И опять у меня, значит, с женой проблемы... Хорошо Онуфрию, он холостой... То есть совсем холостой, всегда, по политическим, можно сказать, мотивам. Потому что отношение к противоположному полу – это большущая, надо сказать, политика... И всегда, наверное, холостым будет... Он по характеру такой... Бабы за ним косяком, а он ни с одной серьезно и тем счастлив... А я со своей уже полгода не живу, хотя официально и не развелся, а она все катит на меня, скалится... Деньги, дура, требует, а не то сдать обещает... При этом повизгивает и прихрюкивает – свинья-копилка... И это при том, что я ей алименты на одну дочку за десятерых, считай, детей плачу... Чесс-слово... А стерве все мало, ей все давай и давай... Вопит, что я все пропью, что есть, и сдохну, а она ни с чем останется... Так пусть, говорит, лучше дочке на «черный день» отложено будет... Непонятно только, зачем она «черный день» дочке накаркивает... Ну, сказала бы, на будущее... И то как-то лучше... Но ей именно «черный день» нравится...
      Впрочем, пугаюсь я не сильно. Сдать меня сложно, и это даже она своей неумной башкой с кудряхами вместо мозговых извилин понимать должна. Ни одного факта, ни одного доказательства... Я много ей не болтал, словно чувствовал... Деньги у меня есть? А почему, собственно, у меня их не может быть? И не такие уж большие, кстати, деньги... Это для нее они большие, потому что работать не хочет, а тратить привычка осталась. Да будь у нее и вообще огромные деньги, она, по характеру своему, все равно тащила бы и тащила откуда только можно урвать новые... Свинья-копилка да и только... Я так и зову ее, и даже на день рождения купил ей глиняную свинью-копилку... И не боюсь разозлить... Сдать она, видите ли, хочет... Скажет, что оружие у меня видела? Да что она понимает в оружии? Лицензия на газовое оружие у меня в кармане. И вообще брешет, как собака нечесаная, потому что жить с ней не хочу... Кончилась наша любовь, давно кончилась, а ей пора самой на работу устраиваться... Одним этим от любого ее обвинения отмазаться могу...
      Но на работу из-за ее угроз пришлось официально устроиться не ей, а мне. В солидную охранную фирму, в которой у меня и у Онуфрия связи есть с армии... Добрые связи... Там не сдадут и, если надо будет, характеристику по всей форме накатают... Дежурит за меня кто-то другой, кто-то третий деньги получает... А ко мне претензий быть не может, потому что у меня удостоверение охранника в кармане...
      Но жить со «свиньей-копилкой» невозможно... Дура она у меня конченая... Дура и стерва... Она, кстати, сама себя стервой зовет. Говорит, стервы сейчас в моде... На телеведущих смотрит, они из десяти восемь ведут себя как конченые стервы, и подражает им. Я слышал такое тоже, насчет моды... И другие бабы-дуры, куда ни посмотри, подражают... Похабство сплошное... Но это хоть отчасти утешало, когда мы еще с ней жили – не мне одному дура досталась. Дур, следовательно, много... Тех, что стервами себя зовут... Это от безграмотности, как Онуфрий говорит... Они просто не знают, что такое стерва... Вернее, правильно будет не «стерва», а «стерво»... Из старорусского языка слово... Означает падаль, падшее, гниющее животное, вонючее, мерзкое, червями фаршированное... И эти такие же, чтоб им пасть и сгнить, что с телеэкрана, что из жизни... Денег ей, вишь ли, хочется... А кому их, скажите, не хочется?..
      Она думает, наверное, что я эти деньги печатаю... Это чечены и поляки фальшивые деньги печатают – пусть к ним и обращается, а я их своим горбом, как говорится, зарабатываю. Под пулей постоянно, если честно сказать, хожу... И она думает, что я, как курица на дороге, напуган и вечно терпеть ее буду... А мне уже – вот так! – надоело терпеть, чесс-слово... Не понимает, коза драная, чем это кончиться может... Если только я Онуфрию скажу, что эта стерва так на нас катит, она дня не проживет, до туалета добежать не успеет, чтобы в унитазе утопиться... Да я и сам бы мог с ней разобраться, а что... Одно меня останавливает – куда потом дочку девать... При моей полукочевой жизни и ей одна морока, и ей не в радость такой папа, и мне – тормоза на полной скорости... К родителям разве что, в деревню... Так те сами еле-еле концы с концами сводят, да и то с моей помощью... Финансовой... Сейчас от старой деревни ничего не осталось, ни людей, ни работы – постаралась власть деревню вконец споить и сгнобить...
      Я самых-то серьезных перемен не застал. В армию ушел, колхоз еще как-то жил, и работа у людей была. Потом, как мне рассказывали, председатель с главбушкой взяли на колхоз многомиллионный кредит, и больше в деревне их не видели... И денег тоже... В те времена, в середине девяностых, это было почти нормой... И никого, говорят, не искали, а если и находили, то только случайно... А потом в колхозе вообще все развалилось... И фермы все за долги отдали, а потом их потихоньку сами же на кирпичи и растащили... А чего, обычное дело, чесс-слово... Как народ теперь выживает, кто там остался, ума не приложу... Если где работу находят, то втроем получают столько, сколько я один в день пропиваю... Если без настроения... А под настроение – на день мне не хватит...
      Так что к родителям дочь нельзя. Да и в школу ей скоро. А в деревне своей школы теперь нет, в соседнюю за шестнадцать километров на автобусе возят. Что это за учеба... Пусть в Москве уж лучше, хоть и со свиньей-копилкой... Одна эта мысль меня и сдерживает... Чесс-слово... Хотя иногда хочется пистолет к ее узкому лбу приставить и заставить жирные щеки подрожать... Чтоб припугнуть, так и сделаю, наверно... Не люблю беспредельщиков, а «свинья-копилка» из них... Меры, шантажистка, не знает... И это надо пресекать... Давно уже пора пресекать, чтобы дальше хуже не стало... И в более серьезных случаях пресекают... И мне самому доводилось это делать...

* * *

      ...Я хорошо помню, как мы с Онуфрием в случае с чеченами беспредел пресекли... Тогда, в плену... И все нам с рук сошло... Работа была по высшему классу! Я, кстати, надумал... Онуфрий по молодости лет в бега думал удариться и меня уговаривал... А это тогда бесполезно было... Собаками бы затравили... Догнали бы и затравили... От людей убежишь, а от собаки – нет...
      Обычно их четверо нас двоих выводило... На расстрел... Знали уже, что мы радисты-напарники... Потому и выводили одновременно... И могилы мы одновременно копали... Вроде бы как себе... Но мы быстро поняли, что не себе...
      С тех пор как нас перевезли из горного села куда-то в сторону, держали нас уже не в сыром зиндане, а в бывшем военном городке, в каких-то сараях. По несколько человек в каждом... Всех вместе держать считали опасным. Офицеров вообще в сараях не было. Даже не знали тогда, куда их угнали. Потом уже сказали, что на гарнизонной гауптвахте после бомбардировки только одна комната сохранилась. Там офицеров и закрыли... А нас в одном сарае с Онуфрием... Часовых у сараев не держали, только по периметру городка, но далеко друг от друга – вообще непонятно, для чего часовые там... Война тогда только началась, наши завязли где-то в самом начале, до настоящих гор не добравшись, а мы в горах были... В зимних горах... Кто знает, что это такое, поймет... И поймет, что бежать оттуда бесполезно... Онуфрий, кстати, думал о побеге постоянно. Бзик, я понимаю, такой... У него дух неукротимый, гнуться не умеет... Не умеет даже прогибаться... И потому хотел только бежать... Я отговорил... Тем более мы уже знали, что начались переговоры об обмене. И другое придумал, как беспредел закончить... А то ведь беспредел-то полный... Мало того что голодные... Но каждый день копать могилы... Зимой... Это уже слишком... Надоело...
      Тогда я и предложил свой план... Обсудили, покумекали и согласились...
      Часа за два до Нового года они опять пришли, и дождя не испугались. Те же самые – четверо... Пьяные... Часов у нас ни у кого, понятно, уже не было... А время мы определили потом, когда они начали все из автоматов облака расстреливать... Мы и поняли – Новый год наступил... Через пару часов это было... Вместо ориентира...
      Пришли, значит, эти... Долго с замком на нашем сарае возились. Ключом в скважину попасть не могли... «Накушались» уже... Но все же вошли, на нас фонарем посветили – по глазам старались, чтоб ослепить... Как обычно...
      – Запомните, – почти чисто по-русски говорил старший, самый спокойный, – начинается тысяча девятьсот девяносто пятый год... Это последний год жизни России... Все мусульмане против вас поднимутся... И Россия развалится... Маленькой станет... Жалкой, как вы сейчас... Мы за это сейчас пьем...
      – Но вы и до этого не доживете... – сказал другой. – Мы салют хотели дать, потом подумали – что патроны зря тратить... Вместо салюта вас расстреляем... Пошли... Быстро-быстро... Пошли, козелы...
      А нам только этого и надо было. Мы даже не рассчитывали на такую удачу, что они «перекушают»... Мы трезвых отрезвить готовились... Да еще повезло, что боевики приперлись ночью, в темноте, когда ни луны не видно, ни звездочки... А фонари на улице они себе под ноги уткнут... Вообще, в такую погоду только пьяному и ходить – потому что не чувствуешь, когда спотыкаешься, и не обижаешься на себя, когда падаешь...
      И пошли мы на очередной собственный расстрел, можно сказать, с удовольствием и с большой готовностью...
      Наши саперные лопатки, давно уже ставшие «нарицательным оружием», как говорил наш ротный старшина прапорщик Волков, всегда были остро отточены. Но и чечены, при всей их национальной нелюбви к любой работе, всегда любили оружие и любили точить его. Может быть, лопата и не воспринималась ими как оружие, тем не менее лопаты у них были отточены хорошо, и это нам на протяжении месяца облегчало работу. Облегчило и выполнение моей последней задумки...
      Могилы мы, как и все остальные пленники, копали за разрушенной стеной военного городка. Там иногда стоял часовой, чаще и часового не было. Но в такой темноте в пяти шагах ничего не различишь... И часовой, если он выставлен, в новогоднюю ночь просто не может быть трезвым. От провала в стене шагов двадцать... Там пригорок... Весь изрыт... Нас не двое в сараях, нас целый отдельный отряд... И каждому не по одному разу пришлось брать в руки лопату.
      Всегда и все это делали с неудовольствием, а мы в этот раз – чуть не с радостью...
      Чечены только в первые несколько «расстрелов» осторожность соблюдали. А потом наглели... Стояли почти вплотную, не думая, что лопата – оружие опасное. Нас не зря учили лопатками фехтовать. На худой конец, мы могли воспользоваться и большими лопатами. И воспользовались... Часового в провале стены в этот раз не было – не захотел под дождем мокнуть. И это уже предвещало удачу. Еще и место не выбрали, когда я дал команду и резко шагнул в сторону, чтобы сделать полный круг-разворот. И чуть-чуть притормозил движение только при повороте корпуса в обратную сторону, чтобы удар нанести точнее. Онуфрий в другую сторону шагнул и то же самое выполнил. Два удара, и нет двух голов на плечах – хорошие лопаты попались... И сразу же, без остановки на раздумья, два одновременных выпада – удары наносились прямые в горло. Синхронно, как в цирке... И на каменистой почве не поскользнулись... Большего и не потребовалось. Потребовалось другое. Тела и головы растащить по разным могилам и землей закопать, но не до конца, потому что все могилы были разной глубины, в зависимости от терпения чечен, организаторов очередного «расстрела». Головы, кажется, перепутали, но это нас не смутило. Завершили работу, осмотрелись – придраться не к чему. И лопаты под дождем вымыли, а потом назад под навес отнесли. Единственная сложность возникла, когда мы в сарай вернулись. Минут двадцать с замком провозились – так его старались поставить, чтобы он снаружи в отверстие скобы вошел и защелкнулся, когда мы дверь прихлопнем. Но сумели и этого добиться...
      Утром я и себе, и Онуфрию удивился. Думал, нервничать будем в ожидании чеченских разборок... А мы спали, как младенцы невинные... Сразу после новогодней стрельбы друг друга поздравили и уснули... С чувством выполненного долга... Утром нас разбудили, когда лепешки принесли. Но все спокойно было... Нашу «расстрельную команду», должно быть, еще не хватились. Чечены отсыпались после новогодней пьяной ночи...
      Хватились пропавших только на следующий день, второго числа... Допрашивали всех. Но никто ничего не знал, а мы с Онуфрием знали вообще меньше всех. Откуда нам знать, кто куда пропал, если мы все под замком сидели... Если бы пропавших кто-то из нас убил, естественно, после этого ударился бы в бега... А если в бега никто не ударился, значит, наши не убивали... Логично, и никакого преследования организовано не было. Что там у чечен дальше было, мы не знали, но с «расстрелами» стало спокойнее... И у нас мозоли на руках зарастать стали...
      – Даже на войне, Онуфрий, надо у «дедов» учиться... – прочитал я тогда нотацию. – А ты все – бежать да бежать...
      Он ничего не ответил, только зыркнул волчьими глазами.
      Мне б глаза такие...

* * *

      ...Беспредел, будь то беспредел чеченский или беспредел семейный, следует пресекать в корне и жестко. Иначе потом сам жалеть и плакать будешь. И мне надо было подумать, как с женой поступить... Всерьез подумать, зная несговорчивый характер «свиньи-копилки»... Насчет пистолета ко лбу – это я только в мечтах... И Онуфрий возиться с ней не пожелает... Он не киллер какой-то... Будь вот у меня глаза, как у Онуфрия, я бы одним взглядом ее уничтожил... Минуту посмотрел бы пристально, и она бы себе торжественно язык откусила, чтобы никогда больше о деньгах не заикаться и удовлетворяться тем немалым, что я сам плачу. Не зря она моего боевого друга терпеть не может, как она говорит. Это она так только говорит, а в действительности, по-честному, она его жутко боится. Именно из-за взгляда...
      Я сам, помню, взгляд этот встретил сразу, когда «молодняк» пригнали. Шесть человек радистов... Списки пришли раньше, и я знал по фамилии, кого мне в напарники сунут. Капитан Петров меня отправил встречать. Их всех тогда сначала в старую казарму загнали, где инструктаж давали, как себя на территории вести и как с «дедами» общаться, чтобы конфликтов не возникло, потому что «деды» в спецназе ГРУ уже прошли такую подготовку, что... И в том же духе...
      Я, помню, в отпуск домой ездил, в поезде и на вокзале, когда пересадки ждал, с другими солдатами разговаривал. В армии вообще-то беспредел с «молодняком» творят. У нас такого не было. Командир бригады в этом отношении строг и лют, хотя досмотреть за всем полковнику тоже невозможно. Конечно, все понимали – баловать «молодых» не следует, чтобы служба дискотекой не показалась, но и серьезных конфликтов не возникало. Так, по мелочи разве, на почве уважения... А в роте связи так вообще – спокойно, как на кладбище. Но у нас закон был. Каждого «молодого» обязательно за «дедом» закрепляли. И у штабных радистов так же, и у ротных. Мой напарник дембельнулся, прислали на смену младшего сержанта из учебки. Значит, я его воспитывать и обучать должен. Я и встречать пошел... Но парня, видимо, где-то заранее настропалили... Он меня взглядом, как штыком, в глаз ударил. Только я не понял, в правый или в левый... Но блок защиты поставить захотелось... Тяжелый взгляд, волчий, исподлобья...
      – Не смотри волком... – сказал я. – Я сам Волк... Ефрейтор Волк... Фамилия такая...
      – А у меня взгляд такой... – отозвался Онуфрий, впрочем, беззлобно. – Мамка-природа наградила...
      Про этот взгляд через день уже вся бригада знала, и нас так и звали волчьей парой. А капитан Петров вообще считал, что собственную стаю завел...
      Что ни говори, а такой взгляд сгодиться в жизни может. Я иногда Онуфрию даже завидую... С таким взглядом любую жену воспитать и перевоспитать три раза можно...

* * *

      ...Но меня, тогда еще ефрейтора Волка, младшему сержанту Онуфриенко перевоспитать было не дано. Это я его перевоспитывал. И на рукопашку с ним ходил, и за тренажером часы просиживал. В телефонном режиме он нормально работал. Волну быстро находил и настраивал. А в телеграфном слабоват был. Торопился... Скорость хотел хорошую показать, за мной гнался и ошибок много делал. И я его за ключом подолгу держал... Но парень сразу оказался упертым... Глазами стрелял крупнокалиберно, но дело делал...
      Помалу учился...

* * *

      Подполковник милиции Петров позвонил мне как раз тогда, когда я, стоя с пистолетом в руках, представлял, как приставлю ствол ко лбу «свинье-копилке»:
      – Толян, погладь форменные брюки, чтобы как в прошлый раз не получилось... – потребовал подполковник.
      – Это было не в прошлый раз, а полгода назад... Что, машины пришли?
      Тот раз, который так памятен Сергею Михайловичу Петрову, как я правильно заметил, был совсем не прошлым, но тогда во время работы эта дура, которая так понравилась Онуфрию, что он даже готов был скостить ей часть суммы, с ехидством сказала мне, что брюки при выходе на работу следует гладить. Я и глажу обычно, потому что работу свою уважаю, а ментовская форма у меня не в домашнем шкафу висела, а в гараже валялась в инструментальном ящике... Правда, завернутая в целлофановый пакет, во избежание масляных пятен, которые каждый гараж любит на одежду ляпать. Тогда еще валялась, чтобы «свинья-копилка» эту форму не видела. Я как раз накануне работы окончательно ушел от нее и утюг еще не успел себе приобрести. И брюки, и китель я обычно отглаживал у Онуфрия дома, там подсмотреть некому. Но, раз от жены ушел, посчитал, что от услуг коллеги могу и отказаться. А поздно вспомнив про отсутствие утюга, вовремя не уложился, и пришлось ехать в том виде, в каком меня сообщение застало. Подполковнику Петрову это сильно не понравилось.
      – Машины уже в Москву въехали. Правда, дороги сейчас перегружены... Часа полтора ползти будут... Звони Онуфрию. Пусть выезжает...
      Я позвонил.
      Онуфрий, как обычно, оказался готовым к работе... Он вообще на подъем легкий, хотя и долго причесывается...
      Значит, и мне надо за утюг браться, серьезно настраиваться, а разборки со «свиньей-копилкой» отложить до лучших времен...
      Когда взгляд станет более увесистым...

ГЛАВА ВТОРАЯ