Княжна Эмете была права, говоря, что ее брак – дело мудреное.
      На другой день Шмитгоф отправился к своему пастору и объяснил ему все дело. Старик священник, расспросив все, объявил, что постановления церкви не дозволяют ему венчать магометанку с христианином и что княжна необходимо должна прежде креститься… Музыкант был поражен открытием, но понял, что священник прав. Когда он вернулся к княжне с ответом пастора, она призадумалась и была видимо поражена.
      – Я не знаю, что делать! – произнесла она наконец. – Надо подумать…
      – Надо креститься в мою веру, – сказал он робко и нерешительно.
      – Никогда! – промолвила княжна.
      – Другого исхода нет…
      – Переходите в мою… – как вызов бросила она эти слова, упорно глядя в лицо его и будто говоря глазами: «Будешь ты способен на такую низость или нет?»
      – Я вас люблю… Страстно… безумно… – начал молодой человек.
      – Но веры для меня своей не покинете…
      – Нет! – прошептал через силу артист, будто боясь этих слов.
      – За такие чувства я вас и полюбила! Да… Каждый из нас останется в своей религии… Поезжайте к вашему пастору и скажите, что за наше венчание он получит десять тысяч! Не согласится – обещайте двадцать и более. Другого средства нет.
      Шмитгоф через час уже был снова у пастора, но не застал его дома… Вечером он опять отправился и тоже не застал, но заезжавший домой священник просил его через лакея приехать наутро.
      Утром все уладилось… Деньги, т. е. целое состояние соблазнило, видно, старика. Он согласился венчать за двадцать пять тысяч, но с двумя условиями. Первое: уплата денег перед венчанием, и второе: обязательство соблюсти полную тайну со стороны венчающихся.
      Последнее условие было не только выполнимое, но даже необходимое самим жениху с невестой из боязни мести князя.
      Шмитгоф имел, однако, неосторожность рассказать тотчас пастору, насколько им самим нужна тайна из-за князя Потемкина, и старик, старожил Петербурга, призадумался…
      – Может вместо вас достаться мне… когда вы будете далеко, вне его власти.
      Шмитгоф понемногу уверил, однако, старика, что князь и не узнает, что он и Эмете были обвенчаны, так как они тотчас уедут в Персию.
      Пастор смущался и колебался, но, однако, согласился окончательно.
      И в то же утро Шмитгоф обрадовал невесту согласием священника… Она же объявила ему, что переговорила уже с Абдурахимом, который очень обрадовался ее сообщению, так как не любит Гассана.
      На следующий день пастор неожиданно прислал за Шмитгофом, прося к себе по важному делу. Артист, чуя беду, поскакал и с первых же слов старика пришел в отчаяние.
      Пастор объяснил, что посвятил предыдущий день на расспросы в городе, и, узнав много нового, отказывался наотрез. Ему рассказали все… Друзья из русских объяснили ему, что с князем шутить нельзя, хотя бы и иностранцу… А тем более и легче можно меня погубить, – прибавил пастор от себя, – что и деяние будет противное законам церкви. Если б княжна была христианкой, то он еще решился бы и в случае преследований со стороны Потемкина уехал бы на родину, где мог бы поселиться. Но совершать незаконное деяние в таких обстоятельствах немыслимо.
      – Меня отрешат, лишат сана и сошлют, – сказал он. – Если же она крестится, то я буду прав пред моим духовным начальством и могу жить на родине.
      Шмитгоф вернулся к невесте и объявил ей новость… Княжна долго молчала, закрыв лицо руками.
      Вечером, когда уезжавший Шмитгоф снова был у нее, она встретила его словами:
      – Поезжайте завтра – скажите пастору, что я крещусь… Перехожу в вашу веру…
      Шмитгоф вскрикнул…
      – Да. Я люблю вас, другого исхода нет. Но пусть все это будет в один день, зараз. Это мое условие непременное. Я надеюся, что теперь он может согласиться.
      На другое утро Шмитгоф снова поехал к пастору и сиял от счастия, но приехал к княжне вне себя от отчаяния. Пастор все-таки наотрез отказывался.
      – Отчего? – воскликнула княжна.
      – Боится. Он опять собирал по городу всякие слухи. Все уверяли его, что князь настолько влюблен в вас, что в его гневе и мщении не будет предела жестокости… Пастор согласится только в том случае, если будет разрешение императрицы.
      – Он безумный! Разве я могу? Разве это условие?.. Через кого же мы будем просить царицу… Да наконец… Это невозможно…
      И они просидели целый час в унынии.
      – Вы согласились перейти в мою веру….– сказал наконец Шмитгоф. – Я делаю ту же уступку. Я перехожу в магометанство. Нам достаточно венчаться по обряду вашей веры у Абдурахима.
      Княжна потрясла кудрявой головкой.
      – Этим все препятствия устраняются, – сказал артист.
      Княжна усмехнулась коварно и презрительно… Шмитгофа кольнуло.
      – Христианин не может и не должен переходить в нашу веру… У меня на родине таких презирают. Все это вздор! А вот что не вздор. Вы завтра же поедете просить заступничества у единственного в Петербурге человека, который не побоится князя. К Зубову! Если он прикажет пастору, тот согласится.
      Шмитгоф подпрыгнул от радости.
      – Да! Да! Да!
      Через два дня Шмитгоф рано утром был у Зубова.
      Заявив лакею, что у него есть дело до господина Зубова, о котором ему уже говорено было, он велел доложить о себе.
      – Как ваша фамилия? – спросил лакей и озадачил прибывшего.
      Под каким же именем явиться к Зубову? Как назваться? Вот что озадачило артиста. Он является просить о деле, от которого зависит вся его жизнь. Уместно ли тут продолжать комедию самозванства? Тем более неуместно, если княжна знает давно правду… от самого князя, то, стало быть, весь Петербург знает правду. Потемкин, неизвестно зачем, продолжает играть роль обманутого и все зовет его – маркизом Морельеном. Но ведь Зубов и не слыхал его настоящей фамилии и может отказать неизвестному лицу.
      Молодой человек запнулся на минуту и велел наконец доложить…
      – Приезжий из-за границы скрипач, живущий у князя Таврического.
      Зубов удивился его появлению и, догадавшись, что это – пресловутый французский эмигрант, заинтересовался.
      «Что такое? – подумал он. – Князь его прогнал! Хочет ко мне наниматься. Что ж. Только уж с уговором возьму – не под титулом маркиза».
      И Зубов велел ввести скрипача.
      Шмитгоф, смущаясь от предстоящего объяснения и просьбы, нетвердыми шагами вошел в кабинет. Но ласковость Зубова и добродушно-веселый, хотя отчасти насмешливый тон, с которым он принял музыканта, несколько ободрили его.
      Он стал передавать дело подробно… Зубов не перебивал и слушал его с видимым любопытством. О княжне, ее красоте и состоянии он слышал много раз от друзей и знакомых. О том, что князь влюблен в персиянку, говорилось повсюду. Интересуясь всем, что касалось до Потемкина, Зубов давно подсылал своих доверенных в «грузинский дом» разузнать всю подноготную. Но они, конечно, попались в сети еще более. И в результате Зубов узнал об Эмете только то именно, что она пожелала. Выслушав теперь подробное объяснение музыканта, Зубов, видимо, был доволен.
      – Я рад вам помочь. Всячески. Но что же я могу? – спросил тот музыканта.
      Тот передал подробно свои переговоры с пастором и его боязнь мести князя.
      – Только-то…
      – Только… Но все в этом… Все наше несчастье. Если ваше превосходительство за нас скажете пастору одно слово, обещаете заступничество ваше – он не побоится.
      – В таком случае поздравляю вас с вашей свадьбой… Обождите здесь в приемной. Я сейчас пошлю курьера за вашим пастором.
      Шмитгоф вышел в соседнюю горницу и вскоре увидел, как курьер тройкой в дрожках проскакал к Невскому проспекту.
      Пока артист дожидался, флигель-адъютант послал за своим братом, полковником Николаем Зубовым, и, смеясь, объяснил ему казус с Потемкиным.
      Артист между тем радовался придуманному княжной средству выйти из затруднения и нетерпеливо глядел в окно.
      Наконец появилась тройка в дрожках, и около курьера сидел пастор. Старика провели к Зубову.
      Не скоро, однако, вызвал Зубов артиста, а когда позвал, то объявил ему, смеясь и показывая на пастора:
      – Ну-с, господин Шмитгоф, дело уладится, если княжна согласится иметь в качестве свидетеля при крещении одного офицера, присутствие которого требует господин пастор ради своей безопасности. Стало быть, все зависит от княжны, ее согласия принять якобы в крестные этого офицера.
      – Кого же?
      – Господина Платона Зубова.
      – Помилуйте… Это такая честь! – воскликнул артист, сияя от восторга.
      – Ну вот, поезжайте и скажите княжне. И если она согласна – вы пришлите меня уведомить, когда будут ее крестины и ваше венчание. Я готов изображать и крестного и посаженого.

      Любезность Зубова разрубила гордиев узел, т. е. устраняла все затруднения.
      Однако не все были счастливы и довольны.
      Старик пастор тревожно думал и обдумывал все последствия.
      Друзья напугали пастора, что он случайно попал между двух огней. Были случаи такой борьбы не раз и свежи в их памяти…
      Пастор многое сам понимал и передумывал теперь и чувствовал, что у него все-таки кошки на сердце скребут. Сначала он хотел тайно и скрытно обвенчать влюбленную парочку и, получив крупную сумму, тотчас уехать подальше, а теперь, с этим сильным якобы покровителем, будет, пожалуй, беда и Зубову, и ему!..
      Известие, привезенное княжне Шмитгофом, что, по настоянию робкого пастора, сам Зубов будет присутствовать при ее крещении и венчании, привело Эмете в восторг. Точно будто ей только этого и хотелось…
      Она запрыгала как ребенок и захлопала в ладоши. Она не утерпела и тотчас выбежала к себе в спальню, где сидела и кроила платье ее горничная Параша.
      – Зубов, Зубов будет! – воскликнула княжна. Параша вскочила с места.
      – Где? Здесь?
      – Нет. В церкви свидетелем…
      Эмете объяснилась, и Параша тоже просияла.
      – Пастора так напугали в городе князем, что без присутствия Зубова на свадьбе не соглашается венчать меня.
      И, оставив радостную Парашу одну, княжна выбежала назад к жениху.
      Горничная отпросилась выйти со двора у Фатьмы и через полчаса была уже на пути к Таврическому дворцу, где, по приходе, долго таинственно совещалась с братом-лакеем Дмитрием.
      Отпуская сестру обратно, Дмитрий сказал шутя:
      – Ну, прощай, Паранька. Скоро, стало быть, твоей службы конец. Князь слово сдержит. Выходит, тебя можно хоть сейчас уж и с лихим женихом, и со здоровым приданым поздравить.
      В тот же вечер у князя был Баур, и между ними шло совещание.
      Князь сидел задумчив, но с более ясным лицом и более веселый, нежели был за весь день.
      – Еще он сказывал, что приличнее и желательнее было бы, если бы не в самом храме шум был. Говорит, зачем князь не хочет раньше помешать, еще на дому, когда он с женихом соберется…
      – Зазнался! – кратко промолвил князь и прибавил: – Не его это дело. Зубов-то поедет прямо в храм, а не на дом. Ну, его пустобрешества мне слушать нечего. Ты лучше подумай-ка вот да скажи: кого же?
      – Я не знаю, отчего вы Немцевича бракуете? Он усердный.
      – Толстая он индюшка! – отозвался князь. – Его только за рагат-лукумом в Москву гонять можно. За прошлый раз пробарабанил поясницей тысячу двести верст до Белокаменной и обратно, ну жиру с него и сняло малость. Бодрей стал. А где же его на этакое дело главным посылать?
      – Меня, сказываю, пошлите командиром.
      – Сказал – не хочу. Неподходящий ты. Да и зачем тебе Зубову идти в bete noir.
      Баур помолчал и воскликнул:
      – Брускова… Вот кого…
      – И да, и нет… – отозвался князь. – А где он, шельма?
      – Сидит у невесты. У Саблуковых. Да невесел, горюет, что ваше расположение потерял. И свадьба его не на радость.
      – Не надувай. Спасибо еще, что из Шлюшина ради девочки выпустил. Ну, да вот что… Я его обещал совсем простить, коли мое дело выгорит… Возьми его опять и наряди тоже в поход. Но главнокомандующим и его нельзя… Робок и не сметлив. Тут нужен хват!
      Наступило молчание.
      – Стой! Готово! – вскрикнул князь. – Нашел: Велемирский!
      – Да, это, пожалуй, лучше всего! – весело сказал Баур. – Хорошо надумали, Григорий Александрыч. И вам преданный человек, и голова отчаянная. Лишь бы не пересолил только. Поранит кого! – рассмеялся Баур.
      – Свиту княжны все равно надо по домам распускать.
      На другой день граф Велемирскяй, вызванный к Потемкину, сидел у него и слушал объяснение предприятия князя относительно княжны Эмете.
      Наконец Потемкин кончил и сказал:
      – Ну, могу я на тебя положиться?
      – Я так виноват перед вами, ваша светлость, – ответил граф, – за прошлый случай на бале, что готов хоть на луну лезть для вас… Вы поступили со мной как родной…
      – Вот то-то, вы, молодежь. А небось как злился на меня, что я тебя отогнал от дамы и прогнал с бала. Только, чур, исполнишь ли ты указ мой? Никому ни слова, что знаешь.
      – Свято исполню.
      – Ну, ладно. А теперь я одного опасаюсь. Баур говорит, коли ты распалишься, то начудишь… Не убей кого в сумятице…
      – Будьте спокойны. Зачем, – рассмеялся граф. – Это от них будет зависеть… От их строптивости.
      Наконец однажды к Зубову явился в полдень переводчик княжны, Саид-Аль-Рашид, и, принятый им, объяснил ему своим диким русским языком, что завтра ввечеру, в восемь часов, известные ему лица поедут в церковь венчаться.
      Зубов приказал двум офицерам к вечеру приготовиться, чтобы сопровождать его в «некую забавную поездку» в качестве адъютантов.
      Он не думал о церкви, крестинах и венчании княжны, хотя его интересовало видеть очень хорошенькую женщину, судя по единогласному отзыву всех, ее видавших. Зубова занимала и забавляла иная мысль. Он воображал себе князя, получающего известие о браке княжны, о том, что она уже даже не невеста, а молодая жена… И чья же? Того же цыгана, жида или венгерца, который его уже раз одурачил на весь город, а теперь одурачит еще больнее.
      «Но хороша, однако, и княжна эта, – думал он, – выходящая замуж за безродного пройдоху скрипача. Сомнительная княжна… Может быть, тоже из цыган!»
      Мысли о княжне, которую все признавали за красавицу и кокетку, привели молодого человека к мысли: «Не поехать ли к ней? Поглядеть, познакомиться».
      «Ведь даже неловко ехать на свадьбу, ни разу не видав ее!» – решил он.
      А в это самое время, час в час, у князя, среди комнаты, стояло в сборе несколько человек офицеров, из коих трое в первый раз переступили порог частных апартаментов князя.
      Все его ожидали.
      Тут был, между прочим, и Брусков, довольный, счастливый, прощенный князем и принятый вновь на службу с условием отличиться в этот день. В чем – он не знал еще.
      После всех явился граф Велемирский, веселый, сияющий, и оглянул команду, которую ему поручал князь.
      – Известно им? – спросил он Баура.
      – Нет. Князь объяснит сам… А вы готовы?
      – Готов… Вот что? Пистолеты брать с собой?
      – Уж не знаю, – усмехнулся Баур. – Полагаю, что князь не позволит брать. Зачем?
      Офицеры, услыхав беседу, стали переглядываться и коситься на графа и Баура. Больше всех смутились Немцевич и Брусков. Новички еще могли желать отличиться ради князя и сразу выйти в люди, т. е. поступить во дворец на службу.
      Брусков боялся вообще таких положений, где пускается в ход оружие, и сумел даже в войну на Дунае очутиться делопроизводителем в канцелярии.
      Наконец появился князь, оглянул всех и вымолвил:
      – Ну, судари молодцы, услужите мне. Награжу всякого тем, что попросит. В чем дело – не ваше дело! Что прикажет вот граф. Он – ваш командир, и вы должны ему завтра повиноваться как бы на войне. Скажу только – вам придется отбить женщину у ее охраны, но не бить никого.

      Зубов свой визит в «грузинский дом» долго помнил потом… Когда княжне доложили о его приезде, она отвечала вопросом, т. е. велела спросить господина Зубова, зачем он пожаловал.
      Зубов, ожидая, что княжна его примет с восторгом, был неприятно озадачен и даже изумлен.
      – Доложи княжне, – сказал он, – что я желал с ней заранее познакомиться ввиду того дела, которое она знает…
      Княжна приказала просить.
      Когда Эмете вышла к гостю, он был приятно поражен и мысленно отдал ей дань восхищения.
      «Действительно прелестный котенок!» – подумал он словами всей столицы.
      – Благодарю вас за честь… – заговорила княжна, прося гостя садиться… – Но очень сожалею, что вы ко мне пожаловали.
      – Я вас не понимаю, княжна, – сказал Зубов, изумляясь и поневоле смеясь этой наивной манере принимать. – Объяснитесь.
      – Объясниться вполне ясно я не могу… Но скажите мне вы… Зачем вы приехали сюда?..
      Зубов объяснил, удивляясь, что ввиду ее просьбы быть свидетелем при ее свадьбе и заступником против преследований ее угнетателя он пожелал с ней познакомиться. Княжна отвечала, что она никогда не просила жениха ходатайствовать об этом, не желая навлекать на господина Зубова – срам и позор.
      – Что вы хотите сказать?
      – Я хочу сказать, что моя свадьба будет самый ужасный соблазн, скоморошество… по милости князя. И вы, будучи свидетелем, попадете в смешное положение.
      – Почему же, княжна? Вы думаете, что князь что-либо предпримет, не допустит вас обвенчаться?
      – Я боюсь… Почти уверена в этом заранее! – воскликнула Эмете.
      – Но я за вас заступлюсь! За этим я и буду… Я был очень рад, что Шмитгоф меня пригласил, а пастор поставил даже условием мое присутствие…
      – Я вас прошу, глаз на глаз, господин Зубов, не быть на этой свадьбе… Я не хочу, чтобы над вами смеялись потом.
      Говоря это, княжна глядела пристально в лицо Зубова своими прелестными зелеными глазками, и какая-то странная тревога, помимо ее воли, сказывалась в чертах ее лица и во взгляде. Она будто боялась его ответа, его решения.
      Зубов молчал и не знал, что ответить… Его умолял жених согласиться… Он был рад случаю досадить князю. А теперь невеста просит его бросить все… Конечно, надо опять согласиться, т. е. бросить затею.
      – Извольте, княжна… Не могу же я насильно предлагать вам свою помощь.
      – Ну, вот и отлично! – громко воскликнула Эмете с неестественной, будто сыгранной веселостью и тотчас прибавила: – Да и где же бороться с князем?..
      – Ну это… Это позвольте, княжна… Позвольте не согласиться.
      – Вы воображаете, например, что если вы явитесь чьим-либо свидетелем или покровителем, то князь не посмеет ничего сделать.
      – Ему будет труднее… Он не решится… Я уверен, что если бы он что-либо затевал против вас, то после вашего венца, при котором я был бы в качестве посаженого, – он ничего не сделает.
      – Ах, вы ничего не понимаете… Вы малый младенец! – воскликнула Эмете.
      Зубов слегка обиделся, как всякий молодой человек, когда ему женщина бросает в лицо его молодость в виде упрека.
      – Князь вас с лица земли стереть может! В шуты нарядить! И я не хочу, слышите ли вы, этого. Я не хочу, чтобы это было из-за меня… Вы меня потом возненавидите, а я этого не желаю…
      Княжна говорила горячо и не смотрела почти на гостя, но все-таки хорошо видела действие ее слов.
      – Позвольте же, княжна, мне доказать вам на деле, что вы ошибаетесь… Во всем ошибаетесь… Вы преувеличиваете могущество князя и уничижаете мое положение…
      – Как? Вы все-таки будете? – воскликнула Эмете. – Ну, так я вам говорю… что вы не посмеете быть… А если решитесь быть… то будете уничтожены князем…
      Зубов досадливо рассмеялся.
      – Буду и докажу вам, что вы ошибались…
      – Я молчу… Я свое сказала. Все сказала… Мне вас жаль… Очень жаль… Вы себя губите… – И княжна покачала головой, усмехаясь, прибавила:– Вам с князем тягаться!! Вам…
      Зубов встал и уже несколько раздражительно, смеясь, выговорил:
      – Вот увидим. До свидания…
      Зубов протянул руку.
      – Еще одумаетесь… – шепнула лукаво и насмешливо княжна, тоже подавая руку.
      Зубов нагнулся, очевидно, с целью поцеловать ее. Эмете быстро отдернула руку.
      – Княжна… Поцеловать руку у нас не считается оскорблением для хорошенькой женщины.
      – Нет. Я не хочу…
      – Ну, я прошу, настаиваю…
      – Никогда!
      – Ну, хотя бы за все те неприятные, оскорбительные слова, которые вы мне наговорили сейчас.
      – Ни за что!
      – Я вас умоляю…
      – Ни за что! Никогда! Хоть убейте…
      – Я вас умоляю, княжна. Я не уйду без этого! – вдруг заупрямился Зубов, как баловень столицы.
      Эмете была первая женщина, которая не оказалась счастливой от такого знака внимания с его стороны.
      Наступило молчание. Зубов стоял, протянув руку, и видно было по его лицу, что он не уступит.
      – Я не уйду… Не уйду! Хоть до вечера… – шепнул он, глядя в прелестное личико княжны.
      – Но я не могу допустить этого… У нас это не в обычае… Поймите…
      – Вы в России, а не в Персии…
      – Что ж из этого?..
      – Мы одни… Никто не увидит, не узнает.
      Княжна молчала, стояла опустив глаза и сильно смущенная. Даже лицо ее зарумянилось сильнее.
      – Оставьте это… Прощайте! – вымолвила она наконец.
      – Повторяю десятый раз: ни за что! Вы упрямы. Я тоже.
      Княжна двинулась в сторону. Зубов догадался и заступил ей дорогу. Она очутилась между ним и диванчиком, как в западне.
      – Послушайте, если так… – заговорила она.
      – То я буду кричать и звать моих к себе на помощь, – прибавил Зубов, смеясь.
      – Нет… Если вы так упрямы, то я уступаю! Уступаю насилию… Но руку я вам все-таки не дам. Это не обычай у нас… Целуйте меня!
      – Вас?! – воскликнул Зубов.
      – Да, целуйте меня… Это возможнее… Тут ничего особенного не будет… А руку я не могу. Ну… Изволь-те-с!..
      И княжна, став вполоборота, подставила свою щеку. Зубов смутился в свой черед от неожиданности, но был слишком светский человек и слишком шалун в юности, чтобы терять время и раздумывать…
      Он нагнулся и крепко поцеловал румяную щечку княжны.
      В ту же секунду она юркнула мимо него и убежала из гостиной.
      Зубов постоял мгновение один среди горницы, как бы приходя в себя от неожиданной, странной сцены. Потом он рассмеялся и двинулся уезжать.
      «Вот уж не ожидал! – думал он. – Не хотела принимать! Наговорила с три короба дерзостей! Не дала руки и подставила личико!.. Однако понятно, почему Питер от нее в восхищении. Замечательный зверек!.. Прелестный котенок!..»

      Наступил день и время, назначенное для тайного венчания.
      К вечеру тревога пастора усилилась и перешла в лихорадочное волнение, так как за час до назначенного времени старика поразило странное обстоятельство. Около храма появилось много всякого народу и плотная толпа зевак все росла.
      Княжна Эмете, по словам Шмитгофа, никому не хотела говорить о своей свадьбе… Стало быть, Зубов неосторожно рассказал, что поедет на венчание и крестины персидской княжны.
      Так или иначе, но старик пастор, выглядывая из окна своей квартиры, был изумлен и встревожен.
      Толпа любопытных все увеличивалась и скоро дошла от десятков до сотен. Посланный причетник, потолкавшись в народе, вернулся и доложил пастору, что все эти люди знают, зачем собрались: всем известно, что будет бракосочетание персидской принцессы. Только многие простые люди путают и думают, что сам князь будет венчаться, так как их всех княжеские дворовые люди прогнали сюда глядеть… И сами пришли.
      – Как, люди Потемкина?..
      Причетник объяснил подробнее, что в числе прочих зевак в толпе оказывается много народу из Таврического дворца, люди князя и их приятели, люди других господ… И все они говорят, что их сейчас только негаданно прислали глядеть на свадебный поезд княжны… Поэтому некоторые из них полагают, что не сам ли князь венчаться будет.
      «Что же это такое? – подумал смущенный пастор, – если даже людям Потемкина известна тайна княжны… Что же князь? Покорился участи? Отказался от княжны?»
      Однако через полчаса пастор уже в облачении поджидал врачующихся среди освещенной церкви. Что ж было не освещаться и соблюдать тайну, когда ее разделяют сотни зевак, сошедших со всего города.
      Но и этого мало. За десять минут до назначенного часа против церкви появились кареты, коляски, экипажи и всадники-гвардейцы… Все это съехалось глядеть свадебный поезд княжны Изфагановой, весть о замужестве и венчании которой молнией пролетела по гостиным не далее как за час перед тем. Некоторые барыни не успели одеться как подобало случаю и поэтому решили ехать поглазеть хоть из кареты на один поезд.
      Многие, однако, выходили из экипажей и вступали в церковь, за ними простой народ, кто посмелее, пробирались в «кирку», опросив наперед соседей:
      – А как там, тоись, насчет шапки…
      – Вестимо без шапок. Тоже храм. И образа, и всякое такое…
      – Нет, вы, ребята, – заметил в толпе только один солдат-инвалид, – так подтвердительно не надейтесь… Я этак-то вот, в плену будучи, зашел в басурманов храм да как шапку-то снял – мне в шею и наклали да и вытурили вон. Говорят, нагрешил! Все сами-то в шапках стоят.
      В той же толпе весело болтали и лукаво ухмылялись люди Потемкина и все поглядывали в два места, то на угол Итальянской, то на противоположную сторону, где был дом графа Велемирского, наискосок от церкви.
      Глухой и темный слух ходил утром между ними, что графу, по случаю свадьбы княжны, поручено что-то диковинное. Чудодей князь что-то затеял!.. И теперь их офицеры тут у графа, гостями.
      Наконец шум и говор прошел по толпе. Вдали показалась желтая берлииа, а за ней двое конных – это был Зубов.
      Зубов подъехал, вышел и, входя в церковь, был, видимо, удивлен, как и пастор. Не предполагал он быть на свадьбе при таком стечении народа. Он недоумевал. Музыкант умолял его о соблюдении тайны, и поэтому он никому, кроме братьев и двух близких друзей, ни слова не сказал… Ему даже хотелось свое участие в свадьбе сделать сюрпризом. Кто же разболтал? Даже в обществе известно… Кареты!