На улице незнакомые люди посматривали на военных и милиционера косо, но все же здоровались, хотя и неприветливо. Может быть, здоровались как раз с младшим лейтенантом милиции, но и офицеры спецназа отвечали на приветствие так, словно к ним обращались. На Востоке люди вообще приветливы и гостеприимны, и только многолетняя война нарушила древние традиции.
Дом Маликат Абуевой ничем практически не отличался от других одноэтажных домов села. Ну, может быть, отличался от солидных, старых, где большие семьи живут, и от не менее солидных двухэтажных тоже, естественно, отличался. Но не все же большие семьи в состоянии двухэтажный дом себе построить. А здесь муж Маликат не успел при жизни даже серьезным хозяйством обзавестись, а без мужа хозяйство заводить оказалось некому.
Маликат увидела гостей, наверное, в окно, когда они в калитку входили. Вышла на крыльцо встретить и стояла на пороге, прямо посреди дверного проема, словно не желала в дом пускать. Во дворе на высокой скамейке сидела девочка, дочь Маликат, болтала ногами, не доставая ими до земли, и сама этими движениями любовалась.
– Здесь разговаривать будем? – специально по-русски, чтобы сразу задать тон разговору, и довольно строго, спросил младший лейтенант милиции и оглянулся на местных жителей, что с улицы смотрели, к кому пожаловали военные с милиционером. Сельчане народ любопытный, поскольку событий в селе происходит мало, и все, что происходит, становится предметом долгого общего обсуждения.
– О чем разговаривать, Хамзат? Что вам от меня надо? – И ее голос звучал неприветливо.
– О младшем сержанте Денисе Кадочникове. Поговорим?
Пауза длилась недолго. Должно быть, женщина первоначально была готова сказать, что не знает такого, потом поняла, что к ней пришли не просто так, раз пришли, то знают про Кадочникова, и передумала.
– Заходите. – Маликат пропустила гостей в дом неохотно, но ей явно не хотелось, чтобы соседи наблюдали за разговором. – Я сегодня болею, и потому говорите быстрее.
– Что с тобой? – спросил Хамзат.
Вдова провела гостей через веранду сразу на кухню, имеющую две двери – вторая вела внутрь дома. На кухне пахло подгорелым. Сковорода в раковине под струей воды показывала, что у хозяйки забот хватало и без гостей.
– Давление высокое. Вчера соседка тетка Мадина мерила, очень, говорит, высокое. Лежать велела. Она же фельдшер, знает. Чай будете?
– Нет, не будем, – не слишком вежливо заявил старший лейтенант Радченков. – Мы не для того сюда пришли. И давление у вас после нашего визита еще больше поднимется.
– Что от давления принимаете? – спросил подполковник с сочувствием.
– Не знаю. Мне принесли что-то, – махнула женщина рукой в сторону комнаты. – Таблетки какие-то.
– Я тоже временами с давлением не дружу, – признался Волкотруб. – Тоже жена таблетками кормит. Покажите, что у вас.
Маликат, однако, не в комнату прошла, а выдвинула ящик кухонного стола и поставила перед подполковником небольшой круглый пузырек.
– Клофелин, – с удовлетворением отметил Александр Гаврилович. – Что и требовалось доказать. И пузырек почти пустой. Много потребляете.
– Я давно лечусь.
– А сколько таблеток на бутылку водки клали?
– Что? – вскрикнула Маликат.
– Переживаете много. Нервы. Вас понять можно, – совсем другим голосом, сурово, слегка пугающе сказал подполковник Волкотруб. – Статья вам грозит серьезная, если сядете, дочь, конечно, больше никогда не увидите, потому что после суда вас наверняка лишат родительских прав и ребенка в приют отправят. Похищение людей, тем более похищение военнослужащих, приравнивается к статье о терроризме. На вашем месте любая женщина начала бы переживать. А от переживания давление всегда скачет. Но на зоне, смею вас успокоить, тоже есть лазарет, там подлечат. И даже уже в следственном изоляторе подлечат.
Маликат побледнела и отступила к окну, за которым ее дочь было видно. Но на дочь не оглянулась, только кисти рук на животе скрестила и сжала их так, что суставы громко хрустнули.
– Вы о чем?
И смотрела женщина при этом не на самого подполковника, а на его светящуюся Звезду Героя России, словно эта Звезда давала Волкотрубу такой высокий авторитет, что он был в состоянии предвидеть и предсказать решение судьбы женщины, минуя следствие и суд, что он был наделен полномочиями эту судьбу решать.
– Вы уже поняли, о чем будет разговор, когда пригласили нас в дом. Вопрос только один. Где находится ваш друг младший сержант Кадочников и его друзья рядовые Ласточкин и Игнатьев?
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
Маликат дрожащей рукой придвинула себе стул и села. Ей очень хотелось выглядеть уверенной, потому что уверенность, как женщине казалось, будет подтверждением ее невиновности, и, для того чтобы увереннее выглядеть, она даже попыталась ногу на ногу забросить, но и секунды просидеть в такой позе не смогла. И боялась смотреть в глаза пришедшим.
Оба спецназовца легко читали ее поведение. Наверное, и милиционер обратил внимание на нервозность. Будь Маликат городской жительницей, она бы сейчас еще и закурила, даже если бы была некурящей. Только ради того, чтобы свою уверенность показать.
– Это ваши проблемы – понимать или не понимать, – сказал Волкотруб. – Мы знаем свою задачу и будем выполнять ее в том объеме, в котором будет необходимо. Я рекомендую вам подумать и ответить нам. Если вы не дадите вразумительного ответа, мы вынуждены будем вас задержать. Подумайте в этом случае сразу, с кем можно оставить на время вашего задержания дочь. Отправлять ее в приют без решения суда мы не имеем права.
И старший лейтенант, и особенно младший лейтенант, в силу своего более тесного знакомства с законами, видели, как блефует подполковник, и вполне понимали его. Но Маликат Абуева ни законов не знала, ни степени власти человека со Звездой Героя на груди не знала. И потому терялась все больше.
– Я еще раз повторяю вопрос. Сколько таблеток вы клали в бутылку водки? – Волкотруб умышленно не стал спрашивать, что знает Маликат о младшем сержанте Кадочникове и рядовых Ласточкине и Игнатьеве. Молчание по этому поводу уже как бы показывало, что похищение солдат доказано и теперь важно было узнать другое. – Это не праздный вопрос. Если переложить на несколько таблеток больше, чем следовало бы, человек может никогда не проснуться. Сколько таблеток?
Маликат молчала. И по ее неспокойным глазам видно было, что она может вскоре созреть до признания. Только по одному тому, как она нервничала, можно было это определить. Значит, пора было дожимать.
– Вы подумали, кому можно оставить дочь?
– Я сестре позвоню, – тихо сказала Маликат.
– Тогда собирайтесь. Младший лейтенант доставит вас к офицеру ФСБ, который будет проводить официальный допрос. Хамзат~
– Я отведу. Товарищ подполковник, Жданов приехал?
Александр Гаврилович глянул на часы.
– Должен был приехать пятнадцать минут назад. Мы будем у него. Устрой ребенка и приводи Маликат. Всем можно не показывать, что она задержана. Наручники не надевай. Маликат, звоните сестре. Вячеслав, пойдем. Нам надо поговорить со Ждановым.
* * *
– Может быть, товарищ подполковник, нам следовало с младшим лейтенантом остаться? – предположил Вячеслав. – Честно говоря, я чеченцам не слишком верю, даже если они и менты.
– Нам следует принять меры, потом договориться с подполковником Ждановым, а потом уже включаться в активную работу. Ты со Ждановым знаком?
– Беседовали сразу после возвращения отряда в Ханкалу. Десять минут разговора.
– Деловой опер. Старший опер то есть. Он из Чечни не вылезает. В бессрочной командировке здесь. Просится домой, а его не пускают.
– Незаменим?
– Почти.
– Ладно. Что мы делать будем?
– Подготовим группы. Предупредим посты. Потом попросим Жданова отпустить Маликат после допроса.
– Отпустить?
– Под «подписку о невыезде».
– Понял. Обязательно попытается уйти.
– Обязательно. Скорее всего, на машине. Будет звонить, кто-то за ней приедет. Этот человек будет иметь непосредственное отношение к похищению. Машина, как я предполагаю, приедет со стороны. Посты задержат ее до выяснения и предупредят нас. Здесь немного машин ходит. Пусть хоть все машины задерживают. Мы успеем подготовиться к захвату.
– А если выпустить и отследить, куда поедут?
– Поедет. Маликат наверняка не повезут. Ее просто уберут, как важного свидетеля. А она нам еще может сгодиться. Она готова к разговору по душам.
* * *
Подполковник Жданов согласился с планом спецназовцев. Дело осталось за малым. Дождаться Маликат, поговорить с ней предельно жестко, так жестко, чтобы напугать до опасного повышения давления, и отпустить. И снова ждать.
Но ждать начали раньше. Младшему лейтенанту Хамзату Хамидову давно пора было привести задержанную, однако их все не было. Глянув на часы, подполковник Жданов выглянул в окно и покачал головой.
– Долго что-то.
– Ребенка устроить не могут, – предположил Радченков. – Разрешите, я съезжу за ними?
– Мою машину возьмите, – предложил Жданов. – «Уазик». Внизу стоит. Я скажу водителю.
Подполковник распахнул окно и отыскал водителя взглядом.
– Анзор! Со старшим лейтенантом поедешь.
* * *
Старший лейтенант Радченков, в отличие от младшего лейтенанта Хамидова, не заставил себя ждать и уже вскоре позвонил на мобильник подполковнику Волкотрубу:
– Товарищ подполковник. Здесь они. В доме. И Маликат и Хамзат. Оба убиты выстрелом в голову. Девочка так и сидит во дворе, ничего не подозревая. Потому делаю вывод, что стреляли из пистолета с глушителем. На полу две гильзы, калибр 7,65. Похоже, от «вальтера». – Голос у Вячеслава был необычайно низкий, настолько низкий, что Волкотруб не сразу узнал его. И, только когда узнал, когда переварил сказанное, ответил:
– Мы выезжаем. Жди на месте. Девочку в дом не впускай. И смотри, чтобы ее не увели. Девочка может знать, кто был в доме во время нашего визита.
2
Первоначальные сведения я получил. То есть своего добился, и мне теперь было что доложить по возвращении, хотя ситуация возникла такая, что сам эмир надеялся, что у меня не возникнет мысли о возвращении. Конечно, вида я не подал, но в голову, как Авдорхан Дидигов и надеялся, запали его слова о том, что я заманил и продал своих друзей. Конечно, и мои командиры, даже если Дидигов передаст каким-то образом информацию командованию, не поверят в нее. И никакой перевод денег домой ничего не докажет. Но на душе все равно кошки скребли, потому что пусть маленькая, но доля правды в этом была. Я втравил парней в эту историю, и никто другой. Я позвал их с собой. До этого уже неделю сам наведывался по ночам к молодой вдове Маликат. А она уже несколько раз предлагала привести двух подруг, таких же молодых вдов, которым без мужской ласки трудно прожить. И я ее уговорам поддался, Вована с Серегой подбил. Уговаривать, конечно, долго не нужно было, сами хотели. И пошли. И подруги Маликат им понравились. И водка странной на вкус не показалась, хотя все мы были малопьющими. Не знаю, что там подмешали в водку. Мы очнулись, когда нас уже в машину загрузили и повезли. Откуда-то выплыло слово «клофелин». Только потом я вспомнил, что видел пузырек клофелина у Маликат. Пузырек, а в нем таблетки. Она часто жаловалась на головную боль. Что-то у нее не по возрасту с давлением было не в порядке. И жаловалась.
Так вот мы все вместе и попались. На «живца» поймали.
В итоге все трое в плену. Но если я втравил своих парней в это дело, мне же и выручать их, как старшему и более опытному.
* * *
К выходу меня снова направили привычным ударом приклада. Я уже научился голову чуть-чуть поворачивать, тогда удар на себя принимали мышцы шеи, а они у меня крепкие. Тем не менее несколько раз вскользь было задето и основание черепа. Это вообще болезненное и хрупкое место. Но в целом я череп уберег.
Коридор показался бесконечно длинным, а шаги к входной двери неприлично короткими и неторопливыми. Я знал, что дорога к свободе всегда кажется длинной, но я хотел идти именно к свободе, каким бы долгим и сложным этот путь ни оказался. И выдержки у меня хватило, чтобы не показать своих мыслей и не выдать себя даже взглядом. Я не торопился, я никак не показывал своей готовности к бунту, а, напротив, демонстрировал некоторый испуг перед ударом приклада, всегда готовым обрушиться на меня сзади. Но шел я тем не менее твердо.
К цели шел, уже продумав все свои действия.
Я узнал, что хотел. Теперь меня уже ничто не держало здесь, кроме естественного желания выручить остальных десятерых солдат, и в первую очередь двух своих товарищей. Но если меня отведут к ним, догадался я, то там должна быть серьезная охрана, и, как мне думалось, оттуда невозможно было совершить побег, иначе десятерых парней из спецназа ГРУ в заточении не удержать бы. Слишком хорошая у них подготовка, чтобы можно было их удержать, не предприняв особых мер предосторожности, и слишком много знали об этой подготовке бандиты. Значит, мне нет и смысла присоединяться к ним, и больше пользы от меня будет, если я останусь на свободе.
Я удивлялся, что по отношению ко мне проявляется беспечность, но потом понял, что эти два парня, что меня охраняют, не беспечны – они просто не умеют охранять иначе. Это я могу оценить их работу со своей точки зрения. Они же ее оценивали со своей, видимо, высоко. Они слишком верили в свою силу. Не в силу каждого отдельного человека, а в силу своей группы, взявшей в руки автоматы. С автоматом, да и с пистолетом тоже, да и с ножом даже, каждый человек чувствует себя сильнее. А тот, кто не проверил себя, не умеет правильно оценить свои способности. Когда в Чечне шли активные боевые действия, этим парням, моим конвойным, лет было еще слишком мало, чтобы участвовать в них. И боевого опыта они не приобрели. Возможно, они имели уже бандитский опыт или опыт расправ над теми, кто не мог оказать или достойного сопротивления, или сопротивления вообще. И глупо почувствовали себя всемогущими.
Моя задача простая – убедить их в ошибочности этого мнения. И чтобы убедить, не надо прилагать слишком много усилий. Я уже все просчитал. Лишь бы не забрел кто-то под конец ночи во двор и не взял от крыльца вилы. Но пусть и вил на месте не окажется. Я все равно сумею справиться. Я сумею найти удобный момент, потому что доморощенные конвоиры эти моменты предоставляют на каждом шагу.
* * *
Один конвоир, осторожный, быстро спустился с крыльца и куда-то в темноту заспешил. Второй спросил его что-то по-чеченски, первый ответил не оборачиваясь, но я, естественно, смог уловить только интонацию. А интонация говорила довольно ясно – меня не собирались снова в сарай закрывать. Меня собирались «к остальным» отправить. Остальные содержались не в этом дворе. Идти, возможно, было долго. И перед уходом первый конвоир хотел что-то с собой захватить. Что-то такое, что он не хотел оставлять надолго без пригляда.
Моя задача, таким образом, упростилась предельно. Я шагнул на крыльцо, спустился на две ступеньки, остановился и пошевелил плечами, разминая их. При этом точно рассчитал время, надобное конвоиру для замаха прикладом. Я уже столько раз просчитывал этот замах, что не мог ошибиться. Сейчас, оставшись временно один и, со своей стороны, завершая мой безрезультатный разговор с Авдорханом Дидиговым, он наверняка постарается ударить сильнее. Это будет его выброс энергии, его месть еще и за разбитую о стену руку.
Я не ошибся и вовремя убрал не только шею, но и корпус, то есть к перилам прижался. Конвоир в самом деле желал ударить сильно, даже шагнув при этом. Таким ударом можно было бы с крыльца сбить, попади он точно. Но приклад прошел мимо, а сам конвоир едва сумел на крыльце устоять. Но успел устоять только на секунду, потому что я развернулся на триста шестьдесят градусов и легким ударом помог ему с крыльца слететь вслед за автоматом. Но нога моя все еще перекрывала крыльцо, он о ногу споткнулся и упал лицом вниз. И тут же я, довершив разворот, подался по инерции вперед, как раз туда, куда намеревался податься, захватил в руки черенок вил, перепрыгнул оставшиеся четыре ступени, оказался на плечах бандита и нанес удар вилами. Точно так же, как он бил, – в шею, пригвоздив бездарного конвоира к положенной перед крыльцом широкой доске.
Автомат я поднял вовремя. Как раз к тому моменту, когда появился второй конвоир, который в лучах света, струящегося из-за неприкрытой двери, все, к страху своему, увидел. Очередь раздалась тоже не сразу – реакция у стрелка плохая. А я уже начал двигаться. Пуля чиркнула меня по бедру, потом другие пули ударили в основание дома, выбивая из камней фундамента искры. Я дал ответную очередь, не прицеливаясь, наобум, с одной руки только в направлении стрелка, результатом своей очереди посчитал интересоваться лишним и побежал – и больше в меня не стреляли.
Невысокий, только чуть выше уровня пояса взрослого человека каменный заборчик, отделяющий двор от огорода, я просто перепрыгнул, не касаясь его. Но дальше бежал уже не так быстро, потому что преследования сразу организовано не было, а в огородах, где и грядки, и растения становятся препятствием, ногу подвернуть легко. Этого мне вовсе не хотелось. Я бежал, не радуясь даже, что так легко сумел вырваться, потому что сделать это было так просто.
Огороды друг от друга отделялись тоже маленькими каменными заборчиками. Камень здесь, как и везде на Кавказе, – основной строительный материал, к тому же, как я понимаю, для сельских жителей вообще бесплатный, и его используют везде и всюду. Чужие огороды тоже преградой для меня не стали, там тоже никто не рвался побежать за мной, никто не пытался стрелять, только в некоторых дворах басисто и яростно лаяли собаки, но они в селе на цепях сидят и потому опасность представляют только в самом дворе, почему я и выбрал путь через огороды.
Когда меня в светлое время проводили под конвоем по селу, я не старался специально определить ориентиры. Но направление я все же запомнил автоматически. И сейчас я выбрал направление к северному выезду. Непроизвольно, только потому, что меня привезли с той стороны. Я бежал, не задыхаясь, чувствуя только легкое неудобство и дискомфорт в ноге, но совсем не боль, и даже не смог сразу определить характер неудобства. И, только покинув село, спустившись к дороге через последний, самый высокий забор из всех, которые мне пришлось преодолеть, я понял, что штанина у меня к ноге прилипает от крови и в башмаке начинает хлюпать. Там тоже кровь.
И только тогда я сорвал несколько листьев с первого же попавшегося мне куста, разжевал их и приложил к ране. И в первый раз попытался оторвать левый рукав. Левый, потому что отрывать его легче правой рукой. Хоть я и стреляю, как левша, но правая рука у меня сильнее.
Оставив неудачную попытку за невозможностью сделать дело второпях, я осмотрелся и прислушался. В селе уже во многих домах зажглись окна. И слышались многие голоса. Потом женский то ли визг, то ли вопль раздался. Долгий и безысходный, радующий мою душу – не зря старался, отвечая адекватно. Мне пытались много раз прикладом шею отбить, я скромно ответил только раз. За неимением приклада – простым и доступным оружием, подвернувшимся под руку. Потом крик повторился. Так хищная птица кричит, когда промахнется в атаке и остается без добычи. Густой предутренний сумрак хорошо доносил звуки.
Похоже, погоня состоится. Люди собираются в толпу, ругают, подонки, естественно, не кого-то, кто все это устроил, а только меня, вся вина которого заключается в том, что я не пожелал быть их жертвой. И это значит, сейчас начнется и охота на беглеца, и не понимают охотники, что женский вопль еще много раз повторится, потому что я просто так сидеть и смотреть на них не собираюсь и руки у меня не куском хлеба с овечьим сыром заняты, а автоматом, хотя хлеб и сыр мне не помешали бы.
Пора набирать скорость, как и прилично делать беглецу. По дороге бежать – глупо. На машине сразу догонят. Вот-вот рассвет начнется, беглеца далеко будет видно.
Бежать можно только там, где машина не пройдет. Пусть там и увидят, но пусть еще догонят и приблизятся, когда у меня в руках автомат. Нет здесь таких спецов, которые в состоянии будут меня выследить и поймать, не понеся потерь~ Причем больших потерь. Судя по тому, какие были у меня конвойные, и другие бандиты должны быть не лучше. Если и есть кто-то лучше, то они заняты на охране остальных пленников, иначе остальные тоже вырвались бы. И тоже с большими потерями для бандитов.
Днем я видел склон горы. Склон неровный, состоящий из террас. И тропа, помнится, серпантином поднималась. И по террасам, вытянувшись вдоль склона, полосы «зеленки». Там, в «зеленке», и спрятаться можно, там и повоевать можно. Правда, выше склона и дальше – высокие горы шли, со снежными шапками. А за ними путь в сторону Ингушетии. Мне туда не надо. Свернуть в нужном направлении я всегда успею. Пока главная задача – обеспечить себе отрыв от погони и перевязать ногу. Сначала отрыв. Перевязка потом, когда запас времени позволит. Не такая рана, чтобы я сознания лишился из-за потери крови. А имея запас времени, я могу и сориентироваться лучше.
И я двинулся туда, к тропе.
Но едва удалился от дороги, как вздохнул с облегчением, радуясь своему выбору, потому что ущелье донесло до меня звуки автомобильных двигателей. А скоро и фары стало видно. Ехали две машины – как я определил без труда даже в темноте, два грузовика. Ехали быстро и уверенно, словно со сложной дорогой были хорошо и давно знакомы. Чужие так по ночам не ездят по горным дорогам. Пусть это и не серпантин, но все же полотно дороги тянется не всегда по дну ущелья, а временами на склон взбирается. И есть возможность при неудачном повороте загрохотать под уклон.
Конечно, для меня эти грузовики угрозы не представляли, а были бы опасны только в том случае, если бы я сдуру сел посреди дороги, дожидаясь, когда машины остановятся, а пассажиры, ткнув стволом мне под ребра, предложат подвезти. Что из грузовика можно увидеть? Только дорогу в месте, куда свет фар падает. Это освещенное пятно всегда кажется некоей материальной точкой, вокруг которой остальное словно бы не существует. И мне можно было бы легко спрятаться за первым же попавшимся камнем. Можно было бы самому рядом с дорогой согнуться в форме камня, и никто не принял бы меня за человека. Я успел бы. Это днем труднее. Днем видно лучше, видно далеко, особенно если смотреть сверху. А дорога к селу как раз сверху шла. И днем меня могли бы заметить сразу.
С грузовиками история – вообще палка о двух концах. Еще год назад, увидев на дороге грузовики, можно было бы смело выходить им навстречу. Это наверняка были бы военные машины, и я обязательно встретил бы своих даже раньше, чем ожидал. Правда, военные грузовики обычно ходят под прикрытием боевой машины пехоты или бронетранспортера, сейчас же такого прикрытия не было. Но и военные машины порой можно встретить без прикрытия. Я сам, когда мы на посту стояли, перекрывая дорогу, приказывал поднять шлагбаум после проверки документов. Сейчас же рисковать я не пожелал, потому что видел грузовики и у бандитов.
Лучше, не имея полной уверенности, надеяться только на свои ноги.
* * *
Так и получилось, что я бежал от близкого преследования, бежал, старательно создавая себе запас времени, а оказалось, что мне этот запас совсем не нужен. Меня, к моему глубокому удивлению, никто не преследовал.
Преодолев последние пару километров, я вышел на такое место тропы, откуда хорошо было видно село. Хорошо видно было бы, говоря по правде, в бинокль. Без бинокля видно было только село, но не видно того, что в селе происходит. Однако по крайней мере с этой точки можно было бы рассмотреть приближение погони. Когда она будет, эта погоня. Пока же ничего увидеть не удалось. Не намереваясь и дальше сидеть и ждать у моря погоды, я двинулся по тропе вверх, рассчитывая, что сверху обзор лучше и оттуда проще будет ориентироваться, выбирая дорогу на юг.
Пологая тропа не сильно утомляла, и, только преодолев ее на две трети, я, заметив большую кучу собачьих, видимо, экскрементов, остановился и задумался, потому что такая куча встретилась мне уже в третий раз. Потом присел и стал внимательно всматриваться и в саму тропу, и в окружающее ее пространство. Не сразу, но я понял, что это вовсе не человеческая тропа. То есть люди здесь тоже ходят, но не одни~ Это тропа скотогонная, и ведет она к горному пастбищу, на котором пасут овец. Более мелкие овечьи экскременты тоже встречались часто, но они не так бросались в глаза, как собачьи, и потому я не сразу обратил на них внимание. Собаки охраняют овец от волков и чужих людей. Не одна собака, а целая стая, наверное. Сами полудикие, как волки, и гораздо более сильные, чем те же самые волки. Если собаки набросятся на меня стаей, то автомат уже не поможет. А я шел, судя по всему, как раз туда, где собаки работают. На их охраняемую территорию.
Рисковый, выходит, я парень или с головой совсем не дружу. Третьего не дано.
Значит, поверху идти нельзя. По большому счету, как я слышал, обычно с пастбищ и уйти бывает некуда. Пастбища здесь издавна так выбирались, чтобы к ним было минимум путей, иначе соседи выберут момент, нападут и угонят единственное достояние села или целого тейпа – стадо. Воровство скота у соседей – это основной промысел горных чеченцев на протяжении многих веков. И, рискуя нарваться на собак и вооруженных чабанов, я в дополнение ко всему могу еще и попасть в западню, не имеющую выхода. Что там за пастбищем? Дальше, издали, из села, видны были заснеженные горные вершины. Для меня в моем положении они непроходимы. Они могут быть проходимы для альпинистов или скалолазов, но не для меня, к этому не подготовленного. Значит, следует уже круто сворачивать и двигаться вдоль дороги. И строго на север, настолько строго, насколько позволяет местность. Впрочем, ошибиться в направлении невозможно, потому что дорога служит ориентиром.
* * *
Мне трудно было точно припомнить, сколько же времени нас везли до села. В сознание я пришел уже связанный в багажнике машины, и значительная часть пути уже наверняка была позади – половина, четверть, три четверти или треть~ Вопрос стоял именно в том, какая именно часть пути, насколько значительная часть пути? Путь, пока я пребывал в сознании, занял не меньше двух часов. Может быть, чуть больше, может быть, даже два с половиной часа, но меньше трех. Когда ощущаешь дикий физический дискомфорт, привычное чувство времени и вообще ориентация в нем нарушаются. А сколько мы ехали до этого? Можно ли просчитать?
Захватили нас в предгорьях. В сознание я пришел, когда за окном уже были горы. Я их не мог рассмотреть, но горы ощущались по движению машины – угол наклона, натужность работы двигателя, даже такого мощного, как у джипа «Гранд Чероки». Все это хорошо вспоминается задним умом. Да, значит, до гор мы уже добрались. Но до начала гор добраться можно было и через полчаса, и через час пути. И еще через три часа пути вокруг были бы тоже только горы.
Как же во времени сориентироваться? Сориентироваться нельзя, поскольку я не знаю самого момента, когда нас загрузили в машину и повезли. В этом случае нельзя даже приблизительно знать время, когда мы в село прибыли. Нас ведь могли вывезти и в начале ночи, и утром. Разброс во времени слишком большой.
Путь может быть очень длительным и трудным. И трудно идти, не зная, сколько же всего тебе предстоит пройти. Однако, когда знаешь, ради чего идешь, уверен, что обязательно путь одолеешь. Что касается усталости, то здесь я вполне был в состоянии на себя положиться. На моем счету несколько пятидесятикилометровых тренировочных марш-бросков. И во время срочной службы, и после, во время службы по контракту. Двадцатикилометровые марш-броски – не редкость. Пятидесятикилометровые обычно достаются только офицерам и прапорщикам, и берут тех контрактников, кто пожелает. Иногда предлагают и солдатам срочной службы, кто в себе уверен. Это не обязательная тренировочная дисциплина. Но я в себе уверен был всегда. С самого детства на лыжах бегал, не зная усталости. А уж теперь-то тем более не устану. И рана не такая серьезная, чтобы могла мне помешать. Сто километров, сто пятьдесят километров – их я преодолею без сомнения. А если дальше – дальше уже российские области, надо полагать, пойдут.
Но моя задача состоит не только в том, чтобы уйти как можно дальше и добраться до своих~ Моя задача в том, чтобы преодолеть путь как можно быстрее, чтобы рассказать о десяти пленных солдатах и вернуться уже с другими солдатами, чтобы освободить пленников~ Иначе нет смысла во всей моей затее. Я мог бы потихоньку-полегоньку добираться куда-то, подкармливая себя орехами, которых в здешних лесах полным-полно, забираясь в огороды первого попавшегося села, чтобы и там подкормиться. А за это время пленников могут куда угодно перевести, перепрятать, и тогда невозможно будет доказать, что они существуют. Их вообще могут расстрелять и закопать.
Я шел и шел, стараясь не думать о том, сколько же я прошел, и уж тем более старался не считать, сколько пройти осталось. Передвигаться старался над дорогой, идущей по дну ущелья. Там, рядом с дорогой, и ручей пробегал более основательный, нежели попавшийся мне раньше. Если будет необходимость, всегда можно спуститься, умыться и напиться. Но пока можно обходиться без воды. Пока язык во рту не трескается, надо терпеть. Так легче преодолеваются километры, которые я старался мысленно не считать, хотя так же мысленно уже составлял в голове карту и помнил каждый поворот дороги в правильной последовательности. В такой правильной последовательности, что разложи кто-то передо мной кучу местных карт, я только по конфигурации дороги смогу показать, где я шел. Эту способность за собой я хорошо знал и сейчас пользовался ею.
Дорога подо мной была чистой и свободной, и манило спуститься на нее, чтобы двигаться по гравийно-грунтовому полотну, плотно утрамбованному за десятилетия эксплуатации, а не по склону, где даже нет тропы и где раненая нога постоянно вынуждена находиться в напряженном полусогнутом состоянии, и сменить согнутую ногу можно только в том случае, если идти в обратную сторону.
