R.A.Salvatore «Road of the Patriarch» 2006
      Пер. с англ.: Е. Фурсикова
      «Фантастика», 2008
      OCR by Bill Gilbert, 2008
      В замке короля-колдуна Женги Джарлакс завладел могущественным артефактом и решил с его помощью основать на землях Ваасы королевство Д'Эрт, провозгласив королем Артемисом Первым своего друга Энтрери. Однако эта авантюра оказывается провальной. Энтрери, устав от покровительства неугомонного приятеля и тяжело переживая предательство любимой женщины, отправляется в город своего детства…

      «Она прекрасна», - думал Артемис Энтрери, глядя, как обнаженная Калийа идет к вешалке за одеждой. Движения ее были отточенны, как у всех прирожденных бойцов, она шла легко и грациозно, мягко опускаясь на пятки. Роста она была среднего, гибкая, но при этом крепкая, и под кожей, местами отмеченной рубцами шрамов, проступали сильные мышцы. «Она словно соткана из противоречий, страстный пыл в ней сочетается с чем-то зыбким, ускользающим»,- подумал Энтрери, следя за любимой взглядом. Она могла быть разной, и, когда они занимались любовью, становилась то яростной, то нежной, принося им обоим необыкновенное наслаждение.
      Наверняка такая она и на поле боя. Калийа никогда не теряла голову в схватке и, сражаясь, обдумывала каждое движение. Свои достоинства и недостатки она знала превосходно, но противника оценивала еще лучше. И, несомненно, умела пустить в ход женские чары, чтобы усыпить бдительность врага перед тем, как выпустить ему кишки. Достойно уважения.
      На обычно угрюмом лице Энтрери, предававшегося подобным размышлениям, мелькнула улыбка. Однако она тут же исчезла, и он вернулся к мыслям о себе самом. На вешалке, кроме одежды Калийи, висела и его черная шляпа с узкими полями, подаренная Джарлаксом. Головной убор производил такое же обманчивое впечатление, как и прежний его владелец - темный эльф. Шляпа обладала многими необычными свойствами, как физическими, так и магическими, - например, способностью охлаждать тело владельца, чтобы спрятать его от глаз, различающих не свет, а тепло. А в ленте скрывалась струна, позволяющая удержать шляпу на голове настолько плотно, чтобы она не свалилась даже при падении с лошади.
      Да, внешность обманчива. Кто знает, что еще она таит?
      После ночи, проведенной с Калийей, он спал без задних ног. Подруга вполне могла убить его, и Энтрери вдруг подумал, уж не зачаровала ли она его каким-то образом. Никогда еще он не чувствовал себя более беззащитным, чем с этой женщиной.
      Да нет, успокоил он сам себя. В ее отношении не чувствуется фальши. Если только, конечно, Калийа не задалась целью полностью усыпить его бдительность, а потом попытаться напасть.
      Спрятав лицо в ладонях, он потер усталые глаза и тряхнул головой. Хорошо, что так она не видит его горькую усмешку, - ведь от подобных мыслей и подозрительности у него точно когда-нибудь крыша съедет.
      – Ну что, ты идешь? - спросила Калийа, возвращая его к реальности.
      Он поднял взгляд. Она стояла у вешалки, по-прежнему нагая, но сейчас его внимание привлекло лицо женщины, а не ее обнаженное тело. Любой согласился бы, что прежде Калийа была удивительно красива, а ее серо-голубые глаза просто зачаровывали. В зависимости от обстоятельств - одежды, освещения - они могли становиться бледно-голубыми, такого удивительно прозрачного тона, что в сочетании с иссиня-черными волосами производили просто неизгладимое впечатление.
      Черты лица Калийи были безупречны.
      Но вот шрам… Он наискосок пересекал ее правую щеку и, уродуя губы, спускался к подбородку. Рубец этот нередко отражал ее ярость, становясь багрово-красным. Калийа словно выставляла его напоказ, отрекаясь от своей прежней красоты.
      Но зато, когда на лице ее появлялась улыбка, одновременно и лукавая и грозная, Энтрери даже не замечал, как изувечены губы. Подруга казалась ему прекрасной, и, понимая, что шрам этот каким-то образом повлиял на ее характер, сам он не обращал на него внимания. Тайна, мерцавшая в глубине ее глаз, так завораживала его, что остальное казалось незначительным. Вот женщина тряхнула головой, и густые пряди рассыпались по плечам, и ему захотелось в тот же миг вскочить и зарыться лицом в их мягкий шелк.
      – Мы же собирались поесть, - напомнила она, со вздохом натягивая рубашку. - Я думала, что у тебя после всего будет зверский аппетит.
      Но едва голова Калийи вынырнула над воротом рубахи, улыбка ее разом исчезла - она увидела лицо своего возлюбленного. Выражение его вновь стало мрачным, причем Энтрери и сам не мог бы сказать почему. Ни о чем плохом он сейчас не думал, скорее, наоборот, ведь Калийа была светлым лучиком в его презренной жизни.
      В последнее время на его лице часто появлялось это угрюмое выражение - а может, таким оно было всегда? - причем без всяких видимых причин. Правда, он часто злился - на все вместе и ни на что конкретно.
      – В конце концов, мы вовсе не обязаны идти есть, - сказала она.
      – Нет, что ты, надо пойти подкрепиться, уже довольно поздно.
      – Что тебя гложет?
      – Ничего.
      – Тебе было плохо со мной ночью?
      Что за глупый вопрос! Энтрери едва успел подавить усмешку, понимая, что Калийа напрашивается на комплимент.
      – Мне всегда с тобой хорошо. Очень. И этой ночью тоже,- сказал он и с удовольствием отметил, что ей это приятно.
      – Тогда в чем дело?
      – Я же сказал, что все в порядке.
      Наклонившись, Энтрери поднял штаны и принялся их натягивать, но замер, когда Калийа опустила руку ему на плечо. Подняв взгляд, он увидел ее озабоченное лицо.
      – А по тебе не скажешь. Говори, в чем дело. Или ты мне не доверяешь? Что угнетает Артемиса Энтрери? Что такое произошло с тобой, что внутри у тебя как будто все время что-то клокочет?
      – Не болтай ерунды, ты сама себе что-то напридумывала! - огрызнулся он и снова нагнулся за штанами, но она только крепче вцепилась в его плечо и заставила снова поглядеть ей в глаза.
      – Скажи же,- настаивала Калийа.- Как появился такой безупречный боец? Откуда взялся Артемис Энтрери?
      Он уставился в пол, но глаза его смотрели в пустоту. Мысленно он вновь вернулся к тому мальчишке, каким рос на пыльных улицах далекого портового города, где всегда либо пахнет солью и водорослями, либо в воздухе носятся тучи колючего песка, в зависимости от ветра.
 

* * *

 
      Ветер, несший песок, бился в дощатые борта повозок, и они поскрипывали, даже стоя на месте. Лошади беспокойно переминались и время от времени пытались встать на дыбы, но узда не позволяла. Худой, но жилистый возница, напомнивший мальчику отца, с яростью стегал их плеткой.
      Точно как его отец.
      Сидевший в одной из повозок толстый торговец специями долго и пристально смотрел на мальчика. Глаза его были полуприкрыты тяжелыми веками, и этот странно гипнотизирующий, как у змеи, взгляд словно нагонял сон. Все же неспроста это, какая-то тайная сила была у этого неприятного, неряшливого человека, позволившая ему возвыситься над остальными торговцами, снаряжавшими сейчас обычный сезонный караван из Мемнона. Даже мальчик понимал, что все они подчиняются ему, хотя и ничего не смыслил в иерархии касты торговцев.
      Но этот явно числился у них главным, и мальчик чувствовал себя польщенным, что такой важный господин снисходит до них с матерью. Когда же толстяк протянул золотые монеты, у мальчишки рот открылся сам собой и глаза чуть не вылезли из орбит. Золотые монеты! Он слыхал о них, знал, что такие бывают, но никогда прежде не видел. Однажды он видел серебряную монетку, которую какой-то чужой дядя дал его отцу, Белриггеру, а потом ушел с его мамой за занавеску.
      Но золото? Никогда! У мамы в руках золото!
      Однако радостное волнение оказалось недолгим, потому что в следующее мгновение его мать, Шанали, не церемонясь, схватила его за плечо и пихнула к толстяку. Мальчик извивался, пытаясь вырваться из его потных лап. Мама должна объяснить, что происходит!
      Но когда ему, наконец, удалось вывернуться, чтобы заглянуть ей в лицо, мать уже повернулась, собираясь уходить.
      – Куда ты?! - закричал он. - Почему ты меня бросаешь? Почему он не пускает меня? Мамочка!
      Она оглянулась, но лишь на одно мгновение. И он в последний раз увидел ее печальные, ввалившиеся глаза.
 

* * *

 
      – Артемис!
      Вздрогнув, он посмотрел на Калийю. По ее лицу было видно, что ей и тревожно, и смешно одновременно.
      – Ты так и собираешься все утро просидеть со спущенными штанами и флейтой в руках?
      Ее слова окончательно привели его в чувство, и Энтрери увидел, что и впрямь сжимает в пальцах волшебную флейту Идалии, подаренную сестрами-драконами. И штаны он действительно так и не натянул. Он хотел положить инструмент на кровать, но почувствовал, как тяжело выпустить его из рук. Это рассердило Энтрери, он бросил флейту, вскочил и резким движением надел штаны.
      – Ну, так что же? - спросила Калийа, возвращаясь к разговору. - Как появляются такие воины, как Артемис Энтрери?
      И вновь его мысли унеслись в далекий Мемнон. Перед глазами так ясно встал образ отца, Белриггера, что Артемис невольно вздрогнул. Флейта опять оказалась в руке. А в памяти тут же возникли похотливые глаза однозубого Тоссопаша.
      Энтрери швырнул инструмент на кровать.
      – Что же главное? - допытывалась Калийа. - Тренировки? Выдержка?
      Не глядя на нее, он сдернул свою рубашку со стула и ответил тоном, который пресекал все дальнейшие расспросы:
      – Злость.
 

* * *

 
      Среди моря таких же домов их крохотный глинобитный домик, в десять футов в длину и пять в ширину, был совершенно неприметен. Над входом, обращенным к морю, как и во всех соседних домах, был навес, под которым только и удавалось укрыться от удушающей жары. Внутри дома не было стен, разделяющих пространство. Занавеска отгораживала ту часть, где спали отец и мать - Шанали и Белриггер, или же Шанали и другой мужчина, заплативший отцу. А мальчик спал на полу посреди комнаты. Однажды, когда его совсем одолели насекомые, он залез спать на стол, и Белриггер жестоко избил его за непослушание.
      Все трепки и порки давно слились в памяти в одну, но это избиение Артемис помнил отчетливо. Отец в тот раз напился сильнее, чем обычно, и колотил его по спине какой-то полусгнившей доской, отчего под кожей осталось множество заноз, и спина потом много дней нарывала и гноилась.
      Шанали тогда пришла отереть ему раны мокрой тряпкой, это он очень хорошо запомнил. Она по-матерински заботливо водила тряпкой по спине и негромко отчитывала его за то, что ослушался Белриггера, но даже в ее упреках сквозила неподдельная любовь.
      Наверное, это был последний раз, когда мать отнеслась к нему по-доброму, и более теплого воспоминания о ней его память не сохранила.
      А несколько месяцев спустя та же самая женщина продала его толстому купцу. Но к этому времени она даже внешне уже очень изменилась: сильно побледнела, глаза ее запали - и появилась одышка.
      Тот день ему вспоминать не хотелось, и мысленно он вновь вернулся к образам Белриггера и Тоссопаша, беззубого, небритого недоумка, который околачивался у них в доме чаще, чем бывал там отец. В воспоминаниях Тоссопаш неизменно смотрел на него маслянистым взглядом, наклонялся к нему или норовил потрогать. И говорил он всегда одно и то же: «Я ведь брат твоего папаши. Зови меня дядя Тоссо. Дядя может сделать для тебя много хорошего, мальчик мой».
      От всех этих картин и слов сознание Энтрери словно съеживалось - так хотелось вычеркнуть все это из памяти навсегда.
      Белриггер хоть, по крайней мере, никогда не выслеживал его по переулкам, не пристраивался рядом, когда мальчик ложился спать, не пытался поцеловать его или пощупать. Белриггер, пожалуй, временами и вовсе забывал о его существовании и вспоминал о сыне лишь затем, чтобы поколотить его или грязно и зло обругать.
      Мальчик смутно подозревал, что сам факт его существования бесит отца. Иначе чем объяснялась подобная ненависть? Тщедушный Артемис был как бельмо на глазу у отца - ведь его приходилось постоянно кормить. Хотя обычно ему доставались лишь куски черствого хлеба и объедки после отцовского обеда.
      От него отвернулась даже родная мать, обменяла ребенка на золотые монеты…
      А у толстого купца были такие противные мягкие руки…
 

* * *

 
      Энтрери внезапно проснулся среди ночи. Он был весь в холодным поту, и влажные простыни прилипли к голому телу.
      Услыхав рядом ровное дыхание Калийи, он несколько успокоился. Приподнявшись, Энтрери с удивлением обнаружил у себя на животе флейту Идалии. Он сел и поднес инструмент ближе к глазам, хотя в слабом лунном свете, просачивающемся сквозь единственное окошко, почти ничего нельзя было различить. Но он безошибочно узнал свою флейту и на ощупь, и по тем особым ощущениям, что она в нем вызывала.
      На мгновение задумавшись, он припомнил, где же оставил инструмент перед сном - вроде на выступе деревянной рамы кровати, отсюда его легко было достать. Так что, видно, он бессознательно взял ее во сне, поэтому воспоминания и начали вновь преследовать его.
      А может, это вовсе и не воспоминания? Так ли уж точны эти образы детства, проведенного в Мемноне? Может, это дьявольское наваждение волшебной флейты?
      Правда, тот день, когда ему пришлось уйти с караваном, он помнил отчетливо, и образы, навеянные флейтой, полностью соответствовали действительности. Это последнее воспоминание о родном городе и предательство собственной матери уже тридцать лет не давали Артемису Энтрери покоя.
      – Что с тобой? - негромко проговорила за его спиной Калийа. Тихо придвинувшись, она прильнула к его спине и обняла одной рукой, крепко прижав к себе. - Что с тобой?
      Не зная, что ответить, Энтрери молча ощупывал дырочки флейты.
      – Ты так напряжен, - заметила Калийа, чмокнув его в шею.
      Он не шелохнулся, и она поняла, что он не в настроении.
      – Злость не дает тебе покоя? - снова принялась допытываться она.- Злость, из-за которой ты стал тем, что ты есть?
      – Да что ты можешь знать об этом?! - резко ответил Энтрери и бросил на подругу такой взгляд, что даже в темноте она почувствовала, что лезет не в свое дело.
      – И на кого же ты злишься? Или на что? - тем не менее не отступила она.
      – Это не злость, пожалуй,- задумчиво проговорил Энтрери, обращаясь скорее к самому себе, чем к ней. - Это омерзение.
      – К чему-то?
      – Да. - Он высвободился и встал.
      Калийа соскользнула с постели, приблизилась к нему и сзади обвила руками шею.
      – А ко мне ты не испытываешь омерзения? - шепнула она ему в самое ухо.
      «Пока нет,- подумал Энтрери, но промолчал.- Но если так случится, я проткну мечом твое сердце».
      Однако он сразу же заставил себя не думать об этом, погладил руку Калийи и, искоса глянув на нее, улыбнулся.

       ТУГО НАТЯНУТЫЙ КАНАТ
       Интересно, по-прежнему ли они странствуют вместе, как раньше, всегда готовые схватиться за оружие - не только для того, чтобы защититься от врагов, но и друг от друга?
       Я часто думаюо них, Артемисе Энтрери и Джарлаксе. Даже во время нашествия полчищ орков во главе с королем Обальдом, даже в те дни, когда бушевала война и Мифрил Халлу грозила опасность, я время от времени уносился мыслями далеко-далеко, раздумывая о судьбе этой странной пары.
       Почему они так занимают меня? Что касается Джарлакса, для меня он всегда будет связан с именем отца, Закнафейна, вместе с которым он когда-то бродил по окрестностям Мензоберранзана, как сейчас, быть может, путешествует с Артемисом Энтрери по Верхнему Миру. Джарлакс не соответствует расхожим представлениям о дроу, он всегда непредсказуем; даже сами темные эльфы никогда не знают, чего от него ждать. И мне приятно сознавать, что он именно такой, поскольку это лишнее доказательство того, что личность сама по себе намного важнее того, что наследуешь при рождении. Ведь, учитывая мое происхождение, иногда лишь эта вера помогала мне сохранить душевное здоровье. С моим племенем меня роднят только типично эльфийские уши и черный цвет кожи, но люди часто думают иначе. Однако их предрассудки не имеют надо мной власти, пока я ясно понимаю, что их представления обо мне не имеют никакого отношения ко мне, истинному, и что целый народ нельзя мерить одной меркой.
       Джарлакс - живое тому подтверждение. Он лучший пример того, как личность преодолевает любые ограничения, наложенные на нее обстоятельствами рождения и традициями. Нет сомнений, что он единственный в своем роде, чему я только рад, поскольку, будь таких, как Джарлакс, несколько, этот мир погиб бы.
       Но если бы я сказал, что Артемис Энтрери интересует меня лишь потому, что связан с этим темным эльфом, то солгал бы. Даже если бы Джарлакс вернулся в Подземье, предоставив наемного убийцу самому себе, все равно мои мысли время от времени возвращались бы к нему. Ни жалости, ни участия к Энтрери я не испытываю и, уж конечно, никогда не смог бы с ним сблизиться. Я не жду ни воздаяния, ни его спасения, ни покаяния с его стороны и никаких перемен в его жалком существовании, целиком и полностью основанном на эгоизме. Когда-то я воображал, что присутствие Джарлакса как-то благотворно повлияет на этого наемника, что он хотя бы осознает, насколько пуста его жизнь.
       Нет, ужас, а вовсе не надежда на лучшее временами обращает мои мысли к этому человеку.
       Однако боюсь я отнюдь не того, что он разыщет меня ради еще одного решающего боя. Случится ли это когда-нибудь? Возможно, но по этому поводу я не испытываю ни страха, ни смущения, ни беспокойства.
       Если когда-нибудь он найдет меня и вызовет на бой, быть посему. В жизни, полной сражений, это будет всего лишь еще одна схватка.
       Причина не в этом. Я вспоминаю о нем с содроганием лишь потому, что понимаю: я и сам мог стать таким же. Живя в Мензоберранзане, я ходил по узкой грани между отчаянием и верой в лучшее, и надежда моя часто сменялась холодным цинизмом. Если бы тогда я поддался ему, то стал бы еще одной жертвой беспощадного сообщества дроу, и с тех пор моими клинками руководила бы не жажда справедливости - по крайней мере, я верю, что сейчас именно она направляет меня, - а ярость, как в те дни глубочайшей тоски, когда я верил, что все мои друзья мертвы. Именно тогда я познал эту холодную ярость отчаяния, перестал слышать свое сердце, да и душу как будто потерял.
       Артемис Энтрери перестал слышать свое сердце много лет назад. Ясно как день, что отчаяние сломило его. Иногда я спрашиваю себя, пусть мне и больно думать об этом,- так ли уж он отличается от Закнафейна? Хотя подобным сравнением я, быть может, оскорбляю память моего дорогого отца. И Энтрери, и Закнафейн пускали в дело меч без малейшего сожаления и угрызений совести, считая, что мир, окружающий их, не стоит ни капли милосердия. Единственное, что отличает их в моих глазах, - ненависть Закнафейна была вполне оправданна, тогда как Энтрери не видит, что его мир достоин сочувствия, а не жестокого суда острых клинков.
       Но Энтрери не способен видеть эту разницу. Он испытывает к своему миру то же отвращение, то же ощущение безнадежности, с какими Закнафейн относился к Мензоберранзану, а потому он и не чувствует уколов совести, беспощадно казня его.
       Я знаю, что он заблуждается, но прекрасно понимаю, в чем причина его безжалостности. Ведь я был знаком с человеком, похожим в этом на нею, и его я готов превозносить, потому что обязан ему самою жизнью.
       Всеми нами руководят какие-то стремления, пусть это лишь желание уйти от ответственности. Даже стремление не иметь стремлений есть стремление в своей основе, а значит, жизнь разумного существа от них неотделима.
       Все устремления Артемиса Энтрери, как и Закнафейна, замкнулись на нем самом. Его единственная цель- самосовершенствование. Он мастер боевых искусств, его тело - механизм без изъяна, но все это делается не во имя какой-то более великой цели, а лишь для того, чтобы жить. Чтобы пройти по грязи и не запачкаться.
       Стремления же Джарлакса, как и мои,- совершенно иные, хотя, надеюсь, цели у нас различные. Его задача- держать под контролем не себя, а все, что его окружает. Энтрери может потратить много часов, отрабатывая какое-нибудь движение до степени автоматизма, а Джарлакс тратит время на то, чтобы обработать окружающих и создать себе такие условия, какие ему нужны. Его потребности мне, само собой, непонятны, думаю, что общественное благо волнует его в последнюю очередь. Исходя из моего недолгого общения с этим непостижимым дроу, могу предположить, что он сталкивает людей между собой и сеет подозрения исключительно ради развлечения. Все эти махинации, безусловно, приносят ему выгоду: полагаю, устроив поединок между мной и Энтрери в башне Креншинибона, он хотел покрепче прибрать к рукам наемника. Но я подозреваю, что Джарлакс будет сеять раздор, даже не преследуя цели лично обогатиться или вообще получить какую-либо выгоду.
       Наверное, за столько столетий ему наскучило жить и обыденность для него все равно что смерть. Он развлекается ради самих развлечений. При этом ему дела нет до тех, кто становится ничего не подозревающим участником его забав, зачастую фатальных, и это лишь доказывает, что Джарлакса так же не волнуют проблемы окружающего мира, как Артемиса Энтрери и когда-то Закнафейна. Когда я представляю себе Джарлакса и Закнафейна в Мензоберранзане, мне на ум приходит сравнение с ураганом, пронесшимся по улицам; вдали затихает уже хохот этой парочки, а никто ничего не успел понять.
       Наверное, теперь Энтрери стал для Джарлакса достойным компаньоном.
       Но все же, несмотря на сходство, Закнафейн и Энтрери - не одно и то же.
       Подозреваю, что между Джарлаксом и наемным убийцей всегда сохранится напряжение из-за расхождения в целях и средствах - если только до сих пор они не повздорили всерьез и уже не лежат где-нибудь в придорожной канаве, оба пронзенные насквозь.
       Пусть Закнафейна, как и Энтрери, одолевало отчаяние, но душу свою он не продал. Он так и не сдался.
       А Энтрери давно поднял белый флаг и вряд ли когда опустит.
       Дзирт До'Урден

       ЖИЗНЬ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ
      Это и дверью-то сложно было назвать, просто несколько досок, связанных между собой веревкой, тряпками и лозой. Когда разъяренный дворф с разбегу бросился на нее, она разлетелась на куски, и в маленькую пещерку посыпались щепки, тряпье и обрывки веревки.
      Большего смятения, чем последовало за этим, не могло бы вызвать ни одно порождение Девяти Кругов Ада. На бедных гоблинов обрушился свирепый дворф с развевающимися черными волосами и длиннейшей бородой, заплетенной в две косицы, с непревзойденным мастерством размахивающий парой кистеней.
      Он бросился к самой многочисленной группке гоблинов - их было четверо. Не обращая ни малейшего внимания ни на их жалкое оружие, ни на попытки защищаться, он врезался прямо в них, брыкаясь, топча и калеча их металлическими шарами, утыканными острыми шипами, со свистом крутившимися на концах адамантиновых цепей. Одному бедняге он нанес удар в грудь, да такой, что смял ему легкие и отбросил футов на десять. Пригнувшись и уклонившись от заостренной палки другого гоблина, игравшей роль копья, дворф развернулся к нему и двумя ударами проломил несчастному плечо и череп. Когда же тот упал на пол, еще и наподдал ногой под подбородок, раздробив челюсть. Но противник его уже успел распрощаться с жизнью, поэтому даже не пискнул.
      Взметнув косицами, дворф прыжком обернулся к двоим оставшимся. Гоблинов настолько ошеломила его свирепость, что они на мгновение замерли в растерянности. А тому только это и нужно было.
      Размахнувшись в стороны, он одновременно нанес два удара. Одному гоблину досталось крепко, а другого он только задел, но все равно удар был такой силы, что бедняга покачнулся. Набросившись на него, дворф свалил гоблина наземь пинками и тычками.
      Потом он ринулся к входу, кувыркнулся и, еще вскакивая, ударил одного из гоблинов, спешивших удрать по склону горы, кистенем в спину. Тот и впрямь оказался на склоне быстрее, чем мог бы вообразить. Правда, мгновением раньше у него был раздроблен позвоночник, и потому он упал на землю, уже ничего не ощущая.
      Широко расставив ноги, дворф выпрямился в проеме. Чуть присев и раскинув руки с кистенями, болтающимися на концах цепей, он бешено вращал выпученными глазами.
      Он мог бы биться об заклад, что в пещере, когда он туда ворвался, было около десяти гоблинов. Пятерых он уложил, но теперь ему противостояли только двое.
      Точнее, один, потому что второй неистово колотил в заднюю дверь в глубине пещеры, более крепкую, сделанную из прочного дерева, соединенного железными скобами. Второй, жавшийся спиной к товарищу, в ужасе не смел отвести взгляда от разъяренного чужака.
      – А, у вас там укрытие! - проворчал дворф, делая шаг вперед.
      Гоблин съежился и что-то пискнул, клацнув зубами. Второй же с удвоенным рвением замолотил в дверь.
      – Ну-ка, давай, - подбодрил дворф. - Возьми палку и защищайся, повеселимся!
      Уродец чуть распрямил плечи, и дворф воспринял это как сигнал. Крутанувшись, он махнул кистенем, но удар не достиг цели. Сначала дворф решил напугать несчастного.
      Он сделал еще шаг, снова развернулся на месте, и очередной удар разбил гоблину лицо. Если бы не дверной косяк за спиной, он отлетел бы далеко назад.
      Оба бедолаги принялись колотить в дверь уже в совершеннейшем отчаянии. Дворф же, вздохнув, пренебрежительно покачал головой, подошел ближе и в два счета проломил им сзади головы. Взяв оба кистеня в одну руку, другой он схватил одного из гоблинов за шею и легко, как щепку, отшвырнул футов на десять, к стене. Вслед за ним полетел и второй.
      Дворф поправил ремень из толстой кожи - волшебную вещь, наделявшую и без того сильного воина мощью великана.
      – Красиво сработано! - похвалил он, рассматривая главный вход.
      Дверь и косяки явно делали не гоблины; скорее всего, они стащили их из развалин какого-нибудь замка в заболоченных землях Ваасы. Но нужно отдать уродцам должное - все это они хорошо вделали в стену.
      Дворф постучал и довольно бегло прокричал на гоблинском языке:
      – Эй вы, сопляки плоскоголовые! Вряд ли вы обрадуетесь, если я сломаю такую красивую дверь, а? Тогда открывайте, и не будем тянуть время! Я, может, даже пощажу вас, но уши все равно заберу!
      И, приложив свое собственное ухо к двери, он услышал там едва уловимый всхлип, а потом «Ш-ш-ш!».
      Вздохнув, дворф постучал снова:
      – Ну ладно. Ваш последний шанс.
      Отступив на шаг, он пошептал над обернутыми кожей ручками кистеней, высвобождая их волшебную мощь. Из шипов правого шара засочилась прозрачная маслянистая жидкость, а из левого - красновато-серая. Смерив взглядом дверь, дворф решил бить в центральное скрещение кованых полос.
      Досчитав до трех (в конце концов, он же обещал им последний шанс!), он резко развернулся в прыжке и левым кистенем нанес удар точно в намеченное место. Правым он ударил по инерции, но главное, что на двери осталась красноватая жидкость.
      Это был ихор страшного чудовища, при виде которого наверняка побледнел бы любой рыцарь в сияющих доспехах. В считанные мгновения толстые железные оковы приобрели такой же бурый цвет и рассыпались ржавым прахом.
      Дождавшись, когда железо совсем разрушилось, дворф с ревом развернулся еще раз, вложив в движение всю свою силу, и треснул правым кистенем в ту же самую точку. Может, таким ударом он расшиб бы дверь и собственными силами, но узнать это наверняка не пришлось никому, поскольку вещество из правого шара при соприкосновении с поверхностью вызвало взрыв.
      Дверь вместе с тяжелым засовом с обратной стороны раскололась надвое, одна ее половина, криво повиснув на петле, качнулась в сторону дворфа, а другая грохнулась на пол.
      В проеме стояли трое гоблинов, наряженных в нелепые доспехи явно с чужого плеча - на одном даже был шлем с открытым забралом, - и каждый сжимал оружие: короткий меч, копье и боевой топор. Если неопытного бойца их вид и мог припугнуть, то дворф с первого взгляда понял, что бедняги даже обращаться с этим оружием не умеют, - недаром он провел в сражениях почти четыреста лет.
      – Ну что ж, если вы отдадите мне свои уши, то ступайте на все четыре стороны, - сказал он по-гоблински с сильным акцентом. - Будете вы жить, плоскоголовые, или сдохнете, мне без разницы, но ваши уши - мне. - И, достав с этими словами маленький нож, он метнул его, всадив в пол у ног незадачливой троицы. - Отдадите мне каждый левое ухо и вернете нож, а потом идите себе. Не хотите - срежу уши с ваших трупов. Выбирайте.
      Гоблин, что стоял правее, поднял копье и с воплем бросился в атаку.
      Именно на это Атрогейт и рассчитывал.
 

* * *

 
      Услышав, что Атрогейт с шумом ломится в дверь, Артемис Энтрери скользнул за ширму. Он не только недолюбливал дворфа, но и не доверял ему, потому возможность подслушать пришлась кстати.
      – Вот где эта тощая полукровка, что хочет меня обскакать! - взревел Атрогейт, переступив порог комнаты Калийи.
      Женщина мельком взглянула на дворфа, ничуть не испугавшись, - Энтрери понимал, что она спокойна, зная, что он рядом.
      – Ну, чего, думаешь, имя себе здесь заработала?
      – Ты это о чем?
      – Ах, госпожа Калийа, первая в списке, - кривляясь, ответил Атрогейт.
      Среди смельчаков из Ворот Ваасы, отправлявшихся в походы в необжитые земли, шло своеобразное соревнование. За уши диких тварей, населявших эти территории, было назначено вознаграждение, но, чтобы подстегнуть энтузиазм, командиры крепости еще стали вести и список самых удачливых «охотников за головами». Почти с самого начала имя Атрогейта бессменно возглавляло этот список, пока несколько месяцев назад Калийа не обошла его. А ее погибшая подруга Парисса отстала от дворфа всего на пару очков.