Сестрица Надина была старшею в нашей семье. Ее нельзя было назвать красивою; справедливее говоря, она была даже дурна собою. Рыхлая, с старообразным лицом, лишенным живых красок, с мягким, мясистым носом, словно смятый башмак, выступавшим вперед, и большими серыми глазами, смотревшими неласково, она не могла производить впечатления на мужчин. Только рост у нее был хороший, и она гордилась этим, но матушка справедливо ей замечала: «На одном росте, матушка, недалеко уедешь». Матушка страстно любила своего первенца-дочь, и отсутствие красоты очень ее заботило. В особенности вредило сестре сравнение с матушкой, которая, несмотря на то, что ей шло уж под сорок и что хозяйственная сутолока наложила на нее свою руку, все еще сохранила следы замечательной красоты. Сестра знала это и страдала. Иногда она даже очень грубо выражала матушке свое нетерпение по этому поводу.
      – Вы всё около меня торчите! – говорила она, – не вам выходить замуж, а мне.
      – Не могу же я оставить тебя одну, – оправдывалась матушка.
      – Попробуйте!
      Зато сестру одевали как куколку и приготовляли богатое приданое. Старались делать последнее так, чтоб все знали, что в таком-то доме есть богатая невеста. Кроме того, матушка во всеуслышанье объявляла, что за дочерью триста незаложенных душ и надежды в будущем.
      – Умрем, ничего с собою не унесем, – говорила она, – пока с нее довольно, а потом, если зять будет ласков, то и еще наградим.
      Как уж я сказал выше, матушка очень скоро убедилась, что на балах да на вечерах любимица ее жениха себе не добудет и что успеха в этом смысле можно достигнуть только с помощью экстраординарных средств. К ним она и прибегла.
      И вот наш дом наполнился свахами. Между ними на первом плане выступала Авдотья Гавриловна Мутовкина, старуха лет шестидесяти, которая еще матушку в свое время высватала. На нее матушка особенно надеялась, хотя она более вращалась в купеческой среде и, по преклонности лет, уж не обладала надлежащим проворством. Были и сваты, хотя для мужчин это ремесло считалось несколько зазорным. Из числа последних мне в особенности памятен сват Родивоныч, низенький, плюгавенький старик, с большим сизым косом, из которого вылезал целый пук жестких волос. Он сватал все, что угодно: и имения, и дома, и вещи, и женихов, а кроме того, и поручения всевозможные (а в том числе и зазорные) исполнял. С первого же взгляда на его лицо было очевидно, что у него постоянного занятия нет, что, впрочем, он и сам подтверждал, говоря:
      – Настоящей жизни не имею; так кой около чего колочусь! Вы покличете, другой покличет, а я и вот он-он! С месяц назад, один купец говорит: «Слетай, Родивоныч, за меня пешком к Троице помолиться; пообещал я, да недосуг…» Что ж, отчего не сходить – сходил! Без обману все шестьдесят верст на своих на двоих отрапортовал!
      Или:
      – А однажды вот какое истинное происшествие со мной было. Зазвал меня один купец вместе купаться, да и заставил нырять. Вцепился в меня посередь реки, взял за волосы да и пригибает. Раз окунул, другой, третий… у меня даже зеленые круги в глазах пошли… Спасибо, однако, синюю бумажку потом выкинул!
      Матушка так и покатывалась со смеху, слушая эти рассказы, и я даже думаю, что его принимали у нас не столько для «дела», сколько ради «истинных происшествий», с ним случавшихся.
      Но, помимо свах и сватов, Стрелкову и некоторым из Заболотских богатеев, имевшим в Москве торговые дела, тоже приказано было высматривать, и если окажется подходящий человек, то немедленно доложить.
      От времени до времени, с раннего утра у нас проходила целая процессия матримониальных дел мастериц.
      – Савастьяновна в девичьей дожидается, – докладывает горничная.
      – Зови.
      Входит тоненькая, обшарпанная старуха, рябая, с попорченным оспою глазом. Одета бедно; на голове повойник, на плечах старый, порыжелый драдедамовый платок.
      Матушка затворяется с нею в спальне; сестрица потихоньку подкрадывается к двери и прикладывает ухо.
      Начинается фантастическое бесстыжее хвастовство, в котором есть только одно смягчающее обстоятельство: невозможность определить, преднамеренно ли лгут собеседники или каким-то волшебным процессом сами убеждаются в действительности того, о чем говорят.
      – Опять с шишиморой пришла? – начинает матушка.
      – Вот уж нет! Это точно, что в прошлый раз… виновата, сударыня, промахнулась!.. Ну, а теперь такого-то размолодчика присмотрела… на редкость! И из себя картина, и имение есть… Словом сказать…
      – Кто таков?
      – Перепетуев майор. Может, слыхали?
      – Нет, отроду такой фамилии не слыхивала. Из сдаточных, должно быть.
      – Помилуйте, посмела ли бы я! Старинная, слышь, фамилия, настоящая дворянская. Еще когда Перепетуевы в Чухломе имениями владели. И он: зимой в Москву приезжает, а летом в имениях распоряжается.
      – Стар?
      – Нельзя сказать. Немолод – да и не перестарок, лет сорок пять, не больше.
 
      – Не надо. Все пятьдесят – это верно.
      – Помилуйте! что же такое! Он еще в силах! Сваха шепчет что-то по секрету, но матушка стоит на своем.
      – Не надо, не надо, не надо.
      Савастьяновиа уходит; следом за ней является Мутовкина. Она гораздо представительнее своей предшественницы; одета в платье из настоящего терно, на голове тюлевый чепчик с желтыми шелковыми лентами, на плечах новый драдедамовый платок. Памятуя старинную связь, Мутовкина не церемонится с матушкой и говорит ей «ты».
      – Дай посижу, устала, – начинает она, – легко ли место, пол-Москвы сегодня обегала.
      – Что новенького? – нетерпеливо спрашивает матушка.
      – Что новенького! Нет ничего! Пропали женихи, да и только!
      – Неужто ж Москва клином сошлась, женихов не стало?
      – Есть, да не под кадрель вам. Даже полковник один есть, только вдовый, шестеро детей, да и зашибает.
      – Такого не надо.
      – Знаю, что не надо, и не хвастаюсь.
      Матушка задумывается. Ее серьезно тревожит, что, пожалуй, так и пройдет зима без всякого результата. Уж мясоед на дворе, везде только и разговору, что о предстоящих свадьбах, а наша невеста сидит словно заколдованная. В воображении матушки рисуется некрасивая фигура любимицы-дочери, и беспокойство ее растет.
      – Видно, что плохо стараешься, – укоряет она Мутовкину. – Бьемся, бьемся, на одни наряды сколько денег ухлопали – и все нет ничего! Стадами по Москве саврасы гогочут – и хоть бы один!
      – Обождать нужно. Добрые люди не одну зиму, а и две, и три в Москве живут, да с пустом уезжают. А ты без году неделю приехала, и уж вынь тебе да положь!
      – Да неужто и на примете никого нет?
      – Сказывали намеднись, да боюсь соврать…
      – Кто таков? говори!
      – Сказывали, будто на днях из Ростова помещика ждут. Богатый, сколько лет предводителем служил. С тем будто и едет, чтоб беспременно жениться. Вдовец он, – с детьми, вишь, сладить не может.
      – Ну, это еще улита едет, когда-то будет. А дети у него взрослые?
      – Сын женатый, старшая дочь тоже замужем.
      – Старик?
      – Немолод. А впрочем, в силах. Даже под судом за эти дела находился.
      – За какие «за эти» дела?
      – А вот, за эти самые. Крепостных девиц, слышь, беспокоил, а исправник на него и донес.
      – Вот, видишь, ты язва какая! за кого сватать берешься!
      – Ах, мать моя, да ведь и все помещики на один манер. Это только Василий Порфирыч твой…
      – Не надо! За старого моя Надёха (в сердцах матушка позволяет себе награждать сестрицу не совсем ласковыми именами и эпитетами) не пойдет. А тут еще с детьми возжайся… не надо!
      – А мой совет таков: старый-то муж лучше. Любить будет. Он и детей для молодой жены проклянет, и именье на жену перепишет.
      Но матушка не верит загадываньям. Она встает с места и начинает в волнении ходить по комнате.
      – Двадцать лет тетёхе, а она все в девках сидит! – ропщет она. – В эти годы я уж троих ребят принесла! Что ж, будет, что ли, у тебя жених? или ты только так: шалды-балды, и нет ничего! – приступает она к свахе.
      – В кармане не ношу.
      – А ты коли взялась хлопотать, так хлопочи!
      Разговор оживляется и чем дальше, тем становится крупнее. Укоризны так и сыплются с обеих сторон.
      – Что вы, собаки, грызетесь! – слышится наконец голос отца из кабинета, – помолиться покойно не дадите!
      За Мутовкиной следует сваха с Плющихи; за нею – сваха из-под Новодевичьего. Действующие лица меняются, но процессия остается одинаковою и по форме и по содержанию и длится до тех пор, пока не подадут обед или матушка сама не уедет из дома.
      Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где и смолоду люди не особенно ясно сознают, что нравственно и что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на этот счет. «Житейское дело» – вот ответ, которым определяются и оправдываются все действия, все речи, все помышления. Язык во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…
      И вот однажды является Стрелков и, кончив доклад о текущих делах, таинственно заявляет:
      – Есть у меня, сударыня, на примете… 
      – Кто таков? Не мни!
      – Очень человек обстоятельный. По провиантской части в Москве начальником служит. Уж и теперь вроде как генерал, а к Святой, говорят, беспременно настоящим генералом будет!
      – Стар?
      – Не то чтобы… в поре мужчина. Лет сорока пяти, должно быть. Года середине.
      – Старенек.
      – Нынче, сударыня, молодые-то не очень на невест льстятся.
      – Холостой? вдовец?
      – Вдовый-с, только детей не имеют.
      – Экономка, смотри, есть?
      – Экономка… – заминается Стрелков.
      – Есть ли экономка, русским языком тебе говорят?
      – Помилуйте! они ее рассчитают. Коли женятся, зачем же им экономка понадобится?
      – То-то, чтоб этого не было. Ты у меня в ответе. Мысль об экономке слегка обеспокоивает матушку; но, помолчав с минуту, она продолжает допрос.
      – Есть имение? капитал?
      – Имения нет, почему что при должности ихней никак нельзя себя обнаружить. А капитал, беспременно есть.
      – На лбу, что ли, ты у него прочел?
      – Что вы, сударыня! при такой должности да капитала не иметь! Все продовольствие: и мука, и крупа, и горох, окромя всего прочего, все в ихних руках состоит! Известно, они и насчет капитала опаску имеют. Узнают, спросят, где взял, чем нажил? – и службы, храни бог, решат…
      – Все-таки… Вернее надо узнать. Иной с три короба тебе наговорит: капитал да капитал, а на поверку выйдет пшик.
      – Можно, сударыня, так сделать: перед свадьбой чтобы они билеты показали. Чтобы без обману, налицо.
      – Разве что так…
      – Очень они Надежду Васильевну взять за себя охотятся. В церкви, у Николы Явленного, они их видели. Так понравились, так понравились!
      – Да ты через кого узнал? сам, что ли, от него слышал?
      – Мне наш мужичок, Лука Архипыч Мереколов, сказывал. Он небольшую партию гороху ставил, а барин-то и узнал, что он наш… Очень, говорит, у вас барышня хороша.
      – А фамилия как?
      – Федор Платоныч Стриженый прозывается.
      Матушка задумывается, как это выйдет: «Надежда Васильевна Стриженая»! – словно бы неловко… Ишь его угораздило, какую фамилию выдумал! захочет ли еще ее «краля» с такой фамилией век вековать.
      – Ладно, – говорит она, – приходи ужо, а я между тем переговорю. А впрочем, постой! не зашибает ли он?
      – Помилуйте, сударыня, зачем же! Рюмка, две рюмки перед обедом да за чаем пуншт…
      – То-то, рюмка, две рюмки… Иной при людях еще наблюдает себя, а приедет домой да и натёнькается… Ну, с богом!
      С уходом Стрелкова матушка удаляется в сестрицыну комнату и добрый час убеждает ее, что в фамилии «Стриженая» ничего зазорного нет; что Стриженые исстари населяют Пензенскую губернию, где будто бы один из них даже служил предводителем.
      Наконец, сестрица сдается; решает устроить смотрины, то есть условиться через Стрелкова с женихом насчет дня и пригласить его вечером запросто на чашку чая.
      –
      Пятый час в начале; только что отобедали, а сестрица уж затворилась в своей комнате и повертывается перед трюмо. В восемь часов ждут жениха; не успеешь и наглядеться на себя, как он нагрянет.
      Сестрица заранее обдумала свой туалет. Она будет одета просто, как будто никто ни о чем ее не предупредил, и она всегда дома так ходит. Розовое тарлатановое платье с высоким лифом, перехваченное на талии пунцовою лентой, – вот и все. В волосах вплетена нитка жемчуга, на груди – брошь с брильянтами; лента заколота пряжкой тоже с брильянтиками. Главное, чтоб было просто. Но недаром пословица говорит, что простота хуже воровства; сестрица отлично понимает смысл этой пословицы и беспрестанно крестится, чтоб обдуманная ею простота удалась.
      Ее очень заботит, что утром у нее, на самой середине лба, вскочил прыщ. – Противный! – восклицает она, чуть не плача и прикладывая палец к прыщу. Но последний от беспрестанных подавливаний еще более багровеет. К счастью, матушка, как женщина опытная, сейчас же нашлась, как помочь делу.
      – Надень фероньерку, и дело с концом! – сказала она, – как раз звездочка по середине лба придется.
      И точно: надела сестрица фероньерку, и вместо прыща на лбу вырос довольно крупный бриллиант.
      К семи часам вычистили зал и гостиную, стерли с мебели пыль, на стенах зажгли бра с восковыми свечами; в гостиной на столе перед диваном поставили жирандоль и во всех комнатах накурили монашками. В заключение раскрыли в зале рояль, на пюпитр положили ноты и зажгли по обе стороны свечи, как будто сейчас играли. Когда все было готово, в гостиную явилась матушка, прифранченная, но тоже слегка, как будто она всегда так дома ходит. Ради гостя, и отец надел «хороший» сюртук, но он, очевидно, не принимал деятельного участия в общем ожидании и выполнял только необходимую формальность. Да и матушка не надеялась, что он сумеет занять гостя, и потому пригласила дядю, который, в качестве ростовщика, со всяким народом водился и на все руки был мастер.
      – Знаю я этого Стриженого, – сообщает дядя, – в прошлом году у него нехватка казенных денег случилась, а ему дали знать, что ревизор из Петербурга едет. Так он ко мне приезжал.
      – Как же мне сказывали, что у него большие деньги в ломбарте лежат? – тревожится матушка, – кабы свой капитал был, он бы вынул денежки из Совета да и пополнил бы нехватку.
      – Есть у него деньги, и даже не маленькие, только он их в ломбарте не держит – процент мал, – а по Москве под залоги распускает. Купец Погуляев и сейчас ему полтораста тысяч должен – это я верно знаю. Тому, другому перехватить даст – хороший процент получит.
      – А что, если начальство проведает, да под суд его за такие дала отдаст?
      – То-то что и он этого опасается. Да и вообще у оборотливого человека руки на службе связаны. Я полагаю, что он и жениться задумал с тем, чтобы службу бросить, купить имение да оборотами заняться. Получит к Святой генерала и раскланяется.
      – Вот кабы он именье-то на имя Наденьки купил. Да кабы в хлебной губернии…
      – Может быть, и купит, только закладную на свое имя с нее возьмет.
      – Ну, это уж что!.. А вот что, братец, я хотела спросить. Выгодно это, деньги под залоги давать?
      – Хлопот много. Не женское это дело; кабы ты мне свой капитал поручила, я бы тебе его пристроил.
      Дядя смотрит на матушку в упор таким загадочным взором, что ей кажется, что вот-вот он с нее снимет последнюю рубашку. В уме ее мелькает предсказание отца, что Гришка не только стариков капитал слопает, но всю семью разорит. Припомнивши эту угрозу, она опускает глаза и старается не смотреть на дядю.
      – Нет уж! какой у меня капитал! – смиренно говорит она, – какой и был, весь на покупку имений извела!
      – Оброки получаешь; вот бы по частям и отдавала. И все с небольшого начинают.
      – Какие у меня оброки! Недоимки одни. Вон их целая книга исписана, пожалуй, считай! нет уж, я так как-нибудь…
      – Как знаешь! Мне твоих денег не нужно.
      Разговор становился щекотливым; матушка боится, как бы дядя не обиделся и не уехал. К счастью, в передней слышится движение, которое и полагает предел неприятной сцене.
      Жених приехал.
      Входит рослый мужчина, довольно неуклюже сложенный. Он в мундире военного министерства с серебряными петлицами на высоком и туго застегнутом воротнике; посредине груди блестит ряд пуговиц из белой латуни; сзади трясутся коротенькие фалдочки. Нельзя сказать, чтоб жених был красив. Скорее всего его можно принять за сдаточного, хотя он действительно принадлежит к старинному дворянскому роду Стриженых, который в изобилии водится в Пензенской губернии. Несмотря на то, что Стрелков заявил, что Стриженому сорок лет, но на вид ему добрых пятьдесят пять. Лицо у него топорное, солдатское, старого типа; на голове накладка, которую он зачесывает остатками волос сзади и с боков; под узенькими влажными глазами образовались мешки; сизые жилки, расползшиеся на выдавшихся скулах и на мясистом носу, свидетельствуют о старческом расширении вен; гладко выбритый подбородок украшен небольшим зобом. Словом сказать, произведенное им на матушку впечатление далеко не в его пользу. И стар, да, пожалуй, и пьющий, сразу подумалось ей.
 
      – Федор Платонов Стриженый! – рекомендуется он, останавливаясь перед матушкой и щелкая шпорами.
      – Милости просим, Федор Платоныч! Вот мой муж… а вот это брат мой.
      – С братцем вашим мы уже знакомы… Мужчины пожимают друг другу руки. Гостя усаживают на диван рядом с хозяйкой.
      – Мы, кажется, по Николе Явленному несколько знакомы, – любезно начинает матушка разговор.
      – Поблизости от этой церкви живу, так, признаться сказать, по праздникам к обедне туда хожу.
      – А какие там проповеди протопоп говорит! Ах, какие это проповеди!
      – Как вам сказать, сударыня… не нравятся мне они… «Блюдите» да «памятуйте» – и без него всем известно! А иногда и вольнёнько поговаривает!
      – Чтой-то я как будто не замечала…
      – Намеднись о мздоимцах начал… Такую чепуху городит, уши вянут! И, между прочим, все вздор. Разве допустит начальство, чтоб были мздоимцы!
      – Ну, тоже со всячинкой.
      – Не смею спорить-с. Вы, Василий Порфирыч, как полагаете?
      – Един бог без греха, – скромно отвечает отец.
      – Вот это – святая истина! Именно один бог! И священнику знать это больше других нужно, а не палить из пушек по воробьям.
      – Ну, а вы как? службой своей довольны? – вступает в общий разговор дядя.
      – Слава богу-с! Обиды от начальства не вижу, а для подчиненного только это и дорого.
      – И как еще дорого! именно только это и дорого! – умиляется матушка. – Мне сын из Петербурга пишет: «Начальство меня, маменька, любит, а с этим я могу смело смотреть будущему в глаза!»
      – Именно так-с. Только, доложу вам, скучненька моя служба. Мука да крупа, да горох-с…
      – Нет, что ж, что и горох… Смотря по тому, какого качества и почем, – резонно замечает дядя.
      – Справедливо-с! А все-таки… Будет с меня, похлопотал. Вот, если к Святой получу чин, можно будет и другим делом заняться. Достатки у меня есть, опытность тоже…
      – Это так; можно и другое дело найти. Капитал кому угодно занятие даст. Всяко его оборотить можно. Имение, например… Если на свое имя приобрести неудобно, можно иначе сделать… ну, на имя супруги, что ли…
      – Вдов, сударыня. Был у меня ангел-хранитель, да улетел!
      – Что же такое! не век одному вековать. Может, и в другой раз бог судьбу пошлет!
      – Коли пошлет бог… отчего ж! Я от судьбы не прочь!
      – От сумы да от тюрьмы не отказывайся, говорит пословица; так же точно и от судьбы! – шутит дядя.
      Все смеются.
      – Имения, я вам скажу, очень дело выгодное! – продолжает соблазнять матушка, – пятнадцать – двадцать процентов шутя капитал принесет. А денежки все равно как в ломбарте лежат.
      Беседа начинает затрогивать чувствительную струну матушки, и она заискивающими глазами смотрит на жениха. Но в эту минуту, совсем не ко времени, в гостиную появляется сестрица.
      Она входит, слегка подпрыгивая, как будто ничего не знает. Как будто и освещение, и благоухание монашек, – все это каждый день так бывает. Понятно, что из груди ее вылетает крик изумления при виде нового лица.
      – Ах!
      – Иди, иди, дочурка! – ободряет ее матушка, – здесь всё добрые люди сидят, не съедят! Федор Платоныч! дочка моя! Прошу любить да жаловать!
      – Помилуйте! это я должен просить их о благосклонном внимании! – любезно отвечает Стриженый, щелкнув шпорами.
      – А я. вас, мсьё, у Николы Явленного видела, – наивничает сестрица.
      – У Николы Явленного-с? видели-с? – притворяется удивленным жених, любезно хихикая.
      – Да, помните, еще батюшка проповедь говорил… о мздоимцах… Папаша! что такое за слово: «мздоимцы»?
      – Мздоимцы – это люди, которые готовы с живого и с мертвого кожу содрать, – без околичностей объясняет отец, – вроде, например, как Иуда.
      При этом толковании матушка изменяется в лице, жених таращит глаза, и на носу его еще ярче выступает расширение вен; дядя сквозь зубы бормочет: «Попал пальцем в небо!»
      – И охота тебе, Наденька… – начинает матушка. Но не успела она докончить фразу, как жених уже встал с дивана и быстрыми шагами удаляется по направлению к передней. Общее изумление.
      – Вот тебе на, убежал! – восклицает матушка, – обиделся! Однако как же это… даже не простился! А все ты! – укоряет она отца, – Иуда да Иуда… Сам ты Иуда! Да и ты, дочка любезная, нашла разговор! Ищи сама себе женихов, коли так!
      – Да постойте, не ругайтесь! может, ему до ветру занадобилось, – цинически успокоивает дядя.
      Матушка уже встает, чтобы заглянуть в переднюю, но в эту минуту жених снова появляется в дверях гостиной. В руках у него большая коробка конфект.
      – Барышне-с! – презентует он коробку сестрице, – от Педотти; сам выбирал-с.
      – Какой вы, однако ж, баловник! Еще ничего не видя, а уж… Сейчас видно, что дамский кавалер! Наденька! что ж ты! Благодари!
      – Мерси, мсьё.
      – Помилуйте-с! за счастье себе почитаю… По моему мнению, конфекты только для барышень и приготовляются. Конспекты, духи, помада… вот барышня и вся тут!
      – Это справедливо. Дети ведь еще, так пускай сладеньким пользуются. Горького-то и впереди испытать успеют.
      – Зачем же-с? Можно и без горького жизнь прожить!
      – Да так…
      – Позвольте вам доложить: если барышня приличную партию себе найдет, то и впереди… отчего же-с!
      – Ну, дай бог! дай бог!
      – А вы, мсьё, бываете у главнокомандующего?
      – Всенепременно-с. На всех торжественных приемах обязываюсь присутствовать в качестве начальника отдельной части.
      – А на балах?
      – И на балы приглашения получаю. – Говорят, это что-то волшебное!
      – Не знаю-с. Конечно, светло… ну и угощенье… Да я, признаться сказать, балов недолюбливаю.
      – Дома оставаться предпочитаете?
      – Да, дома. Надену халат и сижу. Трубку покурю, на гитаре поиграю. А скучно сделается, в трактир пойду. Встречу приятелей, поговорим, закусим, машину послушаем… И не увидим, как вечер пройдет.
      – Вот женитесь; молодая жена в трактир-то не пустит.
      – Неизвестно-с. Покойница моя тоже спервоначалу говорила: «Не пущу!», а потом только и слов бывало: «Что все дома торчишь! шел бы в трактир!»
      Матушка морщится; не нравится ей признание жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать – это бы еще больше в нос бросилось!
      – Чайку! – потчует матушка.
      – Признаться сказать, я дома уж два пуншика выпил. Да боюсь, что горло на морозе, чего доброго, захватило. Извозчик попался: едет не едет.
      – А вы разве своих лошадей не держите?
      – Не держу-с. Целый день, знаете, в разъездах, не напасешься своих лошадей! То ли дело извозчик: взял и поехал!
      Час от часу не легче. Пунш пьет, лошадей не держит. Но матушка все еще крепится.
      – Вы с чем чай пьете? с лимончиком? со сливочками?
      – С ромом-с! Нынче коньяк какой-то выдумали, только я его не употребляю: горелым пахнет. Точно головешку из печки пронесли. То ли дело ром!
      – Знатоки говорят, что хороший ром клопами должен пахнуть, – замечает дядя.
      – Многие это говорят, однако я не замечал. Клоп я вам доложу, совсем особенный запах имеет. Раздавишь его…
      – Ах, мсьё! – брезгливо восклицает сестрица.
      – Виноват. Забылся-с.
      Жених отыскивает на подносе графинчик с ромом и, отливши из него в стакан, без церемонии ставит на стол возле себя.
      Разговор делается общим. Отец рассказывает, что в газетах пишут о какой-то необычной комете, которую ожидают в предстоящем лете; дядя сообщает, что во французского короля опять стреляли.
      – Точно в тетерева-с! – цинично восклицает Стриженый. – Шальной эти французы народишко… мерзавцы-с!
      – Не понимаю, как другие государи в это дело не вступятся! – удивляется дядя.
      – Как вступиться! Он ведь и сам ненастоящий!
      Поднимается спор, законный или незаконный король Людвиг-Филипп. Дядя утверждает, что уже если раз сидит на троне – стало быть, законный; Стриженый возражает: – Ну нет-с, молода, во Саксонии не была!
      – Кабы он на прародительском троне сидел, ну, тогда точно, что… А то и я, пожалуй, велю трон у себя в квартире поставить да сяду – стало быть, и я буду король?
      Рассуждение это поражает всех своею резонностью, но затем беседующие догадываются, что разговор принимает слишком вольный характер, и переходят к другим предметам.
      – Вот вы оказали, что своих лошадей не держите; однако ж, если вы женитесь, неужто ж и супругу на извозчиках ездить заставите? – начинает матушка, которая не может переварить мысли, как это человек свататься приехал, а своих лошадей не держит! Деньги-то, полно, у него есть ли?
      – Вперед не загадываю-с. Но, вероятно, если женюсь и выйду в отставку… Лошадей, сударыня, недолго завести, а вот жену подыскать – это потруднее будет. Иная девица, посмотреть на нее, и ловкая, а как поразберешь хорошенько, и тут, и там – везде с изъянцем.
      Матушка решительно начинает тревожиться и искоса посматривает на сестрицу.
      – Потому что жена, доложу вам, должна быть во всех статьях… чтобы всё было в исправности… – продолжает Стриженый.
      – Ах, Федор Платоныч!
      – Виноват. Забылся-с.
      Разговаривая, жених подливает да подливает из графинчика, так что рому осталось уж на донышке. На носу у него повисла крупная капля пота, весь лоб усеян перлами. В довершение всего он вынимает из кармана бумажный клетчатый платок и протирает им влажные глаза.
      Матушка с тоской смотрит на графинчик и говорит себе: «Целый стакан давеча влили, а он уж почти все слопал!» И, воспользовавшись минутой, когда Стриженый отвернул лицо в сторону, отодвигает графинчик подальше. Жених, впрочем, замечает этот маневр, но на этот раз, к удовольствию матушки, не настаивает.
      – Хочу я вас спросить, сударыня, – обращается он к сестрице, – в зале я фортепьяно видел – это вы изволите музыкой заниматься?
      – Да, я играю.
      – Она у Фильда уроки берет. Дорогонек этот Фильд, по золбтенькому за час платим, но зато… Да вы охотник до музыки?
      – Помилуйте! за наслажденье почту!
      – Наденька! сыграй нам те варьяции… «Не шей ты мне, матушка»… помнишь!
      Сестра встает; а за нею все присутствующие переходят в зал. Раздается «тема», за которою следует обычная вариационная путаница. Стриженый слегка припевает.
      – Поздравляю! проворно ваша дочка играет! – хвалит он, – а главное, свое, русское… Мужчины, конечно, еще проворнее играют, ну, да у них пальцы длиннее!
      Кончая пьесу, сестрица рассыпается в трели.
      – Вот, вот, вот! именно оно самое! – восклицает жених и, подходя к концертантке, поздравляет ее: – Осчастливьте, позвольте ручку поцеловать!
      Сестрица вопросительно смотрит на матушку.
      – Что ж, дай руку! – соглашается матушка.
      – Да кстати позвольте и еще попросить сыграть… тоже свое что-нибудь, родное…
      Сестрица снова садится и играет варьяции на тему: «Ехал казак за Дунай»…
      Стриженый в восторге, хотя определительно нельзя сказать, что более приводит его в восхищение, музыка или стук посуды, раздающийся из гостиной.
      Бьет десять часов. Ужина не будет, но закуску приготовили.