Зеркало, что ли, купить себе нормальное... Из толстого стекла, и чтобы с обратной стороны серебром было покрыто, а не дерьмовой краской, которая облезает от времени, и время при этом измеряется неделями... Говорят, чем толще стекло, тем зеркало лучше. И чтобы во всю стену ванной комнаты было... И обязательное покрытие серебряной эмульсией... Я могу себе такое позволить – один, слава богу, живу, ни перед кем не отчитываюсь и делаю что душа пожелает... Я многое могу себе позволить и очень люблю себе многое позволять... Я даже могу себе позволить сделать вот так...
      Я медленно, со вкусом поднял пистолет и навел его в зеркало на свое отражение. И легко заставил себя всерьез воспринимать происходящее. Что, страшно? Кому-то, может быть, и пришлось бы штаны менять от такого... Но я, пардон, привычный... Ствол мне в нос смотрел, а я улыбался, потому что стволом меня испугать трудно... Пуганый!..
      Можно даже так вот попробовать...
      Я навернул на ствол глушитель и повторил.
      Теперь это уже выглядит серьезнее, впечатляет больше, только меня уже и этим не прошибешь... Меня, говоря честно, и автоматным стволом не прошибешь... И несколькими стволами автоматными, проверено...

* * *

      ...– Падаль русская...
      Чечены меня на колени ставили, втроем держали – один за шиворот, потому что за волосы ухватить не мог – меня, как «молодого», подстригли тогда коротко, – двое руки за спину завернули – иначе поставить меня на колени не получалось. Так, сволочи, поставили... И автомат в нос, как кулак, чтобы запах пороховой гари почувствовал и одновременно вкус собственной крови ощутил...
      А я совсем не испугался... Я думал тогда – вспышку увижу, и все... Вся боль пройдет, все унижение останется где-то там, позади... Не будет ничего, ни боли, ни унижения... И не страшно было перед будущим, потому что я не знал, что впереди меня ждет, я не знал, как и все не знают, что такое смерть и есть ли жизнь после смерти... Или жизнь после жизни... Не все ли равно... Раньше или позже узнаю...
      Я озлоблен был... На всех...
      Если бы я испугался, чечены, может быть, и пристрелили бы меня... Они точно так же двоих уже пристрелили... Которые сами с готовностью на колени встали и испуг показали... Контрактников... Они контрактников особенно не любят, наемниками их зовут... Но чечены народ такой – им унизить надо, им надо свою власть не просто показать, а и самим почувствовать. Тот, кто их не боится, их не устраивает мертвым... И им надо было заставить меня живого испугаться... А я не боялся... Не смеялся над близкой смертью и не плакал в ее ожидании... Просто не боялся... И через час не боялся, когда меня снова на расстрел повели... И на следующий день, когда в третий раз повели, тоже не боялся... Только тогда меня еще заставили себе могилу копать... Земля у них хреновая, если ее вообще можно землей назвать... Сплошные камни, песком пересыпанные и другими камнями, поменьше... И копай, и копай... Ладони в кровь, и губы в кровь, потому что прикусываешь их со злости... Но не боялся...
      Я озлоблен был... На всех...
      Палачи они опытные, знают, как с людьми обращаться, чтобы сломать... Они каждый вечер в течение месяца мне говорили, что утром расстреляют... Чтобы я ночь не спал, чтобы думал и страдал, представляя свою смерть... Я думал... Я представлял... Но я не страдал... Я смерти ждал как избавления... Но им этого было не понять... Они сломать характер хотели, а это не получалось... Такого, как я, нельзя сломать... Меня только убить можно... Убивайте, если можете... Не можете – тогда я убью... При первой возможности...
      Я озлоблен был... На всех...
      Все наши через это прошли... Но не все так озлобились, некоторые просто пугались... А я не пугался... И чечен этим озлобливал...

* * *

      Я даже тогда озлобливаюсь, когда вспоминать это начинаю... Как сейчас...
      Озлобливаюсь? А кто это знает, кроме меня самого? Кто знает, что я озлобливаюсь?.. В самые нервные моменты... Вот... Я озлоблен... Зеркало, однако, показывало мне спокойное, чуть насмешливое лицо, которое трудно смутить пистолетным стволом. Даже стволом пистолета с глушителем... И желтые волчьи глаза не мигали перед страшным черным отверстием, в котором живет быстрая огненная смерть. Женщинам мои глаза нравятся... Женщины любят жестокость, хотя часто называют ее простой жесткостью и мужественностью... Настоящий, дескать, мужчина, раритет в нашей повседневности, когда кругом всякая «голубизна» оскорбляет женские желания... И я, склонности к скромности никогда не испытывая, согласен с ними... И даже значение этому придаю... Пожалуй, даже соглашусь, если мне скажут, что женщины – это моя слабость. Не любовь, а просто слабость. И я люблю, когда любят меня, но не больше... Большего – обязательств, обещаний, замаскированной надежды, всего этого я стараюсь избегать и никогда им ничего не обещаю. Хотят любить, пусть любят. Я согласен. И это максимум того, что я им разрешаю. Но я всегда хочу выглядеть перед женщинами красиво, даже при прощании... С женщинами мне бывает хорошо, я с ними расслабляюсь... Но даже и они никогда не видят моей озлобленности, хотя считают себя более чуткими, чем мужчины, существами.
      Там, в горах, чеченам, что издевались надо мной и над другими несколько месяцев, озлобленность показывать было можно и нужно, потому что они мечтали меня этой озлобленности лишить, и, может быть, поэтому не убивали, как убили тех двух контрактников... Сейчас, когда уже чуть больше двенадцати лет прошло, я озлобленность глубоко прячу, я в любой обстановке привык быть обаятельным и привлекательным, умело управляя своим лицом... И особенно тогда, когда меня разозлят, потому что я этого не прощаю... Злобы моей уже много лет никто не видел...
      Ее люди только чувствовали, когда я ее проявлял...
      Владеть собой – это главное, что должен уметь делать мужчина! Все остальное приложится. И успех в жизни ждет только того, кто собой умеет владеть в любой ситуации... Кто зол и безжалостен... Кто силен... Время такое, волчье...

* * *

      На прошлой неделе ментовский старший лейтенант Васька, мой друг детства и одноклассник, тоже обосновавшийся ныне в Москве, позвонил мне на мобилу и попросил помочь ему с переездом на новую квартиру. Он квартиру купил... Двухкомнатную... Отказать Ваське я не мог, тем более что здоровьем не обижен и потаскать мебель для меня – зарядка... Потом, когда старенькую мебель в квартиру затащили, когда жена Васьки приготовила что-то, спотыкаясь на малюсенькой кухне о не разложенный по полочкам и шкафчикам хлам, все мы, кто вызвался Ваське помочь – а все остальные были ментами, сослуживцами виновника переполоха, – сели за стол и выпили... Прилично, помню, выпили... Васька начал хвастать... Он всего за два года накопил на квартиру, хотя раньше вынужден был с женой и ребенком жить вместе с родителями жены. Васька рассказывал, как он работал сутками, сразу в трех местах помимо службы, брал лишние дежурства, как он вертелся, как он во всем отказывал себе, жене и даже ребенку, чтобы только купить эти тесные панельные стены...
      Я слушал, слушал лучшего друга детства, и вдруг такая злость меня охватила... Неуемная... Такая злость, что мне стоило неимоверных усилий похлопать Ваську по плечу и сказать ему банальное и сакраментальное:
      – Ты у нас молодец... Всего в жизни сам добиваешься... А надо было просто большевзяток брать...
      Я даже не сказал просто, что надо взятки брать... Я сказал именно «больше взяток»... Васька не смутился, из чего я сделал вывод, что он еще чином на хорошие взятки не вышел, а на мелких разве заработаешь на квартиру...
      Но я бы сам от такой жизни просто застрелился...
      Я тоже всего в жизни добиваюсь сам, только живу не так, как Васька... И один занимаю трехкомнатную квартиру в элитном доме...

* * *

      А большое зеркало я себе все же куплю... Мне нравится смотреть в зеркало и видеть себя то с одного бока, то с другого... Плохо только, что я люблю наставлять на свое зеркальное отображение пистолет... Иногда и пистолет с глушителем... И каждый раз вспоминаю...
      Я даже знаю корни этого воспоминания, как знаю корни своей любви к зеркалам...
      Они оттуда растут, из чеченского зиндана ... И уже никогда мне от этих корней не оторваться... Я там думал о зеркале... Я не видел себя со стороны, хотя на ощупь знал, что моя разбитая, покрытая коростой физиономия может внушать только жалость. А это злило меня больше всего... И зеркала хотелось... Хотелось посмотреть на себя, чтобы знать, что я не жалок, что я не смешон, что я зол и опасен...
      Зеркало в зиндане чеченами предусмотрено не было... А сам я там возможности не имел зеркало купить и установить. Зато могу себе позволить это здесь... А если захочу, то и не одно зеркало, много зеркал... Хоть все стены обширной ванной комнаты закрою зеркалами... И все они будут из толстого стекла, и покрыты будут серебряной эмульсией...

* * *

      Телефонный звонок не позволил мне окончательно решить главный вопрос жизни на современном ее этапе – каким будет мое зеркало или зеркала, если их будет много. А я ко всем жизненно важным вопросам отношусь серьезно. И потому, отыскав трубку в дальней комнате в кресле рядом с письменным столом, я ответил раздраженно:
      – Слушаю...
      – Сыно-ок... – издалека раздался голос матери и заставил меня поморщиться. Я уже по голосу понял ее состояние и готов был нос зажать, чтобы телефонная трубка не донесла до меня запах сивушного самогона.
      – Что тебе?.. – это я вместо «здравствуй». «Здравствуй» говорить матери нельзя, иначе она обнаглеет и пожелает на шею сесть. Она тоже мое настроение чувствовать умеет и знает, когда и как подмазаться...
      – С Новым годом, сынок...
      Вовремя вспомнила! Или после Нового года только проснулась?..
      – После Нового года уже две с лишним недели прошло...
      – Я дозвониться тебе никак не могла...
      Можно подумать, что она пыталась... Они с отцом если и выходили из дома, то только к соседке тетке Валентине за самогонкой. Да и то отец едва ли ходил... Мать обычно гнал... Тетка Валентина самогонку делает такую, что этой отравой можно клопов морить... И потому у нее покупают только те, кто живет рядом и на другой конец деревни за хорошим самогоном дойти не может. Я, грешен, в хорошем настроении пребывая, перед Новым годом послал родителям пять тысяч «деревянных»... Похоже, кончились, иначе мать не позвонила бы...
      – Что ты хочешь?
      – Сынок, скоро опять праздник ведь...
      – Какой?
      – Крещение... Морозы обещают, а у нас дров нет... – мать не решилась сказать, что праздник хотела бы отпраздновать, но не на что, и потому про крещенские морозы вспомнила.
      – А у меня собственного леса нет... Негде мне дрова рубить...
      Нынешняя зима такая, что дрова, похоже, и не понадобятся никому... Ну, может, на Крещение дождь в снег перейдет, но это зиму менее противной не сделает...
      – Может, поможешь как-то, а то у нас отец уже не ходит...
      Начинается обычное нытье...
      – Что, мне приехать, дров нарубить?
      Мать злобного ехидства не слышит.
      – Отец совсем плох стал...
      – Я пришлю денег... – пообещал я с идущим из глубины души вздохом и почесал себе висок глушителем пистолета. Глушитель сам к виску тянулся, и от голоса матери палец готов был на спусковой крючок нажать. Правда, предохранитель в положение стрельбы я не опускал...
      – Спасибо, родной...
      Матери только этого и надо было. Это единственная цель ее звонка... Говорят, самогонка в последнее время подорожала – инфляция...
      Как из дома выйду, заеду на почту – перевод отправлю...
      Иногда я сам думаю: люблю ли я отца с матерью? Наверное, все же люблю, хотя всегда груб с ними, хотя раздражают они единственным своим желанием – получить с меня деньги и как можно скорее пропить их...
      Они считают, что именно для этого меня и растили...

* * *

      В маленькой комнате у меня зеркало тоже есть – дверь в кладовку зеркалом закрыта. Правда, в этой комнате всегда теневые шторы задвинуты. Шторы красные. Утром в комнате красиво. Воздух становится красным, потому что окно на восток выходит, солнце встает и пытается сквозь стекло пробиться в комнату, чтобы в зеркало посмотреться – дверь в кладовку как раз напротив окна. Летом окно открыть можно и солнце побаловать, но в середине января этого лучше не делать. Да и погода нынешней слякотной зимой не солнечная...
      В полумраке пистолет, наставленный в зеркальное отражение, выглядит более грозно, чем при ярком освещении в ванной комнате. Автомат вечером выглядит совсем не так... Даже если он в руках чеченского боевика... Тогда, к концу плена, я совсем перестал бояться их автоматов, точно так же, как и их побоев... И мозоли на руках превратились в жесткие наросты. Это не мешало тренированно выкапывать себе очередную могилу...

* * *

      ...– Младший сержант Онуфрие-ен-н-нко-о-о... – в конце моей фамилии звучание обычно поднималось до львиного рыка. Этому уроду, нашему командиру роты капитану Петрову, ужасно нравилось так зычно мою фамилию произносить. И обязательно хохотнуть потом, радуясь собственной дури.
      Я сейчас иногда смотрю по телевизору профессиональный бокс, и часто на боях представление боксеров проводит какой-то знаменитый их спецведущий... Баффер, кажется... Он точно так же в микрофон орет, как капитан Петров. Но этот Баффер свою манеру представления запатентовал, и если кто-то желает повторить ее, обязан патент купить. Говорят, покупают... Петрову, дураку, тоже следовало запатентовать свой рык... Тогда он мог бы и с Баффера денежки содрать... И с других офицеров... У нас среди офицеров дурь популярностью пользуется...
      Звание младшего сержанта мне дали после окончания учебки. Полгода натаскивали. Но когда после учебки в часть приходишь, даже младшим сержантом, все равно «молодым» остаешься, поскольку службы, как считалось, пока не нюхал... И приходится нюхать... И от «стариков», и от «дедов», и от офицеров...
      Не так страшен черт, как его малюют, конечно... Перед армией невесть чем пугали, а здесь было терпимо... Для большинства. И я, впрочем, терпел, хотя мне было легче, чем другим... Наши «старики» и «деды» моего взгляда не выдерживали. Я уже тогда знал, что, если долго кому-то в глаза смотрю, чуть голову опустив так, чтобы под зрачком полоска глазного белка была видна, мой взгляд мало кто выдержать может. Люди его пугаются и глаза старательно отводят... Я именно так на «стариков» и на «дедов» смотрел. Меня почему-то уважать стали. Хотя не баловали... Но тогда я еще не был злым... Добрым я никогда не был, но и злым не был тоже...
      А командир роты меня всегда злил своей манерой мою фамилию произносить. Это потом мы сдружились, а сначала я его невзлюбил... Капитана, помнится, я тоже пытался взглядом «придавить», но он своими «пуговицами» в глаза никому и никогда долго не смотрел. Он руками, как баба, всплеснет, отдаст приказание и уже бежит куда-то еще, уже забыв о том, что тебе приказал...
      Но на зов командира, раздавшийся из ротной канцелярии, откликаться положено сразу, тем более здесь, на войне, хотя мы тогда еще не знали, что это многолетняя война, и нам даже обещали, что, как только новый, 1995 год встретим, после этого вскоре назад отправимся... Правда, от нас до настоящей войны тоже не близко было... Мы в Моздоке стояли... Вернее, еще устраивались, потому что бригаду спецназа ввели в Моздок только в первых числах декабря...

* * *

      ...Капитан позвал, я сразу и пришел...
      – Товарищ капитан, младший сержант Онуфриенко по вашему приказанию...
      Петров меня жестом остановил. Сам какие-то бумаги разбирал. У него в канцелярии всегда стол бумагами завален был, и капитан никогда не мог сразу найти нужную.
      – Так, значит... Онуфриенко Стас Палыч... – похоже, мое имя-отчество что-то капитану напоминало, и он под хорошее настроение его произносил тоже. – Бери сейчас своего ефрейтора Волка, и идите на склад батареи получать... Ночью вылетаем на операцию... С собой, значит, берете... Берете... – Петров наконец-то нашел нужную бумагу и стал мне читать. – «Р-394», «Северок» и «Ангару» ... Это у себя на узле... Комплект питания для интенсивной работы в течение пяти суток... Это на складе... Стоп... Шести суток... Комплект питания на шесть суток... Чтобы про запас было... Понял?
      – Так точно, товарищ капитан.
      – На продовольственном складе... Сухой паек на пять суток...
      – Может, на шесть? – с легким ехидством переспросил я.
      – На пять... Приказ – на пять суток... Больше не дадут... Получаете на двоих... Остальные сами получат... Понял?
      – Так точно, товарищ капитан. Разрешите идти?
      – Кати, да поживее... Как получите, валите отсыпаться...
      Предстояло найти ефрейтора Волка. Только где его искать – городок большой. Он передо мной не отчитывается, куда двинул... Волк из «дедов» – последние полгода служит, вернее, уже меньше, чем полгода. Весной на дембель... Он не нашу учебку оканчивал, а только какие-то курсы перед армией, потому и ефрейтора только здесь уже, в части, получил. Здесь и работать по-настоящему учился. Но в телеграфном режиме клепал – такого радиста еще поискать надо... И меня до тошноты натаскивал... Ночью просыпался от писка в ушах...
      Волка я нашел на спортивной площадке. Он «молодых» сержантов-связистов, что со мной прибыли, на турнике заставлял «выход силой» делать. При всех я приказ передавать не стал, в сторону отвел. Объяснил, что от нас Петров требует.
      Ефрейтор плечами пожал, потом, подумав, улыбнулся почти обрадованно.
      – А чего... Наконец-то на дело пошлют... – бодро шлепнул меня ладошкой по груди. – Готовь место для медальки... За такие рейды всегда награждают...
      Официально мы с Волком числились в роте связи, но были закреплены за ротой капитана Петрова, он называл нас своей персональной стаей, к которой причислял еще и прапорщика Волкова, старшину роты. Волка и Волкова – за фамилии, меня – за волчий взгляд. И жили мы в казарме линейной роты, как и все другие радисты, кто за ротами был закреплен, а не за штабом. Но работали все на штабном радиоузле, и там дежурили, и в казарме тоже дневалить приходилось. В итоге никогда не скучали...
      – А то война скоро кончится, а мы из бригады не выбрались...
      Я оптимизма Волка не разделял, потому что за день до этого, когда на штабном узле дежурил, нечаянно подслушал разговор двух подполковников в курилке. Стоял недалеко и подслушал, хотя они и разговаривали не стесняясь. И я уже знал, что разведывательные операции обычно положено проводить под прикрытием войск и в тех местах, где войска активно действуют. Сейчас по всей Чечне войска действуют по трем направлениям. Туда пока не посылали... Но какой-то новый московский генерал, за наградами приехавший, чтобы показать свою профессиональную активность, требует выброса разведотряда в район Алхазорово, где наших войск нет, где только боевики хозяйничают и где вообще нет смысла разведку проводить, поскольку туда наши части еще не скоро доберутся. А когда доберутся, обстановка там измениться может кардинально... Совершенно ненужный рейд в совершенно неподходящее время, поскольку погода стоит почти постоянно нелетная, забросишь отряд, а назад и забрать не сможешь...
      И еще подполковники откровенно считали бригаду необученной... Молодежи много, как прибыли, устройством на месте занимались, а не боевой подготовкой... Какой уж тут разведывательный рейд...
      Волку я, конечно, этого не сказал. Ему очень хотелось, как каждому дембелю, домой с медалью, а то и с орденом отправиться. Только одни дембеля, кажется, во всей бригаде и радовались, что нас в Чечню загнали... Тогда все говорили, что это ненадолго и с чеченцами расправятся за пару недель, от силы за месяц... Сам министр обороны такое обещал... И дембеля в бой рвались, боялись, что война кончится, а они медаль получить не успеют... Обидно будет говорить, что на войне был, а вернулся без награды...
      Да и сам я, признаться, беспокоился не сильно. За полгода в учебке и пару месяцев в части уже привык к тому, что решает за меня кто-то другой... Я есть, но меня как будто и нет вовсе... Не человек я, а солдат, и солдату решать не положено... Ему не положено даже решать, что ему на обед есть, а что на ужин... И это кто-то за него решает... А уж об участии в боевых операциях – тут дело исключительно командирское...
      Но и это не расстраивало. Привычка хуже неволи. Привык, как привыкли мои родители и родители моих сверстников, что государство все и всегда за них решало, в том числе что и кому есть... Кроме того, за два последних месяца слишком много нам уже рассказывали о спецназе ГРУ и его истории... Так много, что мы, не успев по-настоящему спецназовцами стать, уже почувствовали себя хрен знает кем...
      Да-да, именно такими... И я тоже...

* * *

      ...На складе, когда заряд батарей прибором проверяли, от кладовщика-прапорщика узнали, что десантироваться будем с вертолетов. Это немного обрадовало, потому что прыгать с парашютом и с рациями – не слишком приятная процедура. От своего собственного веса ноги после приземления болят, а рация тоже не легкая... А если прыгать в горах, то вероятность ноги переломать увеличивается в несколько раз... И, не приведи господи, заставят в темноте десантироваться... Тогда уж точно после приземления только половина отряда на ногах бы осталась и вторую половину на себе тащила...
      Но ефрейтор Волк чем дальше, тем больше сиял. Должно быть, мысли в голове вертелись, и представлял он уже, как в родной деревне его, орденоносца, встречают с цветами... Я посматривал на него как на более опытного спецназовца и тоже приобретал уверенность в себе. Мы с ним почти земляки, из соседних областей...

* * *

      Я стал собираться, но выйти из дома не успел. Мне на мобилу позвонил Волк:
      – Ты дома?
      – Дома пока...
      – Машины пришли...
      – Уже на месте?
      – Нет, в Москву въехали. На месте будут часа через полтора...
      – Добро... Я скоро поеду...

      Трубку городского телефона я положил так, что она чуть не раскололась сама и аппарат едва не сплющила. В минуты веселящего раздражения со мной это случается. За прошлый год три аппарата разбил...