Королева

Салли Беделл Смит

Королева

Посвящается Стивену

Достоинство и ум ее мы чтим,

Величья свет, улыбку для друзей –

И скоро шумом радостным людским

Британия восславит Юбилей.

Но четких фраз спокоен мерный ход,

И новый образ вдруг на ум пришел:

Фигурка одинокая вперед

Шагает бодро сквозь олений дол.

Привычен взгляд, и все открыто ей:

И трещины ворот, и ветхость стен…

Полна хлопот свобода королей –

За всех один в ответе Суверен[1].

Из “Открытия парламента”. Мэри Вильсон, супруга премьер-министра Гарольда Вильсона (1964–1970, 1974–1976)

Американский историк и журналистка Салли Беделл Смит – автор ставших бестселлерами биографий принцессы Уэльской Дианы, Джона и Жаклин Кеннеди, Билла и Хиллари Клинтон. Работала репортером по новостям культуры в «Time» и «New York Times», с 1996 года – редактор журнала «Vanity Fair», награждена Sigma Delta Chi Award.

www.sallybedellsmith.com

“Смех как будто переполняет ее изнутри. Она смеется всем лицом”.

Королева Елизавета II и принц Филипп, герцог Эдинбургский, в Нью-Брансуике, Канада, на праздновании Золотого юбилея своего царствования. Октябрь 2002 года. Norm Betts/Rex USA

Предисловие

После церемонии венчания 29 апреля 2011 года сияющие молодожены принц Уильям и Кэтрин Миддлтон, прежде чем направиться к выходу из Вестминстерского аббатства, подошли засвидетельствовать почтение бабушке и деду Уильяма – королеве Елизавете II и принцу Филиппу. Чествуя новобрачных, многие отмечали решимость молодого принца жениться на своей возлюбленной, несмотря на ее “простое” – не августейшее и не аристократическое – происхождение. Невеста присела в глубоком реверансе, жених склонил голову перед королевой, прямую спину которой не согнули восемьдесят пять прожитых лет. Ее величество выразила благосклонность едва заметным кивком.

Семьдесят два года назад королеве пришлось так же, как и принцу Уильяму, самостоятельно распорядиться своей личной жизнью. Ей было всего тринадцать, когда она влюбилась с первой же встречи (1)[2] в восемнадцатилетнего греческого принца Филиппа, невероятно красивого, но бедного офицера, проходившего подготовку в британских ВМС. Восемь лет спустя под этими же готическими сводами Вестминстерского аббатства состоялась их свадьба. Совсем юной девушкой Лилибет, как ее тогда звали, приняла свое самое важное самостоятельное решение, поступив наперекор матери, прочившей дочери в мужья титулованного английского аристократа. “Она больше ни на кого и не смотрела” (2), – вспоминает кузина Елизаветы Маргарет Роудз.

Елизавета, тогда еще принцесса, проявила железную твердость – и необыкновенный для такой юной барышни характер. Однако это не единственная поразительная черта августейшей особы, которая уже шестьдесят лет царствует над Соединенным Королевством Англии, Уэльса, Шотландии и Северной Ирландии, а также пятнадцатью другими землями и четырнадцатью территориями в разных частях света. Королевская роль непостижима: это Богом данное наследственное главенство над мультикультурным, многоконфессиональным государством, разительно отличающимся от той однородной страны, которой тысячу лет правили британские монархи до Елизаветы. Монаршая жизнь строго регламентирована, начало этому круговороту повторяющихся из года в год мероприятий было положено еще во времена королевы Виктории. Елизавета II пользуется беспрецедентной мировой известностью, держит рекорд пребывания на посту главы государства и производит впечатление знакомой, предсказуемой и непоколебимо верной своему долгу.

Всю свою эпохальную жизнь королева играет доставшуюся ей роль с великим актерским талантом – она единственная, для кого весь мир действительно театр. На глазах миллиардов она превращалась из прекрасной инженю в деловую женщину и работающую мать, а затем в мудрую бабушку. Ей было двадцать восемь, и она царствовала уже три года, когда ее первый личный секретарь сэр Алан Ласселл отметил: “Люди еще не скоро осознают, насколько она умна… Но рано или поздно это признает весь народ” (3). И тем не менее большей частью этот глубокий ум, индивидуальность, юмор остаются в тени. За фасадом загадочной, исполненной достоинства королевской особы скрывается совершенно неизученный человек.

“В домашнем общении она оказалась совсем другой, – свидетельствует Говард Морган, художник, писавший портрет королевы в 1980-х. – Она тараторит, как итальянка, жестикулирует. Она невероятно экспрессивна” (4). Редко демонстрируя бурную жизнерадостность на публике, королева щедро делится ею с друзьями и родными – распевая песни с деревянного ящика на Гебридских островах, пуская мыльные пузыри на праздновании дня рождения в Лондонском аквариуме, подскакивая к шведскому столу, чтобы наполнить тарелку для американского художника Джорджа “Фролика” Уэймота в столовой Виндзорского замка. “Она складывала грязные тарелки стопкой! – вспоминает Уэймот. – А нас в детстве за это ругали” (5).

В неформальной беседе у нее искрятся глаза, интонации теплые, задорные. “Иногда ее смех разносится по всему дому, – говорит Тони Парнелл, бывший смотритель Сандрингема, норфолкской королевской усадьбы. – Он искрится радостью” (6).

Неожиданностью для тех, кто видит королеву впервые, оказывается ее миниатюрность и невысокий рост – метр шестьдесят два. Однако, как и у ее прапрабабушки королевы Виктории, едва достигавшей метра пятидесяти двух, осанка и умение держать себя заставляют забыть о росте. Величие подчеркивает “размеренная и целеустремленная поступь” (7), как охарактеризовал ее королевский модельер Норман Хартнелл.

Не менее парадоксальной кажется и очаровательная непритязательность, выработанная королевой еще в юности. “Королевское достоинство сочетается в ней со скромностью, – утверждает Маргарет Роудз, – которая не дает ей возгордиться” (8). Когда королева едет в театр, в зал она старается войти незаметно, уже после того, как погасят огни. Один из ее бывших личных секретарей отмечал, как непривычно видеть ее “незаметно проскальзывающей в комнату <…> Она никогда не пытается обратить на себя внимание” (9). Когда чествуют кого-то другого, ее величество с легкостью отступает в тень. На праздновании девяностолетия ее кузины леди Мэри Клейтон (10) в декабре 2007 года приглашенный шаржист запечатлел собравшихся на общем портрете. В центре композиции – Мэри, а ее величество затерялась среди остальных гостей в заднем ряду.

Несмотря на свою известную осторожность, Елизавета II упорно отказывается надевать шлем на прогулки верхом (как выясняется, из практических соображений). По этому поводу персонал Виндзорского замка шутит: “Покушаться на королевскую укладку позволено лишь платку от “Hermиs” (11). Кроме того, она не пристегивается ремнем в машине и гоняет по частным дорогам своих резиденций, “как бешеная летучая мышь” (12), – утверждает Маргарет Роудз.

Даже королевские брови наперекор всем веяниям моды не знают пинцета. Четверть века назад биограф Элизабет Лонгфорд первой отметила стойкую привязанность ее величества к естественности, придающей внешности “своеобразие и индивидуальность” (13) и превращающей лицо в “живую летопись, а не бессмысленный чистый холст”.

Елизавета II предпочитает выглядеть соответственно своему возрасту, не прибегая к вмешательству косметической хирургии, не меняя, по сути, даже прическу. “Когда человек так долго верен себе, это невероятно успокаивает, – отзывается дама Хелен Миррен, получившая “Оскар” за роль ее величества в фильме “Королева” (“The Queen”) 2006 года. – Это свидетельство надежности. Королеву никогда не кидало из стороны в сторону. Ее самодисциплина, мне кажется, идет скорее изнутри, чем диктуется внешними обстоятельствами” (14).

Ее величество ведет дневник, однако он поступит в распоряжение историков лишь после ее кончины. “Это такая же привычка, как чистить зубы (15), – пояснила как-то Елизавета II. – Он мало похож на дневник (16) королевы Виктории и не такой подробный. Довольно краткий”. По предположениям знакомых, не раз слышавших меткие характеристики и мудрые замечания королевы, такого рода записи эти дневники, скорее всего, и содержат.

Положение требует от Елизаветы II незаурядности. В то же время народ хочет видеть ее если не простым, то хотя бы человеком. С момента восхождения на трон Елизавета старается уравновесить эти два требования. Если королева будет слишком загадочной и неземной, она утратит связь с народом, если будет такой же, как все, лишится загадки.

Во время открытого приема в Букингемском дворце в 2007 году ее величество обменивалась с гостями дежурными репликами вроде: “Долго добирались?” Одна из приглашенных, когда ее представили королеве, спросила: “Чем занимаетесь?” “Я не знала, что ей ответить” (17), – призналась Елизавета II, рассказывая в кругу друзей об этом приеме несколько дней спустя. С таким вопросом за всю многолетнюю практику подобных мероприятий к ней обратились впервые.

В Британии власть и величие существуют отдельно друг от друга. Елизавета II царствует, но не правит, обязуясь служить стране до последнего своего вздоха. Уинстон Черчилль, первый премьер-министр ее величества, в 1953 году высказался так: “Проиграна великая битва: парламент смещает правительство. Выиграна великая битва: толпа приветствует королеву” (18). Представители власти – премьер-министры, возглавляющие парламент, когда их партия получает большинство голосов, – приходят и уходят, подчиняясь результатам выборов, а королева остается главой государства. Не обладая правительственными полномочиями, она тем не менее выступает сдерживающим фактором. При наличии королевы ни один премьер-министр не может быть полноправным главой. “Она препятствует диктатуре, препятствует военным переворотам, препятствует узурпации власти, – доказывает консерватор Роберт Гаскойн-Сесил, 7-й маркиз Солсбери, бывший председатель палаты лордов. – Препятствует, поскольку, чтобы ее обойти, придется приложить усилия” (19).

Кроме того, она обладает возможностью активного воздействия – “правом советовать, правом поощрять и правом предостерегать” (20). Ее величество влияет собственным примером, устанавливая высокую планку гражданственности и служения долгу, вознаграждая за успехи, прилежно исполняя свои обязанности. Тони Блэр, десятый из двенадцати сменившихся за время царствования Елизаветы II премьер-министров, назвал ее “символом согласия в беспокойном мире <…> воплощением всего лучшего в Британии” (21).

Елизавета II не может выйти из своего королевского статуса ни на миг, и это ставит ее особняком. Даже родные обязаны постоянно помнить о том, что имеют дело с королевой. У нее нет ни паспорта, ни водительских прав, она не может голосовать и выступать свидетелем в суде, не может сменить веру и перейти из Англиканской церкви в католичество. Поскольку она олицетворяет национальное единство и не должна вызывать отторжение у подданных, она обязана хранить строжайший нейтралитет – не только в политических вопросах, но в таких, казалось бы, невинных, как любимый цвет, песни или телепередачи. И все же предпочтения у нее периодически возникают.

К числу похвальных качеств Елизаветы II можно отнести прямолинейность. “Когда она что-то говорит, то говорит всерьез. А публика подхватывает и восхищается” (22), – отмечает одна из приближенных королевской семьи, Гай Чартерис, вдова Мартина Чартериса (лорда Чартериса Эмисфилдского), старшего советника ее величества на протяжении трех десятилетий.

С середины XIX до начала XXI века (сто двадцать три года из последних ста семидесяти четырех лет) у штурвала монархии стояли две выдающиеся женщины – королева Виктория и королева Елизавета II. Вместе они выступают символом Британии гораздо дольше, чем четверо мужчин, занимавших трон в промежутке между правлениями королев. К матриархам предъявляются особые требования, поэтому Елизавете II пришлось взять на себя не только традиционно женские, но и традиционно мужские обязанности.

Среди представительниц ее поколения в целом и британской аристократии в частности работающих женщин практически нет, поэтому Елизавете II не на кого было равняться в совмещении ролей монарха, жены и матери. Профессиональный долг, усугубленный присущей ее величеству ответственностью, очень часто брал верх над обязанностями материнскими. Пренебрежение воспитанием не могло не возыметь неприятных последствий, и головной боли от подросших детей Елизавета II получила куда больше положенного. Иногда она давала выход своим переживаниям, однако большей частью хранила все в себе, выпуская пар разве что во время долгих прогулок с собаками. “В Шотландии растет сорняк, в народе прозванный стручком-вонючкой, его очень трудно выдрать из земли, – вспоминает леди Элизабет Энсон, кузина королевы. – А она уходила в поле и рвала его там охапками” (23).

Принц Филипп говорит, что его роль принца-консорта (самая долгая за всю историю Британии) сводится к тому, чтобы “поддерживать королеву” (24). На публике они напоминают Фреда и Джинджер, станцованную пару, излучающую искренний интерес и понимающую друг друга с полувзгляда. Кроме того, Филипп своими меткими и зачастую непочтительно хлесткими замечаниями разбавляет виндзорский елей. “Принц Филипп – единственный во всем мире, кто воспринимает ее величество как обычного человека, – утверждал Мартин Чартерис. – Разумеется, и королеве, в свою очередь, случается велеть принцу Филиппу заткнуться. Высказать такое кому-то другому ей, в силу своего статуса, было бы непросто” (25).

Монаршая жизнь – распланированная на год вперед, подробно расписанная за полгода – размеренна и упорядоченна. Один из знакомых ее величества, Джон Джулиус Купер, 2-й виконт Норвич, пошутил как-то, что секрет королевского самообладания прост: Елизавете “никогда не приходилось искать место для парковки” (26). По мнению одного из ее личных секретарей, “у нее два великих достоинства. Во-первых, у нее крепкий сон, а во-вторых, крепкие ноги, и она может очень долго стоять неподвижно. <…> Ее величество вынослива как вол” (27). В общей сложности четыре месяца в году королева скрывается в своих загородных резиденциях. Возвращаясь в Сандрингем, королева неизменно “находит усадьбу такой же, как и при отъезде, – утверждает Тони Парнелл, проработавший там пятьдесят лет. – Забытая на кресле безделушка останется лежать нетронутой до возвращения хозяйки” (28).

История Елизаветы II – это повесть о том, как она распорядилась уготованной ей судьбой. Мне хотелось узнать, какие черты характера, личности, какие составляющие воспитания помогли королеве исполнить свою уникальную роль. Какая она, как проводит время? Как училась в процессе работы общаться с политиками и главами государств, с шахтерами и профессорами? Не мешает ли незримый кокон взаимодействовать с внешним миром? Какого подхода придерживается в руководстве, изменился ли он со временем и если да, то как? Как относится к собственным ошибкам и просчетам? К родным? Как ей удается сохранять душевное равновесие и не изменять принципам? Как, будучи постоянно на виду, бережет она свою частную жизнь? Не собирается ли когда-либо отречься от престола в пользу старшего сына, принца Чарльза, или внука, принца Уильяма? Как, уже в почтенном возрасте, смогла обеспечить монархии стабильность и жизнеспособность?

Я познакомилась с королевой Елизаветой II (29) в Вашингтоне в мае 2007 года на открытом приеме в резиденции британского посла. День стоял теплый и безоблачный, гостей-вашингтонцев было около семи сотен – мужчины в выходных костюмах, многие женщины в шляпах.

Расторопные военные расставили нас вдоль дорожек, разделенных девятью метрами газона. В преддверии назначенного часа над резиденцией взвился королевский штандарт, возвещая, что ее величество уже на подходе. Восьмидесятиоднолетняя королева и ее супруг принц Филипп вышли на террасу и прошествовали между двумя гренадерами в алых мундирах и медвежьих шапках. Под “Боже, храни королеву” в исполнении полкового оркестра Колдстримовской гвардии августейшая чета спустилась по короткой лестнице.

Мы с моим мужем Стивеном стояли у той дорожки, по которой двинулся принц Филипп, Елизавета II шла по другой.

Королева скрылась вдалеке, но мы не двигались с места, и вскоре она показалась в конце нашей дорожки, возвращаясь по ней обратно к резиденции. Британский посол сэр Дэвид Мэннинг представлял ее величеству примерно каждого двадцатого в ряду. Подав нам знак, он шепотом представил меня королеве. Елизавета II протянула руку в белой перчатке, и я, повинуясь протоколу, произнесла: “Приятно познакомиться, ваше величество!” Затем пришел черед моего мужа, и королева осведомилась, действительно ли он редактор вашингтонской газеты. Как и ее супруг, Елизавета II не особенно жалует прессу – за шестьдесят лет правления она не дала ни одного интервью, – однако на неприязнь не было и намека.

Ей тут же пришлось поплатиться за учтивость, поскольку Стивену вздумалось нарушить протокол сразу дважды: задать королеве вопрос и предположить, что она делает ставки на скачках. “Вы ставили на Стрит Сенса на Черчилль-Даунз?” – поинтересовался он, подразумевая победителя Кентуккийского дерби, где ему самому довелось впервые побывать в минувшую субботу. Королева дипломатично ушла от ответа, но двигаться дальше не спешила. Видимо, что-то в формулировке Стивена ее заинтересовало. Мы с мужем смотрели скачки по телевизору, и Стивен, как давний поклонник этого спорта, умел “считывать заезд” и подмечать маневры жокеев, для меня остававшиеся загадкой. Он высказал краткие соображения по поводу тех скачек, и Елизавета II ответила, что ей было непривычно видеть выигравшую заезд лошадь всю в грязи после скачки по голой земле – в Англии скачки проходят на траве.

Видимо, обрадованная возможностью пообщаться на свою любимую тему, о лошадях, ее величество прошлась туда-сюда с моим мужем, вспоминая тот заезд и его потрясающий финиш, когда Стрит Сенс пришел первым, стартовав девятнадцатым. “Этот желтый шлем летел как молния!” – воскликнула она. Стивен сообщил, что гандикапер в его газете “The Washington Examiner” угадал всех трех победителей и порядок финиша. “Да, это достойно восхищения”, – сказала королева. И удалилась.

Я никак не ожидала этого оживления, блеска в голубых глазах, сияющей улыбки. На минуту мне открылась та жизнерадостная натура, что постоянно прячется за предписанным королевской ролью величием. А еще (осознала я это лишь позже) она продемонстрировала высочайшее дипломатическое мастерство и владение ситуацией. Проигнорировав неуместный вопрос, она сумела в то же время не поставить моего мужа в неловкое положение. Она просто ушла от ответа и направила беседу в более приемлемое русло.

На протяжении своего царствования Елизавете II удавалось (большей частью) держаться в стороне от политики и противоречий. Она не голливудская звезда, но знаменитость большой величины. Очень долго она оставалась самым популярным членом королевской семьи в Гугле, собирая на порядок больше запросов (30), чем остальные, хотя с 2004 года ее внуки, принцы Уильям и Гарри (а после помолвки старшего также Кэтрин Миддлтон), наступают королеве на пятки, а иногда и обгоняют ее в “Гугл трендc”. Она появилась даже в “Симпсонах”, где ее озвучил комик Эдди Иззард.

Хорошее здоровье и стремление держать форму позволят королеве выполнять свои обязанности еще десяток с лишним лет, сокращая срок будущего царствования наследника престола, принца Чарльза, которому в 2012 году, во время Бриллиантового юбилея королевы, отмечающей шестидесятилетие правления, исполнится шестьдесят четыре.

Наверное, знаменательно (31), что вторая моя встреча с королевой состоялась при участии общества “Пилигримы”, посвященного англо-американской дружбе, на приеме для шестисот членов общества и гостей, устроенном ее величеством в Сент-Джеймсcком дворце в июне 2009 года в Лондоне. Я уже более года трудилась над биографией королевы. К моему пропуску прилагалось также разрешение посетить алый с золотом Тронный зал в составе пятой группы, возглавляемой генералом сэром Ричардом Даннаттом, тогдашним главой Генштаба британской армии.

На больших приемах приглашенных часто заранее разбивают на небольшие группы, чтобы представить Елизавете II. На встрече с “Пилигримами” ей предстояло приветствовать лично около сотни гостей, и в моей группе представлением занимался генерал Даннатт. На этот раз перчатка на протянутой мне руке оказалась черной, на локте другой висела неизменная сумочка “Launer”. Несколько месяцев назад королеве докладывали о работе над биографией, и пресс-секретарь ее величества, стоявший рядом, знал, что я буду на приеме. Однако слишком многие были представлены королеве в этот день.

Я сказала, как приятно после предыдущей встречи в Вашингтоне снова видеть ее на англо-американском приеме.

– Вас привело в Англию сегодняшнее мероприятие? – поинтересовалась Елизавета II.

– Нет, я приехала в Лондон на свадьбу дочери.

– И когда свадьба? – спросила королева.

– Четвертого июля[3].

И снова мелькнули эти лукавые искорки в глазах.

– Вот как! Несколько рискованно.

– Я думаю, все счеты давно забыты, – ответила я.

Улыбнувшись, королева прошествовала дальше.

Отцовское упорство служило ей примером.

Принцесса Елизавета наблюдает за отцом, читающим документы из ящиков для официальных бумаг правительства. Апрель 1942 года. Lisa Sheridan/Getty Images

Глава первая

Королевское воспитание

Новость десятилетней Елизавете Александре Марии Виндзор сообщил лакей. 10 декабря 1936 года, почти накануне своего сорок первого дня рождения, ее отец неожиданно стал королем, поскольку его старший брат, король Эдуард VIII, отрекся от престола, чтобы жениться на дважды разведенной американке Уоллис Уорфилд Симпсон. Эдуард VIII царствовал всего девять месяцев, взойдя на трон после кончины своего отца, короля Георга V, и оказался, согласно одной злой шутке, “единственным монархом в истории, который бросил государственный штурвал, чтобы наняться третьим помощником на балтиморскую шаланду”.

“Значит, после него тебе придется стать королевой?” – спросила младшая сестра Елизаветы Маргарет Роуз (так ее называли в детстве). “Да, когда-нибудь”, – ответила Елизавета. “Бедная”, – посочувствовала Маргарет (1).

Несмотря на пристальное внимание прессы и публики, жизнь двух принцесс в окружении гувернанток, нянюшек, горничных, собак и пони была теплично-беззаботной. Месяц за месяцем девочки проводили на лоне английской и шотландской природы, играя в загородных резиденциях в “ловлю дней” (2) – подхватывание на лету опадающих с деревьев осенних листьев. Их своенравная шотландская няня Мэрион Крофорд (“Крофи”) постаралась познакомить принцесс и с обычной жизнью, периодически путешествуя с ними по Лондону на метро и автобусе, однако в остальном сестры варились в придворном соку.

До появления Маргарет Елизавета прожила четыре года единственным (и не по годам развитым) ребенком, родившись в дождливую ночь 21 апреля 1926-го. Уинстон Черчилль отметил у двухлетней принцессы “удивительную для ребенка такого возраста вдумчивость и повелительность” (3). Крофи наблюдала у девочки “отцовскую аккуратность и методичность” (4), принцесса была исполнительной, старательной и больше всего любила находиться при деле. Кроме того, у нее рано проявилась способность переключаться – свойство, которое в дальнейшем облегчит ей бремя королевских обязанностей. Кузина королевы, леди Мэри Клейтон, старше Елизаветы на восемь лет, вспоминает: “Она любила играть в пони, изображая из себя лошадку. И когда кто-нибудь окликал ее во время игры, она не отзывалась, а потом объясняла: “Я ведь была пони и не могла ответить” (5).

Отречение принесло семье много хлопот – не только скандальностью, но и неэтичностью по отношению к остальным претендентам на престол. Отца Елизаветы звали Берти (уменьшительное от Альберта), но он предпочел короноваться как Георг VI, ради преемственности и ассоциаций с отцом. (Его супруга, коронованная вместе с ним, станет зваться королевой Елизаветой.) Берти не готовили на престол. Он не мог удержаться от слез, обсуждая с матерью неожиданный поворот судьбы. “Я никогда этого не желал, – признавался он своему кузену лорду Луису Маунтбеттену (“Дики”). – Я ни разу в жизни не держал в руках государственных бумаг. Я простой морской офицер, других занятий я не знаю” (6). Новый король отличался сдержанностью, мнительностью и не самым крепким здоровьем. Он сильно заикался, и этот недостаток отчаянно досаждал ему, доводя до вспышек ярости, известных как “скрежет зубовный”.

В то же время он был человеком долга и старательно исполнял свои монаршие обязанности, заботясь о том, чтобы маленькая Лилибет – так Елизавету звали в семье – оказалась более подготовленной к своей будущей роли, чем он сам. После восхождения отца на трон Елизавета стала не “прямой”, а “предполагаемой” престолонаследницей, поскольку теоретически ее родители могли еще произвести на свет сына. Однако и Елизавета, и Маргарет Роуз были рождены кесаревым сечением, и в те дни третья подобная операция считалась чересчур рискованной для матери. На публике Лилибет, как предписывал обычай, называла родителей королем и королевой, но в домашней обстановке они по-прежнему оставались для нее мамой и папой.

Готовясь сниматься в фильме “Королева” 2006 года, Хелен Миррен раз за разом пересматривала одну двадцатисекундную пленку, считая ее невероятно показательной. “На этих кадрах королеве лет одиннадцать-двенадцать, – рассказывает Миррен, – и она выходит из огромной черной машины. Ее встречают высокопоставленные лица, она с важным сосредоточенным видом протягивает руку. Она действует согласно своим представлениям о том, как надо, и получается хорошо” (7).

“Мне кажется, в конечном счете именно воспитанию я больше всего обязана, – отметила королева накануне сорокалетнего юбилея своего царствования. – При должном воспитании – а я надеюсь, мое было именно таким, – можно многого добиться” (8). По нынешним меркам ее общеобразовательная подготовка покажется поверхностной. Женщины ее поколения и ее класса обычно обучались дома, и упор делался на практические навыки, а не на академические знания. “В университеты шли только те, кто собирался посвятить себя науке” (9), – говорит кузина Лилибет, Патриция Маунтбеттен. Если географию, историю, грамматику, литературу, поэзию и сочинение Крофи преподавала сносно, то “с математикой у нее была беда” (10), – свидетельствовала Мэри Клейтон, тоже учившаяся под началом Крофи. Давать уроки музыки, танцев и французского приглашались другие гувернантки.

От Елизаветы не требовали блестящей учебы и уж тем более интеллектуальных высот. У нее не было ни соревнования в оценках с одноклассниками (за отсутствием оных), ни изнурительных экзаменов. Единственная задача, которую отец Елизаветы ставил перед Крофи, принятой ко двору в 1932 году, – научить дочерей, шестилетнюю и двухгодовалую на тот момент, “разборчивому письму” (11). У Елизаветы почерк выработался летящий и четкий, похожий на почерк матери и сестры, но с более сильным нажимом в завитушках. Однако Крофи чувствовала необходимость утолять жажду знаний “как можно более полной мерой” (12). Она познакомила Лилибет с “Children’s Newpaper”[4], периодическим изданием, освещавшим текущие события, и подготовила почву для перехода впоследствии на новости в “The Times” и на радио BBC. В результате один из придворных советников отметил, что семнадцатилетняя принцесса “превосходно разбирается в государственной политике и текущей обстановке” (13).

На протяжении всего девичества Елизавета каждый день отводила себе какое-то время на чтение Стивенсона, Остин, Киплинга, сестер Бронте, Теннисона, Скотта, Диккенса, Троллопа и другой классики. И тогда, и повзрослев, она предпочитала историческую прозу, особенно о “дальних уголках Британского Содружества и тамошних народах” (14), – утверждает Марк Коллинз, директор Фонда Британского Содружества. Десятилетия спустя, награждая Джоан Роулинг за серию книг о Гарри Поттере, королева сообщила писательнице, что активное чтение в детстве “сослужило хорошую службу, поскольку теперь я читаю довольно быстро, а читать приходится много” (15).

Когда Елизавета оказалась непосредственной претенденткой на престол, ее учебную программу расширили и углубили. Самым главным наставником будущей королевы стал сэр Генри Мартен, вице-ректор Итона, расположенной неподалеку от Виндзорского замка престижной частной мужской школы, выпускников которой традиционно называют “старыми итонцами”. Мартен, выступивший соавтором учебника “Основы британской истории”, никак не походил на чопорного ученого. Этот шестидесятилетний холостяк с круглым, как луна, лицом и блестящей лысиной имел привычку жевать уголок платка, а у себя в кабинете, где громоздились стопки книг, которые Крофи сравнила со сталагмитами, держал ворона. Сэр Алек Дуглас-Хьюм, впоследствии четвертый премьер-министр королевы Елизаветы II, вспоминал Мартена как “импульсивного, увлеченного, яркого преподавателя” (16), в рассказах которого оживали исторические деятели.

Начиная с 1939 года, когда Елизавете исполнилось тринадцать, дважды в неделю в сопровождении Крофи она ездила в экипаже к Мартену – разбирать хитросплетения истории и тонкости британской конституции. Сперва принцесса отчаянно робела и поминутно умоляюще оглядывалась на Крофи в поисках поддержки. Мартен скользил взглядом мимо Елизаветы и, сбиваясь, именовал ее “джентльмены”, как итонцев. Однако вскоре она “совершенно освоилась” (17), вспоминает Крофи, и у них с преподавателем сложилась “чудесная дружба”.

Мартен составил суровую программу, взяв за основу внушительный трехтомник “Конституционный закон и обычай” сэра Уильяма Энсона. Кроме того, в списке литературы значились “Социальная история Англии” Дж. М. Тревельяна, “Имперское содружество” лорда Элтона и “Английская конституция” Уолтера Бэджота – основной инструмент толкования конституции, который изучали и отец, и дед Елизаветы. Мартен включил в программу даже курс американской истории. “Не скрывайте ничего” (18), – посоветовал личный секретарь короля Георга VI сэр Алан “Томми” Ласселл, когда Мартен обратился к нему с вопросом, под каким углом подавать принцессе роль короны в конституции.

В отличие от писаной американской конституции, где все четко разложено по полочкам, британская представляет собой, кроме свода законов, свод неписаных традиций и прецедентов. Она носит гибкий характер, ее творят те, кто выносит решения или даже модифицирует законы по мере возникновения прецедентов. Энсон назвал ее “несколько эклектичной конструкцией <…> как дом, который все многочисленные владельцы переделывали по своему вкусу” (19). Обязанности и прерогативы конституционного монарха довольно расплывчаты. Его авторитет состоит скорее в бездействии, чем в действии. Конституция обязывает суверена подписывать все законы, одобренные парламентом, – о вето не может быть и речи, хотя в принципе такая возможность не исключается.

Елизавета изучала Энсона шесть лет, старательно делая выписки и пометки в убористом тексте. Согласно биографу Роберту Лейси, листавшему впоследствии эти потрепанные тома в итонской библиотеке, Елизавета выделила утверждение Энсона, что усложненная конституция дает более прочную гарантию свободы. В определении англосаксонской монархии как “совещательного и условного абсолютизма” (20) она подчеркнула “совещательный” и “условный”. Мартен посвящал ее в тонкости законодательного процесса и рассказывал о всеобъемлющей парламентской власти. Елизавете приходилось так глубоко вникать в “процедурные подробности”, будто, как выразился Лейси, “ее готовили в спикеры [палаты общин], а не на трон” (21). Впоследствии премьер-министры поражались этому знанию конституционных тонкостей, проявлявшемуся в неожиданно метких вопросах.

Когда Елизавете исполнилось шестнадцать, родители наняли преподавательницей французской литературы и истории утонченную бельгийскую виконтессу Марию Антуанетту де Беллэг. “Тони”, как ее звали принцессы, спрашивала строго и заставляла сестер говорить по-французски за столом. Беглостью своего французского Елизавета поразила даже парижан, восторгавшихся “отшлифованным” (22) произношением двадцатидвухлетней принцессы во время визита в Париж в 1948 году.

Де Беллэг работала в тандеме с Мартеном, который предлагал темы для французских эссе Елизаветы. Позже гувернантка вспоминала, что Мартен приучал будущую королеву “рассматривать вопрос с разных сторон и составлять собственное суждение” (23). По мнению де Беллэг, Лилибет “с самого начала мыслила в верном направлении, инстинктивно чувствуя истину. Она была бесхитростная, “tres naturelle”[5]. И в ее характере joie de vivre[6] неизменно уживалась с сильнейшим чувством долга”.

Огромное влияние на развитие характера и личности Елизаветы II оказала мать. Елизавета Боуз-Лайон, дочь графа и графини Стратмор, выросла в аристократической шотландско-английской семье, где было девять детей. В 1929 году журнал “Time” назвал ее “свежей, пышной, очень живой герцогиней” (24). Она читала много, запоем, питая особое пристрастие к П. Г. Вудхаусу. Кроме того, как ни удивительно, она питала слабость к гангстерским рассказам Деймона Раньона и даже однажды попробовала подражать раньоновскому сленгу в письме к приятельнице: “Наша дама Перл чешет будь здоров, просто конфетка, высший класс!” (25)

Королева Елизавета научила дочь читать в возрасте пяти лет и уделяла много времени чтению вслух детской классики. Как только Лилибет освоила письмо, мать выработала у нее привычку каждый вечер записывать в дневник мысли о прошедшем дне. На коронации отца в 1937 году одиннадцатилетняя принцесса вела красочную “Хронику Лилибет, написанную ей самой”. “Во время папиной коронации под сводами [Вестминстерского аббатства] витало ощущение чуда”, – писала она. Когда короновали мать и титулованные особы в белых перчатках одновременно возложили короны на головы супругов, “было восхитительно, когда венцы замерли в руках, а потом руки исчезли, словно по волшебству” (26).

Родители принцессы приглашали художников писать ее портреты с раннего возраста. За всю жизнь Елизавете пришлось позировать сто сорок с лишним раз – больше любого другого известного истории монарха. Для августейших особ портреты давно служат неотъемлемой частью образа, помогая формировать представление народа о своих властителях. На вопрос, оставляет ли она портреты себе, королева ответила: “Нет, никогда. Все они пишутся для других” (27).

Первым, кому довелось увековечить Лилибет, стал популярный светский портретист венгерского происхождения Алексис де Ласло. Елизавете было тогда всего семь. Ласло счел ее “умненькой и незаурядной”, хотя признавался, что “сонливой и беспокойной” (28) она тоже бывала. Аристократичных матрон красноречивый шестидесятичетырехлетний художник приводил в восторг, но Елизавета считала его “жутким” и годы спустя вспоминала о нем с гримасой. “Он из тех, кто велит застыть неподвижно и сверлит тебя глазами” (29). Портрет – самый любимый у матери Елизаветы – изображает эфирное создание в облаке шелковых оборочек, со светлыми локонами и широко распахнутыми голубыми глазами, с корзиной цветов на коленях. Однако плотно сжатые губы выдают легкое раздражение юной принцессы.

Второй портрет Елизаветы (30), но уже не живописный, создал другой венгр, скульптор Жигмонд Штробль, которому принцесса позировала в течение восемнадцати сеансов с 1936 по 1938 год. К тому времени она повзрослела, уже называлась предполагаемой престолонаследницей и с удовольствием болтала с венгерским журналистом, которого приглашали на сеансы развлекать позирующую принцессу беседами. Живопись и лепка с натуры неплохо воспитывали терпение. Уже в бытность королевой сеансы позирования станут для Елизаветы отдушиной, когда можно ослабить пружину, общаться с посторонним человеком без опаски, говорить о чем вздумается – иногда и на личные темы – и даже шутить. “Это довольно приятно, – отметила она с лукавой улыбкой на сеансе позирования в преддверии восьмидесятилетия. – Сидишь себе бездельничаешь, но тебя никто не отвлекает, потому что ты вроде бы занят” (31).

Излюбленной темой бесед во время сеансов у Штробля были лошади, которые стали для Елизаветы настоящей страстью – и открыли бескрайние просторы для учебы. Ее отец, продолжая королевскую традицию, разводил чистокровных скаковых лошадей. Он и познакомил Елизавету со всеми аспектами конноспортивного мира и коневодства, впервые посадив ее на лошадь в три года. К 1938-му принцесса начала осваивать боковую посадку – обязательный навык для ежегодной церемонии выноса знамени, проводящейся на день рождения монарха. В красном мундире, длинной темно-синей юбке-амазонке и черной треуголке Елизавете предстояло ехать во время парада верхом во главе тысячи четырехсот с лишним военных.

Езда верхом дважды в неделю помогала выработать спортивную форму и укрепить мышцы, а также учила не терять голову в минуту опасности. Елизавета испытывала безграничный восторг, перемахивая через препятствия и скача по полям и лесам, сбрасывая на время оковы официальных обязанностей. И хотя охоту на лис она тоже пробовала в подростковом возрасте – сперва с английскими фоксхаундами в Беркшире, потом со сворой Бофорта в Глостершире, – ее уже увлекло коневодство и скачки.

Наведываясь вместе с отцом в конюшни Хэмптон-Корта и Сандрингема, Елизавета получала начатки знаний о племенной работе, потихоньку начинала разбираться в родословных вариациях темперамента и экстерьера, жизненно важных для выведения хороших скакунов. Она смотрела на грозных жеребцов, кобыл и их потомство, наблюдала, как тренируют молодняк на уилтширских “прогонах” – больших полосах пружинистого грунта на косогорах, повторяющих линию ипподромного трека. Она знакомилась с грумами и конюхами, тренерами и жокеями – этой замкнутой кастой со своим особым взглядом на жизнь, которая вертится вокруг лошадей. Спустя годы Елизавета заметила художнику Фролику Уэймоту, что “лошади – величайшие в мире уравнители” (32).

Так же легко складывались отношения Елизаветы с собаками. В 1933 году ее отец проникся симпатией к вельшкорги – коротколапым ушастикам с лисьей мордой – и подарил дочери щенка по кличке Дуки, положив начало королевской стае, которая впоследствии станет визитной карточкой Елизаветы. В разное время в стае насчитывалось до двенадцати собак, которые “стелятся перед королевой, будто живая ковровая дорожка” (33), как выразилась принцесса Уэльская Диана. Собаки придают обстановке непринужденность и служат отличной темой для беседы, но кого-то из гостей или персонала могут и напугать, клацнув зубами. “Они овчарки, пастушьи собаки, им свойственно кусаться, – объяснила как-то Елизавета II и добавила с лукавой улыбкой: – Людей они тоже пытаются пасти” (34).

Еще до переезда в Букингемский дворец в 1937 году, когда взошел на трон отец Лилибет, юной принцессе было нелегко заводить друзей. Превращение в предполагаемую престолонаследницу обязывало заходящих к ней девочек приседать в реверансе и называть ее “мэм”. “Это очень мешало” (35), – вспоминает леди Элизабет Кавендиш, которую приглашали на игры и чай в Букингемский дворец. Во время одного из приездов королевской семьи к 12-му графу и графине Эрли в шотландский замок Кортахи сын Эрли Джеймс Огилви толкнул принцессу Елизавету на диван. Через мгновение к нему подскочил отец и ткнул его в живот со словами: “Так нельзя обращаться с королевскими особами!” “Принцесса не обиделась, – вспоминал Огилви, – но те рамки, в которых она воспитывалась, такое обращение запрещали” (36).

Как подметила Крофи, жизнь во дворце “отделяла тебя от окружающего мира прозрачным занавесом” (37). Букингемский дворец – это огромное здание из семисот семидесяти пяти комнат, скорее штаб-квартира монархии, чем дом. Лилибет долгими часами просиживала у окна, наблюдая за бурлящей внизу жизнью и гадая, какая эта жизнь у “настоящих людей” (38).

Чтобы расширить круг общения принцессы и преодолеть обособленность, Крофи организовала во дворце женский скаутский отряд. Изначально он насчитывал двадцать человек и состоял из родственниц принцессы – в частности, Патриции Маунтбеттен, начальницы Патруля зимородков, под “довольно жестким” (39) (по мнению Лилибет) командованием которой оказалась предполагаемая престолонаследница, – и приятельниц из аристократических семей – например, леди Камиллы “Микки” Уоллоп (дочери 9-го графа Портсмута), а также дочерей шоферов и дворцового персонала.

Устраивая штаб либо в специально отведенном помещении дворца, либо в летнем домике на территории сада площадью сорок акров, девочки разводили костры, наблюдали за птицами и играли в командные игры. Характер будущей королевы постепенно закалялся. Она “росла с убеждением, что люди не должны видеть твоих слез, – вспоминала Патриция Маунтбеттен. – “Если упала, не хнычь”, – внушали ей в детстве” (40).

Всех высокопоставленных лиц, которых принимали король и королева, представляли принцессе, и она должна была поддерживать с ними умные разговоры за столом. Елизавета интересовалась людьми не меньше матери, однако ей не хватало присущего Елизавете-старшей искреннего оживления при виде гостей. Королева Елизавета помогала Лилибет преодолеть скованность с помощью ролевых игр, где изображала архиепископа Кентерберийского и других важных особ. Королева внушала дочери истину, усвоенную еще от собственной матери: “Если тебе скучен человек или занятие, виновата ты сама” (41). Кроме того, она учила дочерей не тушеваться под пристальными взглядами трех тысяч гостей во время приемов в саду Букингемского дворца и двигаться размеренным шагом. “Нельзя слишком спешить, когда пробираешься через толпу к чайному столу. Это некрасиво” (42), – наставляла сестру Лилибет.

В своих красочных письмах из заграничных вояжей с Георгом VI королева Елизавета знакомила дочь с большим миром и жесткими требованиями королевского служения. Во время путешествия родителей в Канаду и Соединенные Штаты в 1939 году Лилибет и Маргарет Роуз отмечали путь их следования на картах, развешанных по классной комнате. Американцы в описании королевы представали “очень милыми и легкими в общении… им приятно видеть, что мы обычные и довольно учтивые люди, по уши заваленные работой” (43). Она признавалась, что “иногда не силах сдержать слезы при виде их искренних эмоций” (44), но не скрывала, насколько тяжело “почти непрерывно оставаться на арене… наступает момент, когда держаться становится невозможно” (45).

Глубокую христианскую веру у Лилибет тоже воспитала мать. Королева Елизавета читала дочерям Библию и заучивала с ними молитвы и псалмы из “Книги общественного богослужения”. “Королева знает молитвенник назубок” (46), – засвидетельствовал Джордж Кэри, 103-й архиепископ Кентерберийский, впоследствии лорд Клифтон. Королева Елизавета проявляла свою набожность ежевечерней коленопреклоненной молитвой и ту же привычку передала дочери. “Она происходит из поколения, для которого молиться на коленях перед сном вполне естественно, – говорит Кэри. – Для молитвы необходим настрой, и коленопреклоненная поза помогает проявить смирение перед Всевышним” (47).

Королева Елизавета уделяла внимание и более обыденным вещам. Кларисса Иден, вдова сэра Энтони Идена (1-го графа Эйвона), второго премьер-министра Елизаветы II, восхищалась тем, как королева “держит осанку, не касаясь спинки стула. И может сидеть так часами” (48). Это умение Елизавета переняла в раннем возрасте от матери, твердо убежденной, что “спина леди ни в коем случае не должна касаться спинки стула” (49).

В детстве Лилибет страдала вспыльчивостью – эта семейная черта наблюдалась не только у ее отца, но и у Георга V, и у Эдуарда VII, – и мать лечила этот недостаток как личным примером, так и наставлениями. Мать самой королевы Елизаветы, графиня Стратмор, “учила своих детей (а те учили своих) владеть собой и не давать воли настроению” (50), – говорит Мэри Клейтон. Принципы просвещенного воспитания, которых придерживалась королева Елизавета, строились на поощрении и понимании: не высмеивать, пресекать хвастовство, не повышать голос и “ни в коем случае не кричать и не запугивать”, иначе “потеряешь драгоценное доверие” (51). Как она писала в письме к Лилибет, “главное – держи себя в руках, не изменяй своему слову и будь любящей” (52).

Как удалось Елизавете – обладательнице ста пятидесяти кукол и конюшни из тридцати взнузданных и оседланных игрушечных лошадок ростом в один локоть, девочке, не знавшей ни в чем отказа, которой за столом прислуживали лакеи в алых ливреях, – вырасти неизбалованной и незаносчивой? “Ее растили строгие няни, – объясняет приятельница королевы с пятилетнего возраста. – Я помню, как однажды принцесса Елизавета и принцесса Маргарет прибыли на чай, и принцесса Елизавета поставила локти на стол. Миссис Найт велела: “Уберите!” Я не думала, что принцессу нужно воспитывать, но ее воспитывали, насколько это по силам няне, и королева никогда не нарушала правил” (53).

Клара “Алла” Найт, родом из Хертфордшира, нянчила королевских детей и на пару с шотландской нянькой Лилибет, Маргарет “Бобо” Макдональд, отвечала за девочек за пределами классной комнаты, проводя с обеими принцессами гораздо больше времени, чем их родители. Бобо – согласно характеристике лакея Джона Дина, “смекалистая и довольно категоричная кнопка” (54) – служила в королевской семье до самой своей смерти в 1993 году. “Королеве доставляло удовольствие общаться с простой и здравомыслящей шотландкой” (55), – говорит Мэри Клейтон.

Воспитывая опрятность и бережливость, Алла и Бобо приучали Лилибет аккуратно складывать и расставлять вещи (56), хранить оберточную бумагу разглаженной и свернутой конвертиками, а ленты – в тугих рулончиках и выключать свет за собой. Принцессе выдавались карманные деньги, по пять шиллингов в неделю, – полезная мера, но несколько надуманная, учитывая шесть тысяч фунтов годового дохода Елизаветы. Раздеваясь, принцесса послушно сворачивала одежду и вешала под кисейно-кружевной чехол, не швыряя ничего на пол и не оставляя на креслах. Еще Алла и Бобо отучили ее грызть ногти, однако им не удалось до конца победить то, что Хелен Миррен называла “нервным мандражом” (57), скрытым за внешним спокойствием: у взрослой Елизаветы осталась привычка вертеть на пальце помолвочное и обручальное кольца.

Огромное влияние на Елизавету оказала и ее бабушка по отцовской линии, королева Мария, супруга короля Георга V. Она была очень важной и чопорной, к ужину неизменно выходила в диадеме (58), даже если за столом кроме нее с супругом никого не было. Фотограф Сесил Битон отмечал, что она “никогда не смотрит в лицо” (59). “Королева Мария носила диадемы, как шляпки, – свидетельствовала Дебора Митфорд, герцогиня Девонширская, – словно не мыслила себя без них” (60). Она отличалась безукоризненными манерами и абсолютной преданностью долгу. Незадолго до своей кончины в возрасте восьмидесяти пяти лет королева Мария трогательно пожалела, что ни разу в жизни не лазила через забор (61).

Строгая блюстительница протокола, королева Мария требовала, чтобы Лилибет и Маргарет Роуз приседали перед ней в реверансе при каждой встрече. Она не позволяла себе абсолютно никакого проявления эмоций – максимум едва заметно поджать губы в знак удивления – и внушала Лилибет, что для монарха неприемлемо улыбаться на людях. Стоило Лилибет заикнуться о “толпе людей, которая будет ждать нас снаружи” (62) после концерта, и бабушка наказала ее за эту хвастливую реплику немедленной отправкой домой. Лилибет с готовностью усваивала даже самые трудные уроки, отчасти благодаря тому, что отличалась такой же сосредоточенностью, прилежанием и уравновешенностью, как и королева Мария. Впоследствии она не раз будет приводить в пример свою строгую бабушку.

Черчилль отмечал, что, при всей своей строгости и консерватизме, королева Мария “не боялась новых веяний” (63). Эта парадоксальная широта сознания и побудила ее воспитывать Елизавету более сурово, тогда как королева-мать была склонна слегка ослабить хватку, чтобы “детство сохранилось в воспоминаниях дочерей счастливым” (64). Действуя через Крофи, королева Мария вносила изменения в расписания и учебные программы, поднимала планку в выборе литературы для чтения, приветствовала заучивание стихов наизусть как “чудесный способ тренировки памяти” (65). Она водила Лилибет и Маргарет на экскурсии в музеи и картинные галереи, на монетный двор, в Банк Англии, в Гринвичский дворец и Тауэр.

Королева Мария страстно увлекалась историей – особенно родословной королевской семьи – и для Лилибет сама выступала живой связью с прошлым. Ее дед, принц Адольф, герцог Кембриджский, был сыном короля Георга III; королева Виктория была ее крестной, а еще она знала двух самых выдающихся британских премьер-министров – Уильяма Гладстона и Бенджамина Дизраэли. Она рассказывала о пышных торжествах Дели Дурбар 1911 года, когда ее и короля Георга V чествовали как императора и императрицу Индии, а также о происхождении и характеристиках королевских драгоценностей, в которых красовалась без стеснения, иногда прикалывая ослепительные бриллианты “Куллинан” I и II (530,2 и 317,4 карата соответственно) на свою обширную грудь на манер броши.

В сонме наставников и воспитателей Елизаветы особое место занимает ее отец. Лишь Георг VI мог открыть ей, каково это – быть монархом, в чем трудности и как лучше с ними справляться. Елизавета схватывала быстрее отца, которому тяжело давалось заучивание цифр и фактов, и отличалась большей уравновешенностью, однако застенчивостью и целеустремленностью она пошла в него. Она восхищенно наблюдала, как отец борется с заиканием перед ежегодным рождественским обращением к народу и как прилежно он делает за обедом пометки для памяти в специальном блокноте. Отцовское упорство, говорила она впоследствии, служило ей примером (66).

Незабываемые уроки мужества, стойкости и верности долгу принцесса получила от отца во время Второй мировой войны. Лилибет было всего тринадцать, когда 3 сентября 1939 года после вторжения Гитлера в Польшу Британия объявила Германии войну. Полтора месяца спустя (67), сидя вместе с Маргарет Роуз и Крофи в Шотландии, Елизавета читала “К высокой музыке” Милтона, когда по радио сообщили, что нацисты потопили линкор “Ройял Оук”, нанеся первый сокрушительный удар по британскому боевому духу. Король распахнул двери своей шотландской резиденции Балморал для матерей с детьми, эвакуированных из порта Глазго перед немецкими бомбардировками. Под руководством Крофи принцессы (68) угощали эвакуированных чаем и беседовали с женщинами об их сыновьях и мужьях, ушедших в армию.

10 мая 1940 года немецкие войска вторглись в Голландию, Бельгию, Люксембург и Францию, Невилл Чемберлен оставил пост премьер-министра Британии, и его сменил Уинстон Черчилль. Лилибет рыдала, слушая по радио прощальную речь Чемберлена, – было ясно, что спустя почти девять месяцев напряженного ожидания начинается настоящая война. Через два дня принцесс отослали за двадцать одну милю от центра Лондона под защиту крепостных стен средневекового Виндзорского замка, где девочки и оставались до победы над Германией в мае 1945 года. Из соображений безопасности место их пребывания держалось в тайне, хотя выходить за пределы тринадцати акров замковой территории им позволяли.

Всю войну король и королева либо жили в Букингемском дворце, либо перемещались по стране в королевском поезде из десяти вагонов, навещая войска, фабрики, больницы и пострадавшие от бомбардировок районы. Много раз они приезжали к дочерям в Виндзор и ночевали в гулком убежище, выстроенном под Брансуикской башней замка, или в укрепленных апартаментах на первом этаже башни Виктории. Оставаясь работать в Лондоне, они подвергали себя большой опасности, но завоевывали тем самым народное признание. Когда люфтваффе начало массированные бомбардировки британских городов и военно-стратегических объектов летом 1940 года, Букингемский дворец выдержал девять попаданий. Вторая бомба, сброшенная в середине сентября, разрушила дворцовую часовню и чуть не убила короля и королеву.

Подростковые годы Елизаветы, как и всех ее ровесников, прошли в чрезвычайной ситуации, созданной войной. Однако вопреки утверждениям некоторых обозревателей, принцессу вовсе не обрекали на затворничество среди женщин и не погружали в “анабиоз” (69). Напротив, жизнь в замке познакомила ее с мужским миром, в который ей придется впоследствии войти в статусе королевы. Елизавета часто общалась с молодыми офицерами Гвардейского гренадерского полка, призванного охранять королевскую семью. (Гренадерский полк, созданный в 1656 году, входит в число семи парадных частей Королевской гвардейской дивизии под эгидой монарха. Остальные – это четыре пеших полка, Колдстрим, Шотландский, Ирландский и Валлийский, и два кавалерийских, Лейб-гвардейский и тот, который после объединения Королевской конной гвардии и Королевских драгун стал называться “Блюз энд Ройялз”.) “Меня растили в мужском окружении” (70), – скажет позже сестра Елизаветы Маргарет.

В шестнадцатилетнем возрасте Елизавете присвоили звание почетного полковника гренадеров, и полк подвергся первой из многих последующих инспекторской проверке со стороны обладательницы ястребиного взора. Суровая критика побудила одного из майоров посоветовать Крофи тактично намекнуть принцессе, что “первое качество по-настоящему хорошего офицера – умение сочетать справедливость с милосердием” (71).

Офицеры приходили на чай и на более официальные обеды, где Елизавета руководила рассадкой и оттачивала мастерство хозяйки приема. В число постоянных гостей входили лорд Руперт Невилл и Хью Юстон (впоследствии герцог Крафтон), дружба с которыми сохранится на всю жизнь. Приходили также поправляющиеся или находящиеся в отпуске офицеры, среди которых были летчики из Новой Зеландии, Австралии, Канады и Соединенных Штатов. Из “довольно застенчивой барышни” (72) Елизавета превратилась в “очаровательную девушку, способную изящно выйти из любой ситуации, – свидетельствовала Крофи. – Она стала великолепным собеседником”.

Елизавета с сестрой “ни на минуту не забывали, что идет война, – говорит Антуанетта де Беллэг. – Однако уныния и обреченности не было” (73). В Виндзорском замке проводилось затемнение, подступы ощетинились колючей проволокой и зенитными батареями, просторные залы освещались тусклыми лампочками слабого накала, а горячей воды подавалось так мало, что ванны наполняли только на тринадцать сантиметров, по отметке, специально сделанной на этой высоте. Тем не менее питалась семья хорошо, на стол подавали мясо и дичь из прочих королевских резиденций. Принцессы привыкли к “свисту и вою бомб” (74), и только их мать переживала, что “они стали совсем другими” (75), потому что “орудия бьют без передышки” и в окрестностях замка снаряды сыплются дождем – к концу войны число сброшенных фугасов приближалось к трем сотням. “Они очень послушные и уравновешенные, – писала она королеве Марии, – однако за дверью все время кто-то дышит, а иногда и отпрыгивает, и это начинает нервировать” (76).

Несколько раз семья уезжала ненадолго в Балморал, где, к радости королевы Елизаветы, у дочерей “появлялся аппетит и румянец” (77) после прогулок на свежем воздухе среди покрытых вереском холмов над Ройял-Дисайд, долиной, вытянувшейся вдоль реки Ди, которой со времен королевы Виктории и принца Альберта было отдано сердце королевской семьи. Прапрадед и прапрабабка предполагаемой престолонаследницы приобрели Балморал в 1853 году, влюбившись в шотландское высокогорье. “Здесь все дышит свободой и покоем, – писала Виктория в своем дневнике, – заставляя забыть о внешнем мире с его глупой суетой” (78).

Виктория и Альберт снесли купленную усадьбу и построили из сияющего бежевого гранита, сереющего со временем, замок Балморал с тридцатиметровой башней, множеством эркеров и шпицев – по собственноручному проекту Альберта, адаптировавшего баронский стиль. Во внутреннем убранстве спорили друг с другом шотландские клетчатые пледы, шторы, ковры, линолеум, обои с чертополохом, пейзажи сэра Эдвина Ландсира и оленьи головы, украшающие коридоры. За огромными окнами зеленели газоны, сады, сосновые леса и холмы над долиной Ди – земной рай, служивший местом семейных вылазок.

За четыре десятилетия, прошедшие после смерти Виктории в 1901 году, Балморал совершенно не изменился, и ее потомки ощущали волшебство этих мест в полной мере. В дорогих сердцу местах семья проводила два месяца каждую осень, возобновив священную традицию в конце войны. Во время коротких семейных вылазок в шотландские горы Лилибет подстрелила своего первого оленя (79) и поймала первого лосося (80) – в скромные три с половиной килограмма весом. Король с супругой, дочерьми и придворными развлекались после ужина игрой в шарады, затягивавшейся до полуночи и запомнившейся тем, как Томми Ласселл сорвал голос, изображая сенбернара (81).

В начале войны король и королева поддерживали светскую жизнь периодическими балами в Букингемском дворце и Виндзорском замке. Один из танцевальных вечеров для “барышень и кавалеров” (82) в декабре 1943 года в Виндзоре продолжался до четырех часов утра. Король, обладавший лаврами “лучшего танцора вальсов в мире” (83), не знал удержу на паркете и даже возглавил цепочку конги, проведя ее по анфиладе ослепительных парадных покоев. До конца войны Елизавете еще несколько раз удавалось попасть в Лондон – на редкие званые ужины и на первую в своей жизни оперу “Богема”, которую в Новом театре давала труппа Сэдлерс-Уэллс.

Крофи старалась поддерживать в замке непринужденную атмосферу, организуя игры в прятки, в “сардинки”[7] и в поиск сокровищ с офицерами, а еще она организовала Общество мадригалов, чтобы девочки могли заниматься пением вместе с гвардейцами и юношами из Итона. На Рождество принцессы вместе с местными школьниками участвовали в ежегодной большой пантомиме, которая разыгрывалась в зале Ватерлоо. Елизавета пела и отбивала чечетку перед пятью сотнями зрителей, среди которых были также горожане и солдаты. Крофи отметила ее манеру держаться, а на тренера верховой езды Хорэса Смита произвели впечатление “апломб и уверенность” (84) принцессы, а также задор, с которым произносились комические реплики.

Время от времени приходили скорбные вести о гибели на фронте знакомых офицеров – так, в 1942 году дядя Елизаветы, принц Георг, герцог Кентский, разбился в воздушном бою, оставив троих детей, младшему из которых едва исполнилось семь недель. “В какое жуткое время приходится расти детям, – писала королева Елизавета своему брату Дэвиду в 1943 году. – Лилибет знакомится в Виндзоре с молодыми гренадерами, а потом они гибнут, и это ужасный удар для молодой девушки” (85). Несмотря на более поздние свидетельства знакомых, что королеве практически невыносимо писать соболезнования по случаю смерти близких, во время войны она с готовностью брала перо и писала матери погибшего офицера, “рассказывая вкратце, как его ценили в Виндзоре и о чем они беседовали” (86), – вспоминает Крофи.

Антуанетта де Беллэг, Марион Крофорд и Генри Мартен продолжали учить Елизавету и в годы войны. Мартен поднимался на холм к замку в двуколке, держа на коленях набитый учебниками саквояж. Сэр Оуэн Морсхед, придворный библиотекарь, разнообразил учебный план регулярными осмотрами коллекций Виндзорского замка, включавших такие артефакты, как рубаха, в которой был казнен Карл I, и свинцовая пуля, сразившая лорда Нельсона в Трафальгарской битве. (Бесценные полотна на время войны были вынуты из рам и вывезены из замка.) Будущая королева скажет впоследствии, что считает Виндзор своим домом, поскольку он олицетворяет “самые счастливые воспоминания детства” (87).

Скаутский отряд действовал по-прежнему и неожиданно стал для Елизаветы полигоном демократического общения, пополнившись девочками-подростками из семей беженцев, когда в Виндзоре приютили жителей разбомбленного лондонского Ист-Энда. Скауты завоевывали значки за готовку, под руководством замковой экономки выпекая кексы и оладьи (впоследствии Елизавета блеснет своим умением перед американским президентом), варя суп и делая рагу (88). Беженки, объяснявшиеся на кокни и не отличавшиеся манерами, никак не выделяли будущую королеву, называли ее Лилибет (тогда как даже для дочерей аристократов это семейное прозвище было под запретом), заставляли мыть посуду в жирной лохани и убирать обугленные головешки от костров (89).

Самым необычным – и памятным – опытом стала для Елизаветы трехнедельная практика, которую в 1945 году, в возрасте восемнадцати лет, она проходила в Центре подготовки механиков-автомобилистов, организованном Вспомогательной территориальной службой. Полученные там навыки упомянуты в ключевой сцене фильма “Королева”, когда Хелен Миррен, уверенно проведя “лендровер” по холмам Балморала, садится днищем на камень, форсируя реку Ди. “По-моему, я сломала кардан” (90), – сообщает она своему главному егерю Томасу по телефону. “Вы уверены, мэм?” – спрашивает тот. “Абсолютно. Причем передний, так что полному приводу конец. Я ведь была механиком в войну, помните?”

Эпизод в фильме выдуманный, однако Елизавета II действительно гордится своим умением разбираться в автомобиле. Спустя более двух десятилетий после войны она призналась лейбористке Барбаре Касл, что лишь тогда, на курсах по автоделу, ее оценивали наравне с ровесниками (91). На самом деле остальные одиннадцать учениц в центре подготовки были семью годами старше, однако второй субалтерн-офицер Елизавета Александра Мария Виндзор носила ту же невзрачную форму и получала те же задания: училась водить трехтонку в плотном лондонском потоке, менять колеса и свечи, разбираться в работе системы зажигания, прокачивать тормоза и перебирать двигатель. Елизавета ходила перемазанная в машинном масле и салютовала старшим по званию. Однако в результате она обрела уверенные навыки вождения. “Я никогда столько не вкалывала, – признавалась она знакомой. – Раньше я ни малейшего представления не имела обо всех этих загадочных машинных внутренностях” (92).

Если не считать первого радиообращения к потерявшим кров детям в 1940 году – сентиментальной речи, зачитанной девичьим голоском с тщательно отрепетированными паузами и интонациями, – до последних лет войны Елизавете почти не приходилось выполнять официальных обязанностей. В 1944 году она побывала с королем и королевой в Уэльсе на встрече с шахтерами и выступила с первыми речами в Лондоне в Детской больнице королевы Елизаветы и Национальном обществе предупреждения жестокого обращения с детьми, спустила на воду свой первый линкор и присутствовала на первом официальном обеде в Букингемском дворце в честь премьер-министров британских доминионов.

Когда Англия праздновала День Победы 8 мая 1945 года, Елизавета вместе с родными и премьер-министром Уинстоном Черчиллем вышла на балкон Букингемского дворца приветствовать ликующую толпу. Вечером они с Маргарет Роуз под присмотром Крофи, Тони де Беллэг и королевского адъютанта выбрались за пределы дворца (93). Собралось шестнадцать человек, среди которых была и кузина Елизаветы, Маргарет Роудз, и несколько гвардейцев, в том числе Генри Порчестер, который на всю жизнь останется другом королевы и ближайшим советником в вопросах коневодства и скачек. Щеголяя своей формой автомеханика, будущая королева подхватила друзей под руки и увлекла их в толпу. Они устроили забег по Сент-Джеймс-стрит, радостно сплясали конгу, ламбет-уок и хоки-коки. Вернувшись к дворцовой ограде, принцессы вместе с толпой принялись скандировать: “Хотим видеть короля! Хотим видеть королеву!” – и приветствовали вышедших на балкон родителей восторженным воплем. Когда Елизавета и Маргарет Роуз проскользнули обратно во дворец через садовую калитку, королева Елизавета “накормила нас собственноручно приготовленными сэндвичами” (94), – вспоминает Тони де Беллэг.

На следующий вечер вылазку повторили. “Снова в народ, – записала Елизавета у себя в дневнике. – Набережная, Пикадилли, Пэлл-Мэлл, прошли не одну милю. Видели родителей на балконе в 12:30 ночи – ели, гуляли, спать в три утра!” (95) “Это был небывалый полет на крыльях свободы, – пишет Маргарет Роудз, – золушкин бал наоборот, когда принцессы притворялись обычными людьми из толпы” (96).

Три месяца спустя тем же составом они отправились отмечать победу над Японией. И снова “прошли не одну милю” (97), как записала Елизавета. “Пробежали через “Риц” <…> пили в “Дорчестере”, дважды видели родителей, на огромном расстоянии, везде толпы”. На этот раз Елизавету узнали и приветствовали, хотя полиция предупредила гуляк, что “принцессы хотели бы остаться инкогнито, и к ним больше не приставали” (98).

Окончание войны Елизавета встретила девятнадцатилетней. Несмотря на затворничество в стенах Виндзора, она испытала много такого, что для юного отпрыска королевской семьи, воспитываемого в привычных рамках, осталось бы неведомым. Она увидела родителей в героическом свете, олицетворением долга и мужества, она пережила горечь потерь и пообщалась с людьми за пределами королевского круга. Она получила новые обязанности, впереди уже маячил следующий этап, несущий перемены не только в статусе предполагаемой престолонаследницы, но и в личной жизни, однако эту тайну она хранила со свойственной ей и в дальнейшем скрытностью. Из девочки-подростка, которой она была в начале войны, Елизавета превратилась в прекрасную девушку.

“Наверное, в этот момент все подумали: “Ага!”

Принцесса Елизавета и Филипп обмениваются красноречивыми взглядами на свадьбе их кузины леди Патриции Маунтбеттен. Октябрь 1946 года. © TopFoto/The Image Works

Глава вторая

Рука и сердце

“Там был целый батальон симпатичных молодых людей” (1), – вспоминает леди Анна Гленконнер, чьи родители, граф и графиня Лестерские, были друзьями и соседями короля Георга VI и королевы Елизаветы по норфолкской резиденции Сандрингем. Однако Лилибет “определила свою судьбу и еще в юности отдала свое сердце принцу Филиппу. Он был идеалом – хорош собой и к тому же иностранный принц”.

В каком-то отношении ее выбор можно назвать традиционным, поскольку принцесса с Филиппом состояли в родстве, однако не настолько близком, чтобы вызывать осуждение. Они приходились друг другу четвероюродными братом и сестрой, имея общих прапрабабку и прапрадеда – королеву Викторию и принца Альберта. При этом в жилах Филиппа текло больше “голубой крови”, чем у Елизаветы, дочери обычной британской аристократки (пусть и дальней родственницы английских и шотландских монархов), поскольку его родителями были принцесса Алиса Баттенбергская (правнучка королевы Виктории) и греческий принц Андрей, потомок датского принца, приглашенного на греческий трон в середине XIX века. И у Лилибет, и у Филиппа имелась родня в большинстве правящих европейских династий, где столетиями практиковалось кровосмешение. Королева Виктория состояла в еще более близком родстве со своим супругом – двоюродном, по бабушке, вдовствующей герцогине Кобургской. Мать Виктории (тоже Виктория) и отец Альберта Эрнст были братом и сестрой.

С другой стороны, Филипп имел за плечами незавидную биографию и не тянул на выгодную партию. Королева Елизавета не скрывала, что предпочла бы выдать дочь за кого-нибудь из ее английских друзей-аристократов, например из семьи Стратмор – будущих герцогов Графтонских, Рутлендских и Бэклу, или Генри Порчестера, будущего графа Карнарвона. Филипп, в отличие от них, не мог похвастаться ни обширными владениями, ни состоянием.

Принц родился 10 июня 1921 года на острове Корфу, однако в Греции прожил не более года, поскольку вся королевская семья была изгнана из страны после переворота. Вместе с четырьмя старшими сестрами родители вывезли его в Париж, где их приютили в своем доме богатые родственники. Гордый кадровый военный, экстраверт и остроумец принц Андрей оказался не у дел, Алисе (официально титулуемой “принцесса Греческая”) приходилось тяжело с большим семейством, не в последнюю очередь из-за врожденной глухоты. И все же Филипп в эти годы не знал отказа в семейной, преимущественно женской, любви и заботе. Он ходил в американскую школу в Сен-Клу, научился свободно говорить по-французски и добиваться своего.

Безоблачное детство закончилось, когда восьмилетнего принца отослали в Чим, английскую частную школу-пансион. Год спустя у матери Филиппа случился нервный срыв, и она попала на несколько лет в лечебницу для душевнобольных, что привело в конечном счете к расставанию родителей. Алиса перебралась в Афины и основала там православный монашеский орден, посвятив себя служению Господу.

Принц Андрей тоже практически не участвовал в жизни сына, прожигая собственную в Монте-Карло с любовницей, насколько позволяло мизерное годовое содержание (2). Обучение Филиппа оплачивали благодетели из числа родных и знакомых. Четыре сестры Филиппа вышли замуж за богатых немецких принцев – в некоторых случаях связанных с нацистской партией – и принимали младшего брата на школьные каникулы, пока растущая гитлеровская агрессия не положила этим визитам конец. Дважды за отроческие годы Филиппу пришлось переживать смерть близких – сперва погибла в авиакатастрофе его сестра Сесилия с семьей, а годом позже рак свел в могилу его любимого дядю и опекуна Джорджа Маунтбеттена, 2-го маркиза Милфорд-Хейвена.

Филипп был обречен на бесконечные скитания по чужбине, без дома и родительской поддержки. Годы спустя на вопрос о том, каково было расти без корней, он ответил: “Семья развалилась <…> мне оставалось только смириться и жить дальше. Так надо. Ничего не поделаешь” (3). Покинув Чим в 1933-м, он провел год в Салеме, немецкой школе-пансионе под управлением прогрессивного педагога-еврея по имени Курт Хан. Посидев в нацистских застенках, Хан бежал в 1934 году на шотландское побережье Северного моря и основал там Гордонстоунскую школу, куда вскоре поступил Филипп.

В Гордонстоуне не только давали знания, но и воспитывали в учениках лидерские качества, ответственность и физическую выносливость (суровыми тренировками и холодными обливаниями). Достойно преодолев трудности, Филипп стал первым учеником (“старостой школы”). “Он был из числа тех, кто уже в раннем возрасте проявляет способности к бескорыстному служению и не требует положенных по крови привилегий” (4), – вспоминал Хан. В итоговой характеристике Хан называл Филиппа “прирожденным лидером” (5), которому нужна “соответствующая роль с суровыми требованиями, чтобы раскрыться во всей полноте”. Директор видел в нем “остроту ума и характер” (6) вкупе с “безрассудством”, а также отмечал, что лидерским качествам Филиппа “временами мешают нетерпение и нетерпимость”.

Оказавшись в Великобритании, Филипп попал под покровительство тамошних родственников – своей бабки Баттенберг, вдовствующей маркизы Милфорд-Хейвен, проживавшей в апартаментах Кенсингтонского дворца, а также младшего брата матери, Луиса “Дики” Маунтбеттена, впоследствии 1-го графа Маунтбеттена Бирманского, который усердно налаживал связи с королевской родней.

Высокий (метр восемьдесят ростом), синеглазый, светловолосый, с точеными чертами, Филипп выглядел настоящим Адонисом. Кроме того, он отличался спортивным сложением, галантностью, уверенностью и толикой дерзости. Он был находчивым, энергичным и деятельным, однако при этом скорее одиночкой, склонным, в силу своей недолюбленности, ощетиниваться чуть что. “Принц Филипп гораздо ранимее, чем кажется, – свидетельствовала его кузина Патриция Маунтбеттен, старшая дочь Дики. – У него было трудное детство, и жизнь заставила его нарастить броню, чтобы не пропасть” (7).

В статусе кузенов судьба сводила Филиппа и Елизавету дважды: сперва на свадьбе родственницы в 1934 году, а затем на коронации короля Георга VI в 1937-м. Однако лишь 22 июля 1939 года, когда король и королева привезли дочерей в дартмутский Королевский военно-морской колледж, тринадцатилетняя принцесса познакомилась с кадетом Филиппом ближе.

С подачи Дики Маунтбеттена, офицера британского флота, Филипп получил приглашение на ланч и чай с королевской семьей. Крофи видела промелькнувшую между ним и принцессой искру, написав впоследствии, что Лилибет “не сводила с него глаз” (8), хотя он “не обращал на нее особого внимания” – неудивительно, ведь он уже выходил в свет, а она едва переступила порог отрочества. Тем поразительнее глубина и сила чувств Елизаветы и ее решимость выйти замуж именно за Филиппа.

В годы войны Филипп время от времени навещал кузин в Виндзорском замке и переписывался с принцессами, уходя в море. Он служил в британском ВМФ на Средиземном море и Тихом океане, получил благодарность за проявленную отвагу после сражения с итальянскими силами у мыса Матапан в 1942 году. К декабрю 1943 года друзья и родные уловили романтические флюиды между Елизаветой и Филиппом, когда принц, отпущенный на побывку на Рождество, смотрел на игру семнадцатилетней Елизаветы в пантомиме “Аладдин” в Виндзорском замке. Вскоре после этого королева Мария писала своей подруге Мейбелл, графине Эрли, что кузены “влюблены уже полтора года. На самом деле, мне кажется, даже дольше” (9). Король проникся большой симпатией к Филиппу, отметив в разговоре с матерью, что молодой человек “умен, обладает чувством юмора и правильно мыслит” (10). Однако и король, и королева считали Лилибет слишком юной, чтобы всерьез задумываться о выборе спутника.

Летом 1944 года Филипп приехал в Балморал и после писал королеве Елизавете, какое удовольствие участвовать в “простых семейных радостях и развлечениях, в которые тебя с готовностью принимают” (11). В декабре этого же года, пока Филипп был на флоте, его шестидесятидвухлетний отец умер от остановки сердца в номере отеля “Метрополь” в Монте-Карло. Своему двадцатитрехлетнему сыну он оставил лишь несколько чемоданов одежды, помазок с костяной ручкой, запонки и перстень с печаткой, который Филипп затем будет носить не снимая (12).

Пока Филипп завершал службу на Дальнем Востоке, Лилибет наслаждалась свободой послевоенного периода. В августе 1945 года она вовсю радовалась балморалской вольнице, охотясь на оленей, устраивая пикники на вересковых пустошах и распевая “народные припевки” (13) с родителями. Единственной утратой, омрачившей это радостное время, стала смерть няни Елизаветы, Аллы, которая скончалась в декабре 1945 года после непродолжительной болезни во время первого семейного Рождества в Сандрингеме, только что открытом после шестилетнего перерыва.

Той осенью Лилибет получила в Букингемском дворце собственные апартаменты с золотисто-розовой цветочной отделкой (14) и видом на Биг-Бен, а также обрела личный маленький “двор”, состоящий из двух фрейлин, лакея (называемого также пажом), горничной и Бобо, которая теперь выполняла обязанности ее камеристки (приближенной, которую посвящают в личные дела). Одну из фрейлин, миссис Викари Гиббс (15), а также свою кузину леди Мэри Кембридж и нескольких гвардейцев Лилибет пригласила в Сандрингем, самостоятельно развлекала гостей за ужином, включала радио и участвовала в играх.

На приеме, который устроили Гренфеллы в своем особняке в Белгравии в феврале 1946 года в честь празднования мира, принцесса поразила Лору Гренфелл “абсолютной непринужденностью <…> Она располагает к себе остроумием и добрым юмором <…> Все рыдали от смеха, когда она рассказывала о часовом, сбившем штыком ружья собственную шапку, когда брал на караул” (16). Елизавета “перетанцевала все танцы” (17). Она “веселилась до упада”, а “гвардейцы в форме выстраивались в очередь”.

В марте 1946 года Филипп окончательно вернулся в Лондон. Он поселился в доме Маунтбеттенов на Честер-стрит, вверив свой потрепанный гардероб заботам дядюшкиного дворецкого. Филипп был частым гостем (18) в Букингемском дворце – лихо влетал через боковой въезд на своем черном спортивном “моррисе” и поднимался к Лилибет в гостиную на ужин, где Крофи выполняла роль дуэньи. Маргарет тоже неизменно оказывалась рядом, и Филипп принимал ее в бурные игры с мячом или салки по длинным коридорам. Крофи он подкупал своим шармом и простотой, которая сильно контрастировала с замшелой чопорностью придворного окружения.

Во время месячного визита в Балморал летом 1946 года Филипп сделал предложение Елизавете, и она сразу же его приняла, даже не спросив родителей. Отец дал согласие при условии, что помолвка останется тайной до следующего апреля, когда принцессе исполнится двадцать один. Как и принцесса, Филипп не был склонен демонстрировать чувства на публике, поэтому скрывать их оказалось несложно. Однако в трогательном письме к королеве Елизавете он излил их без утайки, спрашивая, заслужил ли он “все то хорошее, что со мной происходит” (19), особенно “эту огромную всепоглощающую любовь”.

Придворные, аристократические знакомые и родные королевской семьи относились к Филиппу с подозрением, считая его нищим втирушей. Он раздражал их своей непочтительностью к старшим. Но самое главное, они воспринимали его как иностранца, немца или, в моменты крайнего негодования, “гунна” – самое большое оскорбление для тех, кто только что пережил кровопролитную войну. И хотя его мать родилась в Виндзорском замке, сам он учился в Англии и доблестно служил в британском флоте, избавиться от континентального флера Филипп не мог, как не мог обрасти школьными связями “старых итонцев”. Кроме того, в датской династии, правившей в Греции, действительно преобладали немцы, в число которых входил и дед Филиппа по отцу, принц Людвиг Баттенбергский. Щекотливой темой оставались и немецкие мужья его сестер.

При этом никто не упоминал, что и британская династия с XVIII века получала неоднократные вливания немецкой крови. После “Славной революции” 1688 года, когда католик Яков II бежал из Англии, корона перешла к его дочери-протестантке Марии II Стюарт, которая правила вместе с супругом Вильгельмом III. Вслед за Марией на трон взошла ее сестра королева Анна и правила до своей смерти в 1714 году. Поскольку наследников она не оставила, в силу вступил Закон о престолонаследии 1701 года – парламентская мера, призванная обеспечить присутствие на троне протестанта. Закон обязывал передавать корону лишь по линии Софии Ганноверской, внучки Якова I. На момент смерти королевы Анны преемником оказался сын Софии, Георг Людвиг, ставший первым представителем ганноверской династии на британском престоле – королем Георгом I. Ни он, ни его рожденный в Германии сын король Георг II не говорили по-английски. Первым британцем в ганноверской династии стал король Георг III, взошедший на трон в 1760 году.

В XIX веке немецкую линию британских престолонаследников усилил брак герцога Кентского Эдуарда, четвертого сына Георга III, с принцессой Саксен-Кобург-Заальфельдской, в результате которого на свет появилась принцесса Виктория, занявшая трон после смерти дяди, короля Вильгельма IV. Затем королева Виктория еще раз укрепила немецкие позиции, выбрав в мужья принца Альберта Саксен-Кобург-Готского, взяв его фамилию и выйдя из ганноверской династии. Их внук Георг V, в свою очередь, женился на Марии, отец которой, принц Франц, герцог Текский, был немцем. Принцесса Виктория Мария Текская, хоть и родилась в Кенсингтонском дворце, всю жизнь говорила с легким немецким акцентом.

Во время Первой мировой войны, на фоне сильных антигерманских настроений в Британии, король Георг V принял стратегическое решение избавить королевскую семью от тевтонских ассоциаций. Королевским указом 1917 года он переименовал династию Саксен-Кобург-Готских в династию Виндзоров, в честь древнего фамильного замка, и переиначил на английский лад фамилии боковых ветвей семьи: Баттенберги стали Маунтбеттенами, Теки – Кембриджами и Атлонами.

Елизавету не смущали претензии к немецким корням Филиппа и дерзким манерам. Для предполагаемой престолонаследницы этот самодостаточный красавец был глотком свежего воздуха. Она понимала, что с ним будет непросто – однако он не даст ей скучать, в отличие от тех, кого прочила дочери в мужья королева Елизавета. Знакомый с понятием долга, Филипп в то же время не давал загнать себя в рамки и мог скрасить серые протокольные будни. Насколько жизнь принцессы была расписана до мелочей, настолько Филиппа ничто не сковывало, не связывали имущественные и прочие обязательства земельного британского аристократа. По свидетельству Патриции Маунтбеттен, принцесса чувствовала, что под защитной броней “у Филиппа бьется полное любви сердце, к которому нужно лишь подобрать ключ, и Елизавета этот ключ подобрала” (20).

В принцессу “нетрудно было влюбиться, – утверждала Патриция Маунтбеттен. – В такую красивую, остроумную, веселую. С ней приятно было танцевать и ходить в театр” (21). За семь лет, прошедших с их первой встречи, Лилибет (так теперь называл ее и Филипп, добавляя “дорогая”) превратилась в настоящую красавицу, а миниатюрное сложение только подчеркивало эту красоту – не классическую, скорее в духе очарования “пин-ап” (22), как выразились в журнале “Time”. Высокая грудь (как у матери), узкие плечи, тонкая талия и точеные ножки. Волнистые каштановые волосы оттеняли фарфоровое лицо с “сахарно-розовым” (23), как его назвал Сесил Битон, румянцем, живыми голубыми глазами и сочными губами, которые растягивались в ослепительной улыбке, переходящей в заразительный смех. “Смех как будто переполняет ее изнутри, – подметила кузина Елизаветы Маргарет Роудз. – Она смеется всем лицом” (24).

Елизавета не стремилась выглядеть броско и стильно. Почти до самой юности они с сестрой одевались в одинаковые детские наряды, прежде всего чтобы успокоить Маргарет, которая всегда “гналась за сестрой” (25), – объясняет Анна Гленконнер, близкая подруга младшей из принцесс. Лишь когда Лилибет исполнилось девятнадцать, она начала выбирать себе одежду сама, но даже тогда тяготела к консервативному стилю и пастельным тонам, которые предпочитала и ее мать, избегая даже намека на декольте. Крофи стоило немалых усилий уговорить ее на ярко-красное парадное платье с плиссированной юбкой и приталенный жакет с белым шелковым кантом – “один из самых обворожительных ее нарядов” (26), по свидетельству гувернантки. Принцессу увлекал процесс заказа одежды у придворного модельера Нормана Хартнелла – эскизы, модели, примерки. Однако вертеться перед зеркалом у нее не хватало терпения, любование собой было не в ее характере.

Пресса пронюхала о завязывающемся между кузенами романе еще в октябре 1946 года, на свадьбе Патриции Маунтбеттен с лордом Брейберном в Ромсейском аббатстве. Филипп в должности распорядителя встречал прибывшую в автомобиле королевскую семью. Принцесса обернулась, когда Филипп помогал ей снять шубу, и защелкавшие фотоаппараты запечатлели промелькнувший между кузенами нежный взгляд. “Наверное, в этот момент все подумали: “Ага!” (27) – вспоминает Патриция Брейберн. Однако официального подтверждения не последовало, Филипп и принцесса по-прежнему активно вращались в свете. Знакомые гвардейцы Елизаветы сопровождали ее в ресторанах и модных клубах вроде “400”, а Филипп вывозил Елизавету и Маргарет на приемы и в театр, оставаясь лишь одним из многих, с кем танцевала предполагаемая престолонаследница.

У Лилибет прибавлялось официальных обязанностей на “королевской фирме” (28) (или просто “фирме”), как в шутку называл ее Георг VI. В июле 1945 года родители взяли принцессу в Северную Ирландию, и Елизавета впервые полетела на самолете. Восемь месяцев спустя она побывала там вновь – с первым сольным визитом в шесть протестантских графств, образованных после разделения Ирландии британским правительством в 1922 году. Ирландию завоевал и сделал британской колонией английский король Генрих II в XII веке. В 1916 году, устав от восьми веков британского гнета, ирландские националисты подняли восстание, которое вылилось в кровопролитную шестилетнюю войну за независимость, приведшую к разделению страны. Север (область, называемая Ольстером) остался в составе Соединенного Королевства, а двадцать шесть католических графств юга страны образовали независимое Ирландское Свободное государство, британский доминион (по аналогии с Канадой и Австралией), признающий, хоть и через силу, владычество британского монарха.

Георг VI оставался для дочери самым главным наставником. Во время долгих прогулок по Сандрингему, Балморалу и Виндзорскому дворцовому парку он давал ей советы и делился своими взглядами на управление государством и политику.

Короля в народе любили по-прежнему, однако в послевоенные годы ему пришлось нелегко. На июльских выборах 1945 года большинство мест в парламенте получила партия лейбористов. Уинстона Черчилля, героически проведшего Британию через бури войны, наперсника и опору короля, сменил на Даунинг-стрит лидер лейбористов Клемент Эттли. Эттли был молчаливым и скрытным, но самое главное, его социальная политика – амбициозная лейбористская программа по созданию широкомасштабного государства благоденствия, национализации промышленности и перераспределению благ – вызывала отторжение у монаршей четы (что не помешало королеве Елизавете дать ему меткую характеристику: “прагматик… себе на уме… нелюдим, но вскоре оттаивает” (29). Король не скрывал своего возмущения при близких, но на людях хранил строгий нейтралитет. Старшая дочь видела, как его губит нервное напряжение. Он мучился сильными болями от затрудненного кровообращения в ногах, вызванного развившимся атеросклерозом. Однако вместо того, чтобы сбавить обороты, засиживался за бумагами допоздна, куря сигарету за сигаретой.

1 февраля 1947 года король Георг VI, королева Елизавета, принцесса Елизавета и принцесса Маргарет отправились в первый официальный совместный визит за границу. Три месяца они провели в британских колониях Южной Африке и Родезии и в общей сложности месяц в море, на борту сорокатысячетонного линкора “Вэнгард”, где адмиральскую каюту переделали в салон-гостиную, а остальные украсили гравюрами с лондонскими пейзажами, обставили диванами и креслами в нарядных кремово-сине-бежевых тонах, а также мебелью из атласного дерева. Со свитой из десяти человек королевская семья отбыла пасмурным днем из Портсмута, оставляя позади Британию, скованную рекордными для английской зимы морозами, измученную дефицитом топлива и карточным распределением.

В этом путешествии Лилибет выдвинулась на авансцену королевской семьи и познакомилась с дальними регионами Британской державы. Британское Содружество начало складываться в начале XX века, объединяя имперские колонии, переходящие к независимости, однако сохраняющие связь с короной. В 1949 году современная модель Содружества еще только зарождалась, однако Георг VI хотел передать предполагаемой наследнице свою беззаветную любовь к странам прежде могущественной Британской империи. Елизавете путешествие дало возможность окончательно проверить разлукой свои чувства к Филиппу, а королю Георгу VI – побыть вместе с семьей, “своей четверкой”, как он ласково называл родных.

Первые несколько дней (30) вся королевская делегация лежала в каютах, мучаясь от морской болезни. Корабль болтало и трепало так, что королевский штандарт – красно-сине-золотой флаг с золотой арфой и львами шествующими и восстающим – был разорван в клочья. В тропических широтах небо прояснилось, и принцессы без шляп, в платьях с цветочным рисунком любовались волнами, опираясь на поручни, ложились на палубу в тире, соревнуясь в стрельбе, и играли в салки с бойкими морскими офицерами. Король в рубашке с коротким рукавом и шортах, открывающих худые ноги, резался в палубный теннис с мичманами, а зрительницы следили за игрой. Пересечение экватора сопровождалось праздничным действом – матросы переоделись русалками, нацепив парики, фальшивые груди и юбки, а руководил праздником сам Нептун с трезубцем. “Новичкам”, пересекающим экватор впервые, полагалось макание в воду и прочие издевательства, но принцессам лишь попудрили щеки огромными пуховками.

Елизавета возила с собой фотографию (31) жениха и переписывалась с ним на протяжении всего путешествия, рассказывая о своих приключениях. Она восторгалась красотой диких южноафриканских пейзажей и поражалась после лондонского дефицита изобилию продуктов и товаров в витринах. Сидя на аэродроме зулусской территории, Лилибет и Маргарет изумленно смотрели (32), как пять тысяч полуголых воинов в набедренных повязках, звериных шкурах, бусах и перьях, потрясая копьями и щитами, притопывают и припевают в ритуальном танце. Принцессы замирали перед водопадом Виктория, любовались дикими животными в Крюгеровском национальном парке, ходили по тропам Драконовых гор в заповеднике Наталь и стригли перья у страусов. Но Елизавета чувствовала “неловкость за то, что мы тут греемся на солнце, пока остальные мерзнут, – признавалась она королеве Марии. – До нас доходят ужасные вести о погоде и ситуации с топливом на родине <…> Надеюсь, вам не очень туго пришлось” (33).

Королевская делегация непрерывно находилась в дороге, проведя тридцать пять дней своего насыщенного графика в Белом поезде из четырнадцати кондиционированных вагонов, выкрашенных в цвет слоновой кости с золотом. Елизавета наблюдала, как родители выдерживают бесконечные встречи, разномастные представления и празднования, умудряясь при этом проявлять живой интерес к происходящему. Напряжение от постоянного пребывания на виду – чувство, “будто тебя выжали досуха” (34), как выразилась мать в разговоре со своей племянницей в середине путешествия, – Елизавета ощущала и на себе. Она видела, как отец бывает готов взорваться, когда у него сдают силы и нервы, и как мать гасит его “вспышки” (35) легким прикосновением. То ли от неизвестной, точащей его изнутри болезни, то ли от сильных нагрузок король ощутимо терял в весе.

Южную Африку лихорадило, что неудивительно для страны под управлением белого меньшинства, которое раскалывалось на африканеров преимущественно голландского происхождения и англоязычную прослойку – суровое наследие Англо-бурских войн XIX века, в которых британцы жестоко подавляли восстания голландских поселенцев и создавали собственные колонии. Королевский визит отчасти был попыткой Георга VI способствовать примирению и поддержать премьер-министра фельдмаршала Яна Смэтса, африканера, получившего образование в Англии.

Смэтс готовился ко всеобщим выборам 1948 года, но многие африканеры считали, что он слишком близок к Британии и слишком симпатизирует темнокожим. Выступая против наделения их политической властью, Смэтс тем не менее был сторонником патерналистских мер, улучшающих условия жизни темнокожих. Оппозиционная Национальная партия африканеров выступала за политику апартеида, расовой сегрегации и порабощения. В конечном счете ратующие за апартеид экстремисты победили, почти на полвека загнав Южную Африку в тупик изоляционизма. Лилибет видела, как разделяют по расовому признаку зрителей на мероприятиях, и наблюдала политический раскол среди белых. Непредвзятые представления о репрессивной политике в Южной Африке и соседней Родезии сослужили ей впоследствии неоценимую службу, когда пришлось разбираться в расовых разногласиях, угрожавших целостности Содружества.

Кульминацией путешествия стал для Елизаветы ее двадцать первый день рождения 21 апреля. Южная Африка праздновала совершеннолетие принцессы как государственный праздник – с военными парадами, балом в честь Елизаветы и фейерверками. Смэтс преподнес имениннице ожерелье из двадцати одного бриллианта. Сама Елизавета отметила эту важную жизненную веху проникновенной речью, посвященной молодежи, вместе с ней “пережившей грозные годы Второй мировой войны” (36). Речь была написана (37) Дермотом Мора, историком-монархистом и автором передовиц “The Times”, а затем отшлифована Томми Ласселлом, придавшим ей “победоносное звучание Тильбюрийской речи другой Елизаветы и бессмертную простоту знаменитого “Я буду хорошей!” Виктории” (38).

Елизавета прослезилась, когда прочла этот текст в первый раз (39). Пусть не она сочиняла эти слова, но они оказались настолько созвучны ее собственным мыслям и чувствам, что выступление получилось неподдельно искренним и характеризует королеву по сей день. Если “двести миллионов людей плачут, слушая вашу речь… значит, цель достигнута” (40), – сказал Елизавете Ласселл.

Ее выступление, транслируемое из Кейптауна “для всех народов Британского Содружества и империи”, длилось шесть минут. Высоким срывающимся голосом Елизавета говорила о странах Содружества как о своем доме и призывала сверстников облегчить “бремя” старших, которые “сражались, работали и терпели лишения, чтобы защитить наше детство”, бороться с трудностями послевоенного периода. “Если мы все сообща, с несокрушимой верой, мужеством и спокойной душой возьмемся за дело, – говорила она, – то превратим древнее Содружество… в нечто более великое – более свободное, процветающее, счастливое и более способствующее мировому благу”. Это кредо, выработанное, как и надеялся ее отец, за три проведенных в Африке месяца, Елизавета пронесла через всю жизнь.

Однако подлинной путеводной звездой для будущей королевы стала ее собственная клятва – “торжественное обещание”, произнесенное в конце речи. “Я хочу сейчас сделать одно заявление, – произнесла она, ощутимо волнуясь. – Очень простое. Я заявляю во всеуслышание, что вся моя жизнь, сколько мне ее отмерено, будет посвящена служению вам и той великой империи, к которой мы все принадлежим”. Лишь слово “империя” не выдержало проверки временем. На фоне независимости Индии и растущего беспокойства других британских колоний становилось ясно, что дни империи сочтены.

Речь Лилибет вызвала “комок в горле у миллионов людей” (41), в том числе и королевы Марии. “Я, конечно, рыдала” (42), – написала она королеве Елизавете. Предполагаемая престолонаследница вела королевскую семью в будущее, став новым ее лицом, “ответственным и располагающим” (43), по отзыву Томми Ласселла, обладая “здоровым чувством юмора” и “переняв от матери умение обращаться со старыми занудами”. Он же отметил у Елизаветы “неожиданную заботу об удобстве других; подобный альтруизм в этой семье не самое частое явление” (44).

По стандартным меркам африканское путешествие прошло более чем успешно, закрепив образ королевской семьи как олицетворение преемственности, единства и стабильности в непростые времена. Король с королевой постарались заглянуть (45) в каждый уголок региона, останавливая Белый поезд в захолустье, и принцессам иногда приходилось выходить в ночных халатах (46), но при драгоценностях, чтобы не ударить в грязь лицом. И в городах, и в буше их встречала огромная восторженная толпа, пресса тоже отзывалась как нельзя более благосклонно. Взойдя в конце апреля на борт (47) “Вэнгарда”, чтобы отправиться в обратный путь, “своя четверка”, стоя над носовой орудийной башней, махала толпе, распевающей “песни надежды”, как назвал их диктор в радионовостях. В следующий раз Лилибет посетит Южную Африку лишь в 1995 году, когда будет покончено с апартеидом и президентом станет Нельсон Мандела.

Филипп в это время работал преподавателем Военно-морского колледжа в Гринвиче и с помощью Дики Маунтбеттена обрел в феврале 1947 года британское гражданство, отрекшись от титула “его королевское высочество принц Филипп Греческий”. Теперь ему требовалась фамилия, и он выбрал Маунтбеттен, переиначенную на английский лад фамилию своей матери, Баттенберг. На самом деле, как выяснилось, без натурализации можно было обойтись, поскольку все потомки Софии Ганноверской, а значит, и Филипп, признавались гражданами Британии автоматически.

9 июля 1947 года было сделано объявление о державшейся в тайне помолвке, а на следующий день счастливая пара была официально представлена свету на открытом приеме в Букингемском дворце. Мать Филиппа достала из банковского сейфа фамильную диадему, и несколько бриллиантов из нее пошло на изготовление обручального кольца у лондонского ювелира Филиппа Антробуса. Через несколько месяцев Филипп был принят архиепископом Кентерберийским в лоно Англиканской церкви.

В июле 1947 года у принцессы Елизаветы появился первый личный секретарь, расторопный и сметливый государственный служащий по имени Джон “Джок” Колвилл, во время Второй мировой служивший помощником личного секретаря у Невилла Чемберлена и Уинстона Черчилля. Колвилл строил грандиозные планы, собираясь значительно расширить горизонты Елизаветы. Королева Мария со свойственной ей дальновидностью посоветовала свеженазначенному секретарю организовывать для предполагаемой престолонаследницы побольше поездок, возможностей для общения с людьми за пределами ее социального круга и даже знакомств с политиками-лейбористами. Ожидаемого интереса к политике Колвилл у Елизаветы не обнаружил, однако увидел неплохие задатки (48) и принялся их развивать. Принцесса читала телеграммы из Министерства иностранных дел, слушала прения по международной политике в палате общин, присутствовала в течение целого дня в суде по делам несовершеннолетних и получила приглашение на Даунинг-стрит, 10, где премьер-министр устраивал обед для подающих надежды лейбористских выдвиженцев.

Филипп, которому теперь полагался собственный лакей и телохранитель, в преддверии назначенной на 20 ноября свадьбы проводил с королевской семьей большую часть времени и в конце лета перебрался вместе с ними в Балморал. “Там было много роскоши, солнца и веселья (49), – писал Джок Колвилл, – ежедневные пикники на вересковых пустошах, умиротворенные сиесты в саду среди разноцветья роз, левкоев и львиного зева, песни и игры”.

Остальная Британия продолжала переживать мрачные времена – annus horrendus, как охарактеризовал этот год министр финансов Хью Далтон, – безработицы, простаивающих предприятий и продуктового дефицита. Государственный финансовый кризис повлек за собой повышение налогов и другие меры жесткой экономии. И в эти нелегкие дни двор повел с лейбористским правительством переговоры об увеличении годового довольствия Елизаветы с пятнадцати тысяч фунтов, полагавшихся ей по достижении совершеннолетия, до сорока тысяч, и о дополнительных десяти тысячах фунтов для Филиппа. Эти суммы выделялись по так называемому цивильному листу согласно договоренности между сувереном и парламентом, достигнутой еще в XVIII веке.

Вторгшийся на остров в 1066 году Вильгельм Завоеватель присвоил значительную часть английских владений, а сменяющие его на престоле монархи прибавили к ним земли в Шотландии, Уэльсе и Ирландии, не считая больших наделов, которые отходили вассалам в качестве награды за преданность. Владения, остававшиеся у монарха, назывались имуществом короны и включали обширные городские и сельские угодья. Когда в 1760 году королем стал Георг III, эти владения уже не приносили особого дохода, поэтому было условлено передавать доходы с королевской собственности в государственную казну в обмен на фиксированные ежегодные выплаты – так называемый цивильный лист. В то же время доход от отдельной категории владений, герцогства Ланкастерского, сохранялся за монархом и его преемниками на престоле.

Из этих двух источников финансировался королевский двор и члены королевской семьи. В 1947 году имущество короны принесло правительству почти миллион фунтов “избыточного дохода” от коммерческой и жилой недвижимости, шахт, ферм, лесов и рыбных хозяйств (50). Парламент уполномочил казначейство вернуть в качестве выплаты по цивильному листу четыреста десять тысяч фунтов королю Георгу VI и сто шестьдесят одну тысячу фунтов членам семьи, оставляя, таким образом, государству почти четыреста тысяч фунтов на общие расходы.

В преддверии свадьбы дочери король одарил будущего зятя целым набором громких титулов – герцог Эдинбургский, граф Мерионетский и барон Гринвичский, а также издал указ об обращении к нему “ваше королевское высочество”. Тем не менее для большинства герцог Эдинбургский по-прежнему оставался принцем Филиппом и продолжал подписываться своим собственным именем. (До официального принятия титула принца Великобритании оставался еще добрый десяток лет.) Кроме того, король наградил Филиппа орденом Подвязки – высшей личной наградой, которую может даровать монарх, ведущей свою историю с 1348 года. Елизавета удостоилась ордена Подвязки неделей ранее, в знак превосходства над супругом.

18 ноября король и королева устроили торжественный бал в Букингемском дворце, который драматург Ноэль Кауард назвал “сенсационным вечером, где все сияли от счастья” (51). Елизавета и Филипп “блистали… От зрелищности и драматичности захватывало дух”. Король уже по традиции провел цепочку конги по парадным покоям, празднества закончились после полуночи. Филипп вручил подарки подружкам невесты – серебряные пудреницы в стиле ар-деко с золотой короной, венчающей монограмму из его и Елизаветы инициалов, и пятью маленькими сапфирами-кабошонами. С типичной своей небрежностью “он раздавал их, как игральные карты” (52), – вспоминала леди Элизабет Лонгман, вошедшая в число восьми подружек невесты, несмотря на отсутствие родства.

Два дня спустя, в утро свадьбы, Филипп бросил курить, расставшись с привычкой, вынуждавшей его лакея Джона Дина “без конца наполнять портсигары” (53). Филипп знал, как мучает Елизавету пристрастие отца к курению, поэтому он бросил, по свидетельству Дина, “резко и, судя по всему, легко” (54). Патриция Брейберн, которая тоже была с кузеном тем утром, говорит, что Филипп пытался понять, кем делает его эта свадьба – “отчаянным храбрецом или отчаянным глупцом” (55). Однако это не значит, что он сомневался в своей любви к Лилибет, скорее опасался предать другие значимые аспекты своей жизни. “Ей никакие перемены не грозили, – вспоминает его кузина. – Для него же должно было измениться все” (56). Прежде чем покинуть Кенсингтонский дворец, где он ночевал в бабушкиных апартаментах, Филипп выполнил излюбленный королевский ритуал – глотнул джина с тоником.

У Вестминстерского аббатства, несмотря на холод, собрались десятки тысяч зрителей, встречающих Ирландскую парадную карету, везущую принцессу с отцом. Две тысячи гостей удостоились чести лицезреть начавшуюся в половине двенадцатого пышную церемонию в аббатстве, которую Уинстон Черчилль назвал “светлым лучом на нашем тернистом пути” (57). Платье Елизаветы было создано Норманом Хартнеллом из шелкового атласа цвета слоновой кости и расшито жемчугом и хрустальными бусинами; шлейф длиной четыре с половиной метра несли два пятилетних пажа, принц Уильям Глостерский и принц Майкл Кентский, в шотландских килтах из тартана королевского клана Стюартов и шелковых сорочках. Невесомую фату, украшенную кружевом, прижимала диадема королевы Марии, а на морском кителе Филиппа блестел орден Подвязки. Гости-мужчины были одеты в форму и фраки-визитки, дамы щеголяли длинными платьями, белыми перчатками до локтя, великолепными драгоценностями и диадемами либо шляпками, многие из которых были украшены перьями. Венчавший молодых архиепископ Йоркский, Сирил Гарбетт, велел им запастись для семейной жизни “терпением, пониманием и выдержкой” (58).

После часовой церемонии венчания молодожены двинулись к выходу во главе процессии из пяти королей, пяти королев и восьми принцев и принцесс, в число которых входили коронованные главы Норвегии, Дании, Румынии, Греции и Голландии. Мать Филиппа тоже присутствовала, однако его трех сестер и их немецких мужей намеренно не пригласили. Бросалось в глаза отсутствие брата Георга VI, бывшего короля Эдуарда VIII, ныне герцога Виндзорского, и его супруги-герцогини, ради которой он отрекся от престола. Отрекшиеся Виндзоры жили в Париже, лишь изредка появляясь в Лондоне, где их присутствие не приветствовалось. При всей суровости таких мер альтернативы изгнанию Георг VI, королева Елизавета и их советники не видели. Проживание действующего и бывшего монарха в одной стране привело бы к появлению двух соперничающих дворов.

Под перезвон вестминстерских колоколов Елизавету и Филиппа в Стеклянной карете доставили в Букингемский дворец. Перед каретой и за ней выступали два полка дворцовой кавалерии в полном парадном обмундировании: королевская конная гвардия в синем, лейб-гвардия в красном, все в белых кожаных лосинах, черных ботфортах, сияющих стальных кирасах и блестящих шлемах с красным или белым плюмажем. Такого зрелища Лондон не видел со времен войны, толпа то и дело взрывалась ликующими возгласами и громом оваций. Более ста тысяч человек прорвались за полицейское ограждение и навалились на ограду дворца, выкрикивая: “Хотим видеть Елизавету! Хотим видеть Филиппа!” Вышедшая на балкон королевская семья получила “громогласное подтверждение народной любви” (59).

На “свадебном завтраке”, который на самом деле представлял собой торжественный обед в Парадной столовой, присутствовало всего 150 человек – дань тяжелым послевоенным временам. В скромном меню значились: “Filet de Sole Mountbatten, Perdreau en Casserole и Bombe Glacйe Princess Elizabeth[8]. Блюда подавали на позолоченном серебре лакеи в алых ливреях. Столы украшали бело-розовые гвоздики, а места гостей отмечались памятными бутоньерками из мирта и белого балморалского вереска. Свадебный торт – четыре яруса высотой в 2,75 метра – молодожены разрезали подаренной Филиппу шпагой Маунтбеттена.

Король не стал мучить себя произнесением речи и обозначил торжественность момента, подняв бокал шампанского “за невесту”. Обсыпанные розовыми лепестками в парадном дворе, молодожены в открытой карете, запряженной четверкой лошадей (“молодая жена уютно устроилась в гнездышке из грелок” (60), проследовали к вокзалу Ватерлоо, пересекая Темзу по Вестминстерскому мосту, освещенному в сумерках уличными фонарями. Вслед за Елизаветой, ступившей на красную дорожку (61) у вокзала, из кареты выскочила ее любимая корги Сьюзан, и принцесса передала поводок лакею Сирилу Дикману, которому предстояло сопровождать молодоженов в свадебном путешествии вместе с Джоном Дином, Бобо и детективом.

Первую неделю они провели в Броудлендсе, хэмпширском поместье Маунтбеттенов, и более двух недель в заснеженном уединении белокаменного Беркхолла, балморалской усадьбы начала XVIII века, выстроенной на лесистом берегу реки Мик. В этом уютном уголке с викторианским убранством – сосновая мебель, ковры в шотландскую клетку, картины Ландсира и карикатуры Спая[9] – и воспоминаниями о летних днях раннего детства, когда родители еще не стали королем и королевой, Елизавета чувствовала себя как дома. В армейских сапогах и кожаном жилете с суконной подкладкой Елизавета с мужем охотилась на оленей, чувствуя себя “атаманшей во главе вооруженного до зубов разбойничьего отряда” (62), – писала она своей кузине Маргарет Роудз.

Она сочиняла нежные письма родителям, благодаря за личный пример и жизненные уроки. “Я лишь надеюсь, что смогу вырастить своих детей в той же счастливой атмосфере любви и честности, в которой выросли мы с Маргарет” (63), – писала она, добавляя, что они с молодым мужем “словно уже давным-давно вместе! Филипп – ангел, очень ласковый и внимательный”. Филипп же приоткрывал свои тщательно завуалированные ощущения в письме к теще: “Дорожить Лилибет? Сомневаюсь, что это слово способно передать все мои чувства” (64). Он заявлял, что молодая жена – “единственный для меня смысл жизни, и я хочу спаять нас двоих в несокрушимый союз, который будет нести благо”.

“Королева по-своему безгранично добра, однако у нее слишком мало времени на семью”.

Принцесса Елизавета со своим первенцем, возможным престолонаследником принцем Чарльзом. Ноябрь 1948 года. Cecil Beaton, Camera Press London

Глава третья

Судьба зовет

Молодожены вернулись в Лондон как раз к пятьдесят второму дню рождения короля Георга VI 14 декабря, готовые приступить к новым обязанностям. Своей резиденцией они выбрали Кларенс-Хаус, особняк XIX века, примыкающий к Сент-Джеймсcкому дворцу, отделенному от Букингемского лишь улицей Мэлл. Однако здание требовало существенного ремонта, поэтому молодые временно заняли апартаменты в Букингемском дворце. На выходные они снимали жилье в Уиндлсхем-Мур в Суррее, недалеко от Виндзора. По будням Филипп перекладывал бумаги в Адмиралтействе на другом конце Мэлл, а Елизавету загружал делами Джок Колвилл, чьи педагогические усилия начинали постепенно приносить плоды. Элеонора Рузвельт, еще во время визита в Англию в 1942 году отметившая умение Елизаветы задавать “серьезные вопросы” (1), шесть лет спустя пришла в восторг, увидев при посещении Виндзорского замка, что принцесса живо интересуется “социальными проблемами и путями их решения” (2).

Самой масштабной задумкой Колвилла стала организация первого официального визита Елизаветы и Филиппа в Париж в мае 1948 года. За четыре проведенных в столице дня блестящая молодая чета завоевала сердца недоверчивых французов, вызывая симпатию к Британии. Толпа вдоль Елисейских Полей приветствовала гостей так восторженно, что у Елизаветы “наворачивались слезы на глаза” (3). Британский посол сэр Оливер Харви отметил, что даже недоброжелательные обычно коммунистические газеты “опубликовали хорошие фотографии и отзывались о событии в положительном ключе” (4).

Ни французы, ни британцы не ведали, что Елизавета на четвертом месяце беременности и за закрытыми дверьми мучается от токсикоза. Они с Филиппом продолжали вести активную светскую жизнь. Ездили на скачки в Эпсом и Аскот, посещали с друзьями рестораны, ночные клубы и танцы. На костюмированный бал в Коппинсе, резиденции герцогини Кентской, Елизавета оделась “инфантой – черное кружево, большой гребень и мантилья, – писал в своем дневнике Чипс Чэннон, – и танцевала, не пропуская ни одного танца, почти до пяти утра” (5). Филипп, по свидетельству того же Чэннона, “явился в полицейском шлеме и с наручниками и веселился вовсю, выделывая разные антраша в знак приветствия <…> Они с принцессой Елизаветой лучились счастьем и много танцевали вместе”. При друзьях – например, Руперте Невилле и его жене Микки, бывшей Камилле Уоллоп (которая вместе с Елизаветой состояла в скаутском отряде), а также Джоне и Патриции Брейберн – королевская чета не скрывала нежных чувств друг к другу. Во время визита к Брейбернам в Кент Джон заметил Филиппу: “Надо же, какой у нее чудесный цвет лица” (6). – “Да, – ответил Филипп, – она у меня вся чудесная”.

Ранним вечером 14 ноября 1948 года стало известно, что принцесса Елизавета начала рожать – в спальне на втором этаже Букингемского дворца, где для появления ребенка на свет была оборудована больничная палата (7). Принимали роды четверо врачей под руководством гинеколога сэра Уильяма Гиллиатта и акушерки Хелен Роу. Филипп в ожидании играл в сквош с тремя придворными, победив по очереди всех троих. К девяти вечера старшие члены семьи (8) собрались в Адъютантском зале – гостиной на первом этаже, располагающей богато укомплектованным баром, – и почти сразу же им доложили, что в 9 часов 14 минут Елизавета родила сына весом 3 килограмма 345 граммов. Тут же закипела работа – в телеграммы вписывали слово “принц”, звонили в Министерство внутренних дел, премьер-министру Эттли и лидеру оппозиции Уинстону Черчиллю. “Я знал, что она не подведет! – воскликнул пресс-секретарь короля коммандер Ричард Колвилл, ликуя по поводу появления наследника престола. – Она никогда нас не подводила” (9).

Дворецкий Энсли вызванивал “свободных пажей, чтобы летели сюда на всех парах” (10), потому что в Адъютантский зал продолжала прибывать родня. Восьмидесятилетняя королева Мария привела своего брата, графа Атлонского, с женой, принцессой Алисой, графиней Атлонской. “Рад, что все позади, – пробормотал граф. – Надеюсь, все благополучно, – ох, тяжкое это дело” (11). Поднявшись посмотреть на новорожденного, пожилая троица вернулась с королем, королевой и докторами пить шампанское. Сэр Джон Уир, один из официальных врачей королевской семьи, признался личному секретарю королевы Елизаветы майору Томасу Харви, что “еще никогда так не радовался при виде мужского достоинства” (12). Королева Елизавета “светилась от счастья”, а Георг VI “ликовал оттого, что все складывается отлично”. Королева Мария, восседая “в кресле с самой прямой спинкой, которую мы только смогли найти”, выпытывала “подробнейший отчет” у сэра Уильяма Гиллиатта. Филипп, как был, в кедах и спортивном костюме, поднялся с букетом из роз и гвоздик поцеловать только что отошедшую от анестезии жену.

Незадолго до полуночи младенца принесли в бальный зал, чтобы показать придворным. Томас Харви описывал его так: “Сверток, из которого высовывается лишь сморщенное личико, простая колыбелька с белым одеяльцем, а рядом няня Роу, гордо вытянувшаяся в почетном карауле <…> Бедолага, всего два с половиной часа от роду, и на него уже глазеет толпа незнакомых людей – правда, ласково и с любовью” (13). Благожелатели, узнавшие от полицейского о рождении наследника престола, все еще ликовали у ограды дворца, пока Ричард Колвилл и лейтенант Майкл Паркер, личный адъютант принца Филиппа, не убедили их разойтись.

Елизавета и Филипп назвали сына Чарльз Филипп Артур Георг. “Я не представляла, что даже в постельном режиме нет ни минуты свободной – постоянно что-то происходит! – писала Елизавета своей кузине леди Мэри Кембриджской через две недели после родов. – И все еще не верится, что у меня действительно ребенок!” (14) Особенно очаровывали молодую мать “длинные, изящные пальчики сына – совсем не похожие на мои и тем более на отцовские” (15), – как она описывала их в письме своей бывшей учительнице музыки Мейбл Лэндер. Принцесса кормила сына грудью почти два месяца, пока не слегла с корью – одной из немногих детских болезней, которыми ей из-за домашнего обучения не удалось переболеть в свое время, – и Чарльза пришлось на время забрать, чтобы не подхватил корь в таком нежном возрасте.

К заботе о сыне у Елизаветы с Филиппом добавлялись заботы о ремонте Кларенс-Хауса. Филипп руководил дизайном, указывая, как развешивать на стенах картины (эта привилегия останется за ним на всю семейную жизнь, и тешил свою любовь к передовым технологиям установкой звуковой системы в спальне. Елизавета вносила практические предложения. “Когда кто-то жаловался на запах краски в комнате, она говорила: “Поставьте тут ведро с сеном, запах уйдет” (16), – пишет биограф Сара Брэдфорд. Елизавета остро чувствовала потребность мужа утвердиться в своем статусе. “Филипп ужасно независим”, – писала она матери во время медового месяца, добавляя, что хочет дать ему почувствовать себя “хозяином в собственном доме” (17).

Они въехали в Кларенс-Хаус летом 1949 года, радуясь, что наконец будут вместе в своем жилище. У них были смежные спальни с дверью в общей стене, у Филиппа – строгая, с деревянными панелями, у Елизаветы – розово-голубая, с пологом, “ниспадающим с короны” (18) над двуспальной кроватью. “В Англии аристократам всегда полагались раздельные спальни, – объясняет их кузина леди Памела Маунтбеттен (впоследствии Хикс). – Никто не храпит над ухом и не брыкается во сне. А если захочется, можно иногда спать вместе. Приятно, когда есть выбор” (19).

У супругов имелся полный штат придворных: личный секретарь Елизаветы Джок Колвилл; ее фрейлины, в том числе леди Маргарет Эгертон (которая впоследствии станет женой Колвилла); личный адъютант Майкл Паркер – бесцеремонный австралиец, служивший вместе с Филиппом на флоте; генерал сэр Фредерик “Бой” Браунинг, гофмейстер (казначей); личный лакей Филиппа Джон Дин; камеристка Бобо Макдональд; несколько дворецких, лакеев, горничных, шоферов, телохранителей и повар с поварятами. Принц Чарльз в продолжение семейной традиции находился на попечении двух нянек-шотландок, строгой Хелен Лайтбоди и ласковой Мейбл Андерсон, в придачу к которым ему полагался собственный лакей, Джон Гибсон, прислуживавший за едой и ухаживающий за коляской – как шофер ухаживает за автомобилем.

Служба в королевской семье предполагала строгую конфиденциальность, поэтому Елизавета и ее родители были неприятно поражены, когда в начале 1949 года Крофи решила выпустить мемуары о своей работе при дворе. И хотя картину она нарисовала достаточно радужную (не греша против достоверности), доверие королевской семьи бывшая няня предала. С ней оборвали все связи, и ее имя стало нарицательным для всех подобных предательских поступков – которых будет еще немало.

Филипп не собирался оставлять военно-морскую карьеру, поэтому уже более года учился в Военно-морском колледже в Гринвиче, куда ему приходилось уезжать по будням вечерами. Елизавета, как молодая мать, выполняла королевские обязанности в меньшем объеме, но время от времени ей приходилось выступать с речами. Одна из них, произнесенная на собрании Союза матерей осенью 1949 года, вызвала небывалую волну критики от сторонников модернизации семейного кодекса, поскольку Елизавета заклеймила развод как “одно из величайших зол современного общества” (20). Речь, как обычно, была написана придворными, однако отражала преобладающее в королевской семье представление, что семью необходимо сохранять в любой ситуации. И все же подобная резкость была не свойственна принцессе, склонной к более обтекаемым высказываниям.

В октябре 1949 года Филипп вернулся в действующую армию и был назначен старшим помощником капитана эсминца “Чекерс”, приписанного к маленькому островному государству Мальта в Средиземном море, которое с 1814 года входило в Британскую империю и служило крупной перевалочной базой и форпостом Средиземноморского флота. Для жены морского офицера такое назначение не было неожиданностью. По свидетельству Джона Дина, королевскую пару “предупреждали, что условия там [на Мальте] не подходят для юного наследника” (21). Елизавета могла остаться с сыном в Лондоне, однако решила последовать за супругом. Она сама привыкла в детстве к долгим отлучкам родителей, поэтому готовность оторваться от Чарльза не вызвала удивления. Ребенок оставался на попечении опытных нянек, не говоря уже о бабушке с дедом, которым не терпелось повозиться с внуком. Елизавета надолго отбывала на Мальту, в перерывах возвращаясь в Кларенс-Хаус.

Она уехала через неделю после первого дня рождения Чарльза, как раз успевая воссоединиться с Филиппом на вторую годовщину свадьбы. Первое время она исполняла свои обязанности (22) предполагаемой престолонаследницы, посещая исторические достопримечательности, появляясь на промышленной выставке и в больнице, инспектируя корабли и открывая мемориальную доску, увековечивающую героизм мальтийцев во Второй мировой.

В остальном, если не считать этого минимума королевских обязанностей, Елизавета пользовалась непривычной свободой и анонимностью. “Мне кажется, счастливее всего она была там, на Мальте, простой женой моряка, – говорит Маргарет Роудз. – Ей еще никогда не удавалось настолько приблизиться к обычной жизни” (23). Она общалась с другими офицерскими женами, ходила в парикмахерскую, вела беседы за чаем, носила в кошельке и тратила собственные деньги – хотя продавцы замечали, “что ей непривычно рассчитываться” (24). Тем не менее августейшая чета жила (25) на порядок лучше остальных, на вилле Гуардаманджа графа Маунтбеттена – в просторном здании из песчаника, врезанном в холм с узкой дорогой, романтическими террасами, апельсиновыми деревьями и садами. Дики Маунтбеттен командовал Первой крейсерской эскадрой, и его жена Эдвина сопровождала Елизавету в первом перелете на Мальту.

Рождество 1949 года Филипп и Елизавета встретили на острове, а их сын в это время оставался с бабушкой и дедом в Сандрингеме. В конце декабря, когда “Чекерс” вышел в рейс в Красное море, принцесса улетела обратно в Англию. Первые несколько дней она провела в Лондоне, заехав на скачки в Херст-парке посмотреть, как побеждает в стипль-чезе ее Монавин, и только потом, после пятинедельной разлуки, встретилась с Чарльзом в Норфолке.

Когда Филипп вернулся с маневров, Елизавета снова отправилась к нему на Мальту в конце марта 1950 года. Их ждали полтора месяца идиллии. Елизавета отпустила шофера (26) и сама водила свой “даймлер-салон”, подаренный отцом на восемнадцатилетие. Иногда, чтобы привлекать еще меньше внимания, они колесили по острову на “хилмане-минкс” Филиппа.

К вящей радости дяди Дики обе супружеские пары проводили много времени вместе, исследуя на лодке островные бухточки, загорая и устраивая пикники. Они поздравляли младшую дочь (27) Маунтбеттенов Памелу, выигравшую скачки в конном клубе, а по вечерам ездили ужинать и танцевать в отель “Фениция”.

За эти недели Елизавета сблизилась с дядей, который занимал такое значимое место в жизни ее мужа. Дики выделил ей пони для поло и сам ездил с ней верхом, заставляя оттачивать навыки боковой езды, которую она, по воспоминаниям Памелы Маунтбеттен, “ненавидела, потому что теряла связь с конем. При боковой посадке она чувствовала себя скованной, поэтому предпочитала ездить как обычно” (28). Однако отчасти благодаря настойчивости дяди Дики “выработала отличную боковую посадку”.

Также с подачи Дики Филипп занялся поло – “очень скоростной, опасной (29), адреналиновой игрой, которая обязательно должна была понравиться племяннику. Однако именно Елизавета со свойственной ей проницательностью помогла правильно воздействовать на мужа: “Не уговаривайте. Не давите. Не подталкивайте его. Дайте увлечься самому” (30). Как только Филипп из зрителя сделался участником, жена запечатлела его игру на новую кинокамеру, с которой началось ее пожизненное увлечение съемками.

9 мая она вылетела обратно в Лондон, готовая, несмотря на шестой месяц беременности, частично вернуться к обязанностям члена королевской семьи. Джок Колвилл возобновил службу в дипломатическом корпусе и покинул двор, уступив должность личного секретаря Елизаветы тридцатишестилетнему Мартину Чартерису, которого принцесса покорила (31) с первой же встречи.

“Старый итонец”, проходивший военную подготовку в Сандхерсте и дослужившийся до подполковника в армии, Чартерис был младшим братом 12-го графа Уимиззского, представителя одного из самых именитых шотландских родов. Он вносил свежую ноту непринужденности, в свободное время занимался скульптурой и имел старомодную привычку нюхать табак, которым делился с дамами, теряющими силы во время изнурительных официальных выездов. Женат он был на дочери виконта Марджессона, бывшего главного парламентского организатора от Консервативной партии и военного министра при Черчилле. Интеллигентный, порядочный, эрудированный и лишенный снобизма, Чартерис более четверти века служил для Елизаветы мудрой и надежной опорой. Даже на девятом десятке глаза его радостно светились при возможности поговорить о ней.

Колвилл так и не смог поладить с Филиппом, писал, что герцог отпускает слишком “вульгарные” (32) реплики и слишком “фамильярничает” с принцессой. Мартин Чартерис с его мягким юмором и непринужденностью вносил меньше разлада. Помогая Елизавете лучше разобраться в общественной жизни, он договорился, чтобы с июня 1950 года она получала меморандумы и протоколы заседаний кабинета, а также ежедневные отчеты с парламентских слушаний и документы Министерства иностранных дел.

15 августа 1950 года в 11 часов 50 минут утра Елизавета родила второго ребенка – Анну Елизавету Алису Луизу. Филипп вернулся в Лондон двумя с лишним неделями ранее, чтобы заново познакомиться со своим почти двухлетним сыном после года разлуки. Однако в начале сентября он получил назначение на фрегат “Мэгпай” – и повышение в звании до капитан-лейтенанта, так что ему пришлось отбыть обратно на Мальту. Анну, как и Чарльза, Елизавета кормила грудью несколько месяцев. Отпраздновав второй день рождения сына, она вскоре последовала на Мальту за мужем. И снова семья встречала Рождество порознь, отец с матерью отдельно от детей, оставленных в Сандрингеме на попечение бесконечно любящих бабушки и деда. Королева Елизавета регулярно писала дочери, рассказывая, как Чарльз “восторженно обнимает себя за плечи” (33), а Анна “такая милашка, аккуратная и очень женственная <…> Все их безумно любят, и они несказанно нас радуют”.

Следующей весной Елизавета впервые побывала в Италии и Греции, где Филипп показал ей Парфенон и другие достопримечательности своей родины. Сам всегда следящий за весом, он помог жене восстановить форму после родов (34), уговорив отказаться от картофеля, вина и сладостей. Однако их средиземноморская идиллия заканчивалась. Здоровье короля Георга VI с 1948 года неуклонно ухудшалось, его мучило онемение и боли, вызываемые атеросклерозом. В марте 1949 года он перенес операцию, которая должна была улучшить кровообращение в ногах. Он продолжал выполнять свои обязанности, однако внешне очень сдал, и к маю 1951 года совсем слег, на этот раз с лихорадкой и хроническим кашлем, который не поддавался лечению.

Вернувшаяся домой Елизавета заменяла отца на разных мероприятиях, главным из которых стал вынос знамени в июне, когда она впервые принимала парад (35) вместо отца. Единственная женщина во главе строя щеголяющих выправкой мужчин, она ехала боком на гнедом полицейском коне по кличке Уинстон, одетая в алый с золотом мундир гренадерской гвардии – того самого полка, чье знамя выносили в ходе пышной часовой церемонии, – и треуголку с белым плюмажем из пера цапли, точную копию той, что надевал полковник гренадеров в 1745 году. Двадцатичетырехлетняя принцесса легко придерживала левой рукой узду с поводьями, недрогнувшей правой беря под козырек. Из окон над Конногвардейским плацем парад смотрели многочисленные родные: королева Елизавета, королева Мария, принц Чарльз, его крестный – король Норвегии Хокон и граф Маунтбеттен, поднявший маленького принца на подоконник и учивший его правильно отдавать честь. Принц Филипп не мог прилететь с Мальты, а Георг VI был слишком слаб, чтобы стоять у окна.

Филипп вернулся в Лондон в июле, когда стало ясно, что наследная чета должна будет замещать суверена полностью. Он взял отставку на флоте на неопределенный срок, однако, по сути, тридцатилетнему герцогу приходилось завершать военную карьеру, не пробыв и года в роли командира корабля и вспоминая об этих одиннадцати месяцах как о “самых счастливых морских днях” (36). Позже Филипп рассудит философски: “Я думал, что смогу сделать карьеру на флоте, но стало ясно, что не судьба <…> Выбора не было. Так сложилось. Нужно идти на компромиссы. Это жизнь. Я принял ее и пытался не унывать” (37).

В сентябре Георгу VI сделали биопсию, которая выявила злокачественное образование, и в ходе трехчасовой операции хирурги удалили королю левое легкое. Диагноз открыто не обсуждался и, разумеется, не разглашался прессе, однако родные понимали всю тяжесть состояния короля. В качестве меры предосторожности королева и две принцессы были возведены в ранг государственных советников, чтобы действовать от имени короля, несмотря на заверения в дворцовых бюллетенях, что его величество идет на поправку.

Елизавета и Филипп должны были отправиться с официальным визитом в Канаду и Соединенные Штаты, но отложили выезд на две недели и отбыли, только убедившись, что непосредственная угроза миновала. Океанскому лайнеру “Императрица Британии” они предпочли “боинг стратокрузер” и именно на нем совершили свой первый перелет через Атлантику. Салон двухпалубного самолета (38) обтянули в их честь в “королевские синие” тона, а для сна наследной паре предлагались откидные койки, застеленные белым бельем. Филипп с Елизаветой вылетели в полночь 8 октября 1951 года, попрощавшись в аэропорту с королевой Елизаветой и принцессой Маргарет, и шестнадцать часов спустя приземлились в Монреале – отправной точке тридцатипятидневного путешествия протяженностью более десяти тысяч миль от Восточного побережья Тихого океана и обратно. Они передвигались в королевском поезде из десяти вагонов, один из которых представлял собой отделанную деревянными панелями салон-гостиную, и еще два – спальни супругов (у Елизаветы с цветочной обивкой, у Филиппа – в строгих тонах).

На всем пути следования, от франкоязычного Квебека (где Елизавета наблюдала “один из самых масштабных военных парадов в истории города” (39) до острова Ванкувер (до которого их восемьдесят миль везли по морю), их встречали с ликованием. В Торонто (40) хор из тридцати восьми тысяч школьников исполнил для них серенаду на стадионе, а в городском Риверсайд-парке посмотреть на гостей собралось сто тысяч человек. Филипп с Елизаветой старались как можно больше быть на виду, даже в холод и снег разъезжая в автомобиле с открытым верхом, закутавшись в дорожные пледы (дарившие “уют, комфорт и убежище” (41) даже в тропиках). И все же в студеном Виннипеге над автомобилем пришлось натянуть прозрачный пластиковый купол. Личными приветствиями супруги, как правило, обменивались лишь с крайне важными персонами (в число которых вошли знаменитые семнадцатилетние “пятерняшки” Дион, пять сестер в одинаковых разноцветных костюмах и шляпках в тон), однако удалось пообщаться и с простыми людьми, детьми в основном, а также с ветеранами, получившими ранения на войне.

В этой долгой поездке у супругов выработалась та самая манера держаться на публике, которой они будут придерживаться не одно десятилетие: Елизавета хранила сдержанность, скупясь даже на едва заметные улыбки, что вызвало некоторое неодобрение у прессы. “У меня скулы болят от улыбок” (42), – пожаловалась она Мартину Чартерису, услышав эти критические отзывы. Филипп, всегда державшийся на полшага позади, уже тогда приноровился разряжать напряжение шутками. На родео в Калгари (43), где проходила объездка мустангов и гонки повозок с походной кухней, они кутались в электрические одеяла и явно мерзли. Однако Филипп, не унывая, радостно размахивал во время скачек новой ковбойской шляпой. Однажды он перегнул палку, совершив первую из своих легендарных “оплошностей”, – в шутку назвал Канаду “хорошим вложением” (44), чем заставил канадцев надолго заподозрить Британию в неоимперских настроениях.

Темп и размах поездки были изматывающими. Филипп с Елизаветой сделали более семидесяти остановок, за один день в Онтарио посетив восемь городов. И все это время Елизавета не переставала беспокоиться о здоровье отца, находившегося за 3400 миль. Готовясь к худшему, Мартин Чартерис возил с собой документы, необходимые для вступления Елизаветы на престол, а принцесса держала в дорожном гардеробе траурную одежду. Не падать духом помогали обнадеживающие звонки матери, придававшие “бодрости и сил” (45).

В поезде, вдали от посторонних глаз, Филипп пытался поддерживать непринужденную атмосферу, однако и его это путешествие явно утомляло. “Он раздражался (46). Беспокоился, – вспоминает Мартин Чартерис. – Он еще не определил до конца свою роль <…> Его очень нервировали придворные со своими церемониями, и иногда, по-моему, ему казалось, что принцесса больше уделяет внимания им, чем ему. И ему это не нравилось. Он ничего такого не имел в виду, временами называя ее “дурехой”. Остальные, кажется, обижались на это больше, чем она сама”.

Большую часть поездки Филипп щеголял в морской форме, а Елизавета предпочитала скромные костюмы и плотно сидящие шляпки, иногда с вуалеткой, а еще шубы и плащи. Во время посещения Ниагарского водопада все облачились в клеенчатые накидки, чтобы защититься от брызг на открытой смотровой палубе. Низко натягивая капюшон, Елизавета воскликнула: “Конец моей укладке!” (47)

Помимо достопримечательностей, на которые отводилась львиная доля поездки (и которые Елизавета снимала на кинокамеру), они посетили сталелитейный и бумажный заводы, а из Виндзора, провинция Онтарио, Елизавета бросила первый взгляд на Соединенные Штаты, увидев очертания (48) МотоСити[10] на другом берегу реки Детройт. Несколько недель спустя наследная чета села в самолет на Вашингтон и 31 октября впервые ступила на американскую землю – налаживать бесценные связи с Соединенными Штатами, которые в дальнейшем будут только крепнуть.

Президент Гарри Трумэн с женой Бесс и дочерью Маргарет встретили гостей в аэропорту, где в их честь прогремел двадцать один залп оружейного салюта. Трумэн выразил радость, что король “так быстро идет на поправку” (49), и процитировал свою дочь, которая, познакомившись с принцессой Елизаветой во время своего визита в Англию, “утверждала, что в вас невозможно не влюбиться” (50). К поклонникам, назвав Елизавету “прекрасной принцессой” (51), причислил себя и сам шестидесятисемилетний президент. Елизавета в ответ отчеканила своим высоким голосом, что “свободные люди всего мира с любовью и надеждой смотрят на Соединенные Штаты” (52). Позже она призналась Мартину Чартерису (53), что естественность Трумэна ее покорила.

В столицу они въехали на кортеже кабриолетов под приветственные возгласы шестисот тысяч человек, растянувшихся вдоль всего маршрута. Останавливались Филипп с Елизаветой вместе с Трумэнами в Блэр-Хаусе, официальной гостевой резиденции, и президент лично сопровождал принцессу на экскурсии по Белому дому, который в это время подвергался капитальному ремонту.

Насыщенный график поездки наследной четы начинался с приема в отеле “Статлер” (54) (впоследствии “Капитал Хилтон”) на Шестнадцатой улице, где присутствовало девятьсот представителей “прессы, радио, телевидения и кинохроник”. Елизавета сделала ряд кратких заявлений, супруги побеседовали с несколькими журналистами, Филипп развлекался тем, что подглядывал в блокноты двух репортерш, – этот полюбившийся трюк он повторит и в дальнейших встречах с прессой.

На следующий день они побывали в Капитолии, изучили Декларацию независимости и Конституцию в Библиотеке конгресса, посетили могилу Джорджа Вашингтона в Маунт-Верноне и Могилу Неизвестного Солдата на Арлингтонском национальном кладбище, а затем два часа пожимали руки полутора тысячам гостей на приеме в британском посольстве. На церемонии в Розовом саду Белого дома они вручили Трумэнам зеркало с цветочным орнаментом, которое предполагалось повесить над камином в отремонтированном Голубом зале как “украшение… и знак нашей дружбы” (55). (В конечном счете зеркало определили в розовую спальню на личной половине Белого дома.) Закончился визит торжественным ужином в честь Трумэнов в канадском посольстве.

Обратный путь через Северную Атлантику на борту “Императрицы Шотландии” был нелегким. Морская болезнь пощадила только Елизавету (56), и та регулярно выходила в кают-компанию, а морской волк Филипп досадовал на собственную слабость. По прибытии в ливерпульские доки через три дня после трехлетия принца Чарльза они пересели на Королевский поезд, который доставил их на лондонский вокзал Юстон. На платформе их встречали королева Елизавета, принцесса Маргарет и принц Чарльз, который не видел родителей больше месяца. Он шалил, приставал к гвардейцу с вопросом “Где твоя шпага?” (57), но послушно прошел вдоль строя высокопоставленных лиц, пожимая руки.

Сойдя с герцогом на перрон, принцесса Елизавета кинулась на шею матери и расцеловала ее в обе щеки. Маленького Чарльза она просто чмокнула в макушку и повернулась поцеловать Маргарет. “Предполагаемая престолонаследница Британии ставит долг превыше всего, – объяснил диктор новостей. – Материнская нежность подождет до Кларенс-Хауса, где не будет посторонних” (58). Принц Филипп повел себя еще сдержаннее и лишь тронул сына за плечо, показывая, что нужно двигаться к дожидающимся лимузинам. По перрону принц Чарльз снова шагал с бабушкой, родители ушли вперед.

В отсутствие наследной четы в Британии прошли всеобщие выборы. 25 октября 1951 года консерваторы получили незначительное парламентское большинство, Эттли ушел, и на Даунинг-стрит после сокрушительного поражения шестилетней давности снова воцарился семидесятисемилетний Уинстон Черчилль. На торжественном обеде в честь возвращения (59) Елизаветы и Филиппа в лондонской ратуше Черчилль поднял бокал за их здоровье.

Король и королева встретили Рождество в Сандрингеме с дочерьми, зятем, обоими внуками, королевой Марией и разномастной родней – впервые за все время клан собрался вместе на праздники. Как и осенний отъезд в Балморал, полуторамесячный семейный “отпуск” в Норфолке каждую зиму – это незыблемая традиция, уходившая корнями к королю Эдуарду VII и его матери королеве Виктории, которая купила для него усадьбу Сандрингем, когда он был принцем Уэльским.

В 1870 году будущий Эдуард VII перестроил Сандрингем, существенно увеличив его в размерах: теперь это здание в неоренессансном стиле вмещает в себя более трех сотен помещений. Фасад из красного кирпича (60) разлинован камнем, украшен балконами и эркерами, над которыми возносятся многочисленные шпицы, дымоходы и луковичные маковки. Просторные залы отделаны деревянными панелями и затейливой штукатуркой, поражают воображение арками, колоннами и кессонными потолками. Сердце здания – сразу за главным входом – величественная двухсветная гостиная, большой зал в якобинском стиле, опоясанный галереей менестрелей на уровне второго этажа и привлекающий внимание двумя массивными каменными каминами. Спальные покои тоже огромны и обставлены, как выразился писатель Дэвид Сесил, в “громоздко-мещанском” (61) стиле. Герцогиня Девонширская Дебора с изумлением обнаружила в своей ванной три мраморные раковины с надписью “только лицо и голова” (62) на первой, “руки” на второй, а “на последней, слава богу, не было написано ничего, так что ее предназначение осталось загадкой”, – делилась она с другом в письме.

Празднование Рождества 1951 года шло по заведенному королевой Викторией распорядку – подарки, согласно немецкому обычаю, открывали в сочельник. Все собрались в бальном зале, где на покрытых тканью разборных столах высились груды подарков с пометками, кому какой предназначается. Разделавшись с оберточной бумагой и лентами, взрослые переоделись в смокинги и вечерние платья к ужину с шампанским, а потом, весело хлопая рождественскими хлопушками, вытаскивали бумажные колпаки и безделушки. На следующее утро все отправились в местную приходскую церковь Святой Марии Магдалины, затем вернулись на рождественский обед. После обильного завтрака на “день подарков” – 26 декабря празднуется в Британии как второй день Рождества с давних времен, когда землевладельцы раздавали подарки подданным и награждали их за службу, – мужчины выехали на традиционную фазанью охоту. Король чувствовал себя достаточно хорошо (63), и, взяв легкое ружье, тоже принял участие.

Однако давно запланированный на грядущий год официальный визит в страны Содружества – Австралию, Новую Зеландию и Цейлон – слабеющий здоровьем король уже не тянул, поэтому в почти полугодовое путешествие командировал Елизавету и Филиппа. Они решили прибавить к поездке еще несколько дней на Кению, бывшую тогда британской колонией, которая в качестве свадебного подарка предоставила им резиденцию у подножия горы Кения под названием Сагана-Лодж.

31 января 1952 года король и королева проводили отъезжающих в аэропорту. Осунувшийся Георг VI стоически махал с взлетного поля дочери и зятю, взмывающим в небо на самолете “Аргонавт” Британской корпорации трансокеанских воздушных сообщений. Пять дней спустя, устроившись в уединенной Сагана-Лодж, Елизавета с Филиппом переночевали в отеле “Тритопс”, в трехкомнатной хижине, построенной в заповеднике на ветвях огромного фигового дерева над освещенным соляным лизунцом. Елизавета в брюках хаки (64) и бедуинском шарфе восторженно снимала на камеру слонов, носорогов, обезьян и других животных. “Смотри, Филипп, они розовые!” (65) – воскликнула она, не догадываясь, что огромные толстокожие просто вывалялись в розовой пыли. Прободрствовав почти всю ночь, Елизавета встала на рассвете, чтобы вместе с Майклом Паркером, личным секретарем мужа, посмотреть на парящего над головой белого орла.

Вернувшись в Сагану около полудня, Паркер принял телефонный звонок от Мартина Чартериса из расположенного неподалеку отеля “Аутспэн”. Личный секретарь Елизаветы сообщил скорбную весть о кончине пятидесятишестилетнего короля – в возрасте двадцати пяти лет принцесса Елизавета Александра Мария стала королевой.

Георг VI провел день за охотой на зайцев (66) в Сандрингемском поместье, поужинал с женой и принцессой Маргарет и в половине одиннадцатого спустился в свою спальню на первом этаже. Ранним утром 6 февраля он скончался во сне от тромба в сердце. Паркер немедленно известил принца Филиппа, который пробормотал, что для жены это будет “самым страшным ударом” (67), но все же прошел к ней в спальню и сообщил о случившемся. Она не пролила ни слезинки, но “побледнела и встревожилась” (68). Филипп повел ее по тропе через сад к реке Сагана, и они долго бродили вдоль берега.

В ответ на соболезнования от своей кузины и фрейлины Памелы Маунтбеттен новоиспеченная королева произнесла лишь: “Спасибо. Мне так жаль, что нам придется возвращаться обратно в Англию и расстроить всеобщие планы” (69).

Момент обретения Елизаветой королевского статуса вызывает в памяти определенные исторические параллели. Когда скончался король, Елизавета находилась в ветвях африканского фигового дерева – как тут не вспомнить о Елизавете I, которая в 1558 году, тоже в возрасте двадцати пяти лет, сидя под дубом в Хартфилд-Хаусе, услышала о кончине, королевы Марии, означавшей, что теперь на трон предстоит взойти ей.

Ее преемница из XX века со сверхъестественным самообладанием принялась за составление писем, телеграмм и меморандумов – “обеими руками ухватив”, по свидетельству Чартериса, “вверенные ей судьбой бразды правления” (70).

“Это был самый волнующий момент. Она выглядела такой юной, еще без короны, в одной простой белой накидке поверх платья”.

Двадцатишестилетняя королева Елизавета II перед помазанием на коронации в Вестминстерском аббатстве. Июнь 1953 года. Getty Images

Глава четвертая

“Готовы, девочки?”

“Как вы намерены именоваться?” (1) – спросил Мартин Чартерис, когда Елизавета несколько оправилась после потери отца. “Собственным именем, разумеется. А как иначе?” – ответила она. Вопрос был не праздный, поскольку королевой Елизаветой до тех пор называли ее мать. В конечном счете решилось так: она будет царствовать как королева Елизавета II (после тезки из XVI века, Елизаветы I), или просто королева. Елизавета-старшая станет королевой-матерью, а не вдовствующей королевой, как ее нарекли бы прежде. Елизавета II будет царствующей королевой (Queen Regnant) и получит королевскую монограмму E II R.

“Все случилось очень внезапно”, – вспоминала она четыре десятилетия спустя. Ее задача состояла в том, чтобы “принять дела и не ударить в грязь лицом. Дорасти до того, что ты уже привык выполнять, и принять как данность, что вот она, твоя судьба, потому что преемственность, как мне кажется, крайне важна” (2).

Елизавета II вернулась в Англию на “Аргонавте”, который неделей ранее принес ее в Кению. Лакей Филиппа Джон Дин, несколько раз взглянув на проходящую мимо бывшую принцессу, заметил, что “кажется, она плакала” (3). Майк Паркер свидетельствовал, что Филипп держался “стойко, как Гибралтарская скала, утешая жену по мере своих сил” (4).

7 февраля 1952 года после девятнадцатичасового перелета самолет приземлился в сумеречном лондонском аэропорту. Одетая в простой черный плащ и шляпу Елизавета хранила самообладание. На поле их с Филиппом встречала небольшая делегация в темных пальто, цилиндрах и котелках во главе с дядей Елизаветы герцогом Глостерским и премьер-министром Уинстоном Черчиллем. Министр иностранных дел Энтони Иден и его коллеги обнажили головы, когда Елизавета двинулась вдоль шеренги, и отвечали на ее рукопожатие глубоким поклоном. “Даймлер” с королевским гербом доставил ее в Кларенс-Хаус, где восьмидесятичетырехлетняя королева Мария продемонстрировала смену ролей, присев перед Елизаветой в реверансе и поцеловав ей руку, однако не преминув заметить: “Лилибет, твой подол слишком короток для траурного платья” (5).

На следующий день новоиспеченная королева прибыла в Сент-Джеймсcкий дворец, официальную резиденцию монарха. Построенное Генрихом VIII в XVI веке, это здание из красного кирпича со множеством башенок в самом сердце Лондона служило жилищем суверена с тех пор, как сюда переехала из слишком большого для нее Букингемского дворца королева Виктория. В Сент-Джеймсе Елизавета II на двадцать минут предстала перед несколькими сотнями участников Совета престолонаследия – церемониального органа, в состав которого входит Тайный совет (группа основных советников монарха, набирающаяся из высокопоставленных политиков, духовенства и судей, а также других выдающихся государственных деятелей Британии и Содружества). Согласно Закону о престолонаследии 1701 года, Елизавета становилась королевой с момента кончины ее отца, однако совет все равно должен был собраться и принять ее декларацию и клятву. Это не отменяло необходимости выждать шестнадцать месяцев до коронации, но Елизавета получала все требуемые для исполнения обязанностей монарха полномочия.

Члены совета дружно склонились перед сороковым монархом со времен Вильгельма Завоевателя, занявшего английский трон после битвы при Гастингсе в 1066 году. Елизавета II провозгласила звонким голосом: “После скоропостижной кончины моего отца я должна взять на себя долг и обязанности суверена. Меня слишком переполняют чувства, поэтому сегодня я скажу лишь, что буду, как и мой отец на протяжении своего царствования, действовать во имя блага и процветания моих народов, рассеянных по всему миру… Я молю Бога о помощи в этом нелегком бремени, которое оказалось возложено на меня в столь юном возрасте” (6).

Из зала она вышла под руку с супругом, и, по свидетельству некоторых очевидцев, в глазах ее стояли слезы (7). Елизавета с Филиппом отправились в Сандрингем, чтобы вместе с королевой-матерью и принцессой Маргарет почтить память покойного короля, прежде чем его увезут в Лондон для официальной церемонии прощания в Вестминстерском зале и последующего захоронения в часовне Святого Георгия в Виндзоре 15 февраля. Всем надолго врезались в память три скорбные фигуры – бабушка Мария, королева-мать и Елизавета II, – стоящие у катафалка вместе с принцессой Маргарет в плотных черных вуалях, ниспадающих до пояса.

Королева-мать выступила с беспрецедентным обращением к подданным, прося “с заботой и любовью” отнестись к ее дочери, “призванной исполнить свой великий и уникальный долг” (8). “Мне невыносимо думать о том, что Лилибет приходится взваливать этот груз на плечи так рано” (9), – признавалась она в личном письме к королеве Марии.

Черчилль, знавший Елизавету II почти с пеленок, скорбел о Георге VI и был подавлен сменой главы государства. Джок Колвилл, который к тому времени вернулся к Черчиллю в качестве личного секретаря, “пытался подбодрить его, рассказывая, как замечательно у него сложатся отношения с новой королевой, но тот твердил, что совершенно ее не знает и что она совсем еще дитя” (10).

По утверждению младшей дочери Черчилля, Мэри Сомс, “отец очень быстро понял, что Елизавета подает большие надежды” (11). Как отмечал Мартин Чартерис, “она его поражала. Она оказалась добросовестной, эрудированной и целеустремленной. Спустя считаные дни после воцарения она принимала премьер-министров и президентов, послов и верховных комиссаров <…> и справлялась безукоризненно” (12). Королева и сама чувствовала, что меняется, признаваясь подруге: “Странно, я больше не испытываю ни тревоги, ни беспокойства. Не знаю как, но я утратила всякую робость” (13).

Черчилль, пользуясь своим даром красноречия и умением чувствовать момент, подготовил почву для “новой Елизаветинской эпохи”, как ее оптимистично назовет пресса. Британия по-прежнему страдала от дефицита товаров; чай, сахар, масло выдавались по карточкам, лондонские улицы лежали в руинах после бомбардировок, закат империи неумолимо надвигался, а страхи перед распространением коммунистической угрозы приближали холодную войну.

В своем выступлении перед палатой общин через пять дней после восхождения Елизаветы на трон Черчилль назвал ее “светлой юной особой <…> наследницей всей нашей славы и традиций”, утверждая, что ей предстоит царствовать “во времена, когда измученное человечество нерешительно балансирует на грани между мировой катастрофой и золотым веком”. Он выразил надежду, что королева “ознаменует собой <…> блестящее спасение человеческого рода” (14). Перспективная молодая активистка Консервативной партии по имени Маргарет Тэтчер строила не менее оптимистичные прогнозы, заявляя в газетной статье: “Если, как искренне надеются многие, с воцарением Елизаветы II исчезнут последние крупицы предвзятого отношения к женщинам, занимающим высокие посты, для женщин действительно наступит новая эпоха” (15).

27 февраля в 11 часов утра Елизавета II приступила к первой своей церемонии награждения – инвеституре – в просторном зале Букингемского дворца, представляя гражданских лиц и военных к наградам за образцовое служение отечеству. Ежегодно правительство отмечает таким образом заслуги двух с половиной тысяч граждан страны. На фоне резкого падения мирового престижа Британии инвеституры помогали поддержать патриотический дух, и королева всегда подходила к этой церемонии ответственно и серьезно. За шестьдесят лет пребывания на престоле она провела шестьсот десять таких награждений, в ходе которых более четырехсот четырех с половиной тысяч человек получили знаки отличия из ее рук. “Человеку нужно признание, – сказала она однажды. – Иначе жизнь будет слишком мрачной” (16).

На каждой такой церемонии она лично приветствует более сотни лауреатов, вручая им медали и ордена (в случае присвоения рыцарского звания касается шпагой плеча коленопреклоненного лауреата) со словами личной признательности. На этой пышной, длящейся около часа церемонии присутствуют лейб-гвардейцы в красных с золотом мундирах и офицеры собственного Гуркского полка ее величества.

Самым первым орденом, который Елизавета вручила 27 февраля, был Крест Виктории, высшая военная награда за героизм в бою, и получил его Уильям Спикман, рядовой Собственного королевского шотландского пограничного полка. Он проявил “мужество и полное презрение к грозящей ему опасности” во время “жесткой рукопашной схватки” в Корее в ноябре предыдущего года, возглавив более десяти атак и, несмотря на серьезные ранения, “нанеся серьезный урон противнику” (17). За шестьдесят лет, прошедших после Второй мировой войны, кавалерами этого ордена стали всего пятнадцать британских подданных.

Поскольку после вступления на престол королева становилась также главой вооруженных сил, вручение этой награды несло особый смысл для Елизаветы. Военнослужащие приносят присягу суверену, а не правительству, храня верность короне, а не политикам, которые приходят и уходят. За годы царствования Елизавете II предстояло не раз утверждать повышение в воинском звании, подписывать все назначения и исполнять обязанности почетного командира семи полков Королевской гвардейской дивизии, составляющих личное войско суверена.

К апрелю королевская семья окончательно переселилась в Букингемский дворец, и будни Елизаветы стали строиться по режиму, который почти не менялся на протяжении царствования. Подъем в половине восьмого утра, когда горничная раздвигает шторы в спальне на втором этаже и Бобо (единственная из персонала, кому позволено звать королеву “Лилибет” и “барышня” (18) вносит “поднос для визиток” с чашкой “Эрл Грея” и печеньем “Мари”. По пятам за Бобо врывается стая королевских корги, которые ночуют чуть дальше по коридору в специально отведенной для них комнате, смежной с Пажеской кладовой, каждая в собственной плетеной корзине-лежанке. К этому времени лакей уже успевает их выгулять.

Приняв ванну (температурой около 21 градуса), одевшись и дождавшись, пока уложат волосы и закрепят лаком прическу, Елизавета II проходит через гостиную (по дороге обычно слушая BBC по портативному радиоприемнику) на завтрак, накрытый в ее личной столовой, украшенной полотнами XVIII века. На столике уже разложены утренние газеты. Первой королева открывает “Sporting Life” (которую позже сменила “The Racing Post”) с новостями скачек, затем идет очередь “Dayly Telegraph” (с двумя кроссвордами, которые Елизавета разгадывала ежедневно, не прибегая к помощи словаря) и “The Times”, а затем наскоро пролистываются таблоиды “Express”, “Mail” и “Mirror”. В ранние годы ее величество предпочитала на завтрак вареное яйцо и тост с кусочком масла с виндзорских маслобоен, на котором выдавливали ее вензель (кусочки тоста отщипывались толкающимся под столом собакам). Позже Елизавета заменила горячий завтрак чаем и тостом с тонким слоем апельсинового джема.

Ровно в девять утра под окном раздаются звуки шотландской волынки, и вышагивающий туда-сюда музыкант пятнадцать минут играет высокогорные рилы и стратспеи – эту традицию завела во всех своих резиденциях королева Виктория. В десять часов Елизавета II садится за стол в своей гостиной у высокого окна, выходящего на дворцовый сад, в чиппендейловское кресло красного дерева, сиденье которого вышивал ее отец (рукоделие было одним из его хобби), в окружении бумаг и книг, семейных фотографий в серебряных рамках и портретов маслом – в числе которых и портрет Сьюзан, ее любимой корги. Добавим к описанию хепплуайтовский книжный шкаф из красного дерева, комод из атласного дерева и удобные кушетки в окружении ваз с розами, нарциссами и другими свежими цветами. “Мне нравится, когда у комнат жилой вид” (19), – сказала как-то Елизавета.

На столе у королевы стояли два телефона и переговорное устройство с кнопками для вызова личных секретарей – Томми Ласселла и его заместителей, Майкла Адина, Мартина Чартериса и Эдварда Форда, которые входили по одному, коротко кивая в знак приветствия, с корзинами бумаг на подпись и рассмотрение. Они проводили всю встречу на ногах, каждый отвечал за свою область, спектр обсуждаемых вопросов охватывал графики зарубежных и внутренних поездок, присвоение военных званий и церковных санов, рассматриваемые парламентом законопроекты и другие злободневные проблемы. Эдвард Форд называл королеву “мечтой чиновника. С ней отлично работалось, она никогда не отгораживалась <…> С ней можно было советоваться, как с другом, который приехал погостить на выходные. “Премьер-министр задерживается, перенесем на завтра?” Встречи проходили гораздо легче и непринужденнее, чем было с королем” (20).

С такой же ответственностью Елизавета II относилась к письмам от народа. Пролистывала стопку конвертов в корзине, быстро прочитывала, делая пометки для ответов, которые писались либо фрейлинами, либо личными секретарями. Как она объяснила однажды, письма всегда казались ей “сугубо персональными посланиями, ведь люди пишут их в надежде, что я открою и прочту”. Письма “давали ей представление о том, что волнует народ” (21).

Десять минут в месяц отводилось на встречу с четырьмя министрами, входящими в Тайный совет. В ходе аудиенции (всех участников держат на ногах, чтобы не рассиживаться) королеве оглашаются различные правительственные действия, в основном касающиеся назначений и процедур, и на каждое она должна сказать “утверждаю”.

Ежедневно, за исключением Рождества и Пасхи, будь то в Лондоне или Виндзоре, на отдыхе в Сандрингеме или в Балморале, в гостях у друзей на выходные, в поездках по Великобритании или заграничных путешествиях, королева разбирает официальные правительственные бумаги из кожаных красных ящиков, ключ от которых есть только у нее и у личных секретарей. Каждый из ящиков доверху заполнен телеграммами Министерства иностранных дел, бюджетными документами, кабинетными протоколами, указами, требующими королевской подписи, и секретными разведывательными донесениями.

Перед ужином поступает ящик меньших размеров, содержащий итоги парламентского рабочего дня в изложении главного парламентского организатора. Согласно предпочтениям королевы, это “резюме объемом от трехсот до девятисот слов <…> выдержанное в “легком” стиле” (22). Удостаиваются упоминания дебаты “невысокого накала”, “одобрительные и неодобрительные возгласы”, а также отзывы о “наиболее остроумных, пылких и хлестких” (23) речах. Если королева встречается за ужином с политиками, то, согласно одному из обозревателей, она “будет осведомлена не хуже своих собеседников” (24).

Традиционно королева получала экземпляр ежедневного Дворцового циркуляра – официального перечня мероприятий, подготовленного придворным пресс-секретарем, – и вычитывала его на предмет ошибок перед завтрашней публикацией в “The Times” и “Dayly Telegraph”. Такую же правку и замечания она вносила в правительственные документы, которые доставлялись с ее подписью в кабинет личного секретаря до восьми утра следующего дня. Майкл Адин подсчитал (25), что на бумажную работу у королевы ежедневно уходило по три часа, и нередко она засиживалась за своим письменным столом допоздна.

На выходные ей приносили еще больший ящик, полный бумаг, которых с лихвой хватало на целое утро беглого, но внимательного чтения. Как-то раз в гостях у близких друзей королева сообщила, что ей “нужно заняться ящиками”. “Обязательно сейчас, мэм?” – спросили ее. “Если пропущу, потом ни за что не наверстаю” (26), – призналась королева.

Немаловажную роль в распорядке играли персональные аудиенции в гостиной на первом этаже дворца – “мой способ встречаться с людьми наедине, без лишних ушей”, – пояснила однажды Елизавета II. Эти сессии дают ей “полную картину происходящего на самом деле – в правительстве или в государственных органах <…> Без посторонних человек склонен высказываться более свободно”. Конфиденциальность, располагающая к откровенности, – “за счет этого я и узнаю то, что меня интересует” (27).

Примерно полтора часа почти каждое утро посвящаются приему верительных грамот от только что назначенных послов, одетых в парадную или национальную одежду, прощанию с отбывающими посланниками, встречам с духовными лицами, правительственными чиновниками, военными и выдающимися гражданами. Иногда чествование производится лично, иногда на общей церемонии. Все встречи строятся по годами отработанной процедуре: гости ожидают в просторном, сияющем позолотой Церемониальном зале, королева нажимает кнопку звонка, двери распахиваются, гостя объявляют, один шаг к дверям, затем поклон или реверанс, еще три шага, снова поклон или реверанс, затем рукопожатие и обмен репликами на ногах либо приглашение присесть и поговорить подольше. Всех посетителей предварительно инструктируют фрейлины, личные адъютанты и секретари, а королева заранее читает краткое досье на каждого, с кем ей предстоит встретиться. Словно прислушиваясь к тиканью точнейших внутренних часов, она безошибочно улавливает момент, когда пора свернуть беседу, и протягивает руку в знак прощания. Затем нажимает звонок, вызывая кого-нибудь из старшего персонала, чтобы гостя проводили к выходу.

К ужину, даже если королева ест одна или с принцем Филиппом, в столовой личных покоев стол сервируется торжественно, каждый из лакеев отвечает за свой вид посуды – хрусталь, серебро и фарфор. Еще один лакей катит по длинным коридорам из подвальной кухни с противоположного крыла дворца старинную деревянную тележку с блюдами. В качестве аперитива перед обедом Елизавета II выпивает джин с “Дюбонне” (полпорции, со льдом и лимоном), а перед ужином – крепкий джин-мартини, неразбавленный и без добавок. Филиппу, в отличие от ее величества, подают в отдельном графине более сложную смесь. Прислуживает за столом паж, старший лакей, но еда простая – жаренное на гриле мясо, курица или рыба (очищенная от костей), овощи с виндзорской фермы и сыр. Острые пряности под запретом, равно как и чеснок, макаронные изделия с соусом и сырые моллюски вроде устриц и мидий. Жирных десертов королева старается избегать, однако может съесть клубнику со сливками, которую, вспоминая детство (28), разминает в пюре.

“Она непривередлива в еде, – свидетельствует бывший работник дворцовой службы. – Для нее еда – всего лишь подзарядка. Если подавали стейк, нашей задачей было выбрать для королевы самый маленький и самый прожаренный кусок” (29). Кроме того, требовалось постоянно пополнять запасы малвернской воды, из которой делался также лед для ее величества, особенно в заграничных поездках, когда содержимое водопровода оставляет желать лучшего.

За обедом королева редко засиживается дольше часа. Вторая половина дня обычно отличается большим разнообразием, чем первая. Она может включать какие-то дела вне дворца, продолжение работы с документами, еще одну аудиенцию, долгую прогулку с собаками по дворцовым садам, мытье головы и укладку у парикмахера, примерку в гардеробной с зеркалами и туалетным столиком с ниспадающей до пола скатертью, на котором лежат золотые щетки для волос и стоят фотографии в рамках.

Вечерний чай – это святое. Каждый день в пять часов паж привозит покрытую кружевом тележку с тарелками сэндвичей на тонких ломтиках хлеба с огурцом, яйцом и кресс-салатом, а к ним свежевыпеченные сконы, пряники и маффины. Королева заваривает “Эрл Грей” или “Дарджилинг” в серебряном чайнике – по чайной ложке заварки на чашку. Чай она предпочитает чуть теплый и ограничивается сэндвичами, скармливая кусочки сконов своим корги.

Чарльзу было всего три года, когда его мать взошла на престол, Анне – полтора, и дети почти все время находились либо в шестикомнатной детской на третьем этаже Букингемского дворца, либо гуляли по просторам сада под присмотром двух нянек. Первым шагом к модернизации (30) со стороны Елизаветы II стала отмена традиционных поклонов и реверансов, которыми должны были бы приветствовать ее дети. По будням Чарльз и Анна спускались вниз после завтрака в половине десятого, чтобы немного поиграть с родителями. Потом они не видели королеву и герцога до самого чая, после которого няньки приводили детей вниз на “вечернюю возню” (31), во время которой Чарльз иногда плескался с отцом в бассейне.

Укладывать детей спать начинали в шесть вечера, поэтому королеве пришлось внести еще одно изменение в официальный распорядок. Ее отец проводил встречу с премьер-министром по вторникам в половине шестого, однако попытка Елизаветы II следовать тому же графику встретила недовольство детей. “Почему мама к нам сегодня не придет?” (32) – обижались они. Тогда королева перенесла аудиенцию на половину седьмого, чтобы успеть поучаствовать в купании детей перед сном и уложить их в постель, прежде чем обсуждать государственные дела с Уинстоном Черчиллем.

Филипп тяжело привыкал к новой роли принца-консорта. “Для военного это очень нелегко” (33), – отмечает Патриция Брейберн. В отличие от Елизаветы II, для которой все было расписано заранее, ему приходилось выбивать себе нишу под косыми взглядами придворных сановников, и готового образца для подражания у него не имелось.

Принц Альберт “оказывал неопределенное и безграничное влияние на королеву” (34), – писал биограф королевы Виктории Литтон Стрейчи. “Прирожденный глава ее семьи, управляющий ее двором и доверенный по личным делам, единственный конфиденциальный советник по политическим вопросам, единственный помощник в общении с правительственными чиновниками <…> наставник королевских детей, личный секретарь монархини и ее постоянный министр”. В 1857 году Виктория даровала супругу титул принца-консорта, тем самым официально вознаграждая его за заслуги и ту уникальную роль, которую он исполнял уже семнадцать лет с момента женитьбы на новоиспеченной королеве.

Филипп, в отличие от Альберта, не допускался к участию в официальных делах и разбору государственных бумаг в красных ящиках, а главное, ни он сам, ни королева не считали титул принца-консорта подходящим и приемлемым для XX века. “Монархия изменилась, – объяснял впоследствии Филипп биографу Джайлзу Брандрету. – Она стала институтом. И мне нужно было в него вписаться <…> Множество людей указывало мне, чего не делать: “не вмешивайтесь”, “воздержитесь”… Я изо всех сил старался поддерживать королеву, никуда не вмешиваясь. Самым сложным оказалось определить, чем я все-таки могу быть полезен” (35).

Как и принц Альберт, у старших сановников принц Филипп слыл аутсайдером. “Супруг-отщепенец” (36), – иронично отзывался он о себе. Его больно ранило пренебрежение. “Филиппа постоянно отфутболивали, задевали, щелкали по носу и били по рукам” (37), – вспоминает Джон Брейберн. Причина подобного отношения крылась в близости Филиппа к Дики Маунтбеттену. “Моего отца считали “розовым”, то есть радикалом, – говорит Патриция Брейберн. – Поэтому существовало опасение, что принц Филипп начнет ломать устои при дворе и внесет сумятицу” (38).

Самый обидный инцидент произошел через несколько дней после кончины короля, когда до слуха королевы Марии дошли слова Дики Маунтбеттена, провозгласившего с триумфом, что “теперь воцарится династия Маунтбеттенов” (39). Елизавета II, как и возмущенные этим заявлением королева Мария и ее невестка королева-мать, намеревалась сохранить как дань памяти отцу и деду родовую фамилию Виндзор, не меняя ее на мужнину. Черчилль и кабинет министров поддержали решение. Филипп в ответ отправил Черчиллю меморандум, в котором бурно протестовал против подобного совета премьер-министра и выступал за династию Маунтбеттенов, что само по себе было парадоксально, ведь фамилия досталась ему именно от матери, а не от отца.

В пользу Филиппа говорил недавний прецедент, когда королева Виктория взяла фамилию супруга, прервав династию Ганноверов. Ее сын Эдуард VII был первым королем Саксен-Кобург-Готским, однако Георг V из политических соображений сменил эту фамилию на Виндзор. Елизавета II имела полное право выбирать на свое усмотрение, отказ от перемен был продиктован нежеланием идти наперекор не только Черчиллю, но и матери с бабкой. Королева не учла, насколько этот отказ повлияет на Филиппа и как скажется на отношениях с супругом. “Она была совсем молодая, – говорит Патриция Брейберн. – А Черчилль – пожилой и опытный, поэтому она прислушалась к его совету. Мне кажется, случись это все позже, она смогла бы возразить” (40).

“Я единственный мужчина в этой стране, которому не дозволено передать свою фамилию детям (41), – кипятился Филипп перед друзьями. – Я просто жалкая амеба” (42). Дики Маунтбеттен высказывался еще резче, обвиняя во всем “старого пропойцу Черчилля”, который “надавил” на королеву (43). Премьер-министр испытывал сильную неприязнь к графу Маунтбеттену – прежде всего из-за Индии, которую тот подтолкнул к независимости, когда премьер-министр Клемент Эттли назначил его вице-королем. “Черчилль не простил моему отцу “упущенную Индию” (44), – утверждает Патриция Брейберн.

С молчаливого согласия племянника Дики продолжил закулисную кампанию, лоббируя смену фамилии. Филипп тем временем предпочел поддерживать супругу и одновременно искать собственную нишу, обретя себя в последующие десятилетия в шефстве над восемью с лишним сотнями различных благотворительных организаций из области спорта, молодежной деятельности, охраны дикой природы, образования и защиты окружающей среды. Кроме того, Филипп взял на себя управление всеми королевскими резиденциями, “чтобы избавить жену от лишних хлопот” (45). Однако, что гораздо важнее, как писал в 1994 году официальный биограф принца Чарльза Джонатан Димблби, королева “безоговорочно слушалась папу” (46) во всем, что касалось детей.

Верховным домашним арбитром, писал Димблби, она назначила Филиппа, поскольку сама “была не столько равнодушной, сколько далекой от участия” (47). Консерватор Уильям Дидс, газетный редактор, сам не слишком вникающий в детские дела, видел в этой отстраненности Елизаветы II “старание быть достойной главой государства, а это нелегкая ноша. Королева по-своему безгранично добра, но у нее слишком мало времени на семью. Это, по моему мнению, вполне закономерно, однако чревато проблемами” (48).

Поначалу Елизавета II изо всех сил старалась казаться суровее и солиднее. “В первые пять лет она гораздо больше сковывала себя формальностями” (49), – вспоминает одна из заслуженных фрейлин. Вольности, которые она могла позволить себе в бытность принцессой (например, явиться на бал в резиденции (50) американского посла в костюме эдвардианской горничной под руку с Филиппом, одетым как официант), пришлось забыть – по крайней мере, на публике. Величие и достоинство – вот что ставилось во главу угла, и Елизавета предпочитала следовать заветам королевы Марии, предостерегавшей против улыбок, хотя молодость и красота давали ей несомненную фору. Как высказалась писательница Нэнси Митфорд: “На молодую королеву куда приятнее смотреть, чем на того зануду” (51). Кроме того, Елизавета II не делала на публике никаких резонансных заявлений, сохраняя ореол загадочности.

Наибольшую деликатность ей приходилось проявлять с матерью, овдовевшей в возрасте пятидесяти одного года. Елизавета прекрасно сознавала, что ее собственная жизнь расцвела яркими красками, тогда как будущее ее матери и сестры Маргарет “выглядит довольно-таки тусклым” (52). Королева-мать была приучена скрывать чувства на людях, однако делилась своими переживаниями с подругами, поведав Эдит Ситуэлл, что “вокруг сгустились темные тучи горя и беды” (53). Вместе с супругом она потеряла и резиденции, и место на авансцене. Она согласилась переехать в Кларенс-Хаус, однако перебралась туда из Букингемского дворца лишь спустя год с небольшим.

Гостя у друзей в Кейтнессе на сумрачном северном побережье Шотландии, Елизавета-старшая приобрела между тем небольшой полуразрушенный замок (54) с видом на Оркнейские острова, притаившийся в скрюченной постоянными ветрами роще. “Он такой понурый, – сказала королева-мать. – Прямо как я” (55). Она назвала его замок Мэй и планировала “время от времени скрываться там, когда жизнь станет особенно невыносимой” (56). Сама покупка обошлась в символические сто фунтов, неизмеримо больше пришлось потратить на ремонт, длившийся три года и включающий перестройку ванных и проведение электричества.

Однако обречь королеву-мать носить вечный траур по мужу, следуя примеру королевы Виктории, было бы неправильно. Осенью 1952 года Черчилль убедил ее вернуться к общественной роли, вызывавшей восхищение всего мира, и помочь дочери в исполнении ее обязанностей. Королева-мать согласилась, по сути, взять на себя роль всеобщей бабушки, всегда ласковой и улыбающейся, покровительницы благотворительных организаций и посла доброй воли от лица страны и монархии, приняв как основное кредо, что “смысл человеческой жизни и существования – неустанно творить добро” (57).

Сесил Битон назвал ее “замечательным воплощением материнской любви и заботы для всех нас <…> Она окружает своим теплом и участием, словно укутывая в плед у камина” (58). Умение мгновенно расположить к себе любого сочеталось в королеве-матери с высоким драматизмом “великой опереточной актрисы 1930-х” (59), – утверждал сэр Рой Стронг, бывший директор Национальной картинной галереи и Музея Виктории и Альберта. Она могла безнаказанно, не вызывая косых взглядов, надеть жемчуг на рыбалку в шотландской глуши или опаздывать на встречи, выплывая затем “розовым воздушным облаком” (60), как выразился однажды Битон.

Елизавете-старшей суждено было вдовствовать до конца своих дней (добрую половину жизни и половину века, чего тогда никто, конечно, предугадать не мог), отвергая возможность повторной любви. Ей требовалось чем-то заполнять досуг помимо протокольных обязанностей, поэтому королева обеспечивала матери беззаботную, полную роскоши и постоянных развлечений жизнь в окружении легких на подъем друзей.

Мать и дочь общались по телефону почти ежедневно. Когда королева набирала номер, дворцовый телефонист обращался к Елизавете-старшей: “Доброе утро, ваше величество, ее величество просит ваше величество к телефону”, и эта реплика стала расхожей шуткой среди друзей и придворных. Королевы обменивались новостями о лошадях и скачках, обсуждали семейные дела и сплетничали. “Они делились всем, – вспоминает преданная фрейлина королевы-матери, дама Фрэнсис Кэмпбелл-Престон. – Королева посвящала ее в свои переживания. Королева Елизавета сознавала, какая огромная ответственность лежит на ее величестве. Она сама прошла через это с королем, поэтому понимала всю тяжесть бремени” (61).

Королева-мать во многих отношениях была “эдвардианской дамой строгих взглядов” (62), – вспоминает Кэмпбелл-Престон. “Свое безмерное уважение к традициям и правилам ее величество переняла от матери” (63), – утверждает бывший придворный. В результате именно с ее легкой руки глохли все перемены, предлагаемые принцем Филиппом и верховными советниками. “Без королевы-матери не обходилось никогда, – свидетельствует еще один бывший придворный. – Ее величество всегда спрашивала: “А королева Елизавета об этом знает?” (64)

Неизбежно возникали сравнения (не всегда лестные) между чопорной молодой королевой, которую связывали по рукам и ногам протокольные условности и требования нейтралитета, и ее бойкой вдовствующей матерью, вольной открыто выражать свои восторги и делиться радостью. Наедине обе окружали друг друга почтением (65), хотя приседать в реверансе полагалось лишь королеве-матери. И все же в июне 1952 года Ричард Молинье, бывший личный адъютант королевы Марии, свидетельствовал, что во время визита в Виндзорский замок королева держалась “как истинный монарх. Она выступает по меньшей мере на десять шагов впереди мужа и матери” (66).

Первый год царствования королевы был почти целиком отдан подготовке к коронации, намеченной на вторник 2 июня 1953 года. Предстояло решить, показывать ли церемонию по телевизору, и изначально королева при поддержке Черчилля намеревалась оставить софиты и камеры за порогом, опасаясь, что они нарушат таинство. Однако запрет на съемку возмутил и телевизионные компании, и публику – народ не желал лишаться причастности к столь значимой церемонии.

Королева сдалась, осознав, что подданные жаждут видеть коронацию, и согласилась на компромисс: освещать в прямом эфире все, кроме главных таинств, включая помазание и причастие, а также крупных планов. В первом рождественском радиообращении она провозгласила, что во время коронации “миллионы людей за пределами Вестминстерского аббатства услышат звучащие в его стенах присяги и молитвы и увидят древнюю церемонию почти целиком. <…> Я прошу всех вас, независимо от вероисповедания, молиться за меня в этот день – о том, чтобы Господь дал мне мудрость и силы выполнить те торжественные клятвы, которые я принесу, о преданном служении Ему и вам до конца моих дней” (67).

Осенью того же года Елизавета II пошла навстречу супругу, объявив во время церемонии открытия парламента, что “отныне ранг принца Филиппа будет соразмерен статусу ее величества” (68). Когда королева открывала в ноябре свою первую парламентскую сессию, герцог Эдинбургский восседал в палате лордов на троне несколькими дюймами ниже, расположенном по левую руку от королевского, как восседал когда-то принц Альберт. Елизавета II, в отличие от запинавшегося отца, зачитала написанную Черчиллем семиминутную речь размеренно и гладко. Как всегда внимательный Сесил Битон подметил ее спокойный, “не замученный и не затравленный” (69) взгляд.

В Вестминстерском аббатстве в июне принц Филипп, однако, не удостоился тех почестей, которыми его окружили в парламенте. По предложению королевы, его назначили председателем комитета распорядителей коронации, однако о том, чтобы шествовать под руку с королевой, речи не было. “Само собой разумелось, что она будет одна, – вспоминает Гай Чартерис. – Для него это явно было тяжело. Но таковы обстоятельства. Она монарх. Однако будь она мужчиной, супруге дозволили бы быть рядом” (70). Именно так происходило в 1937 году, когда помазали, а затем короновали вместе с мужем королеву Елизавету. Тем не менее коронацию и помазание консорта традиция не предполагает.

За два месяца до торжественной церемонии, 24 марта 1953 года, скончалась во сне в возрасте восьмидесяти пяти лет королева Мария. Ей отдали последние почести в Вестминстерском зале и погребли в часовне Святого Георгия в Виндзоре. Ее сын, герцог Виндзорский, присутствовал на похоронах, однако ни на поминальный ужин, ни на коронацию королева его не приглашала, согласившись с Черчиллем, что “для отрекшегося короля это будет ни к чему” (71). “Спеси моим родственничкам не занимать”, – писал уязвленный герцог жене (72).

Подготовка к коронации сплотила Британию в патриотическом порыве и радостном ожидании, тем более что страна постепенно выкарабкивалась из экономического застоя и послевоенных лишений. “Словно возрождающийся феникс. Все поднимается из пепла. Глядя на эту молодую красавицу-королеву, хотелось верить, что дальше будет только лучше и лучше” (73), – вспоминает принцесса Маргарет. Пусть новая Елизаветинская эпоха, о которой говорил Черчилль, была всего лишь утопией, но на какое-то время она завладела мыслями британцев и подчеркнула важность роли монарха как “государственного символа, символа нашей страны и стража нашей национальной гордости” (74), говоря словами Ребекки Уэст.

Неделями королева зубрила до мельчайших нюансов трехчасовую церемонию. Несколько раз она встречалась (75) с Джеффри Фишером, 99-м архиепископом Кентерберийским, который посвящал ее в духовный смысл различных обрядов и разучивал с ней молитвы, которые предстояло произнести. Королева ежедневно репетировала слова и движения в бальном зале Букингемского дворца, набросив на плечи сшитые вместе покрывала с пристроченными к подолу грузиками, изображающие тяжелое платье со шлейфом. За свой рабочий стол она садилась в двухкилограммовой с лишним короне святого Эдуарда, которой короновали еще Карла II, и слушала записи с коронации отца.

Постановкой церемонии заведовал 16-й герцог Норфолкский, невысокий, румяный, весьма исполнительный пэр, носивший также титул граф-маршала (то, что роль постановщика досталась ему, само по себе парадоксально, поскольку в результате исключительно протестантской церемонией руководил католик)[11]. Его жена Лавиния, герцогиня Норфолкская, заменяла королеву на многочисленных репетициях в Вестминстерском аббатстве, часть которых прошла под пристальным наблюдением Елизаветы II. Шесть фрейлин королевы, незамужние дочери наследственных пэров высочайшего ранга (герцогов, графов и маркизов), обязанностью которых было нести мантию, также многократно репетировали в аббатстве и один раз во дворце. На вопрос, не сделать ли во время церемонии перерыв для отдыха, королева ответила: “Я выдержу. Я сильная как лошадь” (76).

Смотреть коронационное шествие в Лондон прибыло около миллиона человек, сорок тысяч из которых составляли американцы. В официальную делегацию из Соединенных Штатов, возглавляемую генералом Джорджем Маршаллом, входили губернатор Калифорнии Эрл Уоррен и генерал Омар Брэдли. Кроме того, среди зрителей присутствовала двадцатичетырехлетняя Жаклин Бувье – будущая супруга президента Джона Кеннеди, а тогда корреспондент “Washington Times Herald”, ведущая своеобразные репортажи с места событий. Благодаря ей читатели узнали, что “все свергнутые монархи (77) остановились в “Кларидже”, а также о том, что в день коронации дамам пришлось назначать укладку волос на половину четвертого утра, чтобы успеть рассесться по местам в половине седьмого уже в диадемах, а “это дело не быстрое” (78).

В ночь перед коронацией сотни тысяч зрителей, невзирая на невыносимый холод, пронизывающий ветер и ливень, застолбили себе места вдоль пути следования процессии, которая начиналась в девять утра. В шествии участвовали двадцать девять оркестров и двадцать семь экипажей, а также тринадцать тысяч военных, представляющих порядка пятидесяти национальностей – в том числе индийцев, пакистанцев, малайцев, фиджийцев, австралийцев и канадцев. Сердца зрителей покорила своим “обаянием и широтой натуры” (79) королева государства Тонга (британской территории в южной части Тихого океана) Салоте, которая ехала, несмотря на непогоду, в открытом ландо, “закутанная в пурпурный шелк, и великолепный плюмаж на ее короне развевался по ветру” (80).

Елизавета II прибыла в Вестминстерское аббатство в семиметровой золотой парадной карете с позолоченной лепниной и классическими живописными сюжетами XVIII века. Тянула сказочный экипаж восьмерка серых лошадей, одну из которых звали Эйзенхауэром. Облачение королевы составляла диадема прапрабабушки и коронационное платье из белого шелка с короткими рукавами и сердцевидным вырезом. Корсаж и юбку в форме колокола украшали символы Великобритании и земель Содружества (в том числе роза, чертополох, клевер, кленовый лист и папоротник), вышитые шелком пастельных тонов, золотыми и серебряными нитями, полудрагоценными камнями, мелким жемчугом и мерцающими хрустальными бусинами. Под бурное и громогласное ликование толпы королева улыбалась и помахивала затянутой в белую перчатку рукой. Принц Филипп красовался в полной парадной форме адмирала флота, поверх которой во время церемонии он накидывал алую мантию пэра с горностаевой пелериной.

У дверей аббатства королеву в одиннадцать часов утра встречали фрейлины, одетые в одинаковые белые платья из шелка, расшитые жемчугом. “Она выглядела такой красавицей и совершенно не волновалась, – вспоминает Анна Гленконнер (тогда леди Анна Коук, дочь графа Лестерского). – У нее была точеная фигурка с тонкой талией, великолепная кожа и огромные глаза. Принц Филипп был начеку и все время отдавал нам распоряжения – сделайте то, теперь это” (81). “Вы, должно быть, нервничаете, мэм?” – спросила королеву одна из помощниц. “Разумеется. Но, мне кажется, Ореол все-таки придет первым” (82), – ответила Елизавета II, подразумевая скакуна, которому предстояло через четыре дня участвовать в дерби.

С помощью правительницы гардеробной, вдовствующей герцогини Девонширской, фрейлины расправили королевскую алую бархатную парадную мантию с горностаевой опушкой и золотым кружевом. Когда фрейлины взялись за шелковые петли пяти с половиной метрового шлейфа, королева посмотрела через плечо и спросила: “Готовы, девочки?” (83) Они подняли тяжелый бархат и двинулись по длинному проходу к покрытому золотым ковром коронационному “подиуму”, за которым возвышался главный престол аббатства, задрапированный ало-синими с золотом гобеленами, где искрились под ярким светом телевизионных софитов скипетры, шпаги и короны.

В процессию входили главы государств, дипломаты, африканский вождь в леопардовой шкуре и головном уборе из перьев, мусульманин в черном, кронпринцы и члены королевской семьи, включая мать Филиппа в сером монашеском одеянии и апостольнике, а также королеву-мать и принцессу Маргарет в почти четырехметровых мантиях. Все женщины были в бальных платьях, а мужчины – кроме облаченных в развевающиеся одежды и национальные костюмы (“выхваченные без разбора с мертвых страниц британской истории”, как писал Рассел Бейкер в “Baltimore Sun” (84) – во фраках с бабочками, хотя лейборист Эньюрин Бивен позволил себе явиться в обычном черном пиджаке.

Когда королева приблизилась к главному престолу, покачивая тяжелой юбкой “в мерном завораживающем ритме” (85), хор мальчиков Вестминстерской школы запел “Vivat Regina Elizabetha! Vivat! Vivat! Vivat!”[12] – единственную во всей церемонии строчку на латыни. За время коронации, процедура которой мало изменилась с Рождества 1066 года, когда в аббатстве короновали Вильгельма Завоевателя, Елизавета сменила три разных трона. Первое тронное кресло было обращено к центру подиума, спиной к королевской галерее, перед которой тянулся длинный стол, уставленный золотом и позолоченным серебром – в том числе огромными блюдами, кубками и солонками. Резной дубовый трон короля Эдуарда, используемый на всех коронациях с 1308 года, был установлен лицом к алтарю – именно на этом троне предстояло восседать королеве после помазания и коронования.

Когда Елизавета II встала у трона короля Эдуарда, архиепископ начал церемониал, представляя коронуемую по очереди четырем группам именитых гостей общим числом в семь с половиной тысяч, рассаженным по четырем сторонам аббатства. В ответ на возглас каждой четверти “Боже, храни королеву Елизавету!”, сопровождаемый фанфарами, королева слегка склоняла голову (86) и медленно приседала в неглубоком реверансе – единственный раз за все время пребывания на престоле, когда от нее требуется этот двойной знак почтения.

После принесения коронационной присяги, в которой королева клянется чтить законы Великобритании, ее земель, территорий и владений, а также “соблюдать Закон Божий”, началась религиозная часть церемонии. Со стоящей перед коронационным креслом королевы фрейлины сняли алую мантию, перчатки, драгоценности и диадему. После этого вдовствующая герцогиня Девонширская и лорд обер-гофмейстер маркиз Чамли помогли Елизавете II облачиться в Colobium Sindonis – простое белое полотняное платье с круглым вырезом и широкой плиссированной юбкой, надевающееся поверх бального. “На спине облачение застегивал лорд Чамли, – вспоминает Анна Гленконнер. – Поскольку с пуговицами ему было бы трудно справиться, платье сделали на кнопках” (87).

Четыре рыцаря Подвязки держали шелковый златотканый балдахин на серебряных шестах над троном короля Эдуарда, где в ожидании помазания восседала невидимая для телекамер королева. “Это был самый волнующий момент, – продолжает Анна Гленконнер. – Она выглядела такой юной в одной простой белой накидке поверх платья и с непокрытой головой” (88). Архиепископ Кентерберийский налил святого елея из мирницы двадцатидвухкаратного золота в форме орла в серебряную позолоченную ложку для миропомазания и помазал Елизавету II на царствование, начертив крест на обеих ее ладонях, на лбу и верхней части груди. “То, что Елизавета, в отличие от Виктории, не протестовала против прикосновения архиепископа к ее груди”, вызвало, согласно одному из источников, “некоторый ажиотаж” (89).

Затем на Елизавету надели коронационное облачение весом в шестнадцать килограммов из златотканой парчи – далматик с длинными рукавами и широким ремнем, вышитую столу, присобранную вокруг шеи, и имперскую мантию – огромный сияющий шлейф, застегивающийся на пряжку в виде золотого орла. Все элементы одеяния от простого полотняного платья до этих ослепительных регалий, а также помазание призваны были обозначать ее священнический статус. Британские монархи давно перестали быть помазанниками Божьими, отвечающими за свои действия лишь перед Господом, а значит, не обязанными прислушиваться к указаниям простых смертных министров и парламента. Однако королева, как верная христианка, считала, что коронация благословляет ее в глазах Господа на службу народу.

“Подлинный смысл коронации заключался для нее в помазании, не в возложении короны, – считает каноник Джон Эндрю, друг королевской семьи и старший капеллан при 100-м архиепископе Кентерберийском. – Благословение, вот что превращает ее в королеву. <…> Она останется королевой до конца своих дней” (90).

Затем последовала череда обрядов, в ходе которых ей вручались регалии, каждая из которых выступала символом королевской власти – начиная с двух армилл, тяжелых браслетов из двадцатидвухкаратного золота, олицетворяющих искренность и мудрость. Кроме того, она получила золотые шпоры, толстую белую перчатку, дабы “мягкой была длань, взимающая налоги” (91), и драгоценный жертвенный меч, которым ей предстояло защищать добро и карать зло. Меч королева, благоговейно поддерживая обеими руками, отнесла к алтарю. Коронационный перстень с рубинами и сапфирами, надетый на правый безымянный палец, символизировал верность народу, драгоценные скипетры знаменовали королевскую власть, милосердие и главенство, а держава с крестом из драгоценных камней означала власть Христа над человечеством.

Восседая на троне короля Эдуарда, утопающая в складках своих величественных золоченых одежд, с драгоценным скипетром в каждой руке, королева в “напряженном ожидании” (92) смотрела, как архиепископ благословляет массивную корону святого Эдуарда из чистого золота с 444 полудрагоценными камнями. Подняв венец обеими руками, архиепископ возложил его на голову Елизаветы – голова склонилась на миг, но тут же поднялась. В этот же момент пэры в алых горностаевых мантиях, сидящие в одном секторе аббатства, и блистающие драгоценностями знатные дамы в другом секторе, также облаченные в красный бархат с меховой опушкой, надели свои короны – золотые с бархатом и горностаем. Собравшиеся дружно воскликнули: “Боже, храни королеву!”, в Гайд-парке и в Тауэре грохнули пушки. Когда архиепископ возгласил: “Господь венчает тебя венцом славы и праведности”, – Елизавета II ощутила всю тяжесть (одеяние, корона и скипетры вместе весили около двадцати с половиной килограммов) королевского бремени на своих хрупких плечах.

В сопровождении архиепископа и граф-маршала королева, не выпуская из рук скипетры, поднялась на постамент к трону, где ей предстояло принимать клятву верности от “принцев и пэров”. Первым был архиепископ, за ним герцог Эдинбургский, который поднялся в своей длинной красной мантии по пяти ступеням, преклонил перед женой колено и, вложив свои ладони в ее, произнес: “Я, Филипп, становлюсь душой и телом твоим вассалом; клянусь служить тебе верой и правдой, до конца дней своих, защищая от любых врагов. Да поможет мне Бог”. Вставая, он коснулся ее короны (Елизавете пришлось спешно ее поправить) и поцеловал в левую щеку, а затем, пятясь, чтобы не поворачиваться спиной, удалился с поклоном.

На королевской галерее между королевой-матерью и принцессой Маргарет сидел маленький принц Чарльз в белой шелковой сорочке и черных шортах – он видел и помазание, и инвеституру регалиями, и коронование, и клятву верности, принесенную отцом. “Смотри, там мама!” (93) – сказал он бабушке, и королева едва заметно улыбнулась.

Сама она, шестнадцать лет назад прошедшая такую же церемонию, сияла улыбкой, однако Битон уловил в ее лице “смешанную с гордостью печаль” (94). “Она не раз говорила, что монарх – это почти священнослужитель, – вспоминает Фрэнсис Кэмпбелл-Престон. – Наверное, не каждый день наблюдаешь помазание дочери на царство” (95). Принцесса Маргарет смотрела слегка застывшим взглядом и, по одному из свидетельств, во время инвеституры “не сводила глаз со спокойного лица сестры” (96). Тем не менее в конце службы она залилась слезами. “Мэм, вы так печалитесь” (97), – сказала Анна Гленконнер принцессе, увидев ее покрасневшие глаза. “Я потеряла отца, а теперь и сестру, – ответила Маргарет. – Она будет постоянно занята. Наша жизнь изменится бесповоротно”.

После того как представители знати один за другим принесли клятвы верности, долгая церемония завершилась, и настало время для причастия. Королева приняла вино и хлеб, опустившись на колени, “как простая прихожанка” (98). Затем Елизавета II с фрейлинами ненадолго удалилась в часовню Святого Эдуарда Исповедника, где сняла свое золотое облачение, надела драгоценности и новое платье из пурпурного бархата с горностаевой оторочкой, подбитое белым шелком и украшенное вышитой золотой короной и вензелем E. R. (Elizabetha Regina – королева Елизавета). Корону святого Эдуарда, которую надевают лишь на церемонию коронации, она сменила на более легкую (всего 1,4 килограмма) Имперскую церемониальную корону, использующуюся также на церемонии открытия парламента и других торжественных событиях государственного значения. Этот прославленный венец украшают самые известные драгоценные камни мира – рубин “Черный принц”, который был на Генрихе V в битве при Азенкуре, “сапфир Стюартов” и бриллиант “Куллинан II” весом более 317 карат. Перед тем как покинуть часовню (99), архиепископ извлек из-под зеленой с золотом ризы фляжку с бренди и пустил ее по кругу, угощая королеву и фрейлин, чтобы поддержать их силы перед оставшейся частью торжества.

С державой весом в килограмм с небольшим и килограммовым скипетром новоиспеченная королева, за которой фрейлины несли пяти с половиной метровый шлейф, прошествовала через неф аббатства в придел, где вместе с фрейлинами отведала за торжественным ланчем “Коронационного цыпленка” – холодную курицу в соусе майонез с карри и кусочками абрикоса. После этого Елизавета II и Филипп уселись в золотую парадную карету, в которой им предстояла двухчасовая поездка длиной в семь миль по Лондону, на этот раз под проливным дождем.

К прибытию во дворец королева в продуваемой насквозь карете продрогла до костей, однако, уединившись с фрейлинами в Зеленой гостиной, дала выход напряжению. “Мы ринулись по коридору и дружно уселись на диван”, – вспоминает Анна Гленконнер. – Королева сказала: “Великолепно, все прошло как по маслу!” Мы заливались смехом” (100). Елизавета II сняла корону, и принц Чарльз нахлобучил ее себе на голову, но тут же повалился под ее тяжестью, а принцесса Анна, радостно смеясь, ползала под материнским шлейфом. Конец проказам положила королева-мать, “ухватив обоих шалунов за руки и поцеловав принца Чарльза в макушку” (101), – писал Битон.

День коронации принес, помимо благополучно прошедшей церемонии, еще один повод для ликования. Утром стало известно, что участники Британской альпинистской экспедиции, новозеландец Эдмунд Хиллари со своим проводником-шерпом Тенцингом Норгеем, впервые в истории достигли вершины Эвереста. “Елизаветинские первопроходцы” (102) выпили бренди за здоровье королевы и установили штандарт ее величества на самой высокой горе мира, на отметке 8,8 километра над уровнем моря.

Как писал в докладе президенту Дуайту Эйзенхауэру Эрл Уоррен, “коронация ощутимо сплотила страну” (103). Ошеломляющее число людей смотрело церемонию по телевизору. В Британии из тридцати шести миллионов населения зрителями прямой трансляции стали около двадцати семи миллионов человек, а число обладателей телеприемников увеличилось вдвое. Будущий премьер-министр Джон Мейджор (104), которому тогда было десять лет, тепло вспоминал о том, как смотрел церемонию по первому в семье телевизору. Такие же теплые воспоминания хранит и Пол Маккартни. “Я вырос при королеве и считал ее просто прелестью. Она была такая ослепительная, такая красавица” (105).

В Париже за ходом церемонии наблюдал один весьма пристрастный зритель – бывший король Эдуард VIII, который отрекся еще до коронации (что важно, поскольку, как отметила одна из знакомых королевы, “он не был помазан, а значит, не был истинным королем” (106) и последний раз был на подобном торжестве в 1911 году, герцог Виндзорский смотрел церемонию в гостях у Маргарет Биддл, богатой американки, организовавшей “телевизионный ланч” (107) на сотню приглашенных знакомых. В комнате, заполненной рядами позолоченных кресел, она разместила три телевизора, и герцог, устроившийся в центре первого ряда, “не выказал ни малейшей зависти и горечи” за все время трансляции. Под конец передачи он потянулся, закурил сигарету и проговорил ровным голосом: “Очень зрелищная была церемония. И очень трогательная – в первую очередь, наверное, потому, что короновалась женщина”.

“Особенно ей будет не хватать еженедельных аудиенций, столь познавательных и, если так можно выразиться о государственных делах, веселых”.

Уинстон Черчилль прощается с Елизаветой II после торжественного ужина по случаю ухода в отставку. Апрель 1955 года. Associated Press

Глава пятая

Государственные дела

Ореол, горячий трехлетний гнедой скакун, занимавший мысли Елизаветы II перед коронацией, был одним из фаворитов на Коронационном дерби в субботу 6 июня 1953 года, когда в Эпсоме состоялись 174-е скачки трехлеток. Он происходил от Гипериона и Ангелолы, однако кличку получил по линии деда, жеребца Донателло, названного в честь скульптора эпохи Возрождения, который украшал головы своих ангельских персонажей на барельефах массивными нимбами.

Королеве доставляет огромное удовольствие придумывать клички своим скакунам. Как любительница кроссвордов и шарад, она изобретает изящное сочетание в два счета: например, Ангелола от Донателло и Феолы или Лост Марблз (“Шарики за ролики”) от Амнезии и Лорда Элгина[13]. “У нее энциклопедические знания, вмещающие все вплоть до старинных шотландских имен” (1), – вспоминает графиня Джин Карнарвон, супруга Генри Порчестера – впоследствии графа Карнарвона, для Елизаветы II, впрочем, оставшегося “Порчи”, который более трех десятилетий служил у ее величества скаковым управляющим.

Под ликующие возгласы полумиллионной толпы зрителей – рекордное количество для Эпсома – королева с супругом сделали круг по ипподрому (2) на заднем сиденье открытого “даймлера”. Сидя в королевской ложе, Елизавета II не сводила бинокля с жокея в цветах своей конюшни (лиловый камзол с золотыми позументами и алыми рукавами, шапочка черного бархата с золотой бахромой) – вместе с другими двадцатью шестью чистокровными скакунами ее конь несся стрелой, покрывая дистанцию в полмили до финиша. Ореол пришел вторым, не сумев обойти Пинцу, оторвавшегося от него на четыре корпуса. Королева в темных очках и шляпке-клоше улыбнулась и помахала рукой, несмотря на досаду. Жокей, сорокадевятилетний сэр Гордон Ричардс, получил свое рыцарское звание (первым среди жокеев) буквально накануне. При личной встрече с королевой он убедился, что ее величество “не меньше его самого довольна результатами заезда” (3), и назвал ее “замечательным человеком” (4).

В королевской ложе присутствовал и Уинстон Черчилль, горячее всех поддерживавший Елизавету II во время коронационных торжеств. За шестнадцать месяцев, прошедших со вступления на престол, у нее сложились необычайно теплые отношения с самым грозным государственным деятелем Британии. Преодолеть пятидесятилетнюю разницу в возрасте помогала привязанность премьер-министра к родителям королевы и связывающие обоих воспоминания о Второй мировой войне. Елизавета II, ценя мудрость, опыт и красноречие Черчилля, советовалась с ним, как держать себя в роли суверена.

Кроме того, Черчилль был отличным собеседником – не в последнюю очередь потому, что разделял увлечение ее величества коневодством и скачками, придя к этому хобби в довольно позднем возрасте. На еженедельные встречи с королевой во вторник вечером он являлся в Церемониальный зал во фраке и цилиндре. Аудиенции с премьер-министром полностью конфиденциальны, поэтому подробности этих бесед нам почти неизвестны. Много лет спустя у Елизаветы II полюбопытствовали, с кем ей было приятнее всего встречаться, и она сообщила: “Конечно, с Уинстоном, с ним всегда было очень весело” (5). Черчилль на вопрос о самой частой теме их бесед ответил: “Скачки” (6), а его дочь Мэри Сомс подтвердила, что “большую часть встреч они обсуждали лошадей” (7).

Придворные сановники провожали премьер-министра в зал аудиенции, а затем, дождавшись в соседней комнате, когда он выйдет, около получаса разговаривали с ним по душам за виски с содовой. “Я не слышал, о чем они беседуют, – писал в дневнике Томми Ласселл, – однако разговоры эти частенько сопровождались взрывами хохота, и Уинстон обычно выходил, вытирая слезы смеха. “Она en grande beaute ce soir”[14], – высказался он однажды на своем школьном французском” (8).

Дружбой с Черчиллем Елизавета II напрашивалась на неизбежную параллель с королевой Викторией, которая взошла на трон в возрасте восемнадцати лет и получила в качестве первого премьер-министра пятидесятивосьмилетнего Уильяма Лэмба, виконта Мельбурна. Мельбурн, по свидетельству Литтона Стрейчи, “с непревзойденной легкостью сочетал почтительность и осторожность государственного мужа и придворного с нежной отцовской заботой. Он был одновременно и учтив, и ласков, выступая и слугой, и наставником” (9). Тем не менее, когда бывший придворный Ричард Молинье прямо спросил у едва начавшей царствовать Елизаветы II, похоже ли отношение Черчилля на отношение Мельбурна к Виктории, королева ответила: “Нисколько. По-моему, он невероятно упрям” (10).

Она не стеснялась подловить своего премьер-министра на недостаточной подготовленности, когда, например, тот не успевал прочитать важную телеграмму от британского посла в Ираке. “Что вы думаете насчет той интереснейшей телеграммы из Багдада?” (11) – спросила королева в очередной вторник. Черчилль вынужден был признать, что в глаза ее не видел, и вернулся на Даунинг-стрит, “клокоча от ярости” (12). Тем не менее, прочитав телеграмму, он увидел, что вести действительно достойны внимания.

“Если он и учил ее, то не сухими лекциями, – говорит Мэри Сомс. – Королева была великолепно осведомлена о своем конституционном положении. И отец, в отличие от большинства премьеров, прекрасно знал, какое положение занимает монарх по отношению к премьер-министру, кабинету и парламенту, что было большим преимуществом, как и его огромный опыт в управлении государством. Они разговаривали о текущих делах. Наверняка говорили о народе. У королевы, несмотря на юный возраст, тоже имелся некоторый опыт. Она путешествовала. Она, возможно, знала некоторых людей лучше, поэтому могла поделиться с ним. Особенно поражала отца ее сосредоточенность. Она всегда следила за собой и своими поступками, проявляя исключительную осмотрительность” (13).

Уверенность королевы в себе постепенно крепла. Когда Черчилль, заканчивая мемуары о Второй мировой, спросил у королевы разрешение на публикацию двух своих писем к ее отцу, разрешение она дала, однако заметила, что он “слишком резко отзывается там о поляках” (14), и попросила “в интересах международной дружбы” “слегка сбавить тон”. Черчилль с готовностью отредактировал оригинал письма, отправленного десятилетием назад.

В последние недели перед коронацией на семидесятивосьмилетнего премьер-министра обрушился увеличенный объем работы, поскольку Энтони Иден (министр иностранных дел и, по сути, заместитель Черчилля), перенесший неудачную операцию на желчном пузыре, вынужден был лететь в Бостон на повторную операцию и курс восстановительной терапии. По мнению Клементины Черчилль, дополнительная нагрузка (15) подорвала силы ее супруга. В отсутствие Идена Черчилль перенес инсульт, поразивший его 23 июня после ужина в честь итальянского премьер-министра. Как ни удивительно, благодаря сохраненной ясности ума Черчиллю с помощниками удалось списать паралитические симптомы на “усталость” (16) и скрыть болезнь от широкой огласки.

Королева, знавшая о состоянии Черчилля, написала ему непринужденное письмо (17), стараясь подбодрить, и пригласила в сентябре в Донкастер на розыгрыш скакового приза Сент-Леджер, а затем на выходные в Балморал. Премьер-министр оправился от инсульта удивительно быстро, однако был еще слаб. Когда на ипподроме он хотел отсидеться в заднем ряду королевской ложи, Елизавета II сказала: “Они хотят вас видеть” (18). Тогда Черчилль, как он рассказывал позже своему врачу, вышел вперед и “получил не менее теплый прием, чем королева”.

Отдохнув некоторое время на юге Франции, в октябре Черчилль вернулся к работе и снова выступал с речами и председательствовал на заседаниях кабинета. Однако он быстро утомлялся, начались расстройства памяти. Очевидно было, что пора уходить в отставку, но Елизавета II не стала давить на премьера во время еженедельных встреч. Черчилль раз за разом называл Идену дату ухода – и неизменно находил предлог, чтобы задержаться в должности еще ненадолго. По мнению жены Идена Клариссы, премьер-министр “мариновал их почти два года” (19).

Помимо болезни и выздоровления премьер-министра, молодой королеве пришлось выдержать тем летом еще одно испытание семейного характера, чреватого конституционными последствиями. Принцесса Маргарет, влюбившись, собралась замуж за одного из самых благонадежных дворцовых служащих, тридцативосьмилетнего полковника авиации Питера Таунсенда, который работал в королевской семье с 1944 года. Вдобавок к тому, что разница в возрасте у него с принцессой составляла шестнадцать лет, он был разведен и имел двух сыновей.

Мягкость характера не помешала Таунсенду мужественно сражаться в королевских ВВС во Второй мировой и сбить в Битве за Британию одиннадцать немецких самолетов. Первоначально его направили в Букингемский дворец на три месяца в качестве личного адъютанта, который помогает монарху в организации мероприятий, отвечает за транспортировку и присматривает за приглашенными. По свидетельству Ласселла, Таунсенд был “из рук вон плохим адъютантом, он даже автомобиль не мог подать к нужному часу, однако мы всегда помнили, что, защищая наши жизни, он три раза купался в море вместе с самолетом” (20). Тем не менее спокойный нрав и участливость Таунсенда подкупили Георга VI, и тот взял ветерана в штат на постоянной основе – сперва как личного адъютанта, а затем как заместителя дворцового эконома, отвечавшего за общественно значимые дворцовые мероприятия.

Маргарет было всего тринадцать, когда Таунсенда приняли в штат, однако благодаря своему заводному характеру принцесса была самой яркой фигурой в королевской семье. “Лилибет – моя гордость, Маргарет – моя радость”, – говорил отец девочек. Маргарет всегда была противоположностью сестре, проказницей и остроумной шалуньей, знающей, как поднять настроение отца. Ее мысли скакали в непредсказуемых направлениях, и их трудно было держать в узде. Своенравная и склонная к соперничеству, она не могла простить сестре, что та получила лучшее образование. Маргарет просилась посещать уроки Генри Мартена вместе с Лилибет, однако получила отказ: “Вам это не пригодится” (21). Отец, видимо, чтобы сгладить неравенство, старался побольше баловать младшую дочь, тем самым лишь портя ее еще сильнее. “Она никогда не слушалась, – вспоминает кузина принцессы, Мэри Клейтон. – Проказничала как ни в чем не бывало. Но выходило так смешно, что ее не наказывали, хотя ей бы пошло на пользу” (22).

Младшая сестра часто досаждала окружающим, но Елизавета неизменно вставала на ее защиту. “Маргарет была ужасной задирой, – утверждает Мэри Клейтон, – однако ее поведение играло на руку сестре, помогая справляться с трудными ситуациями” (23). Кроме того, она отодвигала старшую на задний план. “Королева никогда не рисуется, в отличие от Маргарет, которая вечно крутится на виду” (24), – свидетельствует историк Кеннет Роуз. Несмотря на разницу в характере, шутки у сестер были общими, хотя Елизавета обладала более мягким и ироничным юмором. Обе слыли талантливыми подражательницами и любили распевать популярные песни под пианино, на котором виртуозно играла Маргарет.

Маргарет повзрослела, и Таунсенд не устоял перед ее “необычной, броской красотой” (25). При росте метр пятьдесят пять сантиметров она обладала пышными формами, а также, как описывал сам Таунсенд, “огромными фиалковыми глазами, чувственными полными губами и гладкой кожей с персиковым румянцем”. Его поражала “невероятно выразительная мимика” принцессы, “у которой томная, меланхоличная грусть в мгновение ока могла смениться безудержной буйной радостью”. Он видел, что “за апломбом и кажущейся самоуверенностью скрывается редкая мягкость и искренность, надо лишь приглядеться”.

К тому времени, как Маргарет исполнилось двадцать в августе 1950 года, брак Таунсенда после череды романов, которые закрутила его жена Розмари, развалился. Принцесса и синеглазый адъютант с точеными чертами лица все дольше беседовали по душам, а в августе 1951 года король заметил, каким влюбленным взглядом дочь смотрит на Таунсенда, дремлющего в балморалских вересковых зарослях. Однако они с королевой тут же отвернулись, предпочтя по излюбленной королевской привычке “сунуть голову в песок” и закрыть глаза на щекотливую ситуацию.

У Таунсенда Маргарет искала утешения и в первые месяцы после смерти отца, когда “провалилась в черную дыру” (26). В июне того года он подал на развод с Розмари на основании ее измены с Джоном де Ласло, сыном того художника, который писал портрет Лилибет в детстве. После полученного в ноябре 1952-го развода Таунсенд сообщил Томми Ласселлу, что они с принцессой “беззаветно влюблены” (27) и хотят сочетаться браком – об этих намерениях знали пока лишь королева и герцог Эдинбургский.

На следующий день у Ласселла состоялась первая из ряда бесед с королевой, в которой он перечислил “непреодолимые препятствия” (28), возникающие в связи с Законом о королевских браках 1772 года, призванным предотвращать мезальянсы, угрожающие королевской семье. Согласно этому закону, ни один член семьи, входящий в число наследников престола, не может сочетаться браком без согласия суверена, однако по достижении двадцатипятилетнего возраста он может вступить в брак через год после оповещения Тайного совета, при отсутствии возражений со стороны обеих палат парламента. Беда Маргарет состояла в том, что брак с разведенным не одобрила бы Англиканская церковь, главой которой выступала королева, а значит, старшая сестра не могла дать согласия на этот союз. В очереди престолонаследования принцесса Маргарет была лишь третьей после детей Елизаветы II, однако по малолетству Чарльза и Анны могла бы оказаться регентом. Вопрос оставался открытым и на некоторое время отошел на задний план в связи с всепоглощающими приготовлениями к коронации.

За исключением королевы-матери, которой влюбленные признались в феврале, до самого дня коронации никто не догадывался о матримониальных намерениях, пока в день торжества репортер одного из таблоидов не увидел, как Маргарет смахивает “пылинку с лацкана” (29) кителя Таунсенда и строит ему глазки. Несколько дней спустя во дворце узнали, что воскресный таблоид “The People” собирается осветить историю отношений принцессы и Таунсенда, о чем 13 июня Ласселл сообщил Черчиллю. “Что может быть важнее! – воскликнул Черчилль. – Одна автомобильная авария, и следующей королевой окажется эта барышня” (30). Премьер-министра беспокоил не только предполагаемый церковный запрет, но и неодобрение со стороны парламентов Содружества, которых потомство Маргарет и Таунсенда не устроило бы в качестве претендентов на престол. Черчилль “ясно дал понять, что принцессе Маргарет, если она действительно собралась замуж за Таунсенда, придется отказаться от прав на британский трон”.

Черчилль, Ласселл и Майкл Адин, как свидетельствует Ласселл, пришли к общему заключению, что единственный выход – предложить Таунсенду “назначение за границу, и как можно скорее. Королева с этим согласилась” (31). До обнародования в 2006 году меморандума, написанного Ласселлом в 1955-м, где подробно излагалась последовательность событий, считалось, что королева предпочитала оставаться в стороне (32) от гонений на Таунсенда, а принцессу Маргарет ввел в заблуждение Ласселл, убедив, будто в двадцать пять она сможет выйти замуж без помех. На самом же деле, согласно меморандуму, “королева, переговорив с принцессой Маргарет – и, очевидно, самим Таунсендом? – сообщила мне через несколько дней, что считает наиболее подходящим назначением Брюссель” (33). Кроме того, Елизавета II потребовала изложить официально, чем чревато ее возражение против брака сестры. Генеральный прокурор составил циркуляр, а Ласселл – письмо, обрисовывающее вероятность раскола с Содружеством, если “ряд парламентов <…> займет диаметрально противоположную остальным позицию”. В конце года личному секретарю королевы предстояло уйти в отставку (34), однако до ухода он передал эти сведения Елизавете II и Маргарет (которая в феврале 1954-го выразила ему благодарность).

В июле 1953 года Таунсенд отбыл в бельгийскую ссылку, и королева с советниками надеялись, что разлука охладит пыл влюбленных. Однако ежедневная переписка между ними продолжилась. Маргарет ошибочно полагала, что после двадцать пятого дня рождения сможет настоять на своем, даже если сестру вынудят не давать согласия. На деле отсрочка лишь продлила мучения, заставив младшую сестру королевы два года промаяться зря.

Оглядываясь назад, можно без труда понять, почему Елизавета II не хотела форсировать события. Разведенные исключаются из участия в торжественных дворцовых приемах и других мероприятиях, проходящих в королевских резиденциях и на королевской яхте. Дед Елизаветы II первым решился приглашать “пострадавшую сторону” разведенных пар на королевскую трибуну в Аскоте, а королева снизошла до приглашения и “виновной стороны”. Тем не менее развод вызывал у нее почти физическое отторжение, которое она выразила, еще будучи принцессой, в своей единственной нашумевшей речи. “Она искренне считала, что развод заразен, – утверждает леди Элизабет Энсон, кузина королевы по линии Боуз-Лайон. – Стоит развестись одним, как эстафету моментально подхватывает другая пара, балансирующая на грани разрыва” (35).

Отложив до поры до времени дилемму Маргарет, королева всецело сосредоточилась на кульминации продолжающихся коронационных торжеств – пышном пятимесячном турне по странам Содружества, в ходе которого предполагалось по морю и по воздуху покрыть сорок три тысячи миль от Бермуд до Кокосовых островов. Это была ее первая продолжительная поездка в качестве суверена и первое для британского монарха кругосветное путешествие. По некоторым подсчетам (36), она выслушала 276 речей и 508 исполнений “Боже, храни королеву!”, 102 речи произнесла, обменялась 13 213 рукопожатиями и получила 6770 реверансов.

Роль символического главы Содружества наций не только помогла Елизавете II укрепить свои позиции и расширить влияние, но и стала поводом для гордости, источником радости и неотъемлемой частью самосознания королевы. “Она считает себя спаянной навеки с тем институтом, которым когда-то была империя” (37), – высказался бывший премьер-министр Канады Брайан Малруни по случаю почти шестидесятилетнего пребывания королевы на этом посту. Сэр Филипп Мур, личный секретарь (38) ее величества с 1977 по 1986 год, подсчитал как-то, что половину своего времени королева уделяет Содружеству. За время царствования большинство стран-участниц она посетила не по одному разу.

Современное Содружество родилось в 1949 году, когда Лондонская декларация изъяла из названия слово “британское”, признавая тем не менее короля Георга VI “главой Содружества”. В том же году недавно обретшая независимость Индия попросила сохранить за ней членство после превращения в республику, тем самым подав пример другим откалывающимся колониям. Ирландское Свободное государство провозгласило себя республикой годом ранее, упразднив роль британского монарха как главы государства, а затем вышло из Содружества, демонстрируя давнюю неприязнь к Британии, вызванную многовековым гнетом и усугубленную переживаниями по поводу раздела острова. Тем не менее другие страны после обретения независимости охотно вступали в Содружество. “Превращение короны из олицетворения господства в символ свободного добровольного союза <…> не знает исторических параллелей” (39), – подытожила Елизавета II после двадцатипятилетнего пребывания на троне.

Тесный кружок из восьми стран – Британии, Канады, Австралии, Новой Зеландии, Южно-Африканского союза, Пакистана, Цейлона и Индии – разросся к началу XXI века до пятидесяти четырех стран, составляющих почти треть мирового населения. Большинство государств-участников стали республиками, однако в ряде стран (например, Бруней и Тонга) имелись собственные монархи. Кроме того, в Содружество входят все двадцать девять подвластных Елизавете II земель и территорий.

Объединив большие и маленькие страны “первого” и “третьего” мира из всех регионов, кроме Ближнего Востока, Содружество стремится наделить всех участников равным правом голоса и привить чувство родства. Пользуясь английским как общим языком, оно пропагандирует справедливое правление, образование, экономическое развитие и права человека – хотя (и это основная его слабость) закрывает глаза на вопиющие злоупотребления тиранов властью.

В ходе подготовки к первому турне по странам Содружества гардероб королевы пополнился (40) сотней новых нарядов, созданных модельером Норманом Хартнеллом под непосредственным наблюдением ее величества. Основные требования предъявлялись такие: удобство дневных костюмов (обычно утяжеленных грузиками по подолу на случай ветреной погоды); яркие цвета, выделяющие королеву в толпе на открытых мероприятиях; роскошные ткани для вечерних нарядов, в чьих узорах нередко встречалась символика принимающей страны. В гардероб входило и коронационное платье, которое предстояло надевать на открытие парламентов в ряде государств.

Ноэлю Кауарду, смотревшему телетрансляцию церемонии отбытия вечером 23 ноября 1953 года, королева показалась “очень юной, хрупкой, но целеустремленной” (41), и в целом, по его мнению, августейшей чете “хватало звездных качеств в избытке”. Елизавете II и Филиппу предстояли десять часов на борту “боинга стратокрузер” с приземлением для дозаправки в Гандере на острове Ньюфаундленд, а затем пяти с половиной часовой перелет до Бермуд. Весь путь отслеживался британскими и канадскими военными кораблями, находящимися на постоянной радиосвязи.

Посвятив день официальным визитам на территории старейшей британской колонии, королевская чета перебралась на Ямайку, где пересела на пароход “Готик”, чтобы совершить трехнедельный переход по Панамскому каналу к архипелагу Фиджи в южной части Тихого океана. В пути королева работала в своей гостиной с документами и писала письма (отправлявшиеся из каждого порта захода дипломатической авиапочтой). В одном из посланий Черчиллю Елизавета II отмечала его “направленные на благо мира” (42) попытки наметить на бермудской встрече с президентом Эйзенхауэром и французским премьером Жозефом Ланьелем стратегию борьбы с угрозой ядерного противостояния в холодной войне с Советским Союзом. В свободное время королева наблюдала (43) за игрой придворных сановников в шаффлборд, метание колец и палубный теннис, а также снимала на камеру традиционный обряд посвящения в моряки при пересечении экватора. Фрейлину Памелу Маунтбеттен макал в резервуар с водой наряженный демоном-брадобреем из свиты Нептуна принц Филипп, которого затем и самого без всяких церемоний столкнули в бассейн.

На Фиджи королеве пришлось выдержать нешуточную проверку на прочность и терпимость к экзотическим обычаям. Сперва на борт “Готика” поднялась группа племенных вождей и, усевшись по-турецки, приветствовала Елизавету II долгим танцем с прихлопами и утробными звуками, а затем торжественно вручила ей китовую челюсть. На берегу вожди приготовили уйму кавы – крепкого успокоительного напитка из толченых корней, обильно смоченных слюной. Королева, наблюдавшая за долгим обрядом приготовления, осторожно пригубила из торжественно поднесенной морской раковины с питьем. Вернувшись после торжественного ужина на “Готик”, Елизавета II не переставала восторгаться впечатлениями дня. “Ну не прелесть ли?” (44) – воскликнула она и уселась по-турецки на пол кают-компании прямо в вечернем платье. “Стюард, заставший ее в самый разгар хлопков и утробных звуков, застыл как вкопанный”, – вспоминает Памела Маунтбеттен.

Следующим пунктом маршрута стало островное королевство Тонга, где состоялась радостная встреча с полнотелой королевой Салоте, которая покатала свою британскую коллегу по острову в лондонском кебе, приобретенном во время коронации, и устроила пир на семьсот персон, где все сидели на земле и ели руками. “Королеве пришлось нелегко, – отмечала Памела Маунтбеттен. – Она обычно ест мало, но вынуждена подолгу возиться с каждым куском, чтобы не заставлять остальных прекращать трапезу, как только ее величество отложит приборы” (45).

В Новую Зеландию королева со свитой прибыла под Рождество. Праздники встретили в оклендской резиденции генерал-губернатора, сэра Уиллоуби Норри, и оттуда Елизавета II обратилась к подданным с рождественской речью, заявив о своем намерении продемонстрировать народам Содружества, что “корона не просто абстрактный символ нашего единства, а живая, личная связь между вами и мной” (46). Кроме того, она затронула тему надежд, возлагаемых на “Елизаветинскую эпоху”, признаваясь, что “искренне говоря, совсем не ощущает в себе сходства со своей великой предшественницей из рода Тюдор, не благословленной ни супружеством, ни детьми, деспотичной и ни разу за всю жизнь не покидавшей берега родины”. Королева подчеркнула, что Содружество “не имеет ничего общего с империями прошлого”, поскольку зиждется на “дружбе, верности и стремлении к свободе и миру”, а также повторила слова из присяги, принесенной в свой двадцать первый день рождения, обещая “до конца дней своих душой и телом служить этому равноправному союзу стран и народов”.

Внимательнее всех это обращение слушали (47) пятилетний принц Чарльз и трехлетняя принцесса Анна, которые проводили Рождество в Сандрингеме с бабушкой. Королева и принц Филипп общались с ними по радиотелефону, но в основном узнавали о жизни детей из регулярных писем королевы-матери, которая забирала внуков на выходные в Ройял-Лодж, бледно-розовый дом в глубине Большого Виндзорского парка. Как Елизавета и Маргарет в свое время, принц Чарльз отмечал маршрут родителей флажками на глобусе в детской. “Он очень ласковый, нежно любит тебя и Филиппа” (48), – уверяла королева-мать в письме к дочери.

Повсюду королевскую экспедицию встречали огромные ликующие толпы. Лодки встречающих заполонили сиднейскую гавань – лицезреть королеву прибыло около трех четвертей населения (49) Австралии. Двадцатисемилетнюю Елизавету II называли “любимицей всего мира” (50), но королевская чета не позволяла себе заразиться звездной болезнью. “Вы не представляете, как нас превозносили, – вспоминает принц Филипп. – Мы легко могли бы возгордиться. Так просто было бы играть на публику, но я принял сознательное решение этого не делать. Лучше не возноситься слишком высоко, оттуда больнее падать” (51). Это инстинктивное стремление отделять публичный образ от домашнего поддерживала и королева-мать. “Как трогательно и скромно, – писала она дочери в начале марта 1954 года, – выступать проводником такой любви к стране. Ты ее чувствуешь?” (52)

Герцог Эдинбургский, кроме всего прочего, помогал супруге не сломаться после бесконечных многочасовых светских бесед. “Я помню, как она жаловалась в Австралии: “Все эти мэры такие зануды. Почему они такие скучные?” – свидетельствует Памела Маунтбеттен. – Принц Филипп объяснил ей: “Просто в Англии тебе не приходится каждый день сидеть с ними бок о бок. А в Австралии мы всего два месяца, поэтому с ними сталкиваешься чаще”. Филиппу, который сам берет быка за рога и выруливает куда хочет, было проще. Королева же поначалу тяжело заводила разговоры и сходилась с людьми, поэтому ей общение давалось сложнее. И потом, перед ней все робели. Протокол запрещает заговаривать с ней первым, поэтому беседа не клеилась” (53).

Королева держалась скованно – “ни одного лишнего движения”(54), как подметил однажды фотограф Сесил Битон, – улыбаясь лишь в моменты искреннего восторга или удивления, а не дежурной улыбкой, характерной для политиков. От обмена приветствиями с тысячами людей на приемах и званых вечерах у нее развивался временный тик. Однако смотря представление или парад с расслабленным лицом, она выглядела угрюмой, даже хмурой. Портретист Майкл Ноукс подметил, что “у нее нет промежуточного выражения – либо лучезарная улыбка, либо суровая замкнутость” (55). Королева и сама признавала с грустью: “Беда в том, что, в отличие от матери, я совершенно неулыбчивая” (56). Филипп старался время от времени развеселить жену, шепча на мероприятии в Сиднее: “Не грусти, колбаска” (57), вызвать улыбку, цитируя Библию в самые неподходящие моменты или вполголоса вопрошая: “А что это за блеяние овец в ушах моих?”[15] (58)

Постепенно у королевы вырабатывались разного рода хитрости, позволяющие выдерживать эти долгие однообразные мероприятия, – в том числе и сверхъестественная способность часами выстаивать на ногах. Много лет спустя она поделилась этой хитростью с Сьюзан Кросленд, женой министра иностранных дел Энтони Кросленда: “Нужно поставить ноги вот так, – продемонстрировала ее величество, приподнимая вечернее платье до лодыжек, – ступни держать параллельно и опираться одновременно на обе. Вот и все” (59). Рукопожатие тоже отработано с учетом самосохранения: королева первой протягивает и пожимает руку гостю, ее рука при этом, как правило, затянута в белую перчатку седьмого размера, защищающую от возможных микробов и от порезов бриллиантами в дамских кольцах.

В левой руке Елизавета II обычно держит сумочку, провоцируя разные слухи о значении этого неизменного аксессуара и о его содержимом. Менеджеру футбольной команды “Халл-Сити” Филу Брауну удалось как-то заглянуть внутрь, когда в 2009 году он сидел рядом с королевой на торжественном обеде. “Там типичный дамский реквизит – косметика, кошелек, подсластитель для кофе – ничего необычного. По идее такое положено таскать фрейлине, но для королевы эта сумочка вроде любимого плюшевого мишки” (60).

Фрейлины отвечают за другие важные мелочи – запасную пару перчаток, нитки, иголки, булавки на всякий пожарный случай. Личный секретарь носит при себе тексты речей, по мере необходимости выдавая их королеве. Однако ее величество “человек земной и практичный, – свидетельствует одна из ее заслуженных фрейлин. – Вдруг ей понадобится расческа, или помада, или салфетка? Пусть лучше будут под рукой” (61). На этот же предмет в сумочке обычно имеются очки для чтения, мятные леденцы и перьевая ручка. Наличных денег в ней почти не водится, если не считать сложенной купюры в пять или десять фунтов для воскресных церковных пожертвований.

Кроме того, Елизавета II носит специальное хитроумное приспособление, позволяющее пристраивать сумочку поудобнее. “Я видел, как королева вытащила из сумочки белую присоску, незаметно на нее плюнула, а затем прилепила к столешнице снизу, – вспоминает один из гостей, побывавших в беркширском доме кузины ее величества Джин Уиллс. – Внизу у присоски был крючок, и на него она повесила сумочку” (62).

Елизавета II воспитывала в себе наблюдательность, обращая внимание на неприметные мелочи. Увидев однажды в толпе монаха-францисканца, она шепнула стоящему поблизости чиновнику: “Меня всегда восхищали их сандалии, а вас?” (63) Интересные моменты она запоминала на будущее и потом пересказывала, великолепно имитируя разные диалекты, мужу и советникам. Так она “разгоняла скуку и разряжала атмосферу” (64), – говорит бывший придворный.

Немало торжественных ужинов на борту “Готика” за время вояжа по странам Содружества было посвящено обмену подобными впечатлениями. Сбросить напряжение помогали визиты на конные заводы и скачки в австралийском Рондвиче и Флемингтоне. В ходе вылазок на пляж по выходным советники королевы постепенно привыкали к фамильярности Филиппа в адрес супруги. Когда она отказалась надевать купальный костюм в поездку на Большой Барьерный риф, Филипп заявил: “Да ладно тебе, все равно бездельничаешь, поплавай хотя бы”. – “Мне нельзя жариться на солнце”, – ответила королева. “Ну ты и бабка-ворчунья!” (65) – поддел Филипп.

Сам он на общественных мероприятиях по-прежнему развлекался остроумными шпильками и подтруниванием, а следуя в кортеже, любил помахать кому-нибудь самому неприметному. Однако, выступая от собственного лица, произносил речи, свидетельствующие о расширении круга его интересов. Так, например, на конференции (66) в новозеландском Веллингтоне он долго рассуждал о применении научных знаний в сельском хозяйстве, медицине и военном деле. Если королева высказывалась кратко и придерживалась заранее написанных текстов, Филипп постепенно осваивал искусство спонтанных реплик и импровизации.

Последний отрезок пути снова лежал через экзотические края с остановками на Цейлоне (нынешней Шри-Ланке), Кокосовых островах в Индийском океане, в Уганде и Ливии. Сессию цейлонского парламента королева открывала в своем коронационном платье, и, поскольку церемония проводилась в наружном павильоне, за час на открытом солнце наряд, расшитый драгоценными камнями, нагрелся так, что жгло кожу, однако ее величество не подавала вида. Фрейлины замечали (67), что даже в самую сильную жару у королевы не появлялось и намека на испарину, – этого свойства она не утратила и сейчас, на девятом десятке лет. Во время визита на мемориальную площадку на месте башен-близнецов Всемирного торгового центра в Нью-Йорке в июле 2010 года она почти полчаса провела на рекордной сорокаградусной жаре, общаясь с семьями погибших здесь 11 сентября. “Мы все обливались потом, – вспоминает вдова пожарного Дебби Палмер, – а у нее абсолютно сухой лоб. Вот что значит королевское величие” (68). Однако Памела Маунтбеттен, отметившая невероятное хладнокровие Елизаветы II шестью десятилетиями ранее, считает иначе: “Есть люди, которых легко бросает в пот, но она не из таких. В результате в жару ей вдвойне тяжелее, поскольку влага не находит выхода. Это с ее собственных слов. Удобное свойство, потому что позволяет не терять лицо, но дается нелегкой ценой” (69).

В ливийском Тобруке королева и принц Филипп пересели на “Британию”, новую 412-футовую королевскую яхту (70) с сияющим темно-синим корпусом, которую они проектировали совместно с архитектором, сэром Хью Кассоном. Герцог отвечал за техническую оснастку и общий декор, а королева выбирала элегантную обивку для мебели, абажуры и даже дверные ручки. “Британия” с ее огромной парадной лестницей, просторными салонами и элегантной гостиной как нельзя лучше подходила для того, чтобы приглашать мировых лидеров и устраивать большие приемы для почетных гостей. Вечерний чай накрывали на более домашней застекленной веранде, обставленной бамбуковой мебелью и плетеными креслами. Королеве и принцу Филиппу отводились отдельные уютные спальни с дверью между ними, а также две персональные гостиные со встроенными письменными столами. “Британия” служила не только плавучим королевским посольством – островком британской земли, который предстояло использовать в будущих кругосветных вояжах, но и уединенным “загородным домом на море” (71), где королева, по ее словам, могла “по-настоящему расслабиться” (72).

В свой первый рейс в начале мая 1954 года “Британия” доставила к родителям принца Чарльза и принцессу Анну, дав возможность впервые за полгода увидеться воочию. Елизавета II радовалась и одновременно волновалась, что дети их не узнают. Королева-мать успокаивала дочь в письме: “Увидишь, как Чарльз вырос и стал еще ласковее” (73).

Тем не менее, когда королева после канадской части путешествия поднялась на борт яхты, стремление прятать чувства и привычка следовать протоколу возобладали. “Нет, дорогой, сперва они” (74), – сказала она своему пятилетнему сыну, приветствуя сначала почетных гостей, и лишь затем пожимая протянутую детскую руку. Однако наедине можно было не скрывать (75), как они соскучились, и принц Чарльз повел Елизавету II на экскурсию по яхте, на которой прожил больше недели. Королева рассказывала матери, как она счастлива снова оказаться со своими “очаровательными” (76) детьми. Сперва оба “пожимали нам руку как чужим, – писала она. – Наверное, с трудом верили, что мы действительно тут, а еще потому, что слишком много новых знакомств на них обрушилось в последнее время! Однако лед растаял очень быстро, и нас принялись таскать по всей яхте и озадачивать бесконечными вопросами”. И все же обида от этой скомканной встречи не утихла и сорок лет спустя, судя по биографии принца Чарльза, написанной Энтони Холденом, который назвал главу о детстве принца “Нет, дорогой, сперва они” (77).

Королева с семьей прибыла на остров Уайт, где на борт “Британии” поднялся Черчилль, чтобы вместе с ними пройти вверх по Темзе до Лондона. “Видно было, какая это грязная промышленная река” (78), – вспоминает королева. Черчилль, однако, “называл ее серебряной нитью, проходящей через всю британскую историю”. Премьер-министр, по словам ее величества, “видел все в самом романтичном сияющем свете, тогда как мы, похоже, смотрим на окружающий мир чересчур приземленно”. Это часто пародируемое монаршее “мы”, при всей его чопорности, часто выручает ее величество, позволяя избегать более личного “я”.

Черчилль приурочил дату ухода в отставку к возвращению королевы из вояжа, однако в очередной раз увильнул. Елизавета II надеялась, что в этот раз он сдержит обещание, и на встрече с Энтони Иденом после торжественного июльского приема в Букингемском дворце отметила, что Черчилль “кажется, уже настраивается на уход” (79). Тем не менее премьер-министр продержался на посту еще восемь месяцев, причем, согласно Джоку Колвиллу, получасовые аудиенции с королевой “все удлинялись и удлинялись, <…> зачастую доходя и до полутора часов, и, насколько я могу судить, обсуждались там не только скачки” (80).

В конце концов восьмидесятилетний политик согласился покинуть кресло премьера 5 апреля 1955 года. В последнюю минуту он чуть не пошел на попятную, решив выступить в роли миротворца и созвать четырехстороннюю встречу в верхах с участием Советского Союза. На аудиенции 29 марта королева терпеливо сообщила (81), что не против очередной отсрочки. Тем не менее два дня спустя Черчилль официально уведомил, что уйдет в отставку как намечено. Личный секретарь Майкл Адин ответил, что королева “глубоко и искренне сожалеет” и что “особенно ей будет не хватать еженедельных аудиенций, столь познавательных и, если так можно выразиться о государственных делах, веселых” (82).

Четвертого апреля Черчилль дал прощальный ужин, на котором поднял бокал за королеву как за “блестящую молодую поборницу священных ценностей, мудрости и доброты” (83). Своему кабинету он дал напутствие “не разлучаться с Америкой” (84). На последней аудиенции 5 апреля Елизавета II предложила ему в знак особых заслуг перед британской историей титул герцога, сохранившийся в наше время лишь для “королевских особ”. Джок Колвилл уверял королеву, что Черчилль откажется, поскольку “желает умереть в палате общин” (85). Однако, увидев премьер-министра, отправляющегося в Букингемский дворец во фраке и цилиндре, Колвилл начал опасаться, что старик передумает, поддавшись сентиментальному порыву. “Я едва не согласился, – со слезами признался Черчилль своему личному секретарю, вернувшись на Даунинг-стрит. – Меня так пленили ее красота, очарование и благодарность, с которой она предлагала мне титул, что на миг я готов был поддаться. Но потом я вспомнил, что должен умереть тем, кем был всегда, – Уинстоном Черчиллем. И попросил простить меня за отказ. И знаете, как ни странно, она, кажется, почувствовала облегчение”.

В последующем письме к Черчиллю Елизавета II сообщила, что ни один из его преемников “никогда не займет место моего первого премьер-министра” (86). Она благодарила его за “мудрое наставничество” и за руководство страной в период холодной войны “с ее угрозами и страхами, равных которым мы не знали до сих пор ни в военное, ни в мирное время”. Черчилль ответил, что старался “дать ее величеству полное представление о суровых и сложных проблемах нашей эпохи” (87). По его словам, она с самого начала царствования “исполняла августейшие обязанности, как и подобает современному монарху, должная подготовка обеспечила ей прочный запас знаний”, а также “решимость не только править, но и служить, то есть править посредством служения”.

Королева обладала конституционной прерогативой выбрать, посовещавшись с участниками Консервативной партии, следующего ее лидера, способного обеспечить необходимое большинство в палате общин. Во время последней аудиенции с уходящим в отставку Черчиллем Елизавета II попросила его порекомендовать кого-то в преемники, однако бывший премьер уже не имел права выступать с рекомендациями и оставил выбор за королевой. Согласно Колвиллу, она ответила, что “в таком случае позовет Энтони Идена” (88).

Очевидно, королева уже успела проконсультироваться с функционерами из партии тори, однако о содержании и результатах этих консультаций не распространялась. И тогда, и позже на всем протяжении царствования она строго придерживалась конституционно закрепленных процедур и избегала навязывать личные предпочтения.

На первой аудиенции с Иденом королева не спешила переходить к официальной части. И только когда премьер-министр наконец спросил после непринужденной беседы: “Ну что, мэм?” – Елизавета II ответила: “Судя по всему, я должна поручить вам сформировать правительство” (89).

Пятидесятисемилетний премьер, “старый итонец” и сын баронета, был “самым элегантным политиком своего времени” (90), эрудитом и обладателем оксфордской степени с отличием по восточным языкам, включая персидский и арабский. Он обладал завидным опытом, поскольку служил в парламенте с 1923 года, занимая высокие должности в предвоенном, военном и послевоенном правительствах. Он отличался обаянием, однако мог быть довольно жестким и иногда непредсказуемым, “с взрывным характером” (91), по свидетельству Синтии Гладвин, жены дипломата сэра Гладвина Джебба, а также падким на похвалу и лесть. Из-за некоторой робости он держался скованно, поэтому вся тяжесть установления отношений ложилась на королеву.

Тем не менее она преуспела, что со всей очевидностью проявилось летом, когда Иден с женой Клариссой, племянницей Уинстона Черчилля, присутствовали на военном мероприятии в Винчестере вместе с королевой. После этого премьер прибыл на еженедельную аудиенцию, и Кларисса услышала из соседней комнаты, о чем шел разговор. “Энтони пересказывал ей, чем его кормили у Айка[16], – веселья было через край” (92), – писала она в своем дневнике. Много лет спустя она снова вспомнила об этом эпизоде: “Они болтали и заливисто смеялись. Я никак не ожидала такого шума, думала, все происходит гораздо более регламентированно, вопрос – ответ” (93).

Иден женился на Клариссе после того, как его первая жена, Беатрис, сбежала с другим, сделав его первым разведенным премьер-министром в британской истории. Из-за этого он оказался в щекотливом положении, когда 21 августа 1955 года принцессе Маргарет исполнилось двадцать пять, и ее роман с Питером Таунсендом – пострадавшей стороной при разводе, как и Иден, – снова выдвинулся на первый план. За неделю до дня рождения Маргарет отправила Идену письмо, в котором объясняла, что останется в Балморале до октября, дожидаясь, пока Таунсенд прибудет в Лондон в ежегодный отпуск. “Мне кажется, только увидев его, я смогу окончательно решить, выходить за него или нет, – писала она. – Надеюсь, что в результате я буду уже в состоянии сообщить вам и премьер-министрам других стран Содружества окончательное решение” (94).

Пока пресса подогревала интерес публики к королевскому роману (“Ну же, Маргарет! Решайся наконец!” (95) – умоляла “Daily Mirror”), королева, премьер-министр и Майкл Адин обсуждали, как поступить, если ее величеству придется, как главе Англиканской церкви, дать отказ, вынуждая Маргарет просить разрешения у парламентов Соединенного Королевства и стран Содружества. В начале октября Идены прибыли (96) в Балморал с ежегодным визитом премьера на выходные, которые прошли в долгих совещаниях, частично с участием принца Филиппа. Королева желала сестре счастья, однако не могла поступиться принципами, согласно которым королевская семья должна служить подданным положительным примером. Скрепя сердце она выбрала нейтралитет и предоставила Маргарет решать самой.

Вернувшись в Лондон с постановлением, что парламент не одобрит союз, порицаемый церковью, Иден сообщил Маргарет: если она хочет сочетаться с Таунсендом официальным браком, ей придется отказаться от прав на трон. Это означает отказ от выплат по цивильному листу и исключение ее потомков из очередности наследования.

20 октября 1955 года кабинет подготовил к слушанию в парламенте Указ об отречении, а четыре дня спустя передовица “The Times” разложила по пунктам стоящий перед принцессой нелегкий выбор: либо Маргарет сохраняет свой высокий статус (97) в глазах Содружества и отказывается от Таунсенда, либо сочетается официальным браком и теряет королевский статус.

31 октября принцесса Маргарет объявила о расставании с Таунсендом. В печальном заявлении (98), составленном при участии самого Таунсенда, делался упор на веру и чувство долга перед Содружеством, однако подлинным решающим фактором послужило то, что Маргарет выросла в роскоши и не могла представить себя живущей, как выразился Кеннет Роуз, “в лачуге на жалованье полковника авиации” (99), вне королевской семьи, без которой она себя не мыслила.

После этих метаний и крушения матримониальных планов Маргарет подверглась легкой общественной критике, однако в основном ее хвалили за готовность пожертвовать личным счастьем ради королевского долга. Маргарет осталась жить с матерью в Кларенс-Хаусе, продолжая появляться на публике и блистать в свете, хотя, как отметил Томми Ласселл, некоторым она стала казаться более “эгоистичной, неуступчивой и своевольной” (100). Как и отец, королева предпочитала потакать сестре в ее выходках, а не воспитывать.

В середине 1950-х образ Елизаветы II складывался у народа, в первую очередь, по двум самым известным ее портретам. Увековечивая поездку по странам Содружества, австралийский художник Уильям Дарги писал портрет королевы в течение семи сеансов (101), проходивших в конце 1954 года в Желтой гостиной на втором этаже Букингемского дворца. Дарги ее величество показалась довольно общительной, он восхищался ее “идеальной осанкой, умением ни на миг не опускать плечи” (102), однако отмечал, что “рот королевы очень сложно передать на холсте”. Образ получился одновременно величественный и земной – “милый и располагающий” (103), как отозвалась о нем королева. Портрет заказывали для здания австралийского парламента в Канберре, однако Елизавете II он так понравился, что она попросила художника написать копию для своих апартаментов во дворце. Кроме этой работы (104), в личной коллекции королевы имеется лишь один ее портрет – парадный в коронационном платье, кисти сэра Джеймса Ганна, который висит в Виндзорском замке.

С октября 1954 по февраль 1955 года Елизавета II позировала в течение шестнадцати сеансов для Пьетро Аннигони. Сорокачетырехлетний флорентиец был коренастым (около метра пятидесяти ростом), довольно грузным, с цепкими карими глазами и большими крестьянскими руками. По-английски он говорил плохо, поэтому общались только на французском. Художнику Елизавета II показалась “доброй, естественной и совершенно не заносчивой” (105); его тронула непринужденность, с которой она упоминала в разговоре своих родных – без титулов, просто “мама”, “муж”, “сестра”. Ее детские воспоминания, то, как она “смотрела на прохожих и машины за окном на Мэлл” (106), подали ему мысль изобразить ее “далекой и отстраненной”, несмотря “на любовь миллионов людей, которые были ей дороги” (107).

В результате появился потрясающий воображение портрет в три четверти, на котором Елизавета II изображена без короны, с непокрытой головой, в просторной темно-синей мантии ордена Подвязки на фоне мрачного пейзажа. В ее осанке чувствуется королевское величие, во взгляде – задумчивость и едва уловимая решимость. Королеве портрет очень понравился, а Маргарет отметила (108), что у этого художника непослушный рот получился удачнее. На следующий год Маргарет сама отсидела у Аннигони тридцать три сеанса (109), и результат восхитил ее до слез. Когда американский художник Фролик Уэймот спросил, что она думает о портрете старшей сестры, Маргарет фыркнула: “Мой красивее!” (110)

В преддверии тридцатилетнего юбилея в 1956 году Елизавета II по-прежнему купалась в народной любви, тогда как премьер-министр столкнулся с чередой кризисов. Всего месяц спустя после вступления в должность, в мае 1955 года, он провел выборы, на которых с большим отрывом победили тори. Однако страну лихорадило от лейбористских протестов – в июне пришлось даже отменить парад на день рождения королевы в связи с чрезвычайным положением, которое объявил Иден в ответ на забастовку железнодорожников. Черчилль в свое время никак не пытался замедлить рост государства всеобщего благоденствия, созданного лейбористским правительством после войны, и теперь расходы били по экономике.

Королева предприняла несколько решительных шагов, сокращая традиционную дистанцию между монархом и подданными. Во время февральской поездки в Нигерию она посетила лепрозорий (111) в Оджи-Ривер – в те годы больные проказой считались неприкасаемыми. “Мы наблюдаем воплощенное милосердие и сострадание, – писала британская журналистка Барбара Уорд, – в лице молодой королевы, которая пожимает руки излечившимся от проказы нигерийцам, переубеждая тем самым жителей местной деревни, не верящих в излечение” (112). Этот жест наделал не меньше шума, чем рукопожатие принцессы Дианы с больными СПИДом в 1987 году, когда в массах силен был страх заразиться через прикосновение.

11 мая 1956 года (113) королева начала устраивать неофициальные званые обеды в Букингемском дворце для выдающихся личностей, отличившихся в той или иной области – медицине, спорте, литературе, искусстве, религии, образовании и бизнесе. Эти обеды устраиваются по сей день. Идею подал принц Филипп, считавший, что ежемесячные встречи с небольшой группой светил помогут королеве наладить связи с внешним миром. Дополнительная сложность в том, что гости не имеют почти ничего общего друг с другом (114), и некоторые в таком непривычном окружении сильно теряются. Елизавета II, появление которой неизменно предваряет стая корги и особой помеси корги с таксой под названием “дорги”, обычно общается со всеми за коктейлем, а затем переходит к более продолжительным беседам за овальным столом в Гостиной 1844 года или в Китайской столовой.

Как и на больших приемах, не обходится без мелких оплошностей. Как-то раз одна из корги сделала лужу (115) на ковре, и королеве пришлось подать знак дворцовому эконому, вице-адмиралу сэру Питеру Эшмору, который, опустившись на колени, принялся промокать пятно старинным пресс-папье с ближайшего стола – гости делали вид, что ничего не замечают.

Весной того же года Елизавете II выпала возможность отточить свои дипломатические навыки на новоиспеченных главах Советского Союза – генеральном секретаре Никите Сергеевиче Хрущеве и председателе Совета министров Николае Булганине. Эти два суровых противника по холодной войне прибыли в Британию с государственным визитом вовсе не в качестве гостей королевы. Однако они горели желанием с ней познакомиться, поэтому получили приглашение в Виндзорский замок. Проведя встречу с Иденом, они выехали из Лондона, “щеголяя новыми черными костюмами, чистыми сорочками и разными галстуками” (116).

Королева покорила советских лидеров непринужденностью. “Одета она была очень просто, в светлом платье неяркой расцветки, – писал Хрущев в своих мемуарах. – В Москве на улице Горького можно встретить летом молодую женщину в таком же одеянии” (117).

Показав гостям дворец, Елизавета II угостила их чаем в стаканах с подстаканниками по русскому обычаю. Филипп расспрашивал гостей о Ленинграде, а Елизавета поинтересовалась самолетом ТУ-104, который видела, когда он шел над замком на посадку в лондонский аэропорт. Хрущева поразил ее голос – “мягкий, спокойный, не претендующий ни на что особенное. Она не проявила никакой королевской чопорности. <…> Елизавета II – обычная женщина, жена своего мужа и мать своих детей. Такой она представилась нам, и такое у нас осталось впечатление”. На обратном пути в “Кларидж” советские гости с жаром спорили, кому досталось больше внимания: “Королева сказала мне…” – “Нет, это она мне сказала!” (118)

После безмятежной весны и начала лета грянул Суэцкий кризис, развивавшийся с середины июля до конца года. Началось с того, что президент Египта Гамаль Абдель Насер национализировал Суэцкий канал, который до тех пор через Компанию Суэцкого канала контролировали Британия и Франция. Этот судоходный путь длиной в сто двадцать миль, соединяющий Средиземное и Красное море, долгое время служил стратегическим каналом для британского военного флота, однако обретал все большее значение для транспортировки нефти в Европу. Насер пытался освободить регион от британского влияния и, прежде всего, тесной связи с королевствами Ирак и Иордания, чтобы самому занять главенствующее положение в арабском мире. Иден считал Насера (четырьмя годами ранее свергнувшего египетского короля Фарука) опасным диктатором, которого необходимо остановить.

В последующие несколько месяцев Британия открыто рассматривала разные дипломатические возможности международного контроля над каналом, тайно планируя в то же время военные действия против Египта совместно с Францией и Израилем. По этому плану Израиль должен был 29 октября 1956 года вторгнуться в Египет через Синайский полуостров, чтобы оправдать дальнейшее вмешательство британских и французских войск под предлогом урегулирования военного конфликта. Вся эта слабо продуманная операция была лишь уловкой, обеспечивающей Британии и Франции возможность вернуть канал силой.

После недели военных действий войска были введены. Однако Иден жестоко просчитался, исключив из расклада Соединенные Штаты и тем самым прогневив Дуайта Эйзенхауэра, который выстраивал “особые отношения” с британским правительством. Недавно избранный американский президент порицал суэцкую авантюру не только за дестабилизацию обстановки на Ближнем Востоке, но и из опасения, что за Египет вступится Советский Союз и развяжет более масштабную войну. Соединенные Штаты вместе с другими государствами– участниками ООН, среди которых было много союзников Британии по Содружеству, выразили неодобрение по поводу суэцкой операции и потребовали прекращения огня. Кризис вызвал падение фунта – в результате опустошения миллионных счетов в фунтах стерлингов, особенно в Соединенных Штатах, – и тем самым подарил Эйзенхауэру еще один рычаг давления в виде отказа обеспечивать международные займы Британии до вывода захватнических войск. В полночь 6 ноября вступило в силу соглашение ООН о прекращении огня, а к концу декабря французские и британские войска завершили позорное отступление.

Среди ежедневной правительственной документации, которую читала королева, были и планы Министерства иностранных дел, касающиеся суэцкой кампании. “От нее ничто не скрывалось. Она знала о секретных соглашениях заранее” (119), – утверждает один из придворных советников. По мнению Идена, “она прекрасно понимала, чем мы занимаемся” (120). На пару недель, предшествующих вводу войск, выпало две встречи с премьер-министром, у которого уже едва выдерживали нервы от напряжения. Он начал принимать бензедрин (121), лишь усугубивший бессонницу и перепады настроения. Мартин Чартерис позже называл его “нервным” и “дерганым” (122) – по его словам, премьер-министр едва мог усидеть на месте во время визитов в Букингемский дворец. “Королева, наверное, думала, что Иден помешался” (123), – вспоминает Чартерис.

Если не считать сомнений со стороны отдельных министров, кабинет Идена поддержал суэцкую операцию почти единогласно. Майкл Адин встал на сторону премьера, однако личные секретари ее величества Мартин Чартерис и Эдвард Форд решительно высказались против. Елизавета II, возможно, задала свой излюбленный вопрос: “Вы уверены, что поступаете правильно?” (124) Два десятилетия спустя Иден сообщил биографу Роберту Лейси лишь то, что королева не выразила неодобрения, “но и просуэцкой ее позицию я бы не назвал” (125). Елизавета II по-прежнему придерживалась сугубо нейтральных взглядов в соответствии со своей конституционной ролью. “Я не думаю, что она выступала за, – вспоминает Гай Чартерис. – Это у Мартина сложилось такое впечатление, поскольку сам он высказывался категорически против” (126).

Разбитый физически и душевно – “до бессвязности в речи” (127), по одному из свидетельств, – Иден вылетел в середине ноября на Ямайку отдыхать и поправляться в “Голденае”, доме Яна Флеминга, оставив своим заместителем Р. А. “Рэба” Батлера. Черчилль, критиковавший Идена (128) за несогласованность действий с Эйзенхауэром, отправил тому письмо на правах давней дружбы, подчеркивая, что обеим странам пора перестать возмущаться по поводу решений Идена и объединить силы против Советского Союза. В своем ответе от 23 ноября Эйзенхауэр соглашался, что “настоящий враг” (129) – это Советы и что США и Британия должны “преследовать на Ближнем Востоке легальные цели”.

Черчилль переслал письмо Эйзенхауэра королеве. “Крайне интересно узнать его видение ситуации – надеюсь, это означает, что на смену нынешним разногласиям между нашей страной и Америкой вскоре придет еще более тесное сближение” (130), – ответила она. В последующие десятилетия Британия действительно будет сотрудничать на международной арене с Америкой более гармонично, несмотря на падение своего престижа как мировой державы и борьбу колоний за независимость.

Саму королеву никто ни в чем не обвинял, однако суэцкий позор бросил тень и на нее как на монарха. Больше всего пострадал сам Иден. Так и не восстановив здоровье, 9 января 1957-го он решил подать в отставку на пороге своего шестидесятилетия, пробыв в должности всего год. Королева похвалила его “неоценимое руководство” (131) страной “во времена потрясений”, а Иден выразил ей благодарность за “мудрую и беспристрастную реакцию на события” (132). Однако его репутация как государственного деятеля была погублена безвозвратно.

И снова перед Елизаветой II встала задача выбрать лидера партии, однако на этот раз она попала в ловушку политических махинаций, впервые за все время дав повод усомниться в своем умении держать нейтралитет. Если у лейбористов лидер выбирается голосованием, то консерваторы, придерживающиеся более элитистских взглядов, предпочитают менее прозрачную процедуру частных совещаний, которая называется “выдвижением”. Ведущими кандидатами выступали шестидесятидвухлетний министр финансов Гарольд Макмиллан и пятидесятичетырехлетний Рэб Батлер, председатель палаты общин, замещавший премьер-министра и претендовавший теперь на повышение.

Было бы вполне логично вознаградить Батлера за десятилетия службы на руководящем посту. Кроме того, он выступал против суэцкой кампании, в отличие от Макмиллана, который входил в число организаторов, хотя и пытался дистанцироваться теперь от позорного фиаско. Иден, официально не имевший права голоса в выборе преемника, сообщил королеве, что предпочел бы Батлера.

Уходящий в отставку премьер-министр предлагал королеве опираться в своем решении на корифеев партии – шестидесятитрехлетнего лорда Солсбери и пятидесятишестилетнего Дэвида Максвелл-Файфа, виконта Килмурского, исполнявшего обязанности лорда-канцлера, одной из высших парламентских должностей. Вместе они опросили кабинет, а также нескольких бывших министров и лидера “заднескамеечников” – рядовых членов парламента. Солсбери доложил королеве, что по опросам с большим отрывом лидирует Макмиллан. Свою лепту внес и Черчилль, посоветовав “выбирать того, кто старше” (133).

Однако когда 10 января Елизавета II вызвала Макмиллана во дворец и поручила ему сформировать правительство, для партийных низов это оказалось полной неожиданностью, поскольку многие выступали за Батлера. Вместо того чтобы принять взвешенное решение, Елизавета II, судя по всему, положилась на парочку закоснелых аристократов, не видящих дальше своего носа. По совести говоря, королева всего лишь следовала правилам Консервативной партии. Сделай она независимый выбор – что, учитывая ее обычную осторожность, маловероятно, – ее обвинили бы в превышении полномочий. Тем не менее даже при таком раскладе она показала себя малосведущей особой, стремящейся угодить клике избранных. Радужные надежды на “Елизаветинскую эпоху” постепенно меркли под холодным дождем критики.

“Ух ты!” – воскликнула королева, увидев с военного парома сияющие очертания Нижнего Манхэттена. Он напомнил ей “россыпь драгоценных камней”.

Королевская чета приближается к Нью-Йорку на пароме. Октябрь 1957 года. Associated Press

Глава шестая

Выход на телеэкраны

В напряженные дни суэцкого конфликта и смены партийного руководства королеве отчаянно не хватало мнения одного человека – принца Филиппа. Именно тогда его моральная поддержка пришлась бы как нельзя кстати. Однако 15 октября тридцатипятилетний герцог, с подачи самой супруги, отправился в четырехмесячный сольный вояж по странам Содружества на яхте “Британия”, которой предстояло покрыть почти сорок тысяч миль.

Изначально его путь лежал в Мельбурн на открытие Олимпийских игр 1956 года, и, как высказался Филипп впоследствии, “было бы гораздо проще слетать туда и обратно на самолете” (1). Однако они с королевой решили расширить маршрут путешествия, включив побольше остановок в Австралии, а также высадки в Новой Зеландии, Кении, Гамбии и ряде таких “отдаленных, но преданных участниц Содружества” (2), как Папуа – Новая Гвинея, Сейшелы, Цейлон и Малайя. Кроме того, перед Филиппом стояла задача посетить Фолкленды в Южной Атлантике и британские базы в Антарктиде.

Сам Филипп называет себя “моряком по специальности” (3), гордясь “принадлежностью к редкому в нашем мире великому братству – морскому” (4). Поэтому осенью 1956 года он с радостью предвкушал возвращение в дружескую атмосферу офицерской кают-компании, только более роскошную, чем в период его морской службы, – с торжественными ужинами за столом на двадцать персон с серебром и хрусталем под лучшие винтажные вина из яхтенного винного погреба.

Кроме того, поездка давала возможность отдохнуть от строгостей придворной жизни и косых взглядов сановников. В отличие от мужчин своего поколения и социального класса он подчинялся жене и был от нее зависим. Только в отрыве от нее он получал полномочия, которые у его сверстников имелись по умолчанию. Увлеченный романтикой первопроходцев (5), он позвал в плавание знаменитого ветерана антарктических экспедиций сэра Раймонда Пристли; еще он отрастил аккуратные усы и бороду, которые на флоте называли “полный комплект” (6), и брал уроки живописи у частного преподавателя, норфолкского художника Эдварда Сигоу, учившего его с начала года. Из ностальгических чувств (7) Филипп подписывал свои работы греческой буквой фи – кружком, разделенным вертикальной чертой.

Дома в Британии критики уже начали называть затянувшееся путешествие “блажью Филиппа” (8) – не прошло незамеченным отсутствие герцога во время неудачного вторжения на Ближний Восток, не говоря уже о пропущенной девятой годовщине бракосочетания (несмотря на присланные королеве белые розы (9) и фото двух обнимающихся игуан) и Рождестве, на которое он выступил с коротким радиосообщением откуда-то между Новой Зеландией и мысом Горн, призывая граждан Содружества “служить другим, но не себе” (10).

К пятому году царствования супруги Филипп уже очертил себе круг занятий и интересов, который в дальнейшем собирался расширять. “Он из тех, кому среди множества дверей интереснее всего закрытая, – утверждает придворный советник. – Ему нужно знать, что происходит. Такой у него характер” (11).

Еще со времен морской службы Филипп увлекался наукой и техникой, часто говоря о необходимости повышать качество образования в этих областях. Однако с той же настойчивостью он выступал за развитие “цельной натуры” (12), за развитие не только ума, но и характера. Он был убежден в существовании тесной взаимосвязи между душевным, моральным и физическим здоровьем, требовал создать молодежи условия для занятия физкультурой, чтобы, как он выражался, “не плодить хиляков” (13). Филипп стоял у истоков “Outward Bound” – сети школ выживания, созданной основателем Гордонстоуна Куртом Ханом для развития командных навыков и закалки характера путем преодоления суровых физических испытаний. В 1956 году Филипп учредил международную Награду герцога Эдинбургского для молодежи и подростков за участие в общественно полезной работе и физкультурно-спортивные достижения.

Под конец путешествия давнему другу и преданному личному секретарю Филиппа Майку Паркеру неожиданно пришлось вернуться в Лондон, поскольку его жена Айлин подала на развод, обвиняя супруга в измене. Новость выплеснулась на страницы британских таблоидов, и Флит-стрит, перекинув ассоциативный мостик от Паркера к Филиппу, пропадающему в многомесячном вояже, не преминула заодно усомниться в стабильности королевского брака. В прессе муссировались посещения герцогом холостяцкого “Четверг-клуба” в Сохо, участниками которого, кроме Паркера, состояли также актеры Дэвид Нивен и Питер Устинов. В самом клубе ничего предосудительного не происходило – выпивка, сигареты, пикантные истории – однако, по слухам, один из участников, светский фотограф Стерлинг Генри Наум, больше известный как Барон, предоставлял свою квартиру для встреч герцога с неизвестной “девицей легкого поведения”, которые “расшатывали” его брак.

Филиппа, как записного красавца и ценителя женских прелестей, сводили в сплетнях с такими актрисами и светскими львицами, как Пэт Кирквуд, Элен Корде и Кэти Бойл, – однако все они соглашались признать лишь дружбу или мимолетное знакомство. История с “девицей легкого поведения” (14) тоже не имела под собой никаких оснований, и Филипп был “до глубины души уязвлен и взбешен” (15) подобными подозрениями. Королева пошла на непривычные меры, поручив своему сдержанному на язык пресс-секретарю коммандеру Ричарду Колвиллу выступить с открытым опровержением. “Никакого разлада между королевой и герцогом нет” (16), – заявил Колвилл. На этом все и завершилось, хотя каждый раз, стоило Филиппу потанцевать или завязать оживленную беседу с хорошенькой женщиной, слухи тут же вспыхивали снова.

Паркер ушел в отставку, чтобы успокоить общественность, пока его дело рассматривалось в суде. Елизавета II и Филипп воссоединились 16 февраля 1957 года в Португалии, и королева с присущим ей юмором воспользовалась моментом, чтобы развеять все сомнения в стабильности их брака. Когда загорелый и свежевыбритый консорт поднялся на борт королевского самолета, супруга с домочадцами встретили его в фальшивых бородах. Королевская чета провела два дня наедине, прежде чем вернуться к своим общественным обязанностям во время трехдневного официального визита в Португалию. Отчитываясь 26 февраля за торжественным обедом в Лондоне о путешествии, герцог не забыл упомянуть, что прежде четырехмесячная разлука с домом пролетела бы для него незаметно, а теперь “по вполне очевидной причине” (17) в виде жены и детей долговременное отсутствие “дается гораздо тяжелее”. Однако он готов на “некоторые личные жертвы”, если это “хотя бы чуть-чуть” пойдет на пользу Содружеству.

Четырьмя днями ранее королева вознаградила Филиппа за эти жертвы и за поддержку, даровав ему официальный титул принца Великобритании – более высокий, чем титул герцога, имевшийся у него с момента вступления в брак. Идею подал (18) новый премьер-министр Гарольд Макмиллан, проницательно рассудив, что это хороший способ укрепить статус Филиппа при королеве, а также в глазах Британии и Содружества.

Несмотря на мрачный от природы склад характера, Макмиллан принял назначение с оптимизмом, сумев элегантно дистанцироваться от суэцкого позора и утвердить представление о Британии как о великой стране с трудолюбивым народом. “Большинство наших граждан никогда не жило так хорошо” (19), – заявил он 20 июля 1957 года. Под его руководством благосостояние страны действительно повысилось. Вскоре после переезда на Даунинг-стрит Макмиллан принялся спешно восстанавливать особые отношения, подорванные Суэцким кризисом, втихомолку организовав для королевы приглашение от Эйзенхауэра посетить с официальным визитом Соединенные Штаты осенью 1957 года.

Макмиллан общался с Елизаветой II более непринужденно, чем его нервный предшественник, – отношения складывались пусть не такие дружеские, как с Черчиллем, но вполне дружелюбные, особенно с ее стороны, хотя временами королеву раздражали (20) его старомодные славословия и велеречивость. С Черчиллем Макмиллана роднила мать-американка (которую неизменно называли властной и напористой) и, как выразился его биограф Алистер Хорн, “врожденный пиетет перед монархией” (21). Премьер-министр был прозорлив, остроумен и учтив, а кроме того, развлекал королеву меткими характеристиками и политическими сплетнями.

Макмиллан был сложной натурой, сочетая в характере хитрость и ранимость, глубокую религиозность и безжалостность. Внук обедневшего шотландского фермера, сколотившего затем состояние на книгоиздании, Гарольд пользовался всеми преимуществами выпускника Итона и Оксфорда. Из Первой мировой он вышел с пятью ранениями, необычной привязанностью к представителям рабочего класса, с которыми вместе мерз в окопах, и долей вины выжившего.

В аристократические круги он проник, женившись на третьей дочери 9-го герцога Девонширского, леди Дороти Кавендиш, которая затем изводила его многолетним романом с Робертом Бутби, колоритным политиком-бисексуалом. Отношения были секретом Полишинеля (“Мы все знали о романе” (22), – сообщила годы спустя королева-мать своему знакомому Вудро Уайатту, консервативному журналисту “The Times” и “News of the World”), и от этого унижение Макмиллана становилось еще мучительнее. Сначала этот роман довел его до нервного срыва, однако со временем он свыкся с положением дел и нацепил “маску непробиваемого равнодушия” (23). Под этой “викторианской вялостью” (24), как ее называл посол США Дэвид Брюс, у Макмиллана скрывались и “сила”, и “решительность”, и “хватка”.

Чувствуя себя более вольготно в компании единомышленников в баре “Уайтс”, мужского клуба на Сент-Джеймс-стрит, он тем не менее быстро проникся симпатией к королеве, которая складом ума и отличным умением разбираться во внутренней и внешней политике, поразившим его с самого начала (25), сильно отличалась от знакомых ему светских дам. Он с готовностью откликнулся на материнскую доброту Елизаветы II и умение соблюдать конфиденциальность, называя королеву “своей большой опорой, потому что она единственный человек, с которым можно поговорить” (26).

Батлер, лейтенант-фронтовик, который ездил по вторникам в Букингемский дворец вместо Макмиллана, когда тот путешествовал за границей, разделял его мнение о королеве как о собеседнице. “Она никогда не реагировала бурно, – отмечал он позже. – Никогда не бросалась необдуманными фразами. Никогда не спешила высказаться” (27). Скорее, спрашивала мнение собеседника и “выслушивала до конца”.

За семь лет пребывания Макмиллана в должности у него с Елизаветой II сложились тесные рабочие отношения. Он часто посылал ей длинные письма, полные похвал в адрес мировых лидеров и признаний в собственных недостатках, а также витиеватостей и мрачных прогнозов. Королева писала ответы собственноручно, неизменно ободряющие и благодарные. Макмиллана покоряла ее непринужденность и чувство юмора. Как и многие другие, он хотел бы “чаще видеть ее улыбку” (28) на публике. Узнав об этом пожелании, ее величество заметила, что “ей всегда казалось, людям, напротив, приятнее видеть ее серьезной” (29).

После шестилетнего перерыва Елизавета II, которой уже исполнился тридцать один, захотела еще детей, и Филипп ее поддержал. Дики Маунтбеттен списывал большой перерыв (30) на недовольство Филиппа отказом Елизаветы II царствовать под его фамилией. Однако, по собственным словам королевы, мечту о большой семье пришлось отложить в первую очередь из-за желания сначала освоиться и показать себя в роли монарха.

Во время визита в Букингемский дворец в мае 1957 года Элеонора Рузвельт провела с Елизаветой II почти час на следующий день после операции по удалению миндалин у принца Чарльза. Перед бывшей первой леди королева предстала “совершенно спокойной и собранной, будто ее не мучили мысли о бедном мальчике” (31). Чарльза, по словам ее величества, и так уже покормили мороженым, чтобы смягчить боль в горле, однако, несмотря на вечерний час, она была вынуждена развлекать вдову бывшего президента США, вместо того чтобы сидеть у кровати восьмилетнего сына.

Несмотря на несомненную любовь к своим детям, королева подчинялась долгу службы, который не давал уделять много времени семье. Недостаток материнской ласки восполняли няни – Чарльза, например, брала под “надежное крыло” (32) Мейбл Андерсон – и любящая бабушка. Однако из-за упрямого служения долгу, усиленного природной сдержанностью и неприятием конфронтации, многие радости и трудности материнства прошли мимо Елизаветы II. “Она предоставила детей самим себе, – считает Гай Чартерис. – У нее каждый день была уйма дел, и проще было заняться ими, чем детскими капризами, ведь красные ящики с правительственными документами не терпят отлагательства” (33). Весьма отчетливо дистанцию между королевской четой и детьми демонстрирует каноническая фотография 1957 года, сделанная будущим мужем принцессы Маргарет, Энтони Армстронг-Джонсом. На снимке Елизавета II и Филипп, опираясь на каменный мостик в саду Букингемского дворца, восхищенно наблюдают за Анной и Чарльзом, читающими книгу внизу.

Последствия такого подхода к материнству наблюдала воочию Кларисса Иден, когда гостила в Виндзорском замке в апреле 1955 года и отправилась вместе с мужем на пикник с королевской семьей. Шестилетний Чарльз плюхнулся (34) на место Энтони Идена, и королева сделала мальчику замечание. Тот отказался вставать, и Елизавета II повторила просьбу – “это ведь подушка премьер-министра, он устал, ему нужно посидеть”. Юный принц не двинулся с места. Потом, когда Чарльз отказался есть немытыми руками, королева-мать тоже пошла у него на поводу: “Да, я его понимаю. Налейте воды в тарелку, пусть помоет”. Избалованность принца Клариссу Иден позабавила (35), однако она удивилась, что королева “не сказала: “Все, Чарльз, вставай!” – вероятно, она пыталась любой ценой избежать скандалов”.

Филипп, штатный блюститель порядка в королевской семье, в тот момент отсутствовал, отправившись на ближнее озеро поплавать на плоскодонке с шестом. Если королева ошибочно склонялась к попустительству, ее супруг, напротив, часто проявлял чрезмерную строгость. В “принадлежащей ему по праву” (36) роли главы семьи он следил за соблюдением правил, требуя, например, чтобы Чарльз каждое утро заправлял постель (37) и не опаздывал к завтраку. Филипп держал “предполагаемого престолонаследника” в ежовых рукавицах, хотя сын во многом разительно отличался от отца – робкий, неуверенный, погруженный в себя и не особенно спортивный. С раннего возраста он, по словам королевы-матери, был “очень ласковым, добросердечным мальчиком” (38). Принцесса Анна, даром что младше брата на два года, обладала куда более твердым характером – уверенная, жесткая и напористая, как Филипп.

Поворотный момент в судьбе Чарльза настал, когда пришла пора получать образование. (Анна, как принято было у аристократии, оставалась на домашнем обучении до 13 лет, чтобы потом уехать в школу-пансион.) Пытаясь организовать сыну подобие обычной жизни, королева и герцог решили отправить его в частную начальную школу – прежде такое для наследников престола не практиковалось. Филипп выбрал школу Хилл-Хаус в Лондоне, пятилетнее учебное заведение, следующее плутарховскому принципу, что ум ребенка – это “не сосуд, который нужно наполнить, а огонь, который нужно разжечь” (39). Для Чарльза, выросшего в дворцовой детской, было непривычно оказаться в одном классе с другими мальчишками (40), что уж говорить о таких демократичных занятиях, как подметание пола и поездки на автобусе на школьный стадион. Однако в Хилл-Хаусе Чарльз провел всего год, за который огонь его ума едва начал разгораться, поскольку осенью 1957-го, за два месяца до девятилетия – в этом возрасте мальчиков из высших слоев обычно отправляли в школу-пансион – родители перевели его в отцовскую альма-матер, школу Чим в Хэмпшире.

Филипп предпочел школу, исповедующую принцип “целостного” обучения (41). Однако он преследовал и другую цель – закалить сына, перебороть его очевидную мягкотелость. Объясняя свою задумку годы спустя, герцог писал: “Дома детей можно баловать, но школа должна обеспечивать спартанские условия и дисциплину, чтобы воспитать сознательных, уравновешенных и независимых взрослых” (42).

Чарльз начал страдать с той минуты, как вошел в общую спальню. За последующие пять лет он, хоть и приспособился к строгому режиму и научился сосуществовать с восемью с лишним десятками мальчишек в классе и на стадионе, все равно всегда оставался в стороне и тосковал по далекому спокойному дому. Позже, объясняя свою неспособность заводить много друзей, он сказал: “Я всегда предпочитал общаться с самим собой – или один на один с кем-то” (43).

Конец первого учебного года принес Чарльзу новые переживания по поводу своей исключительности, когда мать даровала ему титул принца Уэльского – наглядно обозначающий его место в очереди престолонаследования. Ни о чем таком не подозревая (44), Чарльз в компании нескольких одноклассников смотрел летом 1958 года в кабинете директора телетрансляцию выступления королевы на закрытии Игр Содружества в Кардиффе – проходящих раз в четыре года спортивных состязаний, спонсируемых странами-участницами. Услышав сакраментальное заявление и рев толпы на маленьком экране: “Боже, храни принца Уэльского!” – Чарльз съежился на стуле от смущения.

Родители прекрасно знали о том, как ему плохо в школе; королева даже записала в дневнике, как сыну страшно (45) возвращаться в Чим после каникул. Однако они считали необходимым воспитывать характер, и со всеми жалобами Елизавета II отправляла Чарльза к отцу. Филипп, с его резкостью и склонностью критиковать, вместо того чтобы поддержать и утешить, отличался особенной строгостью, которая только углубляла пропасть между ним и сыном.

В практическом отношении школа-пансион себя оправдывала, учитывая плотный и напряженный график королевы и принца Филиппа. Кроме того, она помогала укрыть мальчика от любопытных глаз прессы. До тех пор все касающиеся монарха новости и статьи в газетах и журналах – а также в безупречно корректных передачах BBC – были проникнуты безоговорочным почтением к королеве и пели ей хвалу; источник сенсаций журналисты видели только в муже и сестре ее величества. Теперь же пресса впервые за все время стала позволять себе критику в адрес Елизаветы II и ее советников.

В августовском затишье 1957 года, когда королева и двор отбыли в ежегодный отпуск в шотландское высокогорье, в малоизвестном издании “National and English Review” появилась публикация под названием “Монарх сегодня”, написанная редактором журнала, тридцатитрехлетним Джоном Григгом, 2-м бароном Олтрингемом. Он выступал оппозиционером в партии тори, устраивая кампании против своих однопартийцев – наследных пэров, заседающих в палате лордов, – многие из которых, по его оценке, “не подходят для государственной службы” (46). Кроме того, он выступал за рукоположение женщин в духовный сан в Англиканской церкви и жестко критиковал суэцкую авантюру Энтони Идена.

Теперь же он нацелился на тех, кто служит – вернее, по его представлению, плохо служит – монархии, которую он якобы поддерживает. Авторитет его словам придавал титул, а также итонское и оксфордское образование и звание офицера гренадерской гвардии – привычного источника придворных кадров для Букингемского дворца. Олтрингем называл советников “тесной кликой” (47) “твидовой” аристократии, наполнявшей официальные речи королевы банальностями. “Выражения, которые вкладывают в ее уста, – писал он, – рисуют образ школьницы-зубрилки”, мешая ей проявить себя “независимой неповторимой личностью”. Олтрингем призывал королевскую семью сделать свое окружение более радикальным и социально разнообразным, создав “по-настоящему бесклассовый двор, отражающий состав Содружества”, тем самым творчески решая “невозможную на первый взгляд задачу королевы – быть одновременно обычной и незаурядной”.

В своей статье Олтрингем вторил оставшемуся почти незамеченным эссе журналиста и радиоведущего Малкольма Маггериджа, опубликованному двумя годами ранее в “New Statesman”. На свежем примере раздутой в прессе шумихи вокруг драматических отношений принцессы Маргарет с Питером Таунсендом Маггеридж предупреждал в октябре 1955 года об опасности чрезмерной огласки. Он настоятельно рекомендовал королевской семье обзавестись “хорошими специалистами по связям с общественностью” (48), которые заменили бы придворных “в их нелепых потугах” контролировать прессу и “отражали бы наиболее злобные нападки”. Более компетентные советчики, писал он, помогут королевской семье “не дать превратить свою жизнь в подобие мыльной оперы”. Маггеридж, как искусный полемист, высказывался в сдержанном и уважительном тоне, позволив себе, самое большее, отметить, что монархия “превратилась в эрзац-религию”, и предложить британской королевской семье присмотреться к скандинавскому подходу – “простому и незаметному для подданных существованию”.

Рассуждения Олтрингема в том же ключе вызвали бы у четырех с половиной тысяч читателей журнала разве что недоумение, не посмей он язвить в адрес лично ее величества насчет “дебютантских штампов” и “удручающей нехватки подготовки” к роли монарха. “Елизавете I, – писал он, – недостаточно было бы Крофи, сэра Генри Мартена, лондонских сезонов, скачек, охоты на куропаток, канасты и периодических официальных турне”.

Кроме того, он прошелся по королевской “манере речи, которую просто больно слушать. Как и ее мать, она не может связать и двух слов без бумажки. <…> Даже если она вынуждена все свои речи независимо от размеров зачитывать с листа, пусть хотя бы научится читать их как следует. При должной тренировке даже подготовленную речь можно подать как экспромт”. В порыве, по его собственному утверждению, “искренней и конструктивной критики” Олтрингем заявлял, что, “как только развеется очарование юности”, ее величеству останется полагаться лишь на характер. “Ей придется говорить и держаться так, чтобы народ прислушивался и внимал”, – писал он.

Заявления эти вызвали волну негодования в прессе и влиятельных кругах. Таблоиды пестрели заголовками о “нападках” на королеву. “The Sunday Times” назвала Олтрингема подлецом и трусом, а Генри Фэрли высмеял в “The Times” недоброжелателя ее величества, посмевшего “со своим крохотным зашоренным умишком посягнуть на многовековой опыт” (49). Архиепископ Кентерберийский Джеффри Фишер счел Олтрингема “просто глупцом” (50). Б. К. Бербидж из Лиги верноподданных империи, встретив обидчика ее величества на улице, залепил ему пощечину, и даже мировой судья, оштрафовавший его за это на один фунт, заявил, что “девяносто пять процентов населения страны возмущены и оскорблены этой писаниной” (51).

Во дворце критику приняли конструктивно. Мартин Чартерис назвал ее “знаковым событием для послевоенной монархии” (52) и склонен был благодарить автора за “неожиданную услугу”. По некоторым данным, принц Филипп (53) – не жаловавший чопорных придворных – склонялся к тому же мнению. Королева, под руководством мужа (54) и таких профессионалов, как ведущий передач BBC Дэвид Аттенборо и приятель Филиппа по Гордонстоуну Энтони Крэкстон, добилась большей естественности в речах – прежде всего, понижая тембр голоса и убирая отрывистость. Однако зачитывать их она продолжала по бумаге, не рискуя неосторожным словом нарушить положенный монарху нейтралитет. Вопреки прогнозу Олтрингема, даже утратив очарование юности, она по-прежнему вызывала уважение публики своей серьезностью и продиктованным скромностью нежеланием “заставить народ внимать”.

Помимо благодарности Чартериса за своевременный сигнал тревоги имелись и другие свидетельства готовности ее величества идти в ногу со временем, демократизируя свою деятельность и диверсифицируя окружение. На следующий год королева покончила с традицией балов (55) для дебютанток в Букингемском дворце – устаревшим аристократическим ритуалом, ведущим свою историю со времен Георга III, – и вместо них ввела дополнительный дворцовый прием на открытом воздухе, куда приглашалась достаточно широкая публика.

Не подозревая о намечающихся за кулисами дворца переменах, Малкольм Маггеридж подлил масла в огонь, выступив в октябре 1957 года с эссе под заголовком “Действительно ли Англии нужна королева?” в американском еженедельнике “The Saturday Evening Post”. Развив поднятую ранее тему “королевской мыльной оперы”, он пошел дальше, позволив себе саркастический тон и резкую критику королевы и ее почитателей.

“Как раз те, кто общается с королевской семьей лично, – писал он, – злословят на счет ее величества больше всех. Не продавщицы считают королеву безвкусной, унылой и банальной, а приближенные к ней герцогини” (56). Он утверждал, что королева исполняет свои обязанности “с сонной вялостью в жестах, движениях и манере”. Что еще хуже, она “генерирует снобизм и выступает средоточием низкопоклонства”.

Маггериджу задали в прессе еще более суровую трепку (57), чем Олтрингему. Кроме того, его преследовали на улице, громили дом, он получал гневные письма (в том числе с экскрементами и бритвенными лезвиями в конверте). BBC временно отстранила его от эфира, однако, вернувшись, он стал одним из самых знаменитых ведущих телерадиовещательной корпорации.

Реакция могла быть менее бурной, если бы Маггеридж не подгадал с критической статьей к долгожданной поездке Елизаветы II в Северную Америку. Прибыв 12 октября в Канаду с пятидневным визитом, она впервые выступила в прямом эфире – попеременно на английском и французском языках перед четырнадцатью миллионами зрителей из шестнадцати с половиной миллионов населения Канады. Кроме того, она в первый раз воспользовалась телесуфлером (58), позволявшим не читать с бумаги, а смотреть прямо в камеру. Королева произвела впечатление “застенчивой, немного робкой и местами неловкой” (59), однако милой, поскольку ее выступление было “невероятно человечным”, согласно оценке “The New York Times”.

Возможно, свое влияние оказала критика Олтрингема и Маггериджа, поскольку семиминутную речь королева начала с непривычной фразы: “Я хочу поговорить с вами по душам”, а затем продолжила почти доверительно: “Бывает, что очень долго жизнь кажется скучной рутиной, мелочной бесцельной возней, а потом вдруг мы становимся участниками каких-то больших событий, позволяющих увидеть, насколько прочны и незыблемы устои нашего существования” (60).

На следующий день она – первой из когда-либо живших монархов – открывала канадский парламент. Чтобы канадцы могли ощутить “причастность к знаковому событию канадской истории” (61), Елизавета II согласилась на телевизионную трансляцию своей тронной речи из палаты сената в Оттаве.

Королева особенно ждала второй поездки в Америку. В письме к Энтони Идену она заметила, что “между нами и США намечается явное сближение (62), тем более после запуска советского спутника, который заставил всех по-новому взглянуть на советский научный прогресс!”. На этот раз поездка – по сравнению с краткосрочным визитом 1951 года – намечалась более обстоятельная: шесть дней в Вашингтоне, Нью-Йорке и Джеймстауне, штат Вирджиния, где предстояло отметить 350-ю годовщину основания первой британской колонии в Америке.

Елизавета II поддерживала теплые отношения с шестидесятисемилетним американским президентом, зародившиеся еще во время Второй мировой, когда Эйзенхауэр был в Лондоне в качестве Верховного главнокомандующего союзными войсками в Западной Европе. Он дорожил “преданной дружбой” (63) с родителями королевы и любил вспоминать (64), как однажды они организовали для него экскурсию по личным покоям Виндзорского замка. Чтобы не мешать экскурсионной группе, они решили не покидать своих апартаментов, однако в назначенный день Георг VI об этом забыл и вместе с домашними и Маргарет Роудз устроился на террасе над розарием за накрытым для чая столом с белой скатертью до пола. Услышав приближение Эйзенхауэра с группой, король понял, что своим присутствием заставит прервать осмотр. “Мы дружно нырнули под стол и затаились” (65), – вспоминала королева годы спустя. “Если бы они [Эйзенхауэр с группой] подняли глаза <…> то увидели бы стол, трясущийся от сдерживаемого смеха спрятавшихся под ним” (66), – подтверждает Маргарет Роудз. Когда Георг VI позже признался во всем Эйзенхауэру, генерал, по словам Елизаветы II, “был просто ошеломлен этими королевскими прятками” (67).

В Вирджинии, куда королева и герцог прибыли 16 октября на однодневные праздничные торжества в Джеймстауне и Вильямсбурге, их приветствовала десятитысячная толпа (68). Высокопоставленных гостей сопровождала свита из шестидесяти шести человек, в том числе британский министр иностранных дел Селвин Ллойд. В Вильямсбурге королева произнесла короткую речь с балкона Колледжа Вильгельма и Марии, вознося хвалу “просвещенным и мудрым государственным деятелям” (69), основавшим Американскую республику. “Лорд как-его-там попал пальцем в небо, – писала “Washington Post”. – Оратор из королевы никудышный, однако выговор у нее, по мнению сегодняшних слушателей, приятный”.

Следующим утром гости вылетели в Вашингтон на самолете Эйзенхауэра “Коломбина III” – стремительном и изящном винтовом аэроплане с четырьмя мощными двигателями на длинных крыльях. В ожидании взлета (70) Филипп углубился в спортивный раздел газеты, а Елизавета II открыла золотым ключиком кожаный бювар со своей монограммой и принялась подписывать открытки детям. “Филипп!” – позвала она вдруг. Супруг продолжал читать. “Филипп!” – повторила королева. Он обернулся. “Какие двигатели запускают первыми на таком большом самолете?” Герцог задумался. “Ну? – засмеялась Елизавета. – Говори быстрей, а то сейчас запустят”. Филипп предположил наугад, но в итоге его предположение подтвердилось. (Двигатели запускают по очереди, сперва на одном крыле – ближний, затем дальний; потом в той же последовательности на другом крыле.) “Его озадачили, – вспоминает сидевшая тогда рядом Рут Бьюкенен, жена Уайли Бьюкенена-младшего, главы протокольной службы Эйзенхауэра. – Королева повела себя точь-в-точь как обычная жена, желавшая привлечь внимание мужа” (71).

В столицу Филипп и Елизавета II въезжали вместе с президентом и его супругой Мейми на лимузине с прозрачной выпуклой крышей под аккомпанемент шестнадцати оркестров и восторженные приветствия более миллиона людей, выстроившихся вдоль всего пути следования, невзирая на проливные дожди. Королевская чета провела четыре ночи в самых элегантных гостевых покоях недавно отремонтированного Белого дома – ее величеству отвели Розовые апартаменты, декорированные в федеральном стиле (впоследствии переименованные в честь высоких гостей в Королевскую спальню и гостиную), а герцогу Эдинбургскому – спальню Линкольна с широченной резной кроватью из розового дерева.

Большая часть пребывания прошла за обычными приемами, торжественными обедами в Белом доме и британском посольстве (на золотой посуде, привезенной самолетом из Букингемского дворца) и посещением местных достопримечательностей, во время которого публике удавалось мельком взглянуть на королеву, называемую в новостях “миниатюрной британской монархиней” (72).

Рут Бьюкенен отчетливо видела, что королева “вполне уверена в себе и не тяготится своей ролью. Однако она не спешила убирать барьер. Она держала дистанцию и выверяла каждое движение, что, впрочем, не мешало ей смеяться над шутками моего мужа” (73). Как-то раз, когда Бьюкенен ждала, пока супруг проводит королевскую чету к лимузину, “я услышала ее хохот. Кто бы мог подумать, что королева умеет так заразительно смеяться? Однако стоило ей завернуть за угол и увидеть нас, как она тут же посерьезнела”.

Присутствия ее величества требовал прием на две тысячи гостей в британском посольстве, ради которого посол Гарольд Качча установил в саду пять шатров из переливающейся стеклоткани, а также предшествовавшая ему более камерная встреча для восьмидесяти дипломатов с супругами. Во время экскурсии в Национальную галерею королева призналась директору музея Джону Уолкеру, что мечтала недавно приобрести Моне на Лондонском аукционе, однако требуемая “баснословная сумма” (74) оказалась ей не по карману.

Вице-президент Ричард Никсон принимал королевскую чету на торжественном ланче с девяносто шестью гостями в украшенной орхидеями бывшей палате Верховного суда в Капитолии. Это была их первая встреча с проницательным, но несколько скованным в общении вице-президентом. Памятуя о недавней критике в адрес королевы, Никсон побеседовал с гостьей об ораторских приемах, а на следующий день даже передал в качестве пособия книгу с “интересными идеями” (75) – “Искусство удобочитаемого письма”, написанную признанным лингвистом доктором Рудольфом Флешем, сторонником “простой речи”.

На третий день королева позволила себе слегка отклониться от привычного набора мероприятий. Узнав о мечте ее величества побывать на “встрече”, как она выразилась, по американскому футболу (76), Белый дом организовал места в “королевской ложе” по центру поля на стадионе “Берд” Мэрилендского университета, где местная команда играла с Университетом Северной Каролины. Увидев по дороге супермаркет “Гигант”, Елизавета II поинтересовалась, нельзя ли устроить посещение, чтобы “посмотреть, как закупают продукты американские домохозяйки” (77).

Под приветственные возгласы сорока трех тысяч болельщиков королева вышла на поле побеседовать с игроками команд-соперниц – коротко стриженными мускулистыми рослыми парнями. Греясь в норковой шубе за пятнадцать тысяч долларов (78) – подарок Ассоциации селекционеров норки, объединяющей американских производителей пушнины, – королева увлеченно следила за игрой, хотя и “нервничала” (79) во время силовых заслонов. Зрелище было поистине американским: чирлидеры, крутящие “колесо”; мажоретки с барабанами, марширующие оркестры и северокаролинские девушки, наряженные пачками сигарет и сопровождающие танцем “парад отраслей” (80) штата.

Пока гостей развлекали в перерыве между таймами, сотрудники службы безопасности на полном ходу неслись в супермаркет, чтобы в срочном порядке организовать визит. Хозяева поля победили со счетом 21:7, и в пять часов вечера кортеж, к изумлению сотен покупателей, остановился у Квинстаунского торгового центра. Елизавета II и Филипп видели супермаркет впервые – до Британии это явление еще не докатилось, – поэтому визит заслуживал внимания не только спонтанностью, но и необычностью.

С любопытством антропологов и непринужденностью, которую в Британии они народу не демонстрировали совсем, Елизавета II и Филипп пятнадцать минут пожимали руки, расспрашивали покупателей и изучали содержимое магазинных тележек. “Как замечательно, что можно брать с собой детей” (81), – заметила Елизавета II, кивнув на маленькое сиденье тележки. Королеву и консорта потрясли не только ломящиеся от продуктов полки, но и разнообразие ассортимента, включающего одежду, канцелярские принадлежности, косметику и бытовую химию, даже костюмы для Хеллоуина. Ее величество с интересом рассматривала замороженные пироги с курицей, а герцог, попробовав крекеры с сыром, пошутил: “Мышиная радость!” (82) Прослушав рассказ про технологии заморозки, оба прошли через кассы с конвейерной лентой, заинтригованные объяснениями кассира Дэвида Ферриса. “Спасибо за экскурсию, – поблагодарила королева управляющего супермаркетом Дональда Д’Аванцо. – Мне очень понравилось”. Д’Аванцо признался позже, что “сильно перенервничал <…> Это было величайшее событие в моей жизни” (83).

В последний день пребывания (84) в Вашингтоне королева и Филипп совершили единственный за всю поездку частный визит – прокатились на кабриолете в Вирджинию, где королева осмотрела восемнадцать годовалых скакунов в Миддлбургском конноспортивном центре. Почти час она наблюдала за лошадьми и беседовала с владельцами и тренерами. Принимал Елизавету II спортсмен и филантроп Пол Меллон, знакомый и коллега по разведению чистокровных лошадей. Вечером он угощал гостей чаем в своем аппервильском имении с прилегающими четырьмя тысячами акров земли.

Гораздо более пышный прием ждал Елизавету II и Филиппа на следующее утро в Нью-Йорке. Королева пожелала исполнить еще одну мечту детства – увидеть Манхэттен с воды, “как на него и подобает смотреть” (85). “Ух ты!” (86) – воскликнула она, увидев с военного парома сияющие очертания Нижнего Манхэттена. Они напомнили ей “россыпь драгоценных камней” (87).

Вдоль улиц от Бэттери-парка до мэрии, а к северу до “Уолдорф-Астории” выстроилось 1,25 миллиона человек, размахивающих британскими и американскими флажками, кричащих “Привет, Лиз!” (88) и “Ура принцу Филу!” и запевающих “Боже, храни королеву!”. Проезжая по Уолл-стрит в лимузине Эйзенхауэра со стеклянным колпаком, королева и Филипп попали под настоящий дождь из телеграфных лент, конфетти и разорванных в клочья телефонных книжек. “Я и подумать не могла, что они так близко друг к другу!” (89) – изумилась Елизавета II, очутившись в каньоне из небоскребов.

На все про все – выполнить желаемое и намеченное и пожать три тысячи рук – было отведено всего пятнадцать часов (“для затравки” (90), по словам самой королевы). В темно-синем шелковом коктейльном платье и розовой бархатной шляпе она выступила с обращением к представителям восьмидесяти двух стран в Генеральной Ассамблее ООН. На шестиминутную речь, восхваляющую достойные начинания организации и призывающую участников продолжать борьбу за мир, двухтысячная аудитория откликнулась “громом бурных аплодисментов” (91). Потом Елизавета II отправилась на часовую экскурсию по выстроенной пять лет назад штаб-квартире ООН, полюбопытствовав в какой-то момент, как “не падает” (92) тридцатидевятиэтажное стеклянное здание Секретариата. Во время приема с участием делегатов Филипп побеседовал с советским послом Андреем Громыко о недавно запущенном спутнике, который королева упомянула в письме к Энтони Идену.

Королевская чета получила во временное пользование апартаменты в стиле Людовика XV на двадцать восьмом этаже “Башен Уолдорф” и присутствовала на двух трапезах в легендарном отеле – торжественном обеде на тысячу семьсот человек, организованном мэром Робертом Вагнером, и ужине на четыре с половиной тысячи гостей, устроенном обществами английско-американской дружбы – Союзом говорящих на английском языке и “Пилигримами Соединенных Штатов”. В промежутке ее величество любовалась “потрясающим видом” (93) со сто второго этажа Эмпайр-стейт-билдинг – в вечерних сумерках (еще одна особая просьба), когда “лиловеет вечернее небо, а в офисах еще горят огни и весь горизонт словно затянут огромными полотнами тончайшего кружева” (94), – как живописал британский автор Алистер Кук.

К началу грандиозного вечернего банкета в большом бальном зале напряженный график стал брать свое, что ощутила даже энергичная тридцатилетняя королева. На экранах кабельных телевизоров, установленных в шести смежных банкетных залах, гости могли лицезреть Елизавету II в восьмисантиметровой бриллиантовой диадеме и вечернем платье, переливающемся пастельными пайетками. Королеву не предполагается снимать за едой, однако именно так она предстала на экране – с вилкой в левой руке, угощаясь полосатым окунем (95) под соусом “шампань”, говядиной под трюфельным соусом, картофелем “бенье”, стручковой фасолью в миндальной панировке и уолдорфским ромовым савареном. Гости могли убедиться (96), как строго она следует застольному протоколу, за первыми двумя блюдами общаясь с соседом слева, бывшим американским послом в Британии Льюисом Дугласом, а после появления главного блюда переключаясь на соседа справа – председателя “Пилигримов” Хью Буллока.

“The New York Times” отметила, что “усталость королевы чувствовалась лишь во время произнесения речи <…> Она не пыталась выдавить улыбку <…> и, хотя запнулась всего раз, ее выдавал сам голос” (97). Несмотря на не самый бодрый вид, королева тепло поблагодарила обоих устроителей приема за напоминание об объединяющем Британию и Америку “языке и историческом наследии”, а также “сознательное стремление” не допустить, чтобы “любовь переросла в привычку”.

Тем же вечером ей пришлось выдержать еще одно мероприятие – Королевский бал Содружества на четыре с половиной тысячи персон в Арсенале Седьмого полка на Парк-авеню. Глава протокольной службы Уайли Бьюкенен восхищался тем, что, несмотря на усталость, королева восседала на пьедестале “прямая как штык, даже не касаясь спиной стула” (98). Уже далеко за полночь, направляясь с Филиппом к поданному лимузину, ее величество несколько раз останавливалась поговорить с ветеранами войны. Один из летчиков, ослепший на Первой мировой, попытался подняться с кресла-каталки в знак почтения. “Она мягко коснулась его плеча и попросила не вставать, – вспоминает Бьюкенен. – Задержавшись, она перекинулась с ним несколькими фразами, затем проследовала дальше”.

Бьюкенен разместил на полу автомобиля королевской четы подсветку, чтобы высыпавшие на улицы Манхэттена и Квинса толпы могли полюбоваться ослепительным блеском платья и диадемы Елизаветы II. Многие женщины в толпе были в халатах и бигуди. “Филипп, – сказала королева, – посмотри, сколько народу в пижамах. Я лично ни за что бы не вышла в ночной сорочке посмотреть на какую-то там коронованную особу!” (99)

В два часа ночи королева с Филиппом пересели на борт авиалайнера “Дуглас DC-7” “Семь морей” “British Airways”, готовясь к почти четырнадцатичасовому перелету домой. “Вы оба покорили американцев своим обаянием и обходительностью” (100), – написал Эйзенхауэр в своем прощальном письме высокопоставленным гостям.

Американские и британские газеты объявили состоявшийся визит “невероятным успехом” (101) и “потрясающим американским триумфом”. Больше всех ликовал премьер-министр Гарольд Макмиллан, который неделей позже своего суверена должен был лететь в Вашингтон на ряд встреч с Эйзенхауэром. Королева, писал Макмиллан в своем дневнике, “похоронила память о Георге III на веки вечные” (102). Однако британцы невольно почувствовали себя обделенными, читая об импровизированных вылазках и тем более о масштабных телетрансляциях. “Почему ее величество ожила только по ту сторону Атлантики?” (103) – вопрошала лондонская “Daily Herald”.

Выход Елизаветы II на телевидение был обдуманным шагом, и немалую роль в этом новом для королевы начинании сыграл ее супруг. Учитывая увлечение Филиппа техникой, стоит ли удивляться, что именно он сумел разглядеть потенциальную пользу телеэфиров для монархии? Еще в ноябре 1952 года он пророчески заметил, что радио и телевидение “вышли за рамки развлекательных диковинок” (104). Он первым из членов королевской семьи стал вести собственную телепередачу – документальный цикл о своем турне по странам Содружества, показывая снятый в поездке фильм.

С самой коронации Елизавета II с опаской относилась к бесцеремонному вмешательству телекамер. Своими опасениями она поделилась с Иденом в письме, отправленном перед визитом в Америку: “Хуже всего телевидение, но, наверное, когда привыкаешь, оно уже не так ужасно, как на первый взгляд” (105). Еще предыдущим летом она приняла решение впервые выступить с рождественским обращением по телевидению, а не по радио, изменяя ему как раз в двадцать пятую годовщину первого радиовыступления своего деда, короля Георга V. За несколько дней до отправки в Канаду она даже прорепетировала с телесуфлером в импровизированной студии Букингемского дворца. Режиссером выступал Филипп, который и уговорил королеву испытать (106) хитроумный прибор, зачитав свою старую речь. Сперва получилось слишком монотонно, но Филипп внес замечания, и речь зазвучала, по общей оценке, “живее” (107) – добавились улыбки и кивки в нужные моменты.

Канадская трансляция послужила генеральным прогоном перед прямым эфиром 25 декабря, однако Елизавета II все равно волновалась. На ее счету это было уже шестое рождественское обращение. С самого начала они готовились без правительственных “подсказок”, давая монарху возможность раз в год гарантированно обратиться к народу напрямую. Королева всегда подходит к этому наставлению с большой ответственностью, делая в нем упор на веру и чувство долга, внушая народу приверженность высоким идеалам и вдохновляя на благие начинания. Как правило, к речи прикладывают руку личные секретари, однако основная часть сочиняется не один месяц в тесном сотрудничестве с Филиппом и зачастую объединяется какой-то конкретной темой, связанной с событиями уходящего года.

В телевыступлении 1957 года Филипп принимал особенно активное участие (108) и даже привлек своего знакомого с BBC Энтони Крэкстона. Выбрав в качестве студии сандрингемскую Долгую библиотеку за отличную акустику, они поставили там маленький письменный стол на фоне стеллажа с рождественскими открытками и семейными фотографиями. Микрофон прятался в композиции из остролиста на столе, для съемки установили две телекамеры с суфлером.

Готовясь, королева не только тренировалась (109) читать ползущие по экрану крупные строки, но и посмотрела обучающий фильм, снятый диктором BBC Сильвией Питерс. Однако даже после трех репетиций Елизавета II признавалась одному из гостей на праздничном вечере для персонала в Виндзорском замке: “Мой муж, кажется, открыл секрет, как расслабляться перед камерой. А я по-прежнему волнуюсь, потому что для меня это все еще загадка” (110). За несколько дней до передачи (111) Крэкстон сорок пять минут репетировал с королевой текст строчку за строчкой.

Ее величество говорила семь минут (112), периодически поглядывая на лежащую перед ней стопку бумаг и переворачивая страницу. Время от времени она улыбалась краем губ и сжимала руки в ключевые моменты. Телевидение, говорила она, должно “приблизить ее к народу” и сделать ежегодное обращение к жителям Британии и стран Содружества “более душевным и личным”. В то же время она предупреждала о коварстве технических новинок, поскольку “все вокруг стремительно меняется”, вызывая у людей растерянность, “ведь непонятно, что хранить, а что выбросить, как воспользоваться благами нового, не растеряв то хорошее, что имелось в старом”.

Сами по себе “нововведения” не беда, продолжала она. “Беда в недальновидных людях, которые бездумно выбрасывают на свалку вековые идеалы, словно вышедшие из строя механизмы”. Чтобы поддержать оказавшиеся на грани исчезновения “основополагающие принципы”, потребуется, по словам королевы, “особое мужество <…> поднимающее нас на защиту всего правильного, всего истинного и искреннего. Нам понадобится мужество, помогающее противостоять незаметному действию яда цинизма и показать миру, что мы не боимся будущего”.

“Я не могу повести вас на бой, – подытожила Елизавета II. – Но я могу сделать кое-что другое. Подарить вам свое сердце, свою преданную любовь к этим древним островам и ко всем народам нашего братства наций”. Переходя к рождественским пожеланиям, она мельком посмотрела на мужа, стоящего за одной из камер (113), и улыбнулась зрителям сияющей улыбкой.

Выступление, согласно подсчетам, посмотрели тридцать миллионов человек, и пресса, особенно в Соединенных Штатах, провозгласила его достойной отповедью критикам, “пост-олтрингемской королевской речью” (114). По оценке “The New York Times”, Елизавета II держалась “естественно и свободно” (115). “Она продемонстрировала все свое обаяние, изящество и простоту, – писал лондонский обозреватель из “Daily Express”. – Я растрогался <…> до слез” (116). Гарри Трумэн назвал милым замечание о “недальновидных людях”: “До утраты идеалов еще далеко, но мы определенно начинаем о них забывать” (117).

Ни одно рождественское обращение за пять десятилетий не вызывало такого резонанса и не имело такого на удивление мрачного подтекста. “Окончательный вариант на самом деле принадлежит Филиппу” (118), – писал позже Крэкстон. Однако по сути это был результат обмена мнениями между королевой и ее супругом. Она всегда старалась высказывать только то, с чем была внутренне согласна, даже слово “очень” не произносила, если считала его лишним. Поэтому ее клятва в верности народу и призыв “подняться на защиту всего правильного” несомненно шли от сердца, как и глубокая духовность, которой было проникнуто выступление.

Год спустя правительство впервые разрешило сделать телетрансляцию церемонии открытия парламента. (Оно отказалось от телесъемок в 1957 году, когда королева объявила об инициированной Макмилланом и его министрами реформе – учреждении пожизненного пэрства, позволяющего женщинам заседать в палате лордов.) Открытие парламента, как одно из величайших британских торжеств, не менее зрелищно, чем любое событие королевского календаря, а значит, подходит для телевидения. Кроме того, оно напоминает о королевской роли “венца парламента”, собирая вместе палату общин, палату лордов и монарха, когда королева зачитывает правительственную законодательную программу.

Сама церемония построена на вековых традициях и ритуалах. Проводится она неизменно в помещении палаты лордов с ее богато украшенными сводами, витражами и вычурной резьбой.

Накануне церемонии из Тауэра в Букингемский дворец привозят имперскую церемониальную корону и церемониальный меч XVII века, чтобы королева привыкла к почти полуторакилограммовой тяжести на голове. Вечером она обычно садится за свой рабочий стол в этом подбитом фиолетовым бархатом венце, сверкающем тремя тысячами бриллиантов. Был год, когда дворецкий увидел (119) ее величество за разбором документов в короне и розовых домашних тапочках.

Утром церемонии запряженная лошадьми карета везет корону и меч, а также церемониальную шапку из алого бархата с горностаевой опушкой по Мэлл к зданию парламента. Вторая карета везет золотые булавы. Елизавета II называет эти символы королевской власти “рабочей экипировкой” (120) и следит за тем, чтобы лицевая часть короны, с огромным рубином “Черный принц” и бриллиантом “Куллинан II”, была обращена в карете вперед. “Главное – запомнить одно, – подмигнув, сказала она королевскому ювелиру Дэвиду Томасу перед его первой поездкой в Вестминстерский дворец с бесценным грузом. – Где лошади – там перед” (121).

В длинном белом платье, драгоценной цепи ордена Подвязки, длинных перчатках и бриллиантовой диадеме королева вместе с принцем Филиппом, как всегда облаченным в адмиральскую форму, следуют в Ирландской церемониальной карете с четверкой лошадей к Вестминстерскому дворцу в сопровождении гвардейской кавалерии. В Зале для облачений, расписанном фресками на сюжеты артуровских легенд, королева надевает пяти с половиной метровую мантию из алого бархата и корону.

Палата лордов, неизменно битком набитая, напоминает пеструю клумбу. На скамьях восседают пэры в красных мантиях с белой меховой оторочкой по вороту (в 1958 году их ряды впервые пополнились пятнадцатью пожизненными пэрами, в том числе четырьмя женского пола), военные в мундирах, духовенство в церковном облачении и послы во фраках. На большом красном пуфе, олицетворяющем “мешок с шерстью”, пытаются уместиться судьи в париках и черных мантиях.

Процессию возглавляют церемониймейстеры с диковинными средневековыми званиями вроде чрезвычайного герольда Мальтраверса, герольдмейстера Кларенсо и персеванта Красного дракона в расшитых золотом алых камзолах, штанах до колен и шелковых чулках. Вдоль пути следования процессии стоят охраняющие королеву лейб-гвардейцы в шлемах с плюмажем из лебяжьих перьев и знаменитые бифитеры в алых с золотом мундирах до колена, алых штанах, белых брыжах и черных тюдоровских шляпах.

Елизавета II в сопровождении четырех пажей и двух фрейлин, под руку с принцем Филиппом, величественно шествует по Королевской галерее в палату. Перед ней несут меч и церемониальную шапку, болтающуюся на длинном шесте, а возглавляют процессию, пятясь задом, два главных церемониймейстера – граф-маршал и лорд-обер-гофмейстер. Ровно в половине двенадцатого утра королева садится на позолоченный трон под золотым балдахином, а Филипп устраивается по левую руку от нее на таком же троне, но несколькими дюймами ниже.

“Черная булава” – чиновник, выступающий от лица королевы, проходит в палату общин, где перед его носом демонстративно захлопывают дверь в знак независимости нижней палаты. (Ни один монарх не переступал порог палаты общин с 1642 года, когда король Карл I, ворвавшись на заседание, попытался арестовать пятерых депутатов.) После трех громких ударов в дверь жезлом из черного дерева “Черную булаву” допускают в палату, где он велит депутатам “немедленно предстать перед ее величеством в палате лордов”. Депутаты парламента во главе с премьер-министром, кабинетом и лидером оппозиции встают за деревянным барьером у входа в палату лордов – их место там. Теснящиеся на пятачке в шесть на три с половиной метра политики несколько приземляют пышную церемонию, “выглядя, словно обвиняемые на суде” (122), как писал американский посол Дэвид Брюс.

Лорд-канцлер взбирается на помост и достает из красного шелкового мешка речь, написанную премьер-министром и кабинетом, которую вручает королеве. Ее величество старательно зачитывает законодательную программу правительства на предстоящий год – длится это не больше пятнадцати минут. “По-моему, я произнесла скучнейшую и зануднейшую речь в жизни, – делилась она с Пьетро Аннигони во время сеанса позирования после церемонии 1969 года. – Но что поделать, такой материал. Пытаешься добавить хоть чуточку эмоций, однако оживить этот текст человеку просто не под силу” (123). Не забудем и о короне, которая весит ровно столько, на сколько выглядит. Даже несколько часов спустя “шея по-прежнему не гнется” (124), – призналась Елизавета II однажды.

Речь 28 октября 1958 года, длившаяся две минуты десять секунд, оказалась одной из самых коротких и совпадала, кроме того, с убеждениями самой королевы, содержа общие места о сближении с Содружеством, поддержке ООН и Атлантического альянса. Королева говорила об историческом значении телетрансляции открытия парламента, позволяющей “многим миллионам моих подданных <…> наблюдать обновление парламентской жизни” (125). Она упомянула и о визите “с моим дорогим супругом” в Канаду, запланированном на следующее лето, а затем в Гану, провозгласившую в 1957 году независимость от Британии.

Однако перед тем, как отбыть в Гану, Филипп отправился еще в один визит доброй воли на борту “Британии”, посетив за четыре месяца Индию, Пакистан, Сингапур, Бруней, Борнео, Гонконг, Соломоновы острова, острова Гилберта и Эллис в Тихом океане, Панаму, Багамы и Бермуды. Вернулся он в конце апреля 1959 года, и немного погодя Елизавета II наконец снова оказалась в положении. Несколько лет спустя пошли слухи, будто принц Эндрю, появившийся на свет в результате этой беременности, был зачат как раз во время долгого вояжа Филиппа – от Генри Порчестера, близкого друга королевы и такого же увлеченного коннозаводчика. Однако, учитывая, что принц родился в середине февраля 1960 года, зачатие приходилось на май предыдущего года, когда королева и Филипп “почти не расставались” (126), согласно последующему расследованию Найджела Демпстера, автора колонки светских сплетен и покаянному инициатору тех самых слухов.

Как только беременность ее величества подтвердилась, Мартину Чартерису было выдано конфиденциальное поручение. “У меня будет ребенок, к появлению которого я уже довольно давно стремлюсь, – сообщила она помощнику личного секретаря. – Это значит, что я не смогу отправиться в Гану, как планировалось. Поэтому я поручаю вам поехать и объяснить ситуацию [президенту Кваме] Нкруме, но попросить его держать язык за зубами” (127).

Елизавета II с Филиппом продолжили тем временем свое шестинедельное путешествие протяженностью в пятнадцать тысяч миль по Канаде с посещением всех провинций и территорий. На совместное с Соединенными Штатами открытие морского пути Святого Лаврентия 26 июня чету Эйзенхауэр пригласили на ланч на борту “Британии”. Десять дней спустя королева и Филипп на четырнадцать часов прилетели в Чикаго, и президент снова предоставил им лимузин – на этот раз с открытым верхом. Мэр Ричард Дейли (128) расстелил красную дорожку через Лейк-Шор-драйв, представил Елизавете II своих семерых детей и провозгласил: “Чикаго ваш!” (129) Эйзенхауэр передал в письме королеве слова своего шофера, который “никогда не видел подобного воодушевления в толпе, выстроившейся вдоль улиц” (130).

Королева страдала от токсикоза, который умудрялась скрывать, хотя и пролежала в постели несколько дней во время путешествия по Юкону. Пресс-служба сослалась на легкое расстройство желудка, и, отлежавшись, ее величество продолжила визит. Через неделю после возвращения в Лондон 1 августа дворец официально объявил о беременности, и королева направилась в Балморал на ежегодный отдых.

Гарольд Макмиллан, отложивший выборы до возвращения королевы, использовал его как приманку, чтобы убедить Эйзенхауэра посетить Британию в рамках планируемого мирового турне. Премьер-министр понимал, что визит американского президента сильно повысит шансы его партии в предстоящей кампании. Узнав, что Эйзенхауэр колеблется, Макмиллан пустил слух, что “королева глубоко оскорбится” (131), если он обойдет Великобританию стороной. Поскольку ее величество не планировала возвращаться в Лондон, Эйзенхауэр принял приглашение провести два дня в Балморале.

28 августа принц Филипп встретил Айка, Мейми и их сына Джона в абердинском аэропорту и сопроводил в Балморал. Президент с компанией быстро подстроились под замковый распорядок, общаясь с королевской семьей и друзьями, среди которых был граф Уэстморлендский (132), лорд и леди Порчестер, а также Доминик Эллиот, сын 5-го графа Минто и друг принцессы Маргарет.

“Королева отлично ладила с Эйзенхауэром, – вспоминал Эллиот. – Президент был очень интересным человеком, отличным парнем и замечательно вписывался в компанию” (133). От охоты на куропаток Айк отказался, однако ее величество устроила для него пикник на берегу Лох-Мика и даже пожарила на решетке шотландские оладьи, вспомнив уроки виндзорской кухарки, полученные во время войны. Президент был так впечатлен, что попросил рецепт – Елизавета II выслала его через несколько месяцев, извиняясь за ингредиенты в расчете на шестнадцать человек. “Когда едоков меньше, я просто уменьшаю количество муки и молока”, – поделилась она советом, добавив, что “тесто нужно хорошенько взбить” (134).

Королева-мать устроила Эйзенхауэрам веселую коктейльную вечеринку в Беркхолле перед отъездом. Президент охарактеризовал визит как “во всех отношениях идеальный” (135) и отдельно поблагодарил королеву за прощальный подарок – куропаток, подстреленных на охоте. На следующий вечер он отужинал ими в Чекерс-Корте с премьер-министром.

Макмиллан и тори одержали полтора месяца спустя убедительную победу на всеобщих выборах. Премьер-министр написал королеве, которая тогда была почти на шестом месяце беременности, что ей нет необходимости возвращаться в Лондон досрочно. В том году она пропустила из-за своего положения церемонию открытия парламента, и речь вместо нее зачитал лорд-канцлер.

Несмотря на вынужденную необходимость отложить визит ее величества в Гану, в конце ноября в качестве представителя королевы туда отправился Филипп – отчасти чтобы успокоить Нкруму, глубоко огорченного срывом приезда суверена. Филипп произнес за шесть дней восемь речей (136), посвященных пропаганде академических свобод в университетах, содействию научным исследованиям и привлечению молодежи в медицинские профессии. Похвала “великому национальному пробуждению” (137) страны была встречена одобрительно, и Филипп обещал вернуться в 1961 году уже с супругой.

На седьмом месяце беременности королева временно отстранилась от своих официальных обязанностей. Однако оставалось одно незаконченное дело, требующее завершения. Когда Макмиллан приезжал в Сандрингем в начале января 1960 года, королева сообщила, что хотела бы пересмотреть вопрос с фамилией, который не давал покоя ее мужу с тех самых пор, как в 1952 году она решила предпочесть Виндзоров Маунтбеттенам. “Королева попросту хочет (имея на то полное право) сделать приятное мужу – которого безумно любит, – писал премьер-министр в своем дневнике. – Но мне не нравится <…> грубость принца по отношению к ней из-за этих разногласий” (138). Дальше следует загадочная фраза: “Я никогда не забуду, что она рассказала мне тем воскресным вечером в Сандрингеме”.

Вскоре после этого разговора Макмиллан отбыл с визитом в Африку, оставив решение щекотливой семейной проблемы ее величества на Рэба Батлера, своего заместителя, и лорда Килмура, исполняющего в качестве лорда-канцлера роль главы судебной системы страны. 27 января Батлер отправил Макмиллану в Йоханнесбург телеграмму, сообщая, что королева “твердо намерена” (139) изменить решение в пользу Филиппа. Однако есть свидетельство, что Батлер сообщил по секрету одному знакомому, будто Елизавета II “была в слезах” (140).

В ходе совещаний с личными секретарями и министрами была принята формула, по которой королевская семья по-прежнему будет называться “домом и династией Виндзоров”, однако “некоролевские потомки” (141) Елизаветы II – начиная с внуков, которым не положено обращение “королевское высочество”, – получат фамилию Маунтбеттен-Виндзор. Прямые наследники, включая всех королевских детей, останутся Виндзорами. Казалось бы, никаких разночтений, однако тринадцать лет спустя принцесса Анна по наущению Дики и принца Чарльза (142) нарушит порядок, расписавшись в день своей свадьбы как Маунтбеттен-Виндзор.

Елизавета II призналась Макмиллану, что этот компромисс для нее “как гора с плеч” (143). В своем официальном заявлении от 8 февраля она объявила, что “на королеву это долго давило, и решение выстраданное” (144). 19 февраля 1960 года она родила в Букингемском дворце своего второго сына, и радостную весть встретила собравшаяся у ограды ликующая толпа. Как любящая жена, Елизавета II назвала мальчика в честь отца Филиппа, которого тот потерял пятнадцать лет назад.

Макмиллана восхитил “решительный блеск ее прекрасных глаз”.

Елизавета II со своим третьим премьер-министром Гарольдом Макмилланом в Оксфордском университете. Ноябрь 1960 года. © Popperfoto/Getty Images

Глава седьмая

Новые начинания

За два месяца до собственного тридцать четвертого дня рождения Елизавета II произвела на свет третьего ребенка. В отличие от первых лет брака, когда родились Чарльз и Анна, теперь у нее имелись королевские обязанности, посягающие на “декретный отпуск”. “Долг для нее был превыше всего, решительно всего, – вспоминал помощник личного секретаря сэр Эдвард Форд. – Вот начинаются роды, мы знаем, что какое-то время ее не увидим. Однако проходит какой-то мизерный срок, то ли сутки, то ли двое суток, и она как ни в чем не бывало просит прислать ей новые документы, если уже поступили” (1).

Эндрю Альберту Кристиану Эдварду, номеру второму в очереди на британский престол, едва исполнилась неделя от роду, когда все внимание перетянула на себя двадцатидевятилетняя принцесса Маргарет, объявив о помолвке со своим ровесником, знаменитым фотографом Энтони Армстронг-Джонсом. Сестра королевы, пережившая горькое разочарование после неудачного романа четырехлетней давности с Питером Таунсендом, стала заметной фигурой в лондонском бомонде. Ее прически менялись в зависимости от настроения, а роскошные изгибы облачались в откровенные наряды ярких цветов. (Нэнси Митфорд, ужаснувшись ее неаристократичным туфлям с открытым носком, назвала ее “Пигмейка-пальцы-наружу” (2).) Заядлая курильщица, Маргарет прославилась своими двадцатипятисантиметровыми мундштуками и любовью к виски “Феймос Граус”, которым частенько злоупотребляла.

Если королева вовлекала людей в беседу, то принцесса Маргарет атаковала их своим “манерным мурлыканьем” (3), как описал ее выговор директор музея Рой Стронг. Она гораздо строже относилась к формальностям, чем королева, отвергая даже друзей, если они невольно нарушали протокол словом или жестом. “Только попробуйте пропустить “королевское” в “вашем королевском высочестве”, она вас в клочки порвет, – свидетельствовал один из ее знакомых. – Высочеств полным-полно в арабских странах. А я – королевское высочество” (4). В фильме “Королева” с Хелен Миррен есть вполне правдоподобный момент, когда Елизавета II говорит: “Я не измеряю глубину реверансов, этим занимается сестра” (5).

Примечания

1

Перевод А. Круглова.

2

Здесь и далее см. раздел “Источники цитат” на с. 569.

3

4 июля – День независимости США от Королевства Великобритании. (Здесь и далее прим. перев.)

4

“Детская газета” (англ.).

5

Очень естественная (фр.).

6

Жизнерадостность (фр.).

7

“Сардинки” – разновидность пряток: один человек прячется, а остальные, найдя его, должны вставать рядом, тем самым все больше выдавая укрытие другим. Последний обнаруживший укрытие прячется следующим.

8

Филе морского языка “Маунтбеттен”, тушеные куропатки и мороженое “Принцесса Елизавета” (фр.).

9

Под псевдонимом Спай (Шпион) публиковались в журнале “Vanity Fair” карикатуры британского портретиста и шаржиста Лесли Мэтью Уорда.

10

Мото-Сити – одно из прозвищ города Детройт.

11

Пост граф-маршала – обер-церемониймейстера и главы геральдической палаты – наследственный в роду герцогов Норфолкских, и, поскольку они придерживаются католической веры, до парламентского акта 1824 года в коронации принимал участие протестант – заместитель обер-церемониймейстера.

12

“Да здравствует королева Елизавета! Да здравствует! Да здравствует!” (лат.)

13

“Lost Marbles” напоминает об “Elgin Marbles”, “мраморах Элгина” – коллекции древнегреческой скульптуры, в начале XIX века вывезенной из Греции лордом Элгином, британским послом в Константинополе, и ныне хранящейся в Британском музее. Эти “мраморы”, как и сам лорд Элгин, стали у современников притчей во языцех.

14

Она сегодня очень красива (фр.).

15

1 Цар. 15: 4.

16

Айк – прозвище Дуайта Дэвида Эйзенхауэра, 34-го президента США.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.