Лента Мёбиуса

      Вернулся Ы-Кунг'ол не один, - он гнал десятка четыре оленей, которых испугал вертолет.
      - Погранец, однако! Браконьер! Два важенка стрелял!
      От расстройства Иван Ефремович говорил слова в единственном числе: Не люблю офицер, однако. Жадный. Пыжик давай, неблюй * давай. А сам спирт мало плати. Нехороший паря.
      * Неблюй - мех полугодовалого олененка; пыжик - мех неродившегося олененка.
      - Офицер - тьфу! Жадный... Я весной в газету писал, жаловался, а мне говорит: "Как доказать? Свидетеля нет?" Тьфу!..
      Олешки успокоились, стадо "кружало" на месте. Ы-Кунг'ол подобрал еще теплый и мокрый трупик олененка, - у одной из важенок случился выкидыш. Быстро ободрал с него темно-серую шкурку:
      - Сдавать, однако, надо. Акт писать. Пыжика шкурка. Я жалобу напишу на офицера, ты, Боря, подпишешь?
      - Подпишу.
      - Пусть штрафуют браконьера. Жадный офицер, денег много, спирта много, но все равно жадный, однако.
      - Успокойся, Иван Ефремович, покури... Помнишь, я тебе о Крониде Собакине рассказывал?
      - Твой, однако, Бэр'чавчу? Жулик?
      - Да, можно и так. Кронид каждое лето офицеров штрафует. Многих. Кого на десять, кого на двадцать пять рублей. Ты послушай, веселей будет. В его доме пивной бар на первом этаже, "Петрополь" называется. А рядом, в двух кварталах, какие-то офицерские тыловые курсы, снабженцев готовят. В пивном баре их всегда пруд пруди.
      Кронид возьмет пару пива, трех раков на подносике, подсядет к майорам, которые долго сидят и порядком поддали, и давай их заводить:
      "Хотите, - говорит, - я рака вареного оживлю?!"
      Раки лежат на подносике, красные, как морковки. Майоры, конечно: "Не может быть! Блефуешь"... А Кронид давит:
      "На спор! Вот двадцать пять рублей - ставь против. Если через десять минут рак не поползет, мои деньги в твоем кармане! Слабо?!"
      Офицеры заезжие, с деньгами, ставят на кон, бьют по рукам, время засекают. Кронид берет одного красного рака и в кружку с пивом. Через пять-семь минут рак ожил, усами зашевелил. На стол его вынет, рак и пошел задом наперед. Клешнями трюхает.
      А у Кронида Собакина двадцать пять рублей прибыли!..
      - Однако, врешь ты, Боря. Сварил - не оживить. Он же дохлый!
      - Живой! Кронид с вечера себе артиста готовит. Привезут в пивбар свежих раков, еще живых, с озера. Он выберет самого бодрого и на ночь его в стакан с водкой опустит. К утру рак пьяный в стельку, не шевельнется и красный, словно в кипятке побывал. Потом уже просто: в кружке с пивом рак посидит десять минут, "опохмелится", протрезвеет и Крониду, когда десять, когда двадцать пять рублей прибыли дает. Вот как Собакин офицеров "штрафует"!..
      - Хорошо, однако! Хе-хе-хе! Веселый паря, твой Кронид! Молодец!
      - Так ведь жулик?! Ты что, Иван Ефремович, забыл, что жульничать нехорошо? Он же людей на двадцать пять рублей каждым раком обжуливает?..
      - Жулик? - задумался Иван Ефремович. - Однако, кого он обманул? Человека? - Нет. Офицера. Погранец жадный, денег много. Его можно жулить. Протокол на него не пиши, - свидетеля нет. Важенку кто стрелял? Браконьер. Погранец! Его можно жулить! Хорошо!
      Борис Васильевич удовлетворенно хохотнул, то есть издал звуки, отдаленно напоминающие хрюканье: "Хре - хре..." Жизнеспособные бациллы реальности проникли в вакуумную нравственность Ь1-Кунг'ола.
      6.
      Вот так они и жили.
      Пять - семь дней стадо паслось в одном месте, а когда олешки поедали в округе все грибы, травы и зеленые листья, Иван Ефремович менял место стойбища, выбирал другое, порой в двух-трех днях пути.
      Борис Васильевич смирился с тем, что раньше конца октября он в Ленинград не попадет и даже был рад отдохнуть три месяца от суетной жизни большого города, от дурманящего, как наркота, застольного трепа Кронида Собакина, от вечной обязанности терпеть чужую ложь, самому врать и халтурить.
      "Хорошо быть чукчей, - рассуждал про себя Борис Васильевич. - Паси олешек, жги гнилушки, следи за стельными важенками и врать никому не надо".
      Людей они не видели уже недель пять или шесть - Борис Васильевич сбился со счета. Общение с миром им давал транзисторный приемник. Порой, когда на ленинградского инженера нахлестывала волна беспричинной тоски, он изливал свою желчь на доброго Ивана Ефремовича: заставлял его слушать передачи о нравственном совершенстве советских людей, об успешном построении развитого социалистического общества, истинной свободе творчества наших писателей, художников и ученых, о торжестве и воплощении заветных ленинских идей во всех сферах нашей жизни.
      Один раз, изощряясь в садизме, он заставил бедного Ивана Ефремовича по слуху законспектировать одну из речей Генерального секретаря ЦК КПСС по поводу вручения ему очередной Звезды Героя Советского Союза, объясняя свое требование тем, что Ы-Кунг'ол хорошо работает оленеводом уже сорок пять лет, и когда его будут награждать орденом за честный труд, то он должен заранее знать, о чем принято в таких случаях говорить.
      Иван Ефремович кряхтел, но конспектировал. Одна медаль - "За трудовое отличие" - у него уже была.
      А орден - красивее.
      Но нельзя сказать, что Борис Васильевич совсем уж подавил свободную личность Ы-Кунг'ола и заставлял его исполнять все свои прихоти; наоборот произошло распределение ролей: с утра и до вечера ленинградец беспрекословно исполнял все задания Ивана Ефремовича, пыхтел, выбивался из сил, бегая за олешками по кочкам и спотыкаясь в низком стланике. Собирал дрова и гнилушки для костров, ловил вместе с Ы-Кунг'олом рыбу, разделывал ее на юколу, развешивал тухловато воняющие тешки для вяления, - словом, честно отрабатывал зарплату младшего пастуха. Зато вечерами, у костра, первенство, по негласному договору между ними, принадлежало Борису Васильевичу.
      Однажды вечером Борис Васильевич "поймал" по УКВ Ленинград; диктор сообщал утренние ленинградские новости, перечислял обычные успехи и достижения, а Борис Васильевич забеспокоился, достал из яранги свой портфель, развернул "Смену" от будущего ноября и крепко призадумался - "Где же он сейчас, сегодня, двадцать шестого августа?"
      Ведь в это время он был в Ленинграде и получал разнос от начальства за то, что вовремя не сдал чертежи по энергетической установке ВПУ-ГС-112/07?! Разнос он помнил отлично, ведь он тогда обиделся на Дмитрука и хотел подать заявление по собственному желанию. Если же он раздвоился дурацкой ночью на Васильевском острове, то каким образом оба Бориса Васильевича сольются в одну личность?
      Странно, очень и очень странно...
      Неужели его жизненный путь разойдется с путем того Бориса Васильевича, который сейчас переминается с ноги на ногу в кабинете ведущего конструктора?
      Послать самому себе в Ленинград письмо, предупредить, чтоб ни в коем случае он не пил бы с Кронидом Собакиным вечером двадцать четвертого ноября? Но он сам себе не поверит! Кто может поверить такой ерунде?! А если поверит, то куда денется он, ныне сидящий у костра Ы-Кунг'ола?!. И не получал он в то время никаких писем!
      У Бориса Васильевича разболелась голова.
      Звон в ушах перешел в низкое надсадное гудение, и с этим гудением показался в лощине между двух плоских сопок медленно ползущий вездеход ГАЗ-81 на гусеницах.
      Пока вездеход объезжал небольшое озерко, преградившее ему прямой проезд к стойбищу, Борис Васильевич с мучительной болью в затылке припоминал какого-то бородатого ханыгу с неспокойными, бегающими глазами, который подсел к их сто лику в "Ротонде", неестественно и громко смеялся и все просил у Бориса Васильевича спичек, мол, прикурить надо, а сам не прикуривал...
      Кронид сидел как раз между Борисом Васильевичем и незнакомым ханыгой, обнимал их обоих за плечи и рокочущим баском успокаивал: "Да хватит вам собачиться, ребята. Я вас обоих люблю. И тебя, Боря, и тебя, Борода, - он свел их лбами над разложенным на столе "уловом" Кости-заиньки. - Ну, успокоились? Было бы из-за чего? А то спички не поделили... Нас же рать, ребята! Нас целая рать, и потому наш лозунг - "Нас - рать!.." Давай, Борода, доставай еще фуфырь. Видишь, корешок мой на тебя обижается. Надо выпить мировую..."
      Борис Васильевич поскреб подросшую бороденку и поднялся вместе с Иваном Ефремовичем навстречу подъехавшему вездеходу.
      7.
      Иван Ефремович, по-старчески переваливаясь с ноги на ногу, подбежал к стаду, взмахнул маутом - аркан на какую-то долю секунды застыл в воздухе черной молнией над порослью оленьих рогов, - вытащил из стада упирающуюся яловую важенку и подвел ее к стойбищу.
      Из вездехода уже вылезали люди: старший зоотехник Александр Семенович, пожилой, со слезящимися глазами в дряблых кожаных мешочках и над, и под глазами; ветеринар-практикант Юра, красивый юноша лет двадцати; шофер, он же оператор кинопередвижки Семен Холуйко и лектор по внутренним и международным делам областного Дома политпросвета Андрей Андреевич Рвинов, степенный, медлительный крепыш.
      Они все поочередно, по старшинству поздоровались с Иваном Ефремовичем и познакомились с Борисом Васильевичем, причем первый - Андрей Андреевич чуть замешкался и не сразу пожал протянутую Борисом руку, словно раздумывал, стоит ли ему, представителю идеологического актива, вести себя запанибрата с разными бичами, но тут же на лету сообразил, что бич-то работает в народном хозяйстве и, следовательно, уже не бич. А последний не по возрасту, по иерархии, - шофер Холуйко вдруг схватил Бориса Васильевича за грудки, поднял вверх на полметра и захохотал, довольный своей силой; "Экий ты щуплый, паря! Тебя Ванька Кунголов одним ягелем, что ли, кормит?! Ха-ха-ха!"
      - Однако, почему ты Борис Самохин?
      Удивился старший зоотехник Александр Семенович и полез в карман за блокнотом.
      - Твоя фамилия Синяхин, Владимир Петрович Синяхин... вот записано?!
      - Нет, Самохин я, Борис Васильевич. У меня паспорт есть!
      Показал Борис Васильевич начальству свой паспорт.
      - Меня на Синяхина в самый последний момент заменили, он ногу, кажется, сломал. Я пастухом с ноября... ой, нет, с семнадцатого июля работаю. Иван Ефремович подтвердит!
      - Однако, работает Боря! Хорошо работает! - заступился Ы-Кунг'ол.
      - Ладно, однако, напишешь еще заявление на работу. Я там ведомость переправлю... Дай-ка паспорт! - потребовал Александр Семенович: - Досрочно освобожденный? Нет? А почему штампа погранзоны нет? Нарушение паспортного режима! Где временная прописка? Опять нет?.. Ух, однако, возни с вами...
      Он убрал паспорт Бориса Васильевича в свой карман и пожаловался представителю идеологического актива:
      - Однако, какими кадрами производительность поднимать? Молодежь не идет в тундру. Город ей подавай. Лифт - телефон!.. Ладно, я улажу с погранцами! - обронил он Борису. - Сделают тебе все штампы... Ужинать давай, Ы-Кунг'ол! Водка есть, выпьем с дороги!
      Семен Холуйко схватил важенку за рога, чуть загибая ее голову назад, к позвоночнику, - Иван Ефремович выдернул из ножен, привязанных сыромятным ремешком к бедру, узкий длинный нож, чиркнул по горлу и подставил под черную теплую струю крови алюминиевый чайник.
      Все выпили по кружке крови, - кроме Андрея Андреевича, который всего год ездил по тундре с лекциями и пока не привык.
      Выпил и Борис, уже не морщась, - он с первых дней делал все, что делает Ы-Кунг'ол, правда, так и не научился отрезать полусырое обгоревшее мясо у самых губ; боялся порезаться.
      После ужина смотрели кинокомедию о строителях, тоскливую, как вторая неделя на "больничном". Правда, подвыпивший Семен Холуйко малость перепутал и зарядил одну бобину задом наперед, отчего фигурки на экране забегали спиной в двери, завытаскивали изо рта вилкой макаронины, стогуя их в миску; стеклянные осколки взлетели на плешивую макушку, собрались в бутылку, которая всосала в себя бормотуху; поехала задом наперед машина "скорой помощи", и два дюжих санитара выволокли с носилок на землю раненого героя и, задом сев в машину, быстро-быстро уехали опять-таки задом; все это свершалось под треньканье странной мелодии, и люди торопливо верещали резкими голосками на каком-то непонятном языке, - в общем, очень смешно!
      Пьяненький Ы-Кунг'ол заливался радостным детским смехом, да все зрители смеялись, даже степенный Андрей Андреевич Рвинов, который за столом держал себя простым советским человеком и выпил наравне со всеми. Поэтому Семен Холуйко не стал перематывать и перезаряжать последнюю бобину...
      Два дня вся бригада ловила оленей, и старший зоотехник Александр Семенович делал оленям прививки против "копытки".
      Маут умели бросать только Иван Ефремович и молодой красавец Юра, чукча по национальности, а Борис и Семен Холуйко подводили пойманных олешек на уколы.
      Андрей же Андреевич давал ценные указания и следил за тем, чтоб олени, получившие прививку, не перебегали в стадо, где оставались не привитые олени.
      Вечерами он читал лекции по сорок пять минут каждая: одну о международной обстановке, вторую - о правах и свободах советских граждан, в которых он убедительно, как дважды два, доказывал, что у нас-то лучше, чем у них. Негров у нас не угнетают, индейцев в резервациях не держат, о наркомании, проституции, коррупции и о других социально чуждых явлениях у нас и речи быть не может, и вообще, вся картеровская администрация связана с мафией, что даже была вынуждена признать их продажная буржуазная пресса...
      Выбрав момент, когда поблизости не было идеологического активиста, Иван Ефремович рассказал начальству о налете на стадо вертолета пограничников и убийстве двух важенок.
      Александр Семенович неторопливо достал платок, задрал сетку накомарника, промокнул слезящиеся глаза и сердито спросил у Бориса Васильевича:
      - Ты, Самохин, или как там - Синяхин?..
      - Самохин.
      - Ты тоже видел? Подтверждаешь?..
      - Видел. Вертолет видел, а самих пограничников - нет.
      - Бортовой номер записали?
      - Нет...
      - Ну-у, братцы. То ли было, то ли нет, еще баба надвое сказала; а с погранцами нам никак нельзя ссориться. Они нас все же охраняют, бдят границы нашей Родины. И паспорт у тебя, Самохин, не в порядке, хотя и не пограничников это дело, штамп в милиции тебе будут ставить, но вдруг до них дойдет, что ты без разрешения в погранзону въехал?.. Да, кстати, как ты здесь очутился?
      - С похмелья занесло
      Невнятно пробурчал Борис Васильевич, прекрасно понимая абсурдность своего объяснения.
      - Да-а-а! - Многозначительно протянул Александр Семенович и погрозил Борьке толстым, как сарделька, пальцем: - С похмелья чего не наделаешь! А нарушение паспортного режима в погранзоне, - это год "химии", как минимум, если ты раньше не сидел.
      - Бог миловал.
      - Так что, братцы, о вертолете погранцев забудьте. Замнем для ясности... А с пропавшими важенками мы вот что сделаем: составим акт, что от стада откололось семь голов, дикие олени их сманили. Ясно?.. Ты не кривься, Иван Ефремович, так надо. Директор приказал. В совхоз опять ревизоры понаехали, опытные, шкурку неблюя от пыжика отличать научились, им пыжик подавай. Директор сказал, чтобы лектор областной с твоего стойбища не уехал обиженным, авлакана* ему надо забить да десять камусов его жене на унтайки... Что ты кривишься, Ы-Кунг'ол? Что ты кривишься? У тебя телят по восемьдесят голов на сто важенок, а в бригаде Дэр-пина и сорока не наберется! Так что нельзя жадничать, Иван Ефремович. Человек к тебе в стойбище за шестьсот верст приехал, обо всем рассказал, а ты ему хора** подсунуть хочешь? Нехорошо, Иван Ефремович, ей-богу, нехорошо!
      - Дэр-пин, однако, лодырь. Геолог рядом, спирт много. Не любит за олешками бегать. Бакари*** бережет, не истопчет.
      - Ладно! Спирт мы вам оставим, так и быть. Два литра. Директор выписал. У него за всех голова болит. Умный мужик.
      Александр Семенович возвел в небо свой палец-сардельку:
      - А ты, Самохин, работай хорошо, слушайся Ивана Ефремовича. В октябре пригоните стадо на оленебазу, расчет получишь. За три месяца тысячи полторы начислим, если, конечно, хорошо работать будешь...
      * Авлакан - не гулявший олень-самец, его мясо считается самым вкусным.
      ** Хор - олень-самец, мясо в пищу не употребляют.
      *** Бакари - высокие полу сапоги - полу штаны до самого паха.
      После отъезда гостей Иван Ефремович и Борис Васильевич почти двое суток пили спирт, да сутки отлеживались, полуголодные. Для себя костер не жгли, не то чтобы олешек гнилушками окуривать, не до того
      Когда старший зоотехник составил акт о списании семи оленей, четырех стельных важенок и трех авлаканов и дал подписаться Борису Васильевичу Самохину, что-то поначалу шевельнулось в нем, в Борисе Васильевиче, не то чтоб смущение или совесть, а так, неопределенное гадливенькое чувство, которое он в себе погасил заповедью Кронида Собакина: "Не я один, нас рать!"
      На Ивана Ефремовича Борису было больно смотреть, - нет, Иван Ефремович не кривился, как от зубной боли, его плоское, бесстрастное, словно выточенное из желтоватой гальки лицо ничего не выражало. Но галька-то закаменела изнутри! Борис чувствовал это, чуть ли не кожей. Ведь уже второй месяц он бок о бок жил с Ы-Кунг'олом и всегда посмеивался над его наивным категорическим императивом... А сейчас смеяться не хотелось.
      Иван Ефремович послюнил, видимо, по старой привычке, когда пользовались химическим карандашом, стержень на шариковой ручке и четкими печатными буквами нарисовал на всех трех листах акта о списании свою фамилию: Ы-Кунг'ол, Ы-Кунг'ол, Ы-Кунг'ол.
      "Сами себя обманываем... Зачем?" - неожиданно для себя подумал Борис Васильевич и поскреб свою мягкую шелковистую бородку, которая все больше и больше ему самому нравилась - раньше он не мог представить себя небритым.
      "Ладно, Кронид прав. Против рати не попрешь. Старику Ы-Кунг'олу тоже давно пора привыкнуть, чай, не английский лорд, а простой советский человек".
      Первый литр спирта Ы-Кунг'ол и Борис Васильевич выпили почти молча. Правда, Борька, чтоб повеселить Ивана Ефремовича, рассказал ему о том, как Кронид Собакин однажды сдал на год чужую пустую квартиру в доме, освобожденном под капремонт, получил деньги за шесть месяцев вперед триста рублей - и оставил квартирантам якобы "свой" номер телефона, сказав, что уезжает на полгода в командировку.
      Квартиранты не пострадали: дом строители позабыли и до сих пор не ремонтируют, а электричество, воду и отопление в нем почему-то не отключают.
      Иван Ефремович хихикнул из вежливости. И "жуликом" Кронида Собакина не назвал.
      Продолжать треп Борису не хотелось: что-то тоскливо было на стойбище у весело пляшущего пламени костра, а тут еще косматый пес Черныш выволок откуда-то из-за яранги красную папку с белыми тесемочками, озверился ни с того ни с сего, расхрястал ее зубами, рассеяв вокруг костра листки с докладом Андрея Андреевича Рвинова.
      Ы-Кунг'ол бросил в кобеля головешкой, но не попал, и обиженный Черныш ускакал к стаду, волоча красную папку по кочкам.
      Борька собрал изодранные листики, затолкал их в костер, чувствуя, что сейчас он упадет и не встанет, отрубится, - и потому, собрав последние силы, забрался в ярангу и заснул...
      На втором литре спирта Ивана Ефремовича развезло, - он немного поплакал и рассказал Борису, как однажды, давным-давно он тоже наяву узнал своего Бэр'чавчу, пил с ним в большом городе в ресторане, - название города Ы-Кунг'ол отказался сообщить. Бэр'чавчу Ы-Кунг'ола хвалил его в глаза, ухаживал, подливал водочку из графина, а потом завел в туалет, вывернул у Ивана Ефремовича карманы, затолкал в кабинку и пригрозил, что убьет, если Иван Ефремович хоть слово вякнет.
      Иван Ефремович был в том городе на слете ударников коммунистического труда, но так как он всю ночь просидел в запертой кабинке ресторанного туалета, то опоздал на утреннее заседание, и грамоту ему не вручили хорошо, хоть жив остался: с Бэр'чавчу, однако, опасно с глазу на глаз встречаться. Его место, однако, там, за спиной, слева - сверху...
      Борис Васильевич успокаивал Ы-Кунг'ола, бодро похлопывал его по плечу:
      - Но ты же советский человек, Ы-Кунг'ол! Держись!..
      - Однако, советский...
      - Великий русский поэт Пушкин еще сто с лишним лет назад писал: "Повсюду страсти роковые. И ото лжи исхода нет..."
      - Пушкин? Хорошо сказал, однако. Я его знаю. Его царь, однако, в Шушенское сослал! Пушкина знаю, в школе учил. Однако, куда ото лжи денешься?..
      8.
      Утром двадцать четвертого ноября тысяча девятьсот семьдесят восьмого года стройный загорелый мужчина лет тридцати пяти-сорока поднимался по трапу самолета, отправляющегося рейсом "Сочи - Ленинград". Когда лайнер набрал высоту, и погасла табличка "Не курить, пристегнуть ремни", мужчина встал и проследовал с чемоданом в туалетную кабинку.
      Удостоверившись, что дверца закрыта на защелку, мужчина открыл новый кожаный чемодан, в котором под унтами из оленьего камуса и пыжиковой шапкой оказался старый потертый портфель из кожзаменителя.
      Мужчина вытащил портфель, осмотрел его критически со всех сторон и вдруг прижал портфель к груди, поглаживая и любовно похлопывая его дряблый ненатуральный живот.
      - Бр-р-родяга!
      Полушепотом, с мефистофельской усмешкой на губах, похвалил свой портфель мужчина. Потом он достал из портфеля маленькую капсулу с контактными линзами, осмотрел их: японские... Двести рублей в спецполиклинике для ветеранов войны и труда! Откуси и дай!..
      Мужчина снял очки, став на пару минут беспомощным перед своим отражением в зеркале, - корчась, чуть ли не пританцовывая, вставил себе контактные линзы.
      Теперь уже никто, даже родная мамочка, не признали бы в элегантном загорелом джентльмене, - с холодным, несколько беспокойным взглядом серых глаз, с бородой, придавшей солидность и привесок к возрасту лет на семь-восемь, с благородной прядью седых волос, косо спадающих на висок (пять рублей в парикмахерской и два месяца гарантии), в отлично пошитом сером костюме-тройке, - того зачуханного, пришибленного жизнью инженеришки, который напьется сегодня вечером в компании Кронида Собакина и Кости-заиньки.
      - Ему надо помочь!..
      Холодно сказал джентльмен своему отражению в зеркале:
      - Пускай за олешками побегает, для здоровья полезно...
      Он долго осматривал себя в зеркале с разных сторон и даже из-за спины, мужественно подтянул живот, расправил плечи и громко, словно приказывая кому-то, отметая всяческие недомолвки, сказал:
      - Сегодня ты, Борис Васильевич, сам себе Бэр'чавчу!
      Самолет приземлился в новом аэропорту "Пулково". Джентльмен купил сегодняшний номер газеты "Смена", поднялся в зал ожидания и тщательнейшим образом сравнил тексты газеты "Смена" из своего портфеля со свежей, еще пахнущей типографской краской, газетой. Совпадение было стопроцентное.
      Значит, Время захлестнулось петлей, лентой Мёбиуса именно сегодня, двадцать четвертого ноября.
      Ничто не должно было помешать недавнему младшему пастуху седьмой комплексной оленеводческой бригады Борису Васильевичу Самохину вновь стать инженером ленинградского объединения "Электросила".
      С Иваном Ефремовичем Ы-Кунг'олом Борис Васильевич попрощался по-братски: обнялись, поцеловались, Ы-Кунг'ол пригорюнился, но младший пастух, очевидно имея в виду некие будущие пертурбации, успокоил его:
      - Что ты, Иван Ефремович! Я на пару недель слетаю в Ленинград и сразу обратно. Жди...
      Шестьдесят первую годовщину Октября Борис Васильевич встретил в поселке Ванкарем на самом севере Чукотского национального округа. Не пил. Боялся.
      В кармане была зарплата за три с половиной месяца - одна тысяча шестьсот тридцать два рубля сколько-то копеек и премия в шестьсот рублей. Таких денег ленинградский инженер никогда до этого живьем не видел, не то чтобы не имел! И потому распорядился ими весьма разумно: шестьсот выслал самому себе в Ленинград "до востребования", приоделся, купил кожаный плащ и отправился самолетом в Анадырь, затем в Хабаровск, а оттуда в Сочи, где он решил отдохнуть и набраться сил перед вступлением в ... как бы так сформулировать поточнее?.. ну, словом, в свое место в жизни.
      Сдав в аэропорту чемодан в камеру хранения, Борис Васильевич на такси поехал на Васильевский остров.
      Плотно пообедал в ресторане "Мишень", в винном магазине на углу Первой линии купил две бутылки коньяка. Поймал такси и поехал к своей проходной. Не выходя из машины, проследил, как Борис Васильевич (Первый) садится в троллейбус, направляясь на Васильевский остров. Приказал шоферу медленно следовать за троллейбусом.
      Убедившись, что Борис Васильевич (Первый), едва выйдя из троллейбуса, попал в цепкие объятия Кронида Собакина и покорно пошел с ним пьянствовать в мороженицу "Дохлый Голиаф" на Университетской набережной, Борис Васильевич (Второй) отпустил такси и занял наблюдательный пост в ближайшем подъезде.
      В полвосьмого в "Дохлый Голиаф" должен был зайти Костя-заинька с семи коленной удочкой в чехле и "уловом" в полиэтиленовом пакете.
      Костя-заинька не подвел: появился секунда в секунду!
      Пока все развивалось по плану: через час Кронид Собакин, Костя-заинька и Борис Васильевич Первый, пошатываясь, вышли из "Дохлого Голиафа" и направились в кафе-мороженое "Ротонда".
      Борис Васильевич Второй помнил, что по дороге в "Ротонду" троица зайдет на Пятую линию покупать три бутылки портвейна "Кавказ" у Маруси-С-Первого-Этажа, - она через форточку с 20.00 вечера до 11.00 утра восполняла пробелы государственного сервиса, - и заглотит одну бутылку в проходном дворе...
      Дальнейшее Борису Васильевичу вспоминалось отрывочно, но он точно знал, что путь из проходного двора лежал в мороженицу "Ротонда", и потому он не стал следить за троицей, пошел прямо в "Ротонду" и выпил стакан сухого вина для храбрости. (Приближалась развязка). Минут через двадцать, Второй уже начал беспокоиться, - в полуподвальное помещение мороженицы спустились Кронид Собакин, Костя-заинька и Борис Васильевич Первый.
      Кронид постоял в центре зальчика, покачиваясь с пятки на носок и нагло осматривая лица посетителей, облизнулся, икнул и, разглядев три свободных стула за угловым сто ликом, где сидел бородатый мужик в кожаном пальто, сказал приятелям:
      - Сядем сюда. Ты как, Б-борода, не против?..
      - Пожалуйста... Место не куплено.
      Небрежно обронил Борис Васильевич Второй, стараясь скрыть свой пристальный интерес к своей же собственной особе в облике подавленного и пьяного Бориса Васильевича Первого, который, направляясь к стулу, поскользнулся и чуть было не упал, но его вовремя поддержал долговязый Костя-заинька.
      - Я тебя уже где-то видел. Борода! - открывая бутылку портвейна, сказал Кронид Собакин: - Ты пиво в "Петрополе" пьешь?
      - Захожу...
      - Во-во. Там тебя и видел! - обрадовался Кронид: - Давай свой стакан, угощаю!
      Круговым движением он обвел бутылку над стаканами, которые мгновенно наполнились сизо-фиолетовой отравой.
      - Забудь про все, хотя б на час! Ведь с нами друг - портвейн "Кавказ"!
      Выпили. Потом еще выпили, потом еще...
      Потом добрались до коньяка Бориса Васильевича Второго...
      Костя-заинька разложил на столе свежий "улов" - добрый кусок ветчины, копченые "охотничьи" колбаски, которые начисто исчезли из магазинов лет пять назад, полголовки остро пахнущего сыра "Рокфор" - изумительно вкусного, которого ни Борис Васильевич Первый, ни Борис Васильевич Второй до этого ни разу не пробовали.
      - Отличное место! - хвастался Костя-заинька.- Я туда раз в месяц хожу "рыбачить", не чаще. Там следователь КРУ живет, у него всегда есть запас, хоть каждый день "рыбачь". Но место надо беречь...
      - Дай мне спичек, ну, дай мне спичек!
      Просил Борис Васильевич Второй у Бориса Васильевича Первого.
      - Да вот же, лежит на столе коробок, - басил Кронид.
      - Нет. Я его спичками хочу прикурить!..
      - Надоело... Все надоело. На, бери спички... Все противно. Ковыряемся во лжи, как свиньи в дерьме. Врем сами себе, в глаза врем!
      С ненавистью выплескивал фразы Борис Васильевич Первый сидящему напротив Борису Васильевичу Второму.
      - Скажи мне откровенно, Борода: на кой черт тебе сдались именно мои спички? А? Борода противная!..
      - Да хватит вам собачиться, ребята. Я вас обоих люблю. И тебя, Боря, и тебя, Борода
      Кронид Собакин свел их лбами над разложенным на столе "уловом" Кости-заиньки.
      - Ну, успокоились? Было бы из-за чего? А то спички не поделили... Нас же рать, ребята! Нас целая рать, и потому наш лозунг: "НАС РАТЬ!"... Давай, Борода, доставай еще фуфырь. Видишь, мой корешок на тебя обижается. Надо выпить мировую...
      - М-м-м-м-вз-з-з-з... - дуло парабеллума уперлось меж лопаток и холодит душу; избит, искорежен, во всем теле тугая резиновая боль, не шевельнуть ни рукой, ни ногой, - сознание возвращается медленно, пульсирующими толчками; голоса отдаляются, с присвистом железных подковок... и т. д. и т. п. Понедельник - вторник - среда - четверг пятница - суббота - воскресенье - начинальник - углубляльник - решальник определяльник - завершальник - субботник - воскресник...