Сколько сдерживал себя Джабраил... Уже четвертые сутки пошли, как он здесь. И ни разу не посетил свой дом, хотя так тянуло туда. Но это даже с Ахматом обсуждали: случайный взгляд со стороны, из-за разрушенного наполовину забора – и все может пойти прахом. Не только теплое и насиженное место Ахмата, прикрывающего всех, кто остался от отряда Джабраила. Но и, самое главное, новое дело. Такое большое и ответственное.
      Ахмат дважды по просьбе Джабраила навещал полуразрушенный дом. Сначала просто рассказал, что там и как. Расстроил сообщением о мародерстве соседей. Неприятно покоробил рассказом о том, что раковину на кухне какие-то грязные типы превратили в унитаз. Через день отправившись снова, по просьбе Джабраила принес оттуда поломанный стул, потому что целых стульев там не осталось. Подремонтировал своими неумелыми руками, как мог. Сидеть на этом стуле рискованно, но сейчас там лежат нотные тетради Джабраила.
      Когда-то Джабраил именно на этом стуле и сидел. Белый, красивый стул. Положив на спинку руку, он чувствовал себя присутствующим там, за родными стенами, в чистом и уютном доме, где все, как теперь казалось, было белым. И даже себя он видел не в черном головном платке, а в белом костюме. Раньше он любил белые или просто светлые костюмы. Этот цвет был очень к лицу Джабраилу, и он хорошо это знал. Сейчас вспоминался дом, вспоминался он сам в белых одеждах, все это виделось в легкой туманной романтической и идеалистической дымке, а в ушах звучала музыка. Та музыка, которую он напишет. И эта музыка полностью отвечала его настроению, его воспоминаниям и его переживаниям.
      Музыка... Много музыки... Сколько помнил себя Джабраил, музыка всегда жила в нем, с самого детства уши заполняли гармоничные, создающие приподнятое и доброе настроение звуки. Видел он горы – они создавали в голове звуки волнующие и величественные, чистые, как чист горный воздух, и легко-протяжные, как полет орла. Видел он, как ветер тугими волнами клонит ковыль в степи, звуки в голове вставали другие, плавные, с переливами, но в то же время напряженные и, казалось, безостановочные. Поезд рассекал долину своим стремительным бегом – опять новая музыка, стремительная и обещающая скорые перемены. Все, буквально все, что он видел, рождало музыку. Наверное, он рожден был стать композитором, и стал им... Но он рожден был стать большим, если уж не великим композитором, и стремился к этому, учился у лучших педагогов Европы, которые уверены были, что работают с новой восходящей звездой мирового музыкального творчества. И он обязательно стал бы таким, если бы не эти десять лет его войны...
      Десять лет вычеркнуты из жизни.
      Вычеркнуты? Нет. Они тоже остались в душе музыкой – трагической и героической, болезненной и отчаянной, но – музыкой...

* * *

      Музыка звучала в нем и сейчас, когда Джабраил вспоминал о том, каким был его дом раньше, не имея сил пойти и посмотреть, каким он стал сейчас, чтобы не озлобиться, чтобы не превратиться в лютого неукротимого зверя, жаждущего только одного – мести. Говорят, что гений и злодейство несовместимы. Джабраил не хотел быть злодеем, хотя не совсем соглашался с истинностью утверждения. История знала многих гениев и злодеев в одном лице. Но он даже злодеем быть не желал, и вовсе не потому, что желал быть гением. Он себя гением уже чувствовал, и другие, опытные и серьезные люди, к мнению которых мир прислушивался, говорили ему об этом открыто. Для полного признания не хватало немногого – публичности. Но публичность – это предмет времени. Она сама приходит, когда время поймет, что пора уже. Однако время сыграло с Джабраилом дурную шутку, оставив без инструмента, вместо которого под руками оказался автомат. И любовь друзей, знакомых, просто людей, знающих его, то есть признание авторитета. Эти люди готовы были пойти за авторитетным человеком, которого они любили. Так сказал когда-то генерал Джохар Дудаев, и он не потребовал, а попросил Джабраила повести людей за собой. И Джабраил повел, оставив признание своей гениальности на потом, когда время к этому настанет...
      Были, конечно, и другие люди рядом. Были те, кто объяснял, что ему не место там, где идет война, тем более война не просто национальная, но война еще и религиозная. А религия была против его музыки. У религии музыка была своя. Да и национальная музыка значительно отличалась от европейской классики, которой Джабраила учили всю его недолгую еще жизнь. Ему предлагали все бросить и уехать в Европу. Туда, где он учился. И там продолжать свои занятия...
      Наверное, и в этих подсказках была правда. Особенно часто он слышал такие слова от жены, пианистки не самого большого таланта, и к тому же не чеченки, вернее, только на четверть чеченки. И потому она не могла понять его национальных чувств. В ней очень слабо говорила чеченская кровь, а кровь матери, еврейки-космополитки, говорила, что родина у человека там, где он живет. И он отправил ее в Германию. Вместе с детьми. У них там появился новый дом, купленный на деньги, которые он привозил. Не слишком большой, но удобный. А этот дом, полуразрушенный, жена и дети забыли. Особенно, конечно, дети, потому что они жили здесь, когда были совсем маленькими. Но не забыл его Джабраил... И хотел видеть разрушенными дома тех, кто разрушил его дом...
      Гений и злодейство несовместимы. Ерунда. Он разрушит их дома. И после этого станет гением. Он по-прежнему слышит музыку постоянно, словно никогда ни на шаг не отходил от инструмента. Даже более того, он слышал музыку в бою, и все звуки войны, крики смерти, выстрелы и взрывы так легко переводились в уме в музыку, что он чувствовал себя гением. Это кому-то трудно искать в голове новые ноты. У него так много накопилось новых музыкальных мотивов, что он может теперь при первом же случае сесть за инструмент и играть совершенно новую музыку даже не с листа, а просто из головы. Играть, играть и играть... Он постоянно чувствовал потребность в этом.
      Порой Джабраилу удавалось отдыхать за границей. Особенно чувствовалась потребность в таком отдыхе зимой, когда он и весь отряд уводил с собой. Отряд устраивался где-то в приграничных селах, где жили этнические чеченцы. А сам он имел возможность и в город выбраться. Однажды даже сходил в Грузии на концерт швейцарского пианиста. Там, в городе, он и сам мог бы найти возможность сесть за инструмент. Но не садился принципиально, потому что его война еще не закончилась...

* * *

      Музыка дома звучала, заполняя Джабраила целиком. Она была ностальгической, щемящей душу, вызывающей тепло в середине груди и обволакивающей голову сладким туманом. Потом мелодия стала постепенно меняться, одна за другой в общий текст звуков стали вплетаться грустные нотки. Потом этих ноток становилось все больше и больше. А еще через несколько минут мелодия стала походить на стоны. Дому было больно, дом страдал, чувствуя рядом хозяина и не имея возможности хозяина увидеть. Дом был живым организмом, любимым живым организмом, общающимся с хозяином посредством музыки. И, сам не осознавая, что он делает, Джабраил встал, и тихо вышел из дома. Он очень старался, чтобы не скрипели половицы под его скользящими шагами. И потому даже не переобулся, а вышел, как был, в тапочках. Еще и тогда он не думал идти в свой дом, хотя дом звал его, требовал к себе настоятельно и печально, как зовет, бывает, хозяина больная собака.
      Во дворе рядом с крыльцом стоял Алан. Смотрел на Джабраила внимательно и помахивал лохматым хвостом. Джабраил положил руку на широкий лоб собаки и двинулся в глубину сада. Он сам не осознавал, что идет на зов. Он уверен был, что вышел просто воздухом подышать перед сном. Но шел целенаправленно и без остановки.
      Задвижка в калитке не имела замка, хотя и имела петлю для замка. Но зачем замок, если задвижка закрывается с этой стороны... Стараясь не издать ни звука, Джабраил отодвинул засов и сразу, не сомневаясь, шагнул в собственный сад. Калитку за собой закрыл плотно, чтобы не вышел Алан.
      Вот дорожка, по которой ходил столько раз. Выложенная фигурной тротуарной плиткой. Дорожка не напрямую ведет к дому, а огибает его по кругу. Сделав по дорожке несколько шагов и умиляясь этому, Джабраил все же пошел напрямую. И приблизился к двухэтажному дому, не имеющему ни одного стекла в окнах. Те стекла, что не были разбиты, оказались просто вынутыми из рам и унесенными кем-то, кто имел потребность в стекле. Это даже не возмущало. Задняя дверь тоже перестала быть дверью. Даже наполовину перестала, потому что верхняя половина была выломана, а нижняя уже не могла самостоятельно роль двери выполнить.
      Джабраил шагнул за порог, все так же слыша в ушах стонущую музыку. Пол первого этажа был завален кирпичом. На кухню, памятуя рассказ Ахмата, даже заходить не захотелось. И он сразу пошел на второй этаж, сразу к своей большой угловой комнате, где когда-то стоял рояль, неизвестно кем и куда вывезенный.
      Шум машины на улице только на секунду врезался в болезненный музыкальный фон, но вплелся в него почти органично. Потом так же органично Джабраил прослушал и шум более серьезного двигателя, и по звуку догадался, что по улице едет патрульный БТР. И, не отвлекаясь от музыки, похвалил себя, что не взял фонарь, потому что патрульные могли заметить свет фонаря в развалинах, и это не осталось бы без внимания.
      Машины прошли, а без фонаря Джабраил все же споткнулся. Это как-то вывело его из состояния прослушивания музыки дома и заставило насторожиться. И не зря, потому что почти сразу после звука, который он сам издал, Джабраил услышал другой звук, который определил безошибочно – кто-то опустил предохранитель на автомате.
      Это уже была прямая угроза, сразу сделавшая из музыканта воина. Джабраил был хорошим воином, и он даже подумать ничего не успел, как пистолет переселился из-за ремня на спине в руку и подготовился к стрельбе как бы сам по себе, без того, чтобы человек подумал об этом.
      Теперь каждый шаг – это шаг к спасению, если он будет неслышимым. Так осторожно и передвигался Джабраил к окну. В доме-развалинах темно. Его силуэт высветиться не может, и потому осторожно выглядывать можно без опасения. Но сад луной освещается хорошо. И Джабраил сразу увидел прижавшиеся к забору три человеческие фигуры. Они, несомненно, слышали звук из дома. Поняли или не поняли, что там кто-то есть? Но – насторожились. Ждали чего-то, может быть, повторения звука.
      Так в напряжении прошло почти пять минут. Люди у забора тихо переговаривались, спрашивая друг друга, что им делать. Но ждать долго они тоже не хотели и стали осторожно выдвигаться в сторону сада. Не в сторону дома, а в сторону сада, к забору с домом Ахмата Хамкоева, к тому забору, где Джабраил оставил калитку закрытой.
      За калитку они не пройдут. Там сидит грозный сторож Алан, который собьет чужаков с ног раньше, чем они успеют выстрелить. Но выстрелить они все же успеют. Алана жалко. Он старый и верный пес, который никакого противника не испугается. И потому будет обречен...
      Не слишком думая о себе, о том, что автоматные очереди могут быть направлены и в окно, из которого раздастся выстрел, Джабраил поднял пистолет. Он почти не целился, потому что умел стрелять быстро. И нажал на спусковой крючок.
      Один из людей упал, двое других бросились в сторону кустов, дав несколько коротких неприцельных очередей неизвестно куда. Джабраил еще дважды выстрелил, тоже видя только шевеление кустов, и только после этого заметил, как молниеносно перелетели через разваленный забор две фигуры.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.