Но болельщики со стажем продолжают рассказывать своим более молодым собратьям о великом мастере мяча и шайбы. В тумане десятилетий постепенно начинают стираться грани между былью и небылью, и это не страшно, если речь идет о чисто спортивных фактах и событиях. Например, никому и в голову не придет развенчивать легендарных «королей воздуха» или «королей удара» двадцатых-тридцатых годов, сравнивая их с нынешними бомбардирами. Те, давно ушедшие из спорта, остались в памяти потомков непревзойденными – и слава им!

Но все, что связано с личностью спортивных кумиров, нуждается в более строгом отсеве. Между тем о Боброве еще при его жизни рассказывали много такого, что совершенно не соответствовало действительности. Несколько раз Всеволод говорил близким друзьям, что даже знает, кто именно распускает о нем всевозможные слухи. Однако не было в этих мимоходных замечаниях ни обиды, ни злости. Человек бесхитростный, прямой и честный, Бобров был выше слухов и сплетен, выше тех, кто суетливо пытался «создать мнение». Он считал ниже своего достоинства оправдываться, выгораживать себя. И потому свободно гуляли среди болельщиков небылицы о том, что из-за Боброва якобы задерживались международные рейсы Аэрофлота. Небылицы, имеющие ничуть не больше сходства с действительностью, чем рассказы о «спасительных» ресторанных застольях в 1950 году.

Да, Всеволод Бобров не был идеальным, и он не нуждается в том, чтобы его превращали в икону. Его окружали легионы высокопоставленных болельщиков-меценатов, а каждый из них считал совместное застолье наивысшим признаком интимной близости с великим форвардом. Врач футбольной команды ЦДКА Искандер Файзуллин вспоминает, что в дни краткосрочных карантинных сборов команды в доме отдыха на Ленинских горах (он находился неподалеку от лыжного трамплина, но впоследствии сгорел) бывали случаи, когда поздно вечером за Бобровым приезжал один известный авиационный генерал и увозил Всеволода в своей машине. А ведь так называемые «карантинные сборы» Б. А. Аркадьев иногда проводил для того, чтобы перед календарными матчами футболисты строго соблюдали режим.

Однако в памяти болельщиков должно остаться не второстепенное, а главное, что отличало этого выдающегося спортсмена: особое, чисто бобровское благородство – и на футбольно-хоккейных полях и в жизни. Он всегда оставался благородным рыцарем, умевшим прощать и не отвечать на булавочные уколы, готовым в любую минуту прийти на помощь не только друзьям, но также незнакомым людям, а обращались к нему за помощью постоянно, без преувеличения можно сказать, каждодневно.

И он шел, просил, отстаивал, доказывал, добивался…

А для себя не требовал ничего. Он был до предела скромен.

Вместе с ним в двухкомнатной квартире на Соколе жили сначала брат Борис, потом сестра Антонина с дочерью. Лишь после рождения сына в конце шестидесятых годов Всеволод Бобров переехал в трехкомнатную квартиру. Поразительно, у прославленного, великого Боброва очень долго не было даже… своей мебели. Когда в конце сороковых годов он получил квартиру, ее обставили простеньким, дешевым казенным гарнитуром. В августе 1959 года Всеволоду Боброву, уже чемпиону мира и Олимпийских игр, человеку с поистине всемирной славой, брат Борис оставил небольшую записочку, написанную красным карандашом, которая случайно сохранилась и в которой сказано следующее: «Всеволод! Три дня пришлось проболеть, а сегодня, к сожалению, тебя не застал. Был в домоуправлении. За нами числятся: кровать никелированная – 300 р., стол обеденный – 200 р., матрац пружин. – 100 р., буфет без верха (сервант) – 1048 р., горка стеклян. – 739 р., стулья пмягкие 3 шт. – 149 р. Всего 9 предметов на сумму 3131 руб.[20] Надо написать заявление, что хочешь приобрести горку и сервант. Придет комиссия и уценит их на 40—50%. Борис. 6-VIII-59. 11 час.»

Вот так жил кумир болельщиков Всеволод Бобров. Нет, не потому, конечно, что он нуждался, этого не было. Но он обладал очень широкой натурой и был абсолютно чужд стяжательства. Когда в ресторане собирались друзья и знакомые, он успевал расплатиться за всех в тот миг, пока другие только-только лезли в свои карманы (а зарабатывал ничуть не больше других). Он не любил модную одежду, хотя всегда одевался очень аккуратно, и в шестидесятых годах отдал в ателье перелицевать свое пальто, которое носил с конца сороковых.

С тощих военных лет Всеволод очень любил жареную картошку. Когда он приходил в кафе «Артистическое», расположенное в проезде Художественного театра в Москве, где его хорошо знали, шеф-повар немедленно готовил для Боброва это фирменное бобровское блюдо. А поскольку с питанием в первые послевоенные годы было очень неважно, то играл Бобров тоже, как говорится, на картошке. Накануне знаменитого матча между армейскими и динамовскими футболистами, когда решалась судьба чемпионских медалей 1948 года, когда Бобров на последних минутах забил решающий гол и Вадим Синявский на всю страну восторженно закричал: «Золотая нога! Бобров – золотая нога!», накануне того матча Всеволод приехал домой с очень сильным насморком, проглотил целую горсть порошков, прописанных ему врачами, и заел их картошкой, которую приготовила сестра Тоня. Других продуктов в доме не было. А на следующий день великолепно сыграл за «Динамо», обеспечив своим голом победу армейцев.

Судьбы нескольких футболистов его поколения по их собственной вине сложились неудачно: погубило пристрастие к спиртному. Но всю жизнь Всеволод Бобров оставался верным давней дружбе, именно к нему шли в горькую минуту старые друзья, и он неизменно на протяжении десятилетий помогал им. Он был безумно добрым, отзывчивым и благородным человеком.

И к его памяти надо относиться очень бережно.

Между тем уже после смерти Всеволода Михайловича Боброва появился ряд публикаций, весьма неточно отображающих события, связанные с Бобровым. В частности в своей книге «Эти настоящие парни» спортивный врач О. М. Белаковский, товарищ Всеволода по Сестрорецку, совершенно неверно описывает обстоятельства, при которых Бобров в 1950 году помог ему стать врачом команды ВВС. Хотя соответствующая цитата из книги Белаковского занимает полторы страницы, ее следует привести полностью, поскольку она представляет собой весьма негативный образец мемуарного жанра: «…Боброва любили. Боброву поклонялись. Боброву завидовали. А я просто хотел увидеть своего друга детства. Увидеть и обнять своего Бобра. Ведь столько лет разлуки. И каких лет! Какой он сейчас? Здорово ли изменился? Что сделали с ним слава и время? Но каким бы он ни стал, я непременно должен был его увидеть. Чтобы убедиться, что он по-прежнему наш, сестрорецкий.

Когда поднимался по лестнице в большом доме на Соколе, где он тогда жил, конечно, волновался. И вдруг это «Алик!», в котором все: память, дружба, верность.

Мы жадно обшаривали друг друга глазами, подмечая малейшие черточки, малейшие морщинки. Как здорово, как неузнаваемо он изменился с той последней нашей встречи на ступеньках Финляндского вокзала в сентябре 41-го! Красивый, крепкий, уверенный в себе. Мы пристально всматривались в глаза друг друга, пока из-под новых наслоений не стало проступать наше прежнее, неистребимо сидящее в нас «я». И только тогда пришло узнавание.

– Где ты? Чем занимаешься?

– Служу.

– Где?

– На Дальнем Востоке.

– Занесла же тебя нелегкая.

– А что делать? G сорок третьего года в десантных войсках.

– Чем занимаешься?

– Врач.

Всеволод вскочил со стула: – Так это же то, что нам нужно! Это же авиационная медицина. Она очень близка к спортивной. Слушай, ты нам вот как нужен. Понимаешь, в команде ВВС нет сейчас врача. Ты – это то, что надо. Врач. Да еще сам в футбол и в хоккей играл. Занимался авиационной медициной, а значит, имел касательство к спортивной медицине. Нет, я тебя живым не выпущу.

Я рассмеялся: – Чудак-человек, я же служу.

– Понимаю.

Сева на минуту задумался: – Подумаем, Алик. Я пожал плечами.

Это был зенит его славы. Он был кумиром и гордостью нашего спорта. Он мог многое. Он мог все…

Через несколько дней я вылетел с футболистами ВВС на первый в своей жизни спортивный сбор».

На первый взгляд в этой цитате обрисована реальная ситуация. Однако в ней много натяжек, а главное, полностью смещены акценты во взаимоотношениях Боброва и автора книги. Судя по цитате, Бобров прямо-таки уговорил Белаковского пойти врачом в команду ВВС. Между тем это не соответствует истине. Сохранились письма автора книги «Эти настоящие парни», отправленные в конце сороковых годов Всеволоду Боброву. Их содержание входит в вопиющее противоречие с тем, что написал Белаковский в своих мемуарах.

Оказывается, Белаковский неоднократно приезжал после войны к Боброву, а в письмах постоянно просил его о помощи.

«Ты извини меня, что я тебе надоедаю со своими просьбами, но было бы очень хорошо, если бы тебе удалось осуществить то, о чем мы с тобой говорили в Москве, вытащить меня отсюда… Крепко жму твою руку. С приветом, Алик. 4.3.1949 г.», – говорится в одном из писем.

Если теперь вновь перечитать вышеприведенную цитату из книги Белаковского, то она вызовет недоумение.

Бобров выполнил просьбу своего товарища по Сестрорецку, однако это не было для Всеволода Михайловича пустяковым делом: пришлось отстаивать, доказывать, многократно напоминать, тратить время, нервы. И фраза: «Он мог все…» – опять-таки неправильно, облегченно, поверхностно характеризует Всеволода Боброва, создавая в глазах потомков искаженный образ этого незаурядного человека.

К сожалению, такие попытки мемуаристов поднимать свой престиж за счет достоинств Боброва не так уже редки.

После сестрорецкой семилетки Всеволод Бобров, как уже говорилось, окончил военное училище, а после войны поступил в Монинскую военно-воздушную академию, которая ныне носит имя Юрия Гагарина. Таким образом, к концу своей спортивной карьеры он имел уже высшее образование. Некоторые усмехались: Бобер, мол, учился только за счет своей футбольно-хоккейной славы! Однако такие мнения были в коре неверными. В то время командовал академией генерал Пестов, известный своей строгостью и скептическим отношением к спорту. Он ни в коем случае не допустил бы, чтобы футбольная «звезда» получала поблажки, скорее наоборот, он мог требовать большей взыскательности к Боброву. Всеволод Михайлович учился в академии очень упорно. Павел Коротков, который в начале пятидесятых годов был председателем Федерации хоккея СССР, рассказывал: – Несколько раз я был на сборах вместе с Бобровым, причем каждый раз – по двадцать дней, срок немалый. А жили мы с ним все время в одном номере. Так вот, Севка часами, до часу, до двух часов ночи сидел с учебниками и занимался очень упорно. Он получил диплом и высшее военное образование совершенно заслуженно, своим трудом и умом. Без всяких поблажек, без скидок на спорт.

Любопытно, что эти слова перекликаются с мнением другого очень авторитетного и хорошо известного в футбольно-хоккейном мире человека – Сергея Александровича Савина, который в тот период был начальником Отдела футбола Спорткомитета СССР, вице-президентом ФИФА. Савин руководил сборами советских футболистов перед Олимпийскими играми в Хельсинки в 1952 году. Более месяца вместе со спортсменами он жил в доме отдыха на подмосковной станции Челюскинская.

– Бобров был очень начитанным человеком, – говорит С. А. Савин. – На сборах в Челюскинской в то время не очень-то многих футболистов можно было увидеть с книгой в руках. А он, Бобров, всегда вечером был с книгой. Я, как руководитель, вечерами ходил по комнатам, без книги его не видел. Всегда с книгой.

Уже к началу пятидесятых годов Всеволод Бобров мало напоминал того простецкого увальня, каким появился в Москве. Домашнее воспитание (в семье Бобровых к отцу часто обращались на «вы») и природный такт помножились на высшее образование и на опыт общения со множеством интересных людей. Все это дало такой сплав человеческих качеств, который помог Всеволоду Боброву осознать свою истинную цену и в то же время уберег его от «звездной болезни», от заносчивости.

Его слава была сумасшедшей. Где бы он ни появлялся, на него всюду обращали внимание – и это в дотелевизионную эпоху! Но он со всеми умел вести себя мягко, спокойно, с юмором, не высокомерно. Он не терпел только одного – хамства. Причем, как ни странно, когда иные друзья детских или спортивных лет в отдельные, трудные для Боброва периоды несправедливо относились к нему, а порой даже переставали с ним здороваться, он не обижался на них и не помнил зла. Более того, потом продолжал помогать им. Но если в его присутствии пытались обидеть кого-то другого, он немедленно приходил на помощь.

Близкие друзья Боброва рассказывают два забавных эпизода, свидетельствующих о необычайной популярности Всеволода Михайловича и о том, что он никогда но оставался равнодушным, если видел несправедливость.

Однажды в конце сороковых годов Бобров на вечерней электричке ехал в Одинцово, где жил в то время его брат Владимир с женой и дочерью. Вдруг в вагоне возникла драка: несколько парней стали избивать одного из пассажиров. Конечно, Всеволод не мог в такой ситуации по-прежнему смотреть в вагонное окно. Он встал со скамейки, направился к дерущимся и просто, спокойно сказал: «Разве можно вчетвером на одного?» Его тут же узнали, и драка мгновенно прекратилась. Более того, парни принялись извиняться перед Всеволодом Михайловичем за свое недостойное поведение.

А второй случай произошел значительно позже, когда Бобров уже расстался с зеленым полем и со льдом. В одно из воскресений вместе со своими друзьями Вячеславом Бравиным, директором Сокольнического катка, и Леонидом Казарминским Всеволод Михайлович возвращался с футбольного матча в Лужниках. Один из знакомых подбросил их на машине до Арбатской площади, а там они встали в очередь на такси. В это время к стоянке подошли старичок со старушкой. Кто-то предложил им встать первыми, и вся очередь согласно закивала.

Подкатила очередная машина. Но неожиданно откуда ни возьмись появились два парня в кепочках и со словами: «Папаша отойдите! Мамаша подождите!» – отодвинули пожилых людей и нахально сами полезли в такси. Но успели только открыть дверцы: в мгновение ока Бобров сделал два резких движения и у обоих парней кепки оказались надвинутыми… ниже носа. Один, у которого кепка была, видимо, побольше, быстро сдернул ее, хотел было кинуться на Боброва, но вдруг узнал его. И тут произошло нечто поистине комическое. Парень буквально рухнул на колени и громко прошептал: – Бобер?! Прости…

А второй нахал в это время все еще никак не мог сдернуть со своего носа кепку и вслепую крутился на одном месте.

Всеволод Михайлович, уже не обращая никакого внимания на парней, открыл дверцы машины и сказал пожилой паре: – Пожалуйста, садитесь…

В очереди раздались аплодисменты.

Таким же благородным, неравнодушным, доброжелательным и жаждущим справедливости Всеволод Михайлович с самых детских лет стремился воспитать своего сына. Миша, названный в честь деда, оказался поздним ребенком: Боброву было уже сорок шесть лет. И никогда друзья не видели Всеволода таким безмерно счастливым, как в тот день, когда он узнал о рождении сына. Миша, словно копия похожий на отца, был для Всеволода Михайловича самым обожаемым существом на свете, отец называл его «Мини-Боб». Когда сын еще не умел ходить, Бобров летом приезжал с семьей в Калужскую область, к Якову Охотникову, и мог с Мишей на руках часа полтора подряд вышагивать вокруг большого Скобейского луга на берегу Нары, нежно шепча всего лишь два слова: «Михей! Мой Михей!» Он страстно мечтал поставить сына на ноги, однако не успел этого сделать. Когда он умирал, медсестры услышали его последние слова: «Мне надо Мишку воспитать…» И было бы прекрасно, если бы родной для Всеволода Боброва армейский клуб позаботился об этом.

Хорошо ли играл Всеволод Бобров в сравнении с нынешними мастерами? Уже не раз писали, что сам по себе этот вопрос неправомерен: слишком уж изменились футбол и хоккей. И все-таки, не вдаваясь в глубокий сравнительный анализ, небезынтересно привести один любопытный факт. В семидесятых годах, когда Всеволоду Боброву было уже под пятьдесят, в составе команды ветеранов он отправился на товарищеские игры в Ижевск и в Глазов. В четырех матчах Бобров забил там десять шайб. А выступавший за эту же команду ветеранов один из самых знаменитых хоккеистов более позднего поколения, игрок, который всего лишь за два года до ижевского турне ушел из большого спорта, как ни старался, забил только четыре шайбы.

Конечно, на основании одного лишь этого факта нельзя делать категорических выводов. Однако же держать этот факт в уме все-таки следует.

С мячом и шайбой Бобров так и не расстался. И до последних дней сохранил ту ненасытную жадность к игре, которая отличала его в юности. Любопытно, что на склоне лет старые друзья решили подшутить над Всеволодом Михайловичем и договорились, что во время одной из тренировочных футбольных игр «старичков» абсолютно все мячи будут адресовать только Боброву. И что вы думаете? Целых полчаса уже справивший полувековой юбилей Всеволод Бобров азартно хватал каждый мяч, перепасованный ему. А потом свалился в радостном изнеможении.

У Всеволода Боброва были свои «суеверия» и приметы, хотя, конечно же, не такие истовые, как у бразильских футболистов, которые перед игрой молятся своим святым. Но известно, что Михалыч отправлялся на игры в своей «вечной» кепочке и с одним и тем же потрепанным чемоданчиком, куда складывал спортивную форму. Бутсы он обязательно смазывал лярдом – специальным жиром, чтобы они не промокали при игре в дождь. А на матч он выходил в тех же футболке и трусах, в которых ему удавалось забить предыдущий гол.

В 1956 году Владимир Бобров переехал в подмосковный поселок Косино, где, кстати, живет по сей день. Вместе с братом Всеволод построил там отличную голубятню – утепленную, с хорошим нагулом. В то время многие футболисты увлекались голубями. Голубятни создавали даже на подмосковных спортивных базах, пока один из футболистов не упал с крыши, сломав себе ногу. После того случая все голубятни на спортбазах, как водится, разом ликвидировали.

В пятидесятых годах славился своими голубями Иван Широков, известный футбольный арбитр. Держали птиц Петр Дементьев, Александр Виноградов и многие, многие другие спортсмены. Но самым-самым голубятником считался Константин Бесков; среди футболистов поговаривают, что даже в период подготовки к испанскому чемпионату мира но футболу старший тренер сборной все еще держал где-то за городом голубятню, куда порой и уезжал.

Всеволод Бобров почтовых голубей не любил. А вот декоративных обожал. Особенно ценил он николаевского – голубя-бабочку, летающего только вертикально – вверх и вниз. Откуда-то из-под Воронежа Всеволод однажды привез темно-красного, даже бордо, николаевского красавца, поил его со рта, выхаживал. Пускал редко, берег. Но однажды выпустил вечером, перед заходом солнца, чего нельзя было делать.

Солнце опускалось за горизонт, а голубь-бабочка поднимался вертикально вверх – все выше и выше: такова уж эта порода, что ее завораживает солнце, не любит она тьмы. Земля погрузилась в сумерки, а ярко освещенная закатными лучами бордовая птица продолжала набирать высоту – все выше, выше, выше. И голубь поднялся так высоко, что уже не спустился к своей голубятне. Он растворился в бездонном небе, оставив неизгладимую память о своем гордом стремлении ввысь.