На вас, гражданка Суханова, падает подозрение в убийстве. Мы устроим вам очную ставку с Григоруком. Хочу еще раз напомнить: чистосердечное раскаяние смягчит вашу вину.

Суханова сидела, обхватив голову руками, и полными ужаса глазами смотрела на Козюренко. Внезапно слезы потекли по ее щекам, оставляя две мокрые полоски.

Мы не убивали... — еле слышно прошептала она. — Нет, не убивали! — Руки ее упали на колени, и она всхлипнула.

Но Козюренко невозможно было тронуть слезами.

Он видел и лучше разыгранные сцены, привык верить только фактам и логике фактов, а слезы, истерики давно уже не действовали на него. Правда, было одно обстоятельство, противоречащее логике: добровольное признание Сухановой в том, что она полюбила Григорука и поэтому ездила к Прусю. Эта сметливая и практичная женщина не могла не понимать, что ее признание против них, если бы они с Григоруком действительно убили Пруся. Но, может, была уверена, что они не оставили следов, и поэтому не успела придумать лучшую версию.

Вы когда-нибудь спускались в подвал Прусевого дома? — спросил Козюренко. — Не находили там тайник с картиной?

— Какая картина? — перестала всхлипывать Суханова. — Я ни в чем не виновата, и вы скоро убедитесь в этом!

Козюренко вызвал конвоира.

— Советую вам, Суханова, хорошо подумать, — должны понимать: мы все равно узнаем правду.

Допрос любовника Сухановой ничего не прояснил.

Григорук сразу же признался, что сопровождал Полину в Желехов. Суханова хотела упросить своего бывшего поклонника, чтобы тот не преследовал их.

Вышла из дома Пруся в отчаянии, и они поссорились.

Насколько понял Козюренко, у Григорука были только меркантильные интересы: хотел стать хозяином особняка на Тополиной. Он показал, что в ответ на его вопрос, договорилась ли Полина с Прусем, Суханова устроила истерику и, вместо того чтобы сесть в такси, которое ждало поблизости от усадьбы Пруся, направилась на автобусную станцию. Григорук догнал ее и отвез домой на Тополиную.

Все сходилось, кроме одной детали: Суханова утверждала, что вернулась домой автобусом...

...Роман Панасович только что прилег на диванчик, положив под бок подушку, когда на столе снова зазвенел телефон.

— Как дела, Роман? — загудел в трубке голос начальника управления.

— Как тебе сказать... — почесал затылок Козюренко. — Двигаются понемножку.

— Ага, — засмеялся тот. — Понимаю, тупик. Вот что, брось все, и едем обедать. Ты не забыл, что обещал Нине? А сам уже два дня носа не показываешь.

Козюренко вспомнил, какими варениками угощала их Нина Павловна, и внезапно ощутил такой голод, что проглотил слюну и признался:

— Знаешь, дружище, я и правда ужасно хочу есть...

Они съели ароматный рассольник, и Нина Павловна поставила на стол тарелки с жарким. Роман Панасович засмотрелся на картошку, от которой шел пар, и не мог сообразить, какие ассоциации она вызывает у него. Наконец вспомнил и рассказал, как они с сестрой когда-то продавали подушки.

...Было это давно. Он тогда был восьмилетним мальчиком. Они недавно приехали в Киев из села, где мать учительствовала, и еще как следует не устроились. Мать захворала, лежала с высокой температурой и послала Романа с Надийкой на толкучку. Перед этим долго советовались, что продать. Лишних вещей не было — вот и решили сбыть подушки: ведь под голову всегда можно что-нибудь подложить. Надийка и Ромко взяли две большие, в красных наперниках подушки и бодро двинулись на базар. Но настроение у них сразу испортилось, когда они увидели огромное скопище людей. Это была подлинная стихия. Человеческая толпа бушевала как море, а над ней стоял неимоверный шум. Здесь господствовали свои неписаные базарные законы. С краю имели свои постоянные места «раскладники». Они продавали всякий хлам: проволоку разного диаметра, букинистическую литературу, старорежимные замки с секретами, медные краны, старые туфли и «крик моды» — вышитые гладью коврики с гномами и лебедями.

За раскладкой топтались те, что продавали старые пальто, платья и белье — одежду, которая тут же примерялась под увлеченные возгласы спекулянтов. Еще дальше, на длинных столах, стояли закутанные в старые ватные одеяла кастрюли с горячим борщом, супом, домашним жарким, от которого исходил душистый запах лаврового листа и тушеного мяса. Среди толпы сновали предприимчивые мальчишки и девчонки с ведрами воды, алюминиевыми кружками и горланили во все горло: «Ка-аму вады ха-а-лодной, ка-аму вады?»

Им будто вторили хриплые пропитые голоса мужчин, вращавших ногами деревянные станки с насаженными на ось точилами: «На-ажи та-ачить, ноожни-ицы!»

Ромко с Надийкой робко вошли на базар и выставили впереди себя подушки. Ромко был уверен, что сейчас на них набросятся, будут вырывать подушки ДРУГ У Друга и заплатят значительно больше, чем они определили дома, — не по десятке за каждую, а по крайней мере по пятнадцать. Он уже знал цену деньгам. Но к ним никто не подходил, и Надийка решила, что они стали не на том месте. Начали проталкиваться через всю толкучку к «раскладке».

Ромко крепко жал подушку к груди, созерцая базарные чудеса. Постоял немножко перед дяденькой, который держал на ладони два шарика. Дяденька время от времени подбрасывал один из них, и он ловко падал ему на ладонь, и тогда звучал выстрел — возле дяденьки приятно пахло серой. Эта забава так понравилась мальчику, что он готов был стоять тут хоть целый день, но Надийка повела его дальше.

Вдруг через плечо Ромка протянулась рука с черными полумесяцами ногтей и схватила подушку.

Мальчик испуганно прижал ее к груди.

— Продаешь? — послышалось где-то вверху.

Ромко задрал голову и увидел, что на него смотрит хитрый, прищуренный на солнце глаз. Второй глаз смотрел в другую сторону, будто что-то выискивая в толпе.

— А то как же, продаю! — робко ответил Ромко, не сводя взгляда с прищуренного глаза.

Старый оборванец изо всех сил потащил к себе подушку, и мальчик выпустил ее. Пальцы с грязными ногтями смяли подушку, перебрали наперник — не заштопан ли где. Подняли подушку за уголок, пренебрежительно покачали.

— Хе, и это называется подушка? — иронически воскликнул человек. — Чтоб мои дети никогда не спали на таких подушках! И сколько же ты хочешь за такое рванье?

— Двадцать рублей!.. — не совсем уверенно ответил Ромко. Так его научила мать: следует называть двойную цену, чтобы потом, торгуясь, сбросить.

— Ой, не смеши меня — пупок развяжется! — Старик прижал свободную руку к сердцу и вдруг заметил Надийку со второй подушкой. — И это тоже твоя? — Надийка кивнула, и человек рванул подушку из ее рук. — И вы хотите за эти старые вещи сорок рублей? Да я помру, если кто-нибудь даст за них хоть пятерку...

Ромко потянулся к подушкам, но старик поднял их выше.

— Отдайте! — решительно сказал мальчик.

— А где ты взял эти подушки, мальчик? Мне сердце подсказывает — краденые! Ай-я-яй, мальчик, как нехорошо красть...

— Это наши подушки! — выступила вперед Надийка.

— Ну, ваши, ваши... Но меня душит смех — сорок рублей... Я дам восемь и, клянусь, переплачиваю...

— За обе? — не поверил Ромко.

— А ты думал — за одну?

Толстая тетка с развешенными на левой руке платьями высунулась из-за старика. Проворно выхватила одну подушку.

— Сколько? — спросила.

— Пятнадцать... — не посмел уже назвать предварительную цену Ромко.

— Я же торгуюсь — не видите? — окрысился на нее старик. — Ну, детоньки, даю вам два червонца, и квиты..

Женщина переложила подушку на левую руку и хотела взять вторую.

— Двадцать пять. Беру я.

— Чего нос суешь? Разве не видишь, что я торгуюсь...

Ромко подпрыгнул и вцепился в подушку. Вырвал ее у старика.

— Давайте, тетенька...

Та, подобрав юбку, зажала подушку между ног.

Достала из-за пазухи два червонца и пятерку. Надийка схватила деньги, потащила за собой брата: боялась, что женщина передумает. Когда затерялись в толпе, радостно предложила:

— У нас есть лишняя пятерка, можем пообедать.

Им дали две миски жаркого. Надийка только-только развернула деньги, чтобы заплатить тетке, как кто-то неожиданно выхватил их у нее. Девочка резко обернулась и увидела здоровяка в кепке, повернутой козырьком назад. Он шмыгнул под стол. Тетки загорланили: «Вор, держите его!» Ромко метнулся вслед, но вор был проворнее — выкрутился из рук человека, пытавшегося задержать его, и исчез за лотками.

Ромко стоял растерянный. Дома же нечего есть!

Что они скажут маме?..

Юрий Юрьевич отодвинул тарелку — рассказ взволновал его.

— Эх, — сказал он с горечью, — нам с тобой, Роман, немало пришлось пережить... Но я не в претензии.

Детство закалило нас! Понимаешь, я не хотел бы, чтобы мои дети пережили такое. Моему бездельнику уже двадцать, а он, вероятно, и до сих пор не знает настоящего вкуса хлеба. Неплохой парень, учится хорошо, но малейшая неудача вырастает для него в проблему. Не умеет бороться с трудностями, собственно, их у него и нет. А характер все же формируют трудности.

— Да еще как! — согласился Роман Панасович. — Слишком мы опекаем своих детей, оберегаем их от житейских невзгод. Где только можем, протаптываем им дорожку. Меня, например, каждый раз поражала толпа родителей перед институтом, когда абитуриенты сдают вступительные экзамены... Нас в свое время за ручку не водили. Мы сами себе выбирали дорогу в жизнь.

— То-то и оно... — взволнованно сказал Юрий Юрьевич. — Некоторые родители готовы на все, лишь бы только устроить своего ребенка в институт. Мой коллега-прокурор рассказал мне историю, которую ему пришлось расследовать. Фактически моральная кража... В одном вузе начались вступительные экзамены.

В аудиторию входит достаточно авторитетная комиссия. А экзаменуют как раз абитуриента, которому экзаменатор протежирует. Отвечает абитуриент не ахти как. А чтобы пройти по конкурсу, должен получить только пятерку. Если бы не комиссия, преподаватель как-нибудь вытащил бы этого лоботряса. А тут такая оказия. Что же он делает? Спокойно спрашивает у ассистента: «Тройка?» — «Конечно», — подтверждает тот. «А вы как считаете?» — обращается к членам комиссии. В конце концов, с тройкой можно было согласиться, и те закивали. Однако экзаменатор незаметно пишет в экзаменационной карточке «пять», и эту же самую оценку ставит и в своей ведомости.

И ты думаешь, этот юнец возмутился, увидев у себя в карточке пятерку? Ничего подобного. Спокойно вышел из аудитории. У него украли элементарную совесть те, кто якобы желали ему добра. Что же из него выйдет за человек!

— Да, некрасивая история! — сказал Козюренко. — К сожалению, не единичная. Мне рассказывал знакомый ректор, — Козюренко назвал учебное заведение. — Как-то, за два или три дня до начала экзаменов, звонят ему. Из телефонной трубки гудит авторитетный бас известного деятеля. В голосе интимно-игривые нотки. "Рад слышать тебя, дорогой Иван Иванович!

Есть у меня просьба — поступает к тебе мой племянник. Фамилия та же, что и у меня, так не мог ли бы ты силой своей власти?.." Ректор говорил, что сперва хотел послать этого деятеля ко всем чертям, обратиться в обком и призвать к порядку, но засомневался: в принципе человек неплохой, должно быть, жена упросила его позвонить. Улыбнулся и говорит: «Не верю. Товарищ имярек не может звонить мне по такому поводу»... И положил трубку. Через час является к нему тот самый товарищ, разводит руками. «Извини, — говорит, — пришел к тебе, как в Мекку, ради искупления грехов!»

— Вот голова твой Иван Иванович! — восхищенно воскликнул Юрий Юрьевич. — Его бы на дипломатическую работу!

— А нам, кажется, пора спешить на нашу грешную...

Козюренко спохватился, посмотрел на часы и заторопился.

На работе его ждала новость: нашли шофера, возившего в Желехов Суханову и Григорука.

Шофер был наблюдательный парень — опознал обоих. Рассказал, что эта пара взяла такси на стоянке поблизости от памятника Мицкевичу, женщина села сзади, а молодой человек — возле него. Между собой почти не разговаривали, разве что обменялись несколькими незначительными словами. Водитель предупредил их, что будет ждать не больше полутора часов.

Женщина дала ему десятку аванса и сказала, что, может быть, они несколько задержатся, но пусть это его не беспокоит — заплатят. В четверть двенадцатого появился только молодой человек. Он был чем-то взволнован или удручен, велел возвращаться во Львов, но тут же передумал: попросил заехать на автобусную станцию. Там он выскочил на несколько минут и вернулся уже со своей спутницей. Шоферу показалось, что та плакала. Теперь они оба сидели сзади, снова почти не разговаривали. Единственное, что сказал пассажир, видно утешая женщину: «Все, что ни делается, к лучшему!»

Таксист привез их на Городецкую улицу, туда, где она проходит над железнодорожными колеями. Заплатили ему еще десять рублей — неплохо за пятьдесят километров и полтора часа ожидания.

Конечно, шофер выложил все, что знал, — не утаил даже своего заработка, хотя о таких вещах таксисты рассказывают крайне неохотно.

— Были ли у пассажиров с собой вещи? — спросил Козюренко у шофера.

У женщины — сумочка, она еще долго искала в ней деньги. У молодого человека — большой новый импортный портфель. Таксист еще позавидовал: в этот портфель может уместиться очень много. Молодой человек ни на секунду не оставлял портфель в машине. Даже когда выскочил на несколько минут на автобусной станции, взял его с собой.

— А не было ли у пассажиров, когда они вернулись, свертка или какой-нибудь вещи, похожей на свернутую в рулон картину? — Роман Панасович показал приблизительные размеры.

— Только портфель и сумочка, — покачал головой шофер, — больше ничего.

Козюренко сразу ухватился за эту деталь — новый импортный портфель. При обыске у Григорука портфеля не нашли. Собственно, вещей у него почти не было:

чемодан, где хранились сорочки и белье, два костюма, плащ и пальто в общем с двумя другими рабочими шкафу, предметы туалета.

Куда же мог деться портфель?

Козюренко прикинул: картину в портфель не запихнешь — что же у него могло быть? А что, если топор?

Туристский топорик с металлической ручкой, каких полно во всех магазинах спорттоваров, конечно, уместится в портфеле. А по выводам экспертов (правда, они категорически не утверждали этого), именно таким топориком и был убит Прусь. В конце концов, если обрезать топорище, в портфель можно засунуть даже плотницкий топор...

Вадим Григорук, стройный, широкий в плечах, русоволосый парень с серыми глазами, производил впечатление сильного и волевого человека. Но мягко очерченный подбородок и пухлые губы свидетельствовали о нерешительном характере. Такие легко попадают под влияние более сильных и настойчивых, они способны на всплеск энергии, но долго носить в себе ее заряд не могут.

Григорука сразу же после ареста одолела апатия.

Иногда его надо было дважды спрашивать, чтобы он понял, чего от него хотят.

Козюренко не стал тратить время на всякие психологические опыты. Спросил коротко:

— Григорук, когда вы ездили в Желехов, у вас был портфель. Где он?

Руки парня, лежавшие на коленях, дрогнули. Он потер правой щеку, прищурился и неуверенно ответил:

— Портфель? А, забыл в трамвае...

Этот ответ не поражал оригинальностью: преступники, уничтожив вещественные доказательства, как правило, ссылаются на то, что оставили их в трамвае или троллейбусе.

— И что же было в портфеле? Ценные вещи?

Григорук опустил глаза. Немного подумал и, сложив пальцы, словно считал на них, ответил:

— Откуда у меня ценные вещи? Достаток мой невелик...

— Водитель троллейбуса зарабатывает не так уж и плохо!

— Другим хватает, а мне — нет... А в портфеле у меня были только бутерброды, бутылка пива, еще новые носки купил да свежие газеты...

— Интересовались в бюро находок?

— А как же. Черта лысого кто-нибудь вернет.

— Такое тоже случается... — Козюренко выдержал паузу и спросил вроде бы равнодушно: — А что вы везли в портфеле из Желехова?

И снова руки Григорука вздрогнули.

— А так, ничего... — спрятал он глаза от следователя. — Газеты и журналы.

— Почему же тогда боялись оставить портфель в такси?

Григорук пожал плечами:

— Портфель ведь новый. На него каждый может позариться.

— Как-то оно не логично: из такси вы не забывали брать его каждый раз, как выходили, а вот в трамвае забыли...

Вдруг лицо у Григорука просветлело.

— Мы же непривычны к такси, — ответил уверенно, — а в трамвае каждый день. Привык ездить без портфеля — встал и пошел...

Козюренко отметил, что в этом есть определенный смысл.

— В каком трамвае забыли портфель? — спросил он. — Какого числа? В какое бюро находок обращались?

С кем разговаривали?

Запротоколировав ответы, Козюренко спросил так, будто портфель был уже в его руках:

— Значит, вы утверждаете, что забыли портфель в трамвае? А что, если мы найдем вашу пропажу?

Губы у парня растянулись в презрительной улыбке.

— Поблагодарю за находку.

— Рады будем оказаться полезными, — в тон ему ответил Козюренко и вызвал конвоира.

Теперь должен был побеседовать еще и с Сухановой. Посадил ее не у стола, а в кресло, сам удобно устроился напротив, на диване. Мог ничего не фиксировать в памяти — их разговор записывался на магнитную пленку.

— Что будете пить, Полина Герасимовна? — спросил. — Чай или кофе?

— Дайте мне полный стакан кофе.

— А я пью чай.. — Козюренко словно извинялся за свою неаристократичность. — А пока нам принесут все это, давайте побеседуем. Должен сказать, что я не снимаю с вас подозрения в убийстве Пруся, так как есть факты, свидетельствующие против вас, и я не могу ими пренебрегать. Но если вы не виновны, помогите следствию найти настоящего преступника. Надеюсь, вы понимаете, что это в ваших интересах.

— Конечно, — согласилась Суханова. Она сидела в кресле в непринужденной позе, будто отдыхала.

А может, и правда отдыхала: камера предварительного заключения — не гостиная, кресла и диваны туда не ставят. — Конечно, — повторила она, — я поняла вас.

Но я не знаю, чем смогу быть вам полезной.

Принесли чай и кофе. Суханова бросила в стакан все четыре кусочка сахара, лежавшие на блюдечке, и сразу, не ожидая, пока растают, жадно отхлебнула.

Поставила стакан, уже спокойно помешала ложечкой.

Вопросительно посмотрела на следователя.

— В протоколе допроса записано, — начал Козюренко, — что Прусь обещал в ближайшее время оставить работу и жениться на вас. Что у него было много денег, которых вам хватило бы на всю жизнь. Это правда?

— Он так обещал, — ответила Суханова. — Поймите, зачем мне было убивать человека, который обещал обеспечить меня всем?

— Ну, могут быть разные мотивы. Хотя бы для того, чтобы выйти замуж за человека значительно моложе и красивее, — объяснил Козюренко. — Впрочем, дело сейчас не в этом. Как вы думаете: говоря о больших деньгах, Прусь имел в виду те, что хранились в тайнике или еще какие-то?

Суханова задумалась.

— Трудно что-либо утверждать... — Внимательно посмотрела на Козюренко, словно хотела догадаться, что именно кроется за его вопросом и как ей лучше ответить. Вздохнула и продолжала: — Я знала, что деньги у него водятся. Но чтобы такая сумма! — Сплела пальцы на коленях. — Василь Корнеевич был хватким, любил деньги и, может быть, хотел на прощание гребануть в заготконторе.

— Та-ак... — вяло произнес Козюренко. — Скажите, а не приходил ли кто-нибудь к Прусю домой?

Или, может, он где-то встречался с кем-то?

— Василь Корнеевич позвонил мне, когда в последний раз приезжал во Львов... — начала Суханова.

— Пятнадцатого мая? — уточнил Роман Панасович.

— Да, пятнадцатого. Возможно, он приезжал еще, но не заходил ко мне. А пятнадцатого я была свободна от дежурства в больнице. И мы решили походить по магазинам. Мне нравилось так ходить с ним, — призналась она, — непременно что-нибудь купит и подарит.

Мы прошли по Академической, и тут Прусь попросил меня подождать, мол, у него назначена встреча. Вошел в гостиницу «Интурист», и его не было минут десять или чуть больше.

— Вышел один?

— Да.

— А вы не заметили, какое у него было настроение?

— Василь Корнеевич был возбужден... А когда я спросила, кого он там разыскал, сослался на дела.

Однако о своих делах он мне никогда не рассказывал. — В голосе Сухановой почувствовалось плохо скрытое раздражение, и Козюренко понял, что она не может простить этого Прусю. — Потом мы прошли до оперного театра, сели тут в трамвай и доехали до Валовой.

Василь Корнеевич попросил подождать его в скверике, а сам свернул направо к площади. Мне стало любопытно, и я пошла за ним. Думала: не с женщиной ли свидание. Тогда я ему сразу скандал — и расходимся...

Но он вошел в собор. Я постояла немного: что ему делать в церкви? Ведь не верит в бога... А его нет и нет. Подождала еще немного и тоже вошла. Народу мало, стала в притворе, осматриваюсь. Вдруг вижу — идет Василь Корнеевич со священником и о чем-то тихо разговаривают. Священник проводил его до дверей, поклонился и вернулся обратно. Я незаметно за Прусем. Он ищет меня, а я иду позади. Наконец увидел. «На отпущение ходил?» А он смеется: «Может, про венчание хотел договориться?..» — «Мне и загса хватит, — говорю. — И какие же у тебя дела с попом?» — «Он мой земляк, — отвечает, — так захожу иногда к нему, чтоб узнать сельские новости». Вот, собственно, и все, — закончила Суханова. — Потом мы еще в магазинах были. Прусь взял такси и отвез меня домой, а сам отправился в Желехов.

— Когда говорил о делах в гостинице «Интурист», не уточнял, какие именно? Связанные с его работой или с чем-нибудь другим?

— Я не расспрашивала — он этого не любил.

— А как выглядит священник?

— Ну, такой, обыкновенный... Высокий воротничок, ага, лысый и голова круглая, как луна...

Когда Суханову увели, Козюренко вызвал Владова.

— Утром мне понадобится список всех постояльцев «Интуриста» на пятнадцатое мая. И сведения о священнике собора святого Павла. Возможно, у него был приход в селе, откуда родом Прусь.

КАНОНИК ЮЛИАН БОРИНСКИЙ

Козюренко остановился на фамилиях двух постояльцев «Интуриста». Виталий Сергеевич Крутигора — работник отдела поставок Николаевского консервного завода, и Павел Петрович Воронов — заместитель директора одного из московских антикварных магазинов. Правда, Крутигора уехал из города шестнадцатого мая, а Воронов восемнадцатого, — таким образом, к событиям в Желехове оба, определенно, не имели прямого отношения. И все же следовало точно выяснить, где они находились вечером восемнадцатого мая и не имеют ли каких-то связей со знакомыми Пруся.

Особенно заинтересовал Романа Панасовича Воронов.

Антиквар приехал во Львов как раз накануне преступления. И в день его отъезда из дома Пруся исчез «Портрет» Эль Греко. Случайность? Возможно. Но такие случайные стечения обстоятельств происходят редко...

Воронов выписался из гостиницы в двадцать один час. В тот вечер в Москву уходили еще три поезда — в двадцать один пятьдесят, двадцать три тридцать три и четверть первого.

Следовательно, если антиквар выехал ночным экспрессом, убийца Пруся имел возможность передать ему картину. Но мог убить и сам Воронов.

Козюренко записал в блокноте: «Попросить московских товарищей уточнить, когда и каким поездом прибыл в Москву Воронов. Запрос в Николаев относительно Крутигоры».

— А как со священником? — спросил он у Владова.

Тот подал папку.

Фото... Человек с острым взглядом и шарообразной, как арбуз, лысой головой. Каноник Юлиан Евгенович Боринский. Пятидесяти семи лет. Во время войны и в первые послевоенные годы имел приход в селе Песчаном, откуда родом Прусь. Потом добился, чтобы его перевели в город. Живет на Парковой улице, дом номер восемь, квартира семнадцать. Имеет автомобиль «Москвич».

— Давайте-ка мы с вами, Петр, съездим в автоинспекцию, — предложил Козюренко.

— Простите, еще одно... — Старший лейтенант подал папку. — Рапорт начальника Ковельской милиции. Они нашли тракториста Тимка — Тимофея Васильевича Вальченко. И не только его, а и еще двух попутчиков Семенишина. Все трое опознали его. И подтвердили, что Семенишин действительно ехал с ними в одном вагоне поезда, вышедшего из Желехова в двадцать один час двадцать семь минут восемнадцатого мая. Какие будут указания?

— Верните Семенишину подписку о невыезде.

Поблагодарите ковельских товарищей. И спросите, не забыли ли они извиниться перед Семенишиным?

...Каноник собора святого Павла Юлиан Боринский отдыхал после обеда, когда к нему пришли работники автоинспекции. Домработница — некрасивая пожилая женщина с бельмом на глазу — подозрительно посмотрела на них и заявила, что его милость спят и беспокоить их в такое время неучтиво, особенно из-за мелочей. А мелочами она считала все, кроме церковных дел, так как была убеждена, что настоящая жизнь существует где-то там, на небе, и путь туда открывает ей церковь и лично отец Юлиан. Работники инспекции начали доказывать, что дело у них очень серьезное, когда на пороге появился сам святой отец. Он довольнотаки невежливо отстранил женщину и поинтересовался, что происходит.

Козюренко показал удостоверение старшего автоинспектора.

— Вы — Юлиан Евгенович Боринский? — спросил сурово.

Домработница всплеснула руками, увидев такое непочтение к его милости. Хотела уже вмешаться и проучить нахалов, но каноник остановил ее.

— Ступайте в кухню, Настя, — велел он и пригласил уважаемых гостей в комнату.

Козюренко вынул из планшета бумажку, заглянул в нее.

— Вы — владелец автомобиля «Москвич»? — спросил официальным тоном и назвал номер машины.

Его милость сложил на груди пухлые руки, пошевелил пальцами.

— Да, это моя машина, — ответил он с достоинством.

— Двухцветная, сине-белая? — уточнил Козюренко.

— Да, будьте любезны, сине-белая, — подтвердил каноник.

— Мы расследуем автомобильную аварию, — посмотрел на него Козюренко, — и проверяем все двухцветные сине-белые «Москвичи».

Отец Юлиан сокрушенно покачал головой, как бы сочувствуя работникам инспекции, которым приходится возиться с таким нудным делом.

— Но я же не попадал ни в какую аварию, — развел он руками.

Козюренко не обратил внимания на это возражение. Спросил:

— Вы выезжали из гаража восемнадцатого мая?

Отец Юлиан опустил глаза вниз. Снова сложил руки на груди, пошевелил пальцами. Наконец отвел взгляд от пола, словно прочитал там ответ. Спокойно объяснил:

— Восемнадцатого мая я не мог выезжать, ибо заболел и пролежал целых три дня.

— И у вас есть документ, который засвидетельствовал бы это? — поинтересовался Козюренко.

Каноник поднял глаза к потолку и ответил:

— Разве гражданин инспектор не знает, что мы не берем в поликлинике бюллетеней?

— Но вас же навещал какой-нибудь врач?

— Обыкновенная простуда, — пожал плечами отец Юлиан. — Зачем же беспокоить врача? Я лежал у сестры. Настя как раз уехала домой. Живет она за городом, в Подгайцах, — счел нужным объяснить. — Так что мне и пришлось полежать у сестры.

— И она может это подтвердить?

— Разумеется.

— Ее адрес?

— Вот, будьте любезны, — сладко улыбнулся каноник, — тут рядом. Через два дома над оврагом.

— Может быть, вы проводите нас?

— Ну, конечно. Прошу только немного подождать, пока оденусь.

Через несколько минут они вместе с каноником поднялись на третий этаж старого дома в конце Парковой улицы, упирающейся в Кайзервальд — полупарк-полулес на холмах под Львовом. Сестра отца Юлиана была совсем не похожа на каноника. Сухая, сморщенная женщина лет шестидесяти, с недобрым, пронизывающим взглядом. Она примостилась на диване рядом со старушкой, значительно старше ее.

Козюренко сел на предложенный стул, откашлялся и начал грубовато:

— Находился ли в вашей квартире с восемнадцатого по двадцатое мая ваш брат Боринский Юлиан Евгенович?

Женщина с удивлением посмотрела на каноника.

Козюренко уставился на него — не подаст ли какойнибудь знак?

Но священник даже не смотрел на сестру.

— Да, — ответила та, — Юлиан хворал и три дня пролежал у нас. Вот в этой комнате, — показала она на дверь справа.

— Значит, вы утверждаете, что гражданин Боринский с восемнадцатого по двадцатое мая неотлучно находился в вашей квартире? — переспросил Козюренко.

— Да.

— Кто еще может подтвердить это?

— Я, — кивнула старушка и чуть приподнялась с дивана. — Хворали они и из комнаты не выходили.

— Кто вы такая? — приготовился записывать Козюренко.

— Пелагея Степановна Бондарчук, — охотно пояснила старушка. — Живу я здесь вместе с Катериной Евгеновной.

— Из села она, — вмешалась сестра каноника, — и прописана у меня.

Козюренко, предупредив женщин, что они будут нести ответственность за ложные показания, дал им расписаться под протоколом. Подумал: любопытное алиби. Но надо хотя бы ради формальности осмотреть автомобиль.

Спросил у каноника:

— Где ваш гараж?

— Тут, рядом, прошу, машина на месте.

— Пойдемте!

Неподалеку за домом тесно прижались друг к другу с полдесятка каменных гаражей. Автомобиль каноника стоял чистенький, поблескивая никелированными деталями.

Козюренко обошел вокруг «Москвича», зачем-то заглянул под кузов. Открыл дверцы, залез на переднее сиденье. Нажал на тормоз: берет хорошо. Внимательно осмотрел салон — чисто; видно, кто-то пылесосит попу машину. Заглянул под сиденье — какая-то скомканная бумажка застряла между полозьями, — посмотрел и положил в карман.

— Машина в порядке, — обтер руки платком. — Можете запирать гараж, отче.

Каноник закрыл железную дверь. Искоса взглянул на Козюренко.

— А что это за авария, которую вы расследуете? — спросил он. — Если не секрет, конечно?

— Да не авария это... — Козюренко махнул рукой с досады. — Значительно серьезнее — убийство!

— Что? — отец Юлиан повернулся всем туловищем. — Какое убийство?

— Не волнуйтесь, отче, — сказал Козюренко. — У вас все в порядке — полное алиби.

— А я и не волнуюсь. — Каноник запер большой замок на двери гаража. — Сбили кого-то машиной? — полюбопытствовал он.

— Да нет, топором зарубили...

— Как — топором? — Кожа на лбу у каноника покрылась морщинами. — При чем тут автомобиль?

— Поблизости от дома убитого видели «Москвич».

Как раз двухцветный, сине-белый. Вот мы и проверяем...

— Надеюсь, я не похож на убийцу, — улыбнулся отец Юлиан.

— Разумеется, — подтвердил Козюренко. — Не так ли, сержант? — обернулся он к Владову.

Тот смотрел широко открытыми глазами.

— Порядок... — наконец выдавил он.

— И кого же убили? — поинтересовался каноник.

— Да не во Львове... в райцентре — Желехове... — Козюренко говорил небрежно, словно это дело надоело ему и вообще гроша ломаного не стоит. — Какого-то заготовителя или вроде этого... Как его? — Cпросил у Владова, не сводя глаз с каноника. — Ага, вспомнил, Прусь Василь Корнеевич.

— Что? — отец Юлиан выронил ключ. — Как вы сказали?

— Прусь Василь Корнеевич... А вы знали его?

— Василь Корнеевич... Не может быть, — растерянно пробормотал отец Юлиан.

— Отвечайте, вы знали Пруся? — схватил его за руку Козюренко.

— Да, конечно.

— Тогда... — Козюренко поднял ключ. — Придется вам, гражданин Боринский, поехать с нами в управление.

— Это какое-то недоразумение! — запротестовал отец Юлиан. — Дикое стечение обстоятельств.

— Там выяснят, — сурово произнес Козюренко. — И прошу вас, гражданин, без эксцессов. Сержант, подгоните машину.

Они привезли каноника в городскую милицию и оставили под присмотром дежурного. Козюренко зашел в кабинет начальника, вызвал следователя. Они быстро договорились относительно процедуры допроса, и дежурный привел отца Юлиана.

Козюренко сел так, чтобы видеть лицо каноника.

Откинулся на спинку стула и всей своей позой подчеркивал формальность этого допроса.

А следователь вел допрос по всем правилам: фамилия, имя, отчество, дата и место рождения и еще много подобных вопросов, предшествующих одному-двум основным, ради которых эта вся процедура фактически и ведется.

Каноник отвечал не спеша, обстоятельно и ясно, подчеркивал свое почтение к закону и в данном конкретном случае — к его конкретным представителям.

Узнав основные вехи биографии отца Юлиана, следователь поинтересовался, где и при каких обстоятельствах каноник познакомился с Василем Корнеевичем Прусем. Тот ответил, что настоящий пастырь душ человеческих всегда находится в близких отношениях со своей паствой — вот он и знает не только Василя Корнеевича Пруся, а также его отца и мать, как и многих иных прихожан. Встречались ли они во время войны?

Конечно, жить в одном селе и не встречаться! Правда, потом Прусь, — отец Юлиан намекнул, что не без его тайного благословения, — вступил в отряд народных мстителей, и до прихода Советской Армии в селе не появлялся. Сам отец Юлиан не смог установить контактов с партизанами. Но ведь, счел он нужным заметить, один воюет с оружием в руках, другой словом...

Следователь сурово оборвал его:

— Таким образом, вы утверждаете, что во время оккупации не встречались с Василем Корнеевичем Прусем после того, как он вступил в партизанский отряд?

Каноник ответил твердо:

— Нет. Ни разу.

— А если подумать, — начал традиционное в таких случаях зондирование следователь.

Но отец Юлиан категорически возразил:

— Мне думать нечего, и я помню, что отвечаю перед законом.

— Так и запишем, — согласился следователь. — И когда же вы виделись с Прусем последний раз?

— Совсем недавно, — ответил каноник. Приложил руку ко лбу. — Постойте, когда же это было? Да за дватри дня до моей болезни, кажется пятнадцатого. Точно, пятнадцатого, потому что в тот день я читал проповедь. Василь Корнеевич заглянул в наш собор и подошел ко мне.

— О чем же вы беседовали?

— Пустяки, — махнул рукой отец Юлиан. — Я даже не помню о чем. О родственниках, о бывших односельчанах. От таких разговоров в памяти почти ничего не остается...

Это было логично, и следователь не мог не согласиться с каноником. Спросил только:

— Вы не уславливались с Прусем об этой встрече?

— Нет.

— А знали ли вы о мошенничестве Пруся? — неожиданно вмешался Козюренко. — Мерзавец, говорят, накрал более ста тысяч!

Следователь недовольно посмотрел на него, даже поднял руку, словно предостерегая.

— Неужели сто тысяч! — всплеснул руками отец Юлиан. — Боже мой, страшные деньги!

— Страшные, — подтвердил Козюренко, не обращая внимания на следователя. — Два дома имел, негодяй, один в Желехове, другой во Львове. Правда, один вроде принадлежит любовнице... Понимаете, любовницу содержал, а к вам на отпущение грехов ходил. Вот как люди устраиваются! — захохотал он.

— Ай-яй-яй, как некрасиво! — покачал похожей на арбуз головой отец Юлиан. — Не ожидал от Пруся.

Красный партизан, — произнес возвышенно, — и сто тысяч, два дома, любовница! Святая церковь осуждает его!

— Да какой еще дом! — Козюренко даже приподнялся на стуле. Двухэтажный и в хорошем районе, углу Горной Тополиной. Любовница собирается половину дома кому-нибудь сдать...

— Это не относится к делу! — наконец оборвал Козюренко следователь. Повернулся к канонику. — Из протокола, подписанного вами, явствует, что с восемнадцатого по двадцатое мая вы болели и никуда не выходили из квартиры вашей сестры...

— Конечно, — кивнул каноник.

— Придется мне самому осмотреть квартиру, — решил следователь.

«Капитан автоинспекции» воспринял это как недоверие к себе и недовольно прикусил губу. Но не возражал. Он сам сел за руль, и «Волга» с желтой полосой вдоль кузова запетляла по узким львовским улицам в направлении Высокого замка.

Козюренко довез следователя и отца Юлиана до дома на Парковой, а сам решил уже не идти с ними.

Постоял у парадного осматриваясь.

Весь первый этаж занимал продовольственный магазин с подсобными помещениями. Как раз подъехал грузовик, и грузчик, пререкаясь с шофером, сердито бросал в кузов деревянные ящики.

Целая гора ящиков лежала с тыльной стороны дома, — грузчик таки был прав, упрекая шофера за несвоевременную вывозку тары. Козюренко подошел к пожарной лестнице, постоял, мысленно прикидывая расстояние от нее до земли. Высоко, не спрыгнешь...

В кустах, которыми зарос склон горы, щебетали птицы.

Козюренко полез в кустарник. Вылез, недовольно отряхиваясь. В руках держал длинную палку. Положил ее в машину. Еще раз обошел вокруг дома и встретил отца Юлиана и следователя, выходивших из парадного.

— Пришлось извиниться перед попом, — сказал следователь, когда Козюренко вывел машину с Парковой. — Не причастен он к этому делу.

— Да, алиби у него солидное, — согласился Роман Панасович.

Они подъехали к управлению. В кабинете Козюренко уже ждал Владов. Ни о чем не спросил, но смотрел так внимательно, что Роман Панасович вынужден был объяснить:

— Откровенно говоря, не понравился мне святой отец. Эмоции, правда, — плохой советчик... Но черные сутаны не вызывают у меня уважения. Сделаем вот что, Петр. Надо сегодня же поселить на Тополиной кого-нибудь из управления. Желательно женщину.

Соседям, если что, назовется сестрой Сухановой. Возможно, к ней заглянут, чтобы снять полдома, и пожелают осмотреть, так пусть покажет... Второе. — Он передал Владову разовый талон на телефонный разговор. — Выясните, когда этот абонент вызывал Желехов.

— Будет исполнено, Роман Панасович! — Владоз не уходил, ожидая дальнейших указаний.

— Все, дорогой мой Петр, все. Завтра у нас выходной. Меня, очевидно, не будет. Еду в Карпаты. На перевале весна только начинается, все цветет. А впрочем, может, и ты со мной? — Владов колебался, и это не укрылось от внимания Козюренко. — Ну, если у тебя другие планы, смотри... А то бери с собой жену, рад буду познакомиться...

— Для нее это было бы праздником, — обрадовался старший лейтенант. — Мы давно мечтали поехать в горы.

АНОНИМКА

На перевале еще цвели яблони, а в долине за Карпатами уже созрели черешни. Козюренко купил полное лукошко. Они ели черешни, купались в ледяной быстрой Латорице под Свалявой и вернулись на перевал поздно вечером голодные и веселые. Жена Петра была с характером. Владов безропотно слушался ее, хотя иногда снисходительно улыбался, подчеркивая, что просто потакает супруге. Но Козюренко заметил, что это даже нравится ему.

Они заняли столик в ресторане «Перевал», и Роман Панасович заказал чуть не все меню. Любил быть хлебосольным, ему нравились щедрые столы, чтоб ломились от блюд, хотя сам ел мало.

Козюренко смотрел, как девушка в красочном гуцульском костюме расставляла на их столе тарелки, и почему-то вспомнил свое голодное детство.

Перед глазами предстал сбитый из грубых досок, потемневший от времени стол, а на нем — кусок клейкого ржаного хлеба с разными примесями. Какой же душистый и вкусный это был хлеб! За столом — маленький Ромко, его брат и сестра. Дети следят голодными глазенками, как дед разрезает хлеб на три равные части. Они знают, что он никого не обидит. Но они никогда не задумывались над тем, что он ест сам. Из-за своего детского эгоизма, точнее, неумения заглядывать в сущность вещей, они считают, что дед не голоден, по крайней мере ему не хочется есть так, как им. Дед ставит посреди стола блюдечко с подсоленным подсолнечным маслом на донышке — такое выпадает нечасто (густое, желтое, как мед, масло было тогда чуть не царским блюдом), — они макают в него хлеб и, подержав над блюдечком, чтобы ни капельки не пропало, осторожно несут в рот.

Козюренко отодвинул от себя тарелку с заливной осетриной — так захотелось ароматного масла, но подумал, что Владов с женой вряд ли поймут его, и поднял бокал за их здоровье.

Они решили заночевать в горной гостинице, чтобы встать на рассвете и в девять быть во Львове.

...В управлении Владов ознакомился с бумагами, присланными во время их отсутствия, и положил перед Козюренко распечатанное письмо.

— Пришло с утренней почтой, — доложил он. Верно, хотел что-то добавить, но сдержался. Сел и внимательно смотрел, как Роман Панасович вынимает из конверта лист, покрытый небрежно наклеенными разного размера буквами, вырезанными из газеты.

Козюренко разгладил лист, быстро пробежал глазами анонимку. Посмотрел на Владова и прочитал еще раз — внимательнее.

Неизвестный доброжелатель сообщал:

«Пусть знает милиция, что Якубовский после убийства Пруся что-то закапывал на своем огороде, в малине. Я увидал, но не хотел сообщать боясь мести брат Якубовского сидел в тюрьме и сам он такой».

Козюренко взглянул на почтовый штемпель: письмо бросили вчера во Львове.

— Передайте экспертам, — вручил письмо Владову. — Пусть выяснят, из какой газеты вырезаны буквы и от какого числа газета. Отпечатки пальцев... На территории какого района города брошено... — Владов встал, но Козюренко остановил его: — Есть ли новости с Тополиной и что выяснено с телефонным талоном?

— Извините, спешил с письмом и еще не успел узнать.

Роман Панасович недовольно постучал пальцами по столу, и старшего лейтенанта как ветром сдуло из

кабинета. Через несколько минут просунул голову в дверь.

— На Тополиной все спокойно, никто не приходил... — с грустью доложил он, словно был виноват в этом. — А талон не использован. Что прикажете?

— Оперативную машину в Желехов.

Владов кивнул, будто знал, что начальство даст именно такое распоряжение, и исчез за дверью.

...Якубовский рыхлил клубнику, когда возле его усадьбы остановилась машина. Оперся на мотыгу и смотрел, как идут к нему. Пальцы задрожали — выронил рукоятку, отступил на шаг и оглянулся, будто хотел убежать...

Козюренко подошел к нему, указал на беседку, где стояли стол и скамейка.

— Садитесь, Якубовский, — сказал властно, — так как дело к вам имеем неприятное, и придется подождать, пока придут понятые...

— Уже не привыкать к неприятностям, — ответил тот мрачно. — Люди и так начали чураться меня...

Козюренко разложил на столе бумаги, вынул авторучку. Сухо начал:

— Выходили вы в сад ночью с восемнадцатого на девятнадцатое мая? После одиннадцати часов? И ничего не закапывали в малине?

Якубовского вдруг начало трясти.

— Н-ничего... Я уже говорил... Н-ни-чего... Я не закапывал и н-ничего не делал...

— А где сейчас находится ваш брат?

— Какое это имеет значение? — почти закричал Якубовский. — Он сам по себе, я — сам по себе! Я не видел его уже год!..

— Как зовут вашего брата и где он живет?

Якубовский бессильно оперся на спинку скамейки, щеки у него обвисли.

— Якубовский Константин Николаевич, — чуть шевельнул губами. — Живет в Нововолынске, на улице Горького, тридцать четыре.

— За что и когда его привлекали к судебной ответственности?

— В шестьдесят пятом году за кражу. Отсидел свое и вернулся.

— И вы утверждаете, что не виделись с ним целый год?

— Да.

Козюренко спрятал протокол допроса в портфель.

Поинтересовался:

— Понятые прибыли? Тогда приступим к работе.

При современном уровне техники найти железо, зарытое даже на метр и глубже, очень просто — топор вытащили сразу. Топор с металлическим топорищем был очень острый, с рыжими пятнами ржавчины и крови.

Якубовский тупо смотрел на топор и молчал. В конце концов в его признании сейчас и не было особой необходимости — вещественное доказательство свидетельствовало само за себя. Владов ждал, что сейчас они поедут в Нововолынск — был уверен, что к преступлению причастен брат Якубовского. Но Козюренко решил вернуться во Львов.

Роман Панасович остановил машину у Главпочтамта и, приказав выяснить, где находился Константин Якубовский восемнадцатого и девятнадцатого мая, вошел внутрь. А через два часа уже был в своем кабинете. Вечером связался по телефону с Москвой и что-то уточнил. Оставил кабинет в полночь. Отвез Владова домой и сам поехал спать.

На следующий день Козюренко снова связался с Москвой и долго разговаривал с разными людьми.

Снова поинтересовался у Владова, есть ли новости с Тополиной и, узнав, что нет, удивленно пожал плечами.

ФИНАЛ

Около двенадцати Владову позвонила сотрудница управления, которую поселили на Тополиной.

— Только что приходила снимать полдома какая-то женщина, — сообщила та. — Уже пожилая, длинная и сухая. Осмотрела дом и приняла все наши условия.

Сказала, что завтра въедет. Ее сфотографировали, а ребята из опергруппы пошли за ней.

— Спасибо, Верочка, продолжай роскошествовать в особняке Пруся. До особого распоряжения.

— Надоело... — пожаловалась Верочка.

— Там же столько книг! Читай, — посоветовал Владов. — Повышай свой уровень. Это полезно даже таким красоткам, как ты!

Верочка что-то буркнула в трубку, но Владов уже нажал на рычаг аппарата. Бросился к двери и еще с порога начал докладывать Козюренко.

— Так, говоришь, длинная и сухая женщина? — переспросил тот. — И ребята пошли за ней? — Приказал: — Две оперативные машины.

Владов не понимал, зачем две, но приказ есть приказ, и его надо исполнять ..

Машины с оперативными работниками уже стояли во дворе, а Козюренко все не выходил из кабинета.

Прошло с полчаса, Владов сидел как на иголках, однако за дверью царила тишина. Зазвонил городской телефон, и какой-то мужчина попросил соединить его с Козюренко. Обменялся с Романом Панасовичем несколькими словами, и тот сразу вышел в приемную.

— Едем, Петр! — сказал весело и, как показалось Владову, даже задорно.

Обе машины одновременно остановились на Парковой улице: у дома каноника Юлиана Боринского и у дома его сестры. Козюренко в сопровождении Владова, двух оперативников и понятых поднялся на четвертый этаж.

Открыл сам отец Юлиан. В легких летних брюках и полосатой пижамной куртке он был похож скорее на канцелярского работника, чем на почтенного каноника. Удивленно отступил, узнав Козюренко.

— Снова что-нибудь с автомобилем? — спросил. — Но я болен и никуда не выхожу...

Козюренко показал ему постановление на обыск.

Кожа на лбу у каноника покрылась морщинами, но он ни о чем не спросил и первым прошел в комнату.

Молча сел в глубокое кресло и только после этого сказал, глядя Козюренко прямо в глаза:

— Прошу вас исполнять свои обязанности, хотя не знаю, чем вызваны такие... — запнулся он, — крайние меры. Я ничего не скрываю от власти, у меня все на виду. Ну что ж, ищите... Но что?..

— "Портрет" Эль Греко! — Роману Панасовичу показалось на мгновенье, что зрачки у каноника расширились и глаза потемнели. Но отец Юлиан не отвел взгляда.

— Что вы сказали? — переспросил он.

— Мы ищем картину Эль Греко. Вы взяли ее у Василя Корнеевича Пруся, которого убили восемнадцатого мая, — с ударением сказал Козюренко и сел напротив отца Юлиана. — Где она?

Каноник прикрыл глаза. Сложил пухлые руки на груди, пошевелил пальцами. Спокойно ответил:

— Вы уже были у меня, уважаемый гражданин начальник. И убедились, что я восемнадцатого мая лежал больной и не выходил из дому.

— Да, алиби как будто у вас есть, — подтвердил Козюренко. — Но все-таки убили вы и картиной завладели тоже вы. Где прячете?

— Бессмыслица какая-то... — Каноник прижал руки к сердцу. — Эль Греко... Это художник с мировым именем. Я немного разбираюсь в искусстве и знаю, что такое полотно Эль Греко. Его картины — огромная ценность. Не понимаю, откуда Эль Греко может взяться у Пруся... Это какая-то ошибка...

Козюренко дал знак оперативникам, и те начали обыск. Отец Юлиан молча смотрел, как они заглядывают в шкафы, выдвигают ящики письменного стола; смотрел с иронией и даже укоризненно: и зачем, мол, люди создают себе лишние хлопоты?.. Взял молитвенник и сделал вид, что полностью углубился в чтение.

Но от внимательных глаз следователя не укрылось, что каноник уставился в одну страничку, — верно, не видя даже букв.

У Боринского была небольшая двухкомнатная квартира, и обыскали ее быстро; через два часа Козюренко окончательно убедился, что картины Эль Греко здесь нет. Не нашли ее и в квартире сестры отца Юлиана.

На мгновение у Романа Панасовича мелькнула мысль: а что, если он ошибся? Нет, ошибки не могло быть.

Роман Панасович придвинул стул к креслу каноника. Полюбопытствовал:

— Где ваша домработница?

Заметил, как по лицу каноника промелькнула тень.

Отец Юлиан отложил молитвенник.

— Что-то там у нее с сыном, — объяснил он. — Отпросилась и уехала. Сын у нее работает где-то под Ивано-Франковском. Кажется, в Долине.

— А где она сама живет?

Каноник опустил глаза.

— В Петривцах, — ответил он. — Но я же говорю, она поехала к сыну на Ивано-Франковщину.

— Неправда, — решительно возразил Козюренко. — Неправда, Боринский. Она уехала совсем не туда и живет не в Петривцах, а в Подгайцах. Вы же сами говорили.

Руки каноника скользнули по мягкой коже подлокотников, и он еще глубже осел в кресле.

— Да, кажется, я ошибся — Петривцы, Подгайцы... Похожие названия... — Сделал над собой усилие и улыбнулся, но улыбка только искривила его лицо. — А зачем она вам, моя Настя?

Одевайтесь, гражданин Боринский, и сейчас поедем, — решительно произнес Козюренко. — Почемуто мне захотелось тотчас же повидаться с вашей домработницей.

Отец Юлиан надел обычную рубашку и серый, совсем мирской, с разрезом пиджак.

Его посадили на заднее сиденье между Владовым и оперативным работником. Козюренко сел на переднее, и «Волга» вскоре вырвалась на загородную магистраль. Все молчали. Так, молча, и доехали до Подгайцев. Отец Юлиан сделал вид, что не знает, где Настин дом, но через минуту это объяснили в сельсовете, — дом стоял у шоссе, и «Волге» даже не пришлось съезжать с асфальта.

Настя возилась во дворе у летней кухни — бросилась навстречу отцу Юлиану, но Козюренко остановил ее и попросил разрешения войти в дом вместе с председателем и секретарем сельсовета. Настя зачем-то вытерла руки фартуком и открыла перед ними дверь.

Роман Панасович переступил порог и остановился, пораженный: на чисто побеленной стене висел «Портрет» Эль Греко. Козюренко сразу узнал картину: задумчивый и чуть грустный взгляд человека, постигнувшего окружающий мир и несколько разочаровавшегося, но неразуверившегося.

Портрет был прикреплен к стене обыкновенными канцелярскими кнопками, словно чертежный лист к доске. А возле него такими же кнопками Настя пришпилила дешевенькие картинки духовного содержания, увенчав все это цветной базарной мазней, на которой были изображены сусальные влюбленные и голубь, сладко смотревший на них одним глазом.

Эль Греко и базарный ширпотреб...

— Откуда у вас эта картина? — спросил Козюренко у Насти.

Женщина вопросительно посмотрела на отца Юлиана. Тот сидел в углу на табуретке, уставившись в пол, равнодушный и безвольный.

— Его милость сказали, — произнесла нерешительно, — что этот святой образ принесет счастье моему дому... — Перекрестилась и снова посмотрела на каноника.

— Когда он дал вам эту картину?

— В тот самый вечер, когда вы приходили.

— И велел, чтобы не возвращались из Подгайцев, пока он не позовет? — уточнил Козюренко.

— Да, так... — произнесла женщина, будто провинилась в чем-то. — Я говорила, как они там будут без присмотра, но они накричали на меня...

— Вы подтверждаете это ? — обратился Козюренко к канонику.

Тот наконец поднял глаза.

— Да, подтверждаю... — ответил устало.

.. Они ехали обратно, и Козюренко держал на коленях полотно Эль Греко. Думал, как быстро все кончилось. Вдруг вспомнил, что не все, и спросил каноника:

— В котором часу назначена у вас встреча с Вороновым?

— Каким Вороновым? — встрепенулся тот.

— Э-э, святой отец, — сказал Козюренко весело,

поздно отпираться. Следственным органам все уже известно... Я не имею права ничего обещать, но все же у вас есть последний шанс...

Отец Юлиан опустил голову.

— Пусть будет хоть последний шанс, — тяжело вздохнул он.

— Где у вас назначена встреча с Вороновым?

Еще не знаю. Он должен прилететь вечерним рейсом и позвонить.

Вы его пригласите к себе домой, — приказал Козюренко, — откроете и проводите в комнату. Мы будем в соседней. Покажете картлну и получите деньги. Кстати, на чем вы сошлись?

— На сорока тысячах.

— Продешевили.

— Но ведь десять тысяч валютой... — несколько стыдливо уточнил отец Юлиан.

— Все равно. Воронов мог бы дать вдвое больше.

Неужели? — раздраженно вырвалось у каноника, будто он уже держал в руках деньги и их нахально вырвали у него.

Владов захохотал — такой анекдотичной показалась ему ситуация.

о А сколько вам платил Прусь за то, что во время войны вы прятали все, что он награбил? — неожиданно спросил Козюренко.

Не плата — слезы... — пожаловался отец Юлиан и осекся: откуда этот следователь знает, что Прусь привез трофеи к нему?

Какую серьезную ошибку допустил тогда отец Юлиан! Они с Прусем поделили все пополам: несколько отрезов сукна, белье, кипу немецкого обмундирования, золотые кольца и часы... Прусь бросил в свой сундук, который временно оставил у отца Юлиана, несколько картин, сказав, что выменял их на базаре за две буханки хлеба. Отец Юлиан подумал, что это какие-то дешевенькие копии, и даже не взглянул на них... Разве он знал, что Прусь стащил с немецкой машины ящик с подлинными шедеврами мирового искусства? Собственно, полуграмотного Василя Пруся больше интересовали иные трофеи, и на картины он позарился только потому, что командир партизанского отряда4 рассказывая бойцам о значении операции, особенно подчеркнул ценность полотен, которые вывозили фашисты.

Но все же отцу Юлиану, любившему живопись и собиравшему картины, Прусь решил не говорить, где добыл их на самом деле.

— Ну, так уж и слезы! — с иронией сказал Козюренко. — Вы же человек практичный и своего никому не уступите.

Каноник ответил твердо:

— Правда, уверяю вас, Прусь заплатил мне копейки. Он надул меня...

Да, надул — каноник был уверен в этом. Когда год назад Прусь приехал к нему и попросил найти покупателя на полотна Ренуара, Сезанна, Ван-Гога и Эль Греко, отец Юлиан только захохотал. Он и забыл о картинах, когда-то небрежно брошенных Прусем на дно сундука. Но Прусь объяснил теперь, откуда у него полотна, и у отца Юлиана чуть язык не отнялся. Он почти год прятал сундук Пруся, и ни разу господь не надоумил его заглянуть туда. Хотя вряд ли он сумел бы определить, что это — оригиналы...

Они договорились с Прусем, что отец Юлиан получит двадцать процентов от суммы, вырученной за картины. Несколько раз Боринскому пришлось ездить в Москву, искать связи с дельцами черного рынка, пока, наконец, один знакомый спекулянт из комиссионного магазина не дал ему адрес своего московского напарника, а уже через того удалось связаться с Павлом Петровичем Вороновым.

Они уже въехали в город и приближались к Высокому замку. Каноника под присмотром оперативника оставили в дальней комнате. А Козюренко с Владовым уселись у телефона.

— Поражаюсь я вашей интуиции, Роман Панасо

вич. Были почти прямые улики против Сухановой с ее любовником и против Якубовского, а вы вышли на каноника... — сказал Владов.

Козюренко улыбнулся.

— Не интуиция, а опыт, — возразил он.

Мне кажется, вы сразу же догадались, что убил каноник, — продолжал старший лейтенант. — Козюренко посмотрел на Владова.

Хочешь знать, как я узнал, что именно поп убил Пруся?

— Если не секрет...

— Ну, какие же от тебя секреты? Откровенно говоря, первое сомнение зародилось у меня тогда, когда я узнал, что у каноника был приход в селе, расположенном в районе, где действовал отряд Войтюка. Но лишь сомнение, больше ничего, — подозревали же мы и Семенишина, и Якубовского, и Суханову с Григоруком...

Когда каноник доказал свое алиби, я подумал, что он действительно непричастен к преступлению. Но потом увидел у окна комнаты, где, как утверждает Боринский, он три дня пролежал больной, пожарную лестницу. Став на карниз, можно дотянуться до нее, спуститься и спрыгнуть вниз...

Я тоже обратил на нее внимание, — добавил Владов, — но она кончается почти на уровне второго этажа.

— Вот именно, — кивнул Козюренко. — Сперва и меня это сбило с толку. Но мое подозрение окрепло, когда я нашел под сиденьем поповского «Москвича» разовый талон на телефонный разговор с Желеховом.

Талон, купленный четырнадцатого мая, накануне приезда Пруся во Львов и его встречи с Юлианом Боринским в соборе.

Но ведь мы же выяснили, что каноник не использовал талон, — сказал Владов,с недоумением глядя на начальство Козюренко усмехнулся.

— Его погубила жадность, — объяснил он. — На Главпочтамте я узнал, что было продано два талона — оба на телефонный разговор с Желеховом. Каноник сомневался, удастся ли ему сразу же связаться с Прусем, и купил два талона. В тот же день пришел в епархиальное управление и заказал Желехов. Поговорил с Прусем и пригласил его во Львов, назначив встречу в соборе. Дело в том, что отец Юлиан был посредником между Вороновым и Прусем. Он вызвал Воронова во Львов и пообещал Прусю, что сведет его с антикваром. За определенное вознаграждение, конечно. Восемнадцатого мая в одиннадцать вечера каноник, как они и договорились во время встречи в соборе, приехал к Прусю, чтобы отвезти его к Воронову. В действительности же Боринский и не думал сводить их.

Проценты его не устраивали, поэтому и взял с собой топор, на всякий случай обеспечив себе алиби. А неиспользованный телефонный талон оставил — жалко, наверно, стало полтинника. Потом потерял этот талон в машине, и мы нашли его. Тогда я сразу решил прощупать каноника, — помните, как старший автоинспектор разгласил служебную тайну, рассказав об убийстве Пруся?

— Я не мог понять, зачем это? — откровенно признался Владев.

— Хотел увидеть, как отреагирует на мои слова святой отец, ведь нам было известно, что он знал Пруся и встречался с ним. Если бы промолчал — выдал бы себя... Но каноник не дал нам ни одного козыря.

Однако у меня появились основания привезти его в управление милиции и допросить. Правда, тогда я еще не знал о его телефонном разговоре с Прусем, но все же подозрение меня не оставляло. И я решил поймать каноника. Попасться в западню мог только человек, знавший, что у Пруся, кроме «Портрета» Эль Греко, были еще картины Ренуара, Ван-Гога и Сезанна. Человек убивший Пруся, искал эти полотна и не нашел...

Я подумал: если каноник узнает, что Прусь построил в городе еще один дом, то попытается проникнуть туда.

Его привлекут не найденные еще картины. Он решил, что Прусь держал в Желехове только Эль Греко, а другие полотна предусмотрительно спрятал в тайнике на Тополиной. И вот во время допроса каноника в гоподском управлении милиции тот самый недалекий автоинспектор разбалтывает, что у Пруся был особняк на Тополиной и что его любовница решила сдать комунибудь полдома...

После этого каноника отпускают. Правда, следователь еще едет с ним на Парковую, чтобы допросить свидетелей. А меня все еще беспокоит вопрос: если каноник воспользовался пожарной лестницей, то как же он попал обратно?

Помните, на первом этаже там магазин и рядом куча ящиков? Я прикинул: если сложить ящики друг на друга, даже человек небольшого роста сможет взобраться на лестницу...

— Но ведь под ней останется пирамида из тары, возразил Владов.

— Резонно, — кивнул Козюренко. — Но можно взять длинную палку и уже с лестницы разбросать ящики.

А потом забросить палку в кусты. Кстати, в тот вечер я и нашел ее там...

— И все же отпустили каноника! — вырвалось у Владова.

— Ну, дорогой, палка — еще не доказательство преступления! Ребятишки могли набросать в кусты чего угодно. Для чего я и отдал палку на экспертизу.

Отпечатки пальцев на ней не обнаружены. Итак, мы отпустили каноника и стали ждать, не заинтересуется ли он домом на Тополиной. Но он, как оказалось, был умнее и осторожнее: сперва прислал нам анонимку, чтобы милиция схватила преступника и окончательно успокоилась. Отец Юлиан после убийства Пруся сам закопал топор в малине Якубовского, и думаю, что буквы на анонимке наклеены этим клеем, — он показал глазами на письменный стол, где стояла бутылочка. — А может, и нет. Скорее всего, нет. Не оставил же на анонимке отпечатков пальцев, вероятно, и клеем пользовался другим... Мы арестовали Якубовского, собственно, не могли не арестовать: ведь топор — прямая улика.

Отец Юлиан узнал об этом. Как — пока что еще не знаю. То ли звонил в Желехов, то ли сестра ездила туда автобусом, или еще как-нибудь — это мы выясним. Но узнал и окончательно успокоился: преступник арестован, милиция закрыла дело — можно действовать... И он посылает на Тополиную свою сестру. Посылает сразу, на следующий же день, боится, что любовница Пруся сдаст квартиру другому. Сестра соглашается на все условия. Хотя цена названа высокая. Теперь у меня не осталось сомнений, и мы начали действовать.

— А Воронов? Почему он тогда так поспешно уехал из Львова?

— Случайное стечение обстоятельств. У него заболела жена, а Павел Петрович — хороший семьянин.

Он предупредил отца Юлиана, что вернется через несколько дней, и... — Козюренко посмотрел на часы. — Самолет, на котором должен прилететь Воронов, наверно, уже садится...

Все же самолет опоздал. Но вот наконец зазвонил телефон. Позвали каноника. Тот снял трубку и пригласил Воронова сразу приехать на Парковую.

Отец Юлиан открыл дверь антиквару и, льстиво кланяясь, проводил в гостиную. Козюренко наблюдал в узкую щель между шторами, как вцепился Воронов в полотно Эль Греко. Видно, понимал в живописи.

Отец Юлиан честно зарабатывал свой последний шанс: равнодушно сидел в кресле, по привычке переплетя пальцы на груди. Наконец Воронов отвел глаза от картины.

— Подлинный Эль Греко... — сказал он глуховато.

Свернул полотно и засунул в чехол. Вытряс из чемодана деньги прямо на письменный стол и весело воскликнул:

— Считайте, отче!

Козюренко вышел из соседней комнаты и приказал:

— Отдайте картину, Воронов!

Тот попятился в прихожую, но на пороге уже стоял Владов.

— Спокойно!

Воронов положил чехол на стол.

— Так-то лучше, — одобрил Козюренко.

— Завтра мы препроводим вас в Москву. Там все и расскажете. — Он взял картину. — А она будет снова висеть в Эрмитаже.