Карандаш сердито стучит по карте.
      – Они обязательно выйдут. Обязательно!
      Лампочка в комнатке изжелта-тусклая, а подполковник Разин светится мрачным довольством, когда параллельно карандашу поднимает указательный палец восклицательным знаком, словно грозит им кому-то неведомому, и своих подчиненных привлекая к вниманию. На руках у подполковника тонкие велосипедные перчатки – закрывают только кисть, и сами пальцы оставляют свободными, в том числе и для угроз. И при работе хоть с карандашом, хоть с оружием это удобно.
      На столе перед подполковником лежит матово-потертая на сгибах ламинированная карта. На карте – «АПС» в жесткой пластмассовой кобуре, рядом с пистолетом – чай в коричневой керамической полулитровой кружке, под кружкой – блюдечко с трещиной по цветочку. Блюдечко – чтобы карту не портить. Не сервиз, но все-таки аккуратно, и соответствует боевому нестабильному быту мобильной группы. Подполковник только что кружку поставил. Чай парит крутым кипятком на прохладном воздухе. И лишний раз подчеркивает, что осень пришла быстрая и холодная, без дождей. Сразу в заморозки людей окунула, как в прорубь. Выходишь утром за дверь, и под ногами мерзло хрустит, ломаясь, только что облетевшая листва.
      – Дзагоев никогда не упустит возможность полакомиться таким куском. Из этого вся его жизнь состоит. Однако неприятность в том, что место слишком хорошо просматривается – каждый подход на виду, и мы не знаем, кто из жителей села на него работает, хотя видим по результату – работают. А у нас там, к сожалению, никого…
      – Попроси Парамошу, он тебе за сутки пятерых стукачих найдет… – даже не улыбнулся тяжелым взглядом стабильно суровый майор Паутов. Голос у него по весу взгляду уступает мало. Словно в пустое ведро говорит. – Только, Саша, учти – алименты за него сам платить будешь, поскольку с Парамоши спрос малый – команду выполнял.
      – Естественно, из «черной кассы» батальона, как официально признанные за общественно полезные деяния… – добавил капитан Ростовцев.
      У Ростовцева на руках полные перчатки, хотя и такие же тонкие, как у командира, и только на указательном пальце правой руки сам палец голый – чтобы лучше чувствовать спусковой крючок. Такие перчатки менее удобны для боя, но это необходимость – прикрывают экзему. И потому капитан их снимает только на ночь.
      Старший лейтенант Парамонов тихо дремал, сидя на корточках, прислонившись плечом к стене, и, не открыв полностью глаза, захотел вскочить, услышав сквозь дрему, что говорят о нем. Но ноги от неудобного сидения затекли, и он пошатнулся, чуть не упал, вызвав общий смех и разрядив деловую напряженную обстановку.
      Лицо у Парамоши не сказать чтобы слишком странное, но несколько непривычное. Деревенского Иванушку-дурачка напоминает, заблудившегося среди стада родных коров. И никто не подумает, что у этого парня два высших образования – недавно, в дополнение к военному училищу, заочно университет осилил. Говорить он любит много, пусть и не всегда поймешь о чем, а вот что всех очень удивляет – почему Парамошу, при его внешности, женщины любят, как кошки валериану… В пять минут договаривается. И за двадцать семь лет жизни трех жен на бегу сменил.
      – Если его дервишем нарядить… Там его примут… – Разин не улыбается, когда другие смеются. По крайней мере, лицом. Только в глазах золотые искорки проскальзывают. Но тухнут быстро. – Вернемся к действу! Предложения?
      Смех стих, хотя улыбки так быстро не спрятать.
      – Вы сами, товарищ подполковник, сказали… Нарядить… – единственный из всех, высказался Парамоша. – Маскарад!
      – Ну? – Разин поднял над картой взгляд вместе с бровями. В одной фразе вопросов больше, чем это позволяет сделать орфография.
      – Неужто, господа мужики, мы все настолько дураками выглядим, что даже за врачей не прокатим? Да еще за ненашенских…
      «Господа мужики» вошло в речь старшего лейтенанта вместо «господа офицеры», когда по поводу последнего обращения некий высокопоставленный генерал из Генштаба, услышав это, сделал Парамоше замечание: «В Российской армии уже почти восемьдесят лет существует обращение „товарищ“! Это прекрасное слово не нуждается в корректировке младших чинов…» Парамоша понял, корректировать не стал, не стал даже рассуждать о том, сколько лет существовало в Российской армии обращение «господа офицеры», потому что не уверен был в математических способностях генерала. И не спросил, какую корректировку предлагают старшие армейские чины – «господа генералы»? И заменил в своем лексиконе выражение «господа офицеры» на всем доступное и не имеющее возражений – «господа мужики».
      – А если кто-то не согласен, чтобы его «мужиком» звали, пусть хоть «голубым» зовется, хоть импотентом… – сказал, правда, чуть погодя, когда генеральский след остыть успел.
      И генералы сыты, и офицеры целы…
      Сейчас «господа мужики» возражений не вызвало. В опасных точках генерала редко встретишь.
      – Смотри-ка… – Паутов удивлен. – Парамоша у нас и во сне слышать может, о чем мы рассуждаем.
      Старший лейтенант не спал уже больше суток. Прошлой ночью опять с местным снайпером ходил на «охоту». Нужную цель показывал – чеченского снайпера. Третий заход был. И опять неудачный. Цель не появилась. И если раньше днем мог отоспаться, в последний раз не удалось. В «зачистке» участвовал. Потому и в полудреме.
      Разин вдумывается в предложение старлея. Рассуждает медленно, мысли на вес прикидывая. Так камень в руке подбрасывают и думают, как далеко такой можно бросить.
      – Ну, ладно… Рану ты, предположим, обработать сможешь, если к тебе боевик обратится… А если к тебе бабка восьмидесятилетняя завалит с геморроем… Что ты ей посоветуешь?
      – Старика найти! Боевого, как петух… – ни минуты не сомневается Парамоша.
      – Резонно. Это, говорят, лечит… Все болячки… – Паутов встал и отхлебнул чай из командирской кружки.
      – Не наглей, – Разин отобрал кружку и сам сделал несколько маленьких глотков, глядя при этом напряженно в карту.
      – Вот от такого чая у тебя сердце и болит, – не остался в долгу майор. – Даже в зоне чефир по кругу пускают. А ты его от жадности единолично потребляешь.
      – Маскарад… – повторил подполковник и осмотрел всех своих офицеров.
      Их девять человек вместе с ним. Отдельная мобильная офицерская группа бойцов спецназа ГРУ.
      – Наверное, Парамоша прав. Я не вижу иного варианта. Не зная, откуда Дзагоев появится, мы никак не сможем его определить. Разбредемся по тропам – собраться не успеем. Рядом сядем – он носа из норы не высунет. Только одно и остается…
      – Предположим, четверых ментами вырядим… – предложил Паутов. – Должна же быть охрана. Это его не спугнет. Батухан ментов не побоится. Двое за водителей «прокатят»…
      – А трое станут медработниками… – подытожил Разин. – Только попрошу под белый халат не натягивать бронежилет! И все должно статься хорошо!
      – И вытесним из персонала всех медсестер… Что ж тут хорошего? – не согласился Парамоша. И оглядел группу, словно требуя поддержки.
      – Одну, персонально для тебя, попросим оставить.
      – Главное, чтобы австрияки не вякнули, – сказал капитан Ростовцев. – А то упрутся, и ничего мы сделать не сможем.
      – А кто им будет объяснять, что мы проводим операцию? – Паутов категоричен, хочет быть слегка насмешливым, но с его мрачностью это плохо получается.
      – А глаз они не имеют… Если вместо медсестер подсовывают спецназовцев, значит, это уже не благотворительная миссия, а ловушка. И сами они в таком случае становятся червями на нашем крючке. Мне откровенно не кажется, что им это дело приглянется…
      – Я знаю, как договориться, – сказал подполковник и еще пару раз отхлебнул из кружки. Чай парить перестал. Теперь его можно пить. – Стопроцентный довод… Они еще будут сами нас уговаривать…
      И отвернулся, собираясь с мыслями. Упер кулаки в треснутый, с облезлой краской подоконник.
      Сумерки за окном сгустились окончательно. Мимо окна прошел караул с разводящим. Солдаты-контрактники курят в строю, торопясь наглотаться дыма до того, как заступят на пост. За курение на посту можно нарваться на неприятность, а иногда и на пулю из городских развалин.
      – Маскарад… – задумчиво повторил Разин.
      – Конечно, маскарад… – вывел резюме сообразительный Парамоша и опять присел, прислонился к стене. Глаза автоматически среагировали на положение тела и закрылись.

* * *

      Задача, которую поставили перед группой еще две недели назад, – захватить полевого командира Батухана Дзагоева по кличке Меченый. Глубокий шрам через щеку – махнул с отмазкой осколок гранаты, дал Батухану приметную кличку. Полевым командиром Меченый называется еще по инерции. От его отряда почти ничего уже не осталось – десяток, от силы полтора десятка человек в продранных горами одеждах, не более. Все находятся в федеральном розыске, и нет надежды, что они оружие добровольно сложат. Только откровенный дурак сам пожелает доживать оставшиеся дни свои на казенном хлебе и без солнечного света. Отряд давно превратился в банду, которая кормится за счет похищения глупых иностранцев. Лезут зачем-то в горы… Звали их? Пусть на себя обижаются! Причем продают этих «баранов» потом не на территории Чечни, а где-то за пределами России, где бандиты чувствуют себя более раскованно и где нет такой массированной «охоты на волков» . Тропы через горы тихи, и пограничники не могут перекрыть их полностью. Они и не знают полностью все тропы. Хочешь, в Грузию гуляй, хочешь оттуда дальше – иди в Абхазию… Правда, зимой тяжелее через перевалы тащиться. Да еще с иностранным грузом… И следы выдают. Потому и должны они поторопиться последнюю сезонную акцию провести. И тогда с чистой совестью на отдых отбудут. И так уже, по слухам, некоторые перевалы ранним снегом покрыло.
      Прошлой зимой Меченого на Кипре видели. Но пока чиновники из МВД жирные затылки чесали, пока собрались отправить запрос в Интерпол, Дзагоев исчез и опять объявился только весной рядом с родным селом Асамги. С новыми силами. И еще несколько арабов с собой привез. Наемников.
      Сейчас у Меченого есть три пленника. Француз и два итальянца. Он не успел их отправить. Когда президента республики выбирали – на счастье Батухана, нашлись опять желающие… Наблюдатели… Жены их дома, наверное, терпеть не могут, взашей гонят. Вот потому в Чечню полюбопытствовать и приехали. Любопытство наказуемо. Он их ждал с радостью, с чистым сердцем. Заранее предвидел, что такие найдутся. И уже выяснил цену каждого, провел деловую конкретную переписку с родственниками. Данные разведки готовит к отправке. В соседнем селе магазин ограбил. Взял только консервы и деньги. Лягушек для француза и макарон для итальянцев не припас. Ясно – в дорогу…
      А тут ему новые любители острых ощущений подставляются.
      Меченый таких любит. Говорят, рядом со школой, где австрийцы остановились, видели человека Батухана… Разнюхивал, считал людей, определял охрану…
      И если в селе Асамги объявили день приезда передвижной амбулатории для приема больных, то весть до Дзагоева непременно дошла. И он готовится…

* * *

      – Отдыхать до особого… – приказал Разин.
      А сам короткими подергиваниями поправил перчатки на руках. Он любит, чтобы перчатки сидели жестко, кисть обтягивали. Тогда ощущаешь, что кулак всегда к удару готов. Это внутренне мобилизует. И обостряет подсознание.
      – К австриякам? – полюбопытствовал капитан Ростовцев.
      – Да. Пока не спят…
      – Попроси их кардиограмму тебе сделать, – посоветовал Паутов. И даже сказал это старательно не мрачно.
      – Слонам в зоопарке кардиограммы делают? – Подполковник взялся за дверную ручку.
      – Не знаю. В зоопарке не служил. Спроси Парамошу…
      Парамонов опять дремлет в прежней позе. Теперь, услышав, открыл глаза и обошелся уже без опрометчивого вскакивания.
      – Только если слон официально об этом попросит… – показал, что и с закрытыми глазами все слышит.
      Разин усмехнулся:
      – В местном зоопарке официальную русскую речь стараются не понимать.
      Сказал и вышел, плотно, без обиды, прикрыв дверь. У разведчиков глаз на затылке видит не хуже, чем спереди. Ни разу он при всех не принимал нитроглицерин. Только когда оставался в одиночестве. Или отвернувшись. А они видят. И ставят диагноз. Сердце у подполковника, честно говоря, зажимает частенько. И уже много лет. Он знает, это от перенапряжения. Командировка кончится, отдохнет, снова будет в норме.
      Разин вышел на улицу. Морозным холодком поддуло под бронежилет, и он подтянул «разгрузку» на поясе, словно это может согреть.
      – Прогуляться решили, товарищ подполковник? – спросил прапорщик на КПП, пытаясь почувствовать себя запанибрата с офицером чужого ведомства.
      Подполковник только взглядом ответил. Прапорщик понял, что вопрос ему задавать не следовало, и принял стойку «смирно». Хотя здесь, в части внутренних войск, где спецназ ГРУ оказался на роли квартирантов, армейцы власти не имеют, спецназовцев уважают и побаиваются.
      Улица полуразрушенного городка пуста, хотя до комендантского часа еще минут сорок. На перекрестке – БТР, наполовину скрытый тяжелыми фундаментными подушками. Вся Чечня этими фундаментными подушками заставлена. Если начнут строить, сгодятся. На войне же они просто незаменимы. Три подушки ставят одна на другую – стена, которую гранатомет не берет. Три подушки одна на другой – с трех сторон, сверху плита перекрытия – готовый блокпост. Подушки ставят без раствора. Они все равно с места не сдвинутся.
      Навстречу попался патруль. Тоже внутривойсковики. Лицо офицера знакомо. Но только лицо. Ни имени, ни фамилии капитана Разин не знает. Кивнули друг другу.
      – Далеко собрались, товарищ подполковник?
      – Вечерний моцион.
      До старой одноэтажной бывшей школы, где поселили миссию «Врачи без границ», – восемьдесят метров. Дверь закрыта. За дверью часовой-мент. Смотрит в окно. Подполковника он знает в лицо. Открыл без вопроса.
      – Где твои врачи?
      – В левом крыле, товарищ подполковник. В самом конце.
      – Не спят?
      – Только что курить сюда выходили.
      Шаги в пустой школе звучат гулко, эхом отдаются.
      Как же зовут начальника амбулатории?
      Кажется, Хорст Кеслер… Да, именно так…

      Брат позвонил не вовремя.
      Как всегда…
      Совещание еще не закончилось. Серьезный разговор идет. Завтра вместе с премьером идти докладывать президенту о состоянии подачи отопления в городскую теплосеть, поскольку холода, по прогнозам скептиков-синоптиков, в нынешнем году наступят раньше обычного. Они уже наступили, хотя еще и не серьезные. А обещаются вскоре пожаловать в полной силе, небывалой, говорят, для Северного Кавказа. Разговор предстоит тяжелый. Решать следует что-то кардинально. Вопрос, который не считается благополучным даже в благополучных городах благополучных республик. О Грозном же вообще говорить не приходится…
      И тут звонок.
      Такие звонки всегда выбивают из нормального состояния, не хуже старательного удара кулаком по голове. И сразу голоса в кабинете чуть отдалились. И лица отдалились, заплавали в воздухе.
      Казалось бы, мало ли бывает звонков… В день по сотне. А этот выделился. И не только потому, что поздний вечер. Сердце подсказало, что именно брат звонит. Шерхан всегда почему-то безошибочно определяет, когда ему звонит брат. И боится этого звонка. Впрочем, сам виноват. На свое имя трубку «мобильника» покупал. С роумингом. Чтобы в глаза не бросалось, сделал это в Москве, во время последней командировки. Безопасность велела купить трубку на чужое имя. Но довериться чужому нельзя. А рядом не оказалось своего, надежного. С его должностью под рукой только коллеги, всегда готовые ножку подставить. Ждут, когда поскользнешься. Много можно денег на этой должности в карман положить. И для всех этот кабинет лакомым куском кажется. Министр строительства… Если б они знали, какие тут хлопоты…
      Рискнул. Купил эту трубку. Сейчас при каждом звонке раскаивается в своем поступке. Но так сделать велела мама. Думала, будет старший сын чаще ей звонить. И она будет знать, как дела у него. Жив ли? Но ей Батухан предпочитает не звонить. Не любит женских разговоров об одном и том же. Он в последние годы жестким стал и колючим. Терпение потерял. Не хочет мать слушать и не дает ей договаривать то, что накипело в больном страдающем сердце. Звонит брату.
      Но, говоря честно, Батухан не злоупотребляет. И возможности часто звонить у него нет. Ретрансляторы обслуживают только район Грозного и Гудермеса. До Асамги сил ретранслятора не хватает. А в Грозном брату появляться опасно. Меченого сразу заметно. Портреты его на каждом посту есть. Приезжает ночью, заходит в город через окраины. Предварительно его люди проверяют проходы, чтобы не нарваться на пост. Но посты по ночам стационарные. Бродить по городу русские не будут. Выстрел может мазануть вспышкой по темноте из развалин любого дома. За красно-белым мазком, все знают, следует пуля… Это русские понимают. Не понимают только, что так будет всегда. До тех пор, пока они не уйдут.
      Но это другой вопрос…
      В этот раз ночь еще не пришла. И – звонок.
      – Я слушаю… – Шерхан сделал знак рукой, попросил тишины в кабинете.
      – Это я.
      – Я понял. У меня совещание. Позвоните мне минут через десять. Я подумаю, что смогу для вас сделать.
      Специально сказал строго официально, на «вы», чтобы подозрения не вызвать.
      – Через полчаса я у тебя дома буду. Мама как? – Батухан все понял. Он умный и осторожный.
      – Хорошо. Я жду.
      Шерхан положил трубку и посмотрел на собравшихся.
      – Одолела армия со своими просьбами… – пожаловался усталым голосом, откровенно сбивая возможные вопросы с верного направления. – Давайте заканчивать. Время уже позднее. Последний пункт остался. Что у нас с ремонтными трубами?
      – Плохо у нас с трубами, Шерхан Алиевич… – чуть не виновато сказал заместитель. – Я уже чуть все провода не оборвал, с Москвы не слезаю…
      Министру начали докладывать в подробностях, но Шерхан почти ничего не слышал, хотя и делал машинально заметки в рабочем блокноте. Создавал видимость деловой активности. А мысли как клеем обмазанные.
      – Хорошо. Я завтра буду сам звонить, выяснять…Все свободны.
      Выходят медленно. Переговариваются. На него посматривают. Заметили резкую перемену в лице. Хотя сам он считает, что умеет собой владеть в любой ситуации. Сейчас он повышенного внимания к себе не заметил. И даже не заметил, как остался один. Неожиданно это открылось. Но в себя тоже не привело. И несколько минут Шерхан сидел, переживая подошедшую растерянность, смотрел в стол перед собой. Хмурился. И опять думал, не заподозрил ли кто в этом звонке подвоха? Потому что все знают брата своего министра. Самое уязвимое место для удара по Шерхану.
      Может статься, что заподозрили. Но как их проверить? Проверить невозможно. Все будет ясно только тогда, когда в ночное время раздастся стук в ворота. Не звонок, а обязательно стук. Настойчивый. И звук будет не совсем обычный. Так только прикладом бьют. И двор будет уже окружен…
      Шерхан подошел к окну. Там, внизу, много света. Больше, чем во всем остальном городе. Специально светят ярко, чтобы никто не вышел на открытое место с черной мыслью. И Батухан чтобы тоже не вышел. Но он не выходит, чтобы гранатомет на чужое здание поднять.

* * *

      …Последний разговор с братом вспомнился.
      – Уеду без возврата… И будешь, Шер, ты тогда жить спокойно. Будешь спать спокойно. А то, вижу, совсем изнервничался, извелся от ожидания… Покоя тебе нет от того, что я до сих пор жив. Скажи, рад бы был, если б меня убили? Рад?…
      – Бату… Что ты говоришь…
      – И мама каждый раз твердит, как я тебе мешаю. Как бы ты хорошо жил без меня…
      – Не унижай меня. Я же мужчина!
      – Мужчины с нами…
      Но это уже не сказано… Это уже репликой уронено на выдохе. Совсем неубедительной репликой, потому что сам Батухан в своих словах не уверен. Он давно отчаялся в деле, которое когда-то начинал со светлыми глазами. Свет закрылся тучами быстро. Не успел солнцу порадоваться всласть. Кто больше всех о свете говорил, тот тучи и привлек. Сами пригнали. Все и всегда так в мире устроено. Если есть действие, будет и противодействие. Сейчас, годы спустя после первых дней, взгляд Батухана потемнел, посмурнел. И сам он другим стал.
      Брат когда-то в школе литературу преподавал. Детей учил честными быть. И сам старался честным быть. Гордость в людях любил и никогда никого не унижал. Говорил, что если сильный унижает слабого, то унижает сам себя, свою силу унижает и становится от этого слабее. И брата учил. Шерхан брата на восемь лет моложе. Отец умер. Старший за отца в семье остался. Больше братьев нет. Только сестры. Их мама воспитывала. Шерхана – брат. А потом, став взрослыми, они оказались так далеко друг от друга…

* * *

      Охранник оторвал от мыслей. Постучал в дверь, вошел без приглашения.
      – Шерхан Алиевич, машина стоит… Позже опаснее будет ехать.
      – Я выхожу.
      Под взглядом охранника он проверил сейф, дернув пару раз за ручку-штырек, закрыл на ключ ящики письменного стола, хотя отлично знает, что к этим ящикам подходит ключ от любого другого такого же стола и действия его лишены смысла. Со вздохом переложил со стола бумаги в портфель, словно собирался всю ночь работать над ними. Это привычка. Даже перед охранником следует поддерживать имидж очень занятого и очень трудолюбивого человека. Охранник скажет другому охраннику, расскажет между делом жене и соседу. Сформируется мнение в народе. Шерхан старается, чтобы мнение о нем было хорошее. Это входит в его планы. Пост министра – день сегодняшний. Но впереди и завтрашний и послезавтрашний день. Шерхан еще достаточно молод, чтобы иметь силу замахнуться на большее. Время боевиков все равно пройдет. Нужны будут специалисты. Он такой специалист. Он готов претендовать на самую высокую должность.
      В коридоре, уже за двойной дверью приемной, ждет второй охранник, милиционер. Так они и пошли по лестнице. Один впереди, посредине министр, позади второй охранник. Неприятностей ждать может любой человек, любую должность занимающий. А если ты на виду, то будь готов к неприятностям вдвойне.
      Дверца машины уже открыта. Шерхан без торопливости, но и без промедления устроился на заднем сиденье. Охранник сел рядом с водителем. Второй охранник не едет. Едет только милицейская машина с двумя автоматчиками. Точно так же будет утром, когда они приедут за ним.
      Дома охрана своя. Из родственников. Четыре милиционера из тейпа Дзагоевых. Дежурят парами. На этих можно положиться. Хотя, если придут другие милиционеры, трудно сказать, как они себя поведут. Но обычно «приходят» солдаты-внутривойсковики. Или омоновцы из прикомандированных. Батухан осторожен. Он выставляет охрану по периметру квартала. Берет под контроль подъездные пути. Прошлый раз приходил, одну дорогу заминировал – не хватило людей, чтобы там пост выставить. Но предупредил брата, чтобы этой дорогой утром не ехал. Впрочем, предупреждение было лишним. Там, на мине, ночью БТР внутривойсковиков подорвался. Правда, мина была слабенькая, противопехотная. Только колеса БТР порвала и нервы водителю попортила.
      Ночной Грозный в самом деле выглядит грозно. Даже самый центр города. На окраинах, где стоят дома уважаемых людей, обстановка спокойнее. Но там и постов больше. Милицейских. На машинах. Дорогу прикрывают. Блокпосты стоят редко, только перед въездом в квартал.
      Миновали такой блокпост. Теперь почти дома.
      Брат должен быть уже там…

      Подполковник Разин специально стучит по полу башмаками. Чтобы его услышали. И идет целенаправленно к двери, из-под которой пробивается, ложась четким вытянутым пятном на пол, свет. Сам собой возник вопрос, почему свет ложится так? Так он может ложиться только в одном случае – если лампочка висит не под потолком, где ей положено висеть, а рядом с порогом. Чего в природе, как правило, не бывает.
      Разина слышат. Свет дважды пересекли тени. Словно там, за дверью, готовятся к встрече. Могли бы для приличия и выглянуть заранее. Полюбопытствовать. Не услышать такой звук трудно. Каждый шаг доходит, должно быть, и до противоположного крыла. Школьные коридоры обширные. Когда идет один человек, эхо гуляет. Странно, почему не гуляет эхо, когда здесь бывает множество школьников? Или гулкость шагов – атрибут ночи?
      Стук в дверь здесь тоже явился атрибутом ночи. И потому звучит особенно громко, хотя подполковник стучит обыкновенно, без желания напугать властным зовом. Дверь открывается сразу. Наружу. И приходится сделать шаг назад, чтобы дать ей совсем открыться.
      Человек за дверью тоже делает шаг назад, но не приглашает, присматривается. Высокий, сухощавый, белобрысо-седой, узкие очки в тонкой оправе. За очками мутно-зеленые, водянистые глаза.
      – Добрый вечер, господин Кеслер. Я – подполковник Разин, Российская армия.
      Разин умышленно не называет род войск. Для людей с Запада спецназ ГРУ – нечто пугающее. Это близко к набившему всем оскомину КГБ. Или то же самое, что для наших людей – ЦРУ. Пугать сразу ни к чему. Пусть сначала выслушает. Одновременно решается и другая задача. Почему свет из-под двери ложится так странно. Теперь это понятно. На полу в классе стоит какой-то медицинский прибор, похожий на большое перевернутое корыто. Белая глянцевая пластмасса отражает свет лампочки, как зеркало.
      – Что вы хотели? – спросил Кеслер на хорошем русском языке, лишь с легким акцентом.
      – Я хотел бы переговорить с вами.
      За порог австриец по-прежнему не приглашает. Все еще смотрит, соображает: что может понадобиться здесь подполковнику Российской армии?
      – Войти разрешите?
      – Извините, мы ведем подготовку к монтажу оборудования. Его завтра необходимо будет установить в местной больнице. Оборудование разложено по всему кабинету, и я просто боюсь подпустить к нему постороннего. Мы сами здесь не ходим – летаем. Мы можем поговорить в коридоре?
      – Конечно. Прошу вас…
      Жест рукой приглашает пересечь коридор, чтобы посидеть на широком подоконнике. Теперь шаги подполковника легки и неслышны, будто он идет по горам во время операции – сейчас никого не надо предупреждать о своем приходе. И на ногах у него будто не тяжелые армейские башмаки, а легкие кроссовки. Звук зависит от того, как ставишь ногу. Господин Кеслер вообще обут в домашние тапочки. Но его шаг более слышим. Шуршит, и задники шлепают по полу.
      Кеслер в самом деле сел на подоконник. Не солдат, не подчиненный. Чувствует себя раскованно. У Разина же привычка – когда окно выходит на улицу, не поворачиваться к окну спиной, даже если и стоишь в темном помещении. А сейчас – тем более! – они не в темном помещении. И в таком виде – мишень для любого стрелка. Объяснять это Кеслеру он не стал, но сам занял место в межоконном проеме, где можно прислониться к стене.
      – Я вас слушаю, – Кеслер поправил тонкие очки на носу.
      – По моим данным, ваша амбулаторная бригада на послезавтра планирует выезд в село Асамги.
      – Да. Выезд запланирован на двенадцать часов. Мы собираемся работать там трое суток малой бригадой. Оповестили жителей. Они нас ждут. Вам не нравится такая акция?
      Кеслер насторожился. Врачи международных миссий не любят, когда военные пытаются втянуть их в свои дела, а начало разговора предвестило именно это. Они прибыли в Чечню во многом именно для того, чтобы вернуть, что разрушила война. Медицина и боевые действия – противоположные понятия. Разин отдает себе в этом отчет, хотя, как воин по духу, врачей традиционно не любит и старается без необходимости к ним не обращаться.
      Разин словно прочитал мысли Кеслера.
      – По данным нашей разведки, полевой командир Батухан Дзагоев планирует захватить в селе вас и ваших специалистов с требованием последующего выкупа.
      – …Мы едем с охраной, – сдержанно возразил врач.
      И снова поправил очки, забыв, что поправлял их только что. Подполковник из этого жеста без труда сделал правильный вывод – Кеслер его сообщение принял к сведению. И не проявил, естественно, буйной радости. Заволновался до растерянности.
      – Какая у вас охрана?
      – В Министерстве внутренних дел Чечни нам выделили четырех милиционеров.
      Усмешка подполковника насторожила врача еще сильнее. Она очень значительна, эта усмешка, и несет в себе больше информации, чем целая фраза. Он даже с подоконника спрыгнул и снова очки поправил.
      – Вы считаете, этого мало?
      Разин сам знает, что лицо у него серьезное. И всегда выражает то, что он хочет выразить. Если он хочет запугать человека, он его запугает только одним немигающим взглядом. Это привилегия военных – так смотреть. Опасность приучает. Врачам подобного, как правило, не дано. А в полумраке любое выражение лица можно принять даже за зловещее.
      – Я не считаю это охраной. Могу гарантировать: боевики разоружат их без выстрелов, дадут каждому по паре увесистых пинков и увезут вас без помех.
      – Мы не можем отказаться, потому что уже объявили жителям села о приезде амбулатории. Нас там ждут больные. Как нам поступать? Что вы посоветуете? Попросить усиленную охрану?
      – Вам выделят еще пару милиционеров. И на этом помощь окончится. В МВД, к сожалению, еще верят по наивности в свою милицию.
      Подполковнику хотелось добавить, что это касается всего МВД России. Но промолчал.
      А Кеслер проявил рациональный европейский разум:
      – Я понимаю, что вы пришли сюда не для того, чтобы предупредить нас о неизбежности плена. Я готов вас выслушать.
      Подполковник умело добился того, чего желал добиться. И даже с меньшими трудностями, чем предполагал вначале. Теперь необходимо вторую часть плана исполнить так же.
      – В настоящее время в заложниках у Батухана Дзагоева находится три человека – француз и два итальянца. Бывшие наблюдатели на выборах. Он готовит их к отправке в Грузию, где намеревается получить выкуп. Кажется, родственники уже собрали солидную сумму. Отправлять думает вместе с вами. Но нам неизвестно, по каким тропам он пойдет. К тому же устраивать засаду на тропе – подвергать жизнь заложников лишней опасности. Он их просто пристрелит, чтобы уйти самому.