Но музыканту почему-то показалось, несмотря на простой наряд княжны, так сказать почудилось, что хозяйка занялась собой так же, как и он занимался собой пред выездом к ней.
Эмете была особенно красива.
Голубое бирюзовое платье шло к ней, к ее нежному, светленькому и свеженькому личику, к ее тоже бирюзовым глазам, к ее светлокудрой головке, а серый, цвета золы, вуаль, ниспадавший покровом, придавал что-то особенно чарующее всему лицу… Она казалась еще белее, нежнее, румянец на щеках пылал ярче, обнаженная шея и тело в маленьком вырезе на груди сквозили в этих пепельных волнах тонкого вуаля и казались еще белее за сероватой дымкой кисеи.
Началась музыка… На этот раз виртуоз остался случайно глаз на глаз с княжной. Саид, после первой же сыгранной пьесы, начал отчаянно зевать и испросился уйти. Гассана еще раньше вызвали. Опекун и духовник тоже выехали или уже спали.
Морельен играл и играл… Томный взгляд, милая улыбка, серьезная складочка прелестных алых губок красавицы – все воодушевляло виртуоза. Быть может, на этот раз – и он это чувствовал – он играл лучше, чем когда-либо. И наконец, окончив одну пьесу и взглянув на княжну, виртуоз увидел ее лицо в слезах…
Эмете заговорила тихо и с чувством, но по-своему и как бы себе самой, и Морельен не мог понять ее. Зато все, что говорили прекрасные глаза в слезах, смущенное оживленное лицо, – он хорошо понял. Он видел ясно и то, как Эмете донельзя сконфужена и устыдилась своих невольных слез, как если б они были совершенно неуместные. Яркий румянец стыда покрыл все лицо княжны, когда виртуоз пристально стал смотреть на нее, польщенный этими слезами.
– Не надо это… Но не могу! – произнесла отчетливо Эмете, к изумлению Морельена.
– Вы? По-русски? – произнес он.
– Да. Немного. Много нельзя…
И оба, равно с трудом выражаясь, начали говорить по-русски медленно и односложно. Слов то и дело не хватало ни тому, ни другому. Артист произносил тогда поневоле немецкое слово, княжна какое-нибудь свое, дико звучавшее в ушах его. Они не могли понять друг друга, но затем, при помощи усиленной мимики и жестов, кончили тем, что понимали обоюдно то, что хотели сказать.
Морельен был очарован красотой, ласковостью и простым обхождением княжны. Она смотрела на него иногда так милостиво, что виртуоз начинал смущаться своими собственными помыслами.
Он не знал что подумать, как объяснить эту ласковость обхождения.
«Говорят, что действие музыки на диких, – подумалось ему, – неотразимое, волшебное. Уверяют, что музыка их, как и змей, может непостижимо очаровывать. А ведь эта княжна полудикая по происхождению и воспитанию. Она никогда, может быть, не слыхала у себя на родине никакого инструмента… Тогда понятно, что она должна перечувствовать в первый раз в жизни при такой игре, какова его…»
Княжна просила сыграть что-нибудь веселое, объяснив жестами… Морельен сыграл тирольский танец и привел ее в иной восторг. Она оживилась…
Наконец появился снова Саид-Аль-Рашид, и при его помощи княжна объяснила Морельену то, что он думал сам, Т. е. что она никогда такой музыки не слыхала, благодарит его и просит принять на память от нее подарок…
Она достала кольцо из шкатулки и подала ему: Морельен сначала отказывался, но по ее настоятельной просьбе взял кольцо, поцеловал его и надел на палец, говоря, что всю жизнь будет носить его.
Через несколько минут, хотя было довольно рано, персиянин-лакей доложил о приезде светлейшего.
Князь вошел в гостиную, поздоровался с княжной, кивнул головой виртуозу и глянул на обоих несколько странно, как показалось Морельену. Взгляд князя был и сумрачен, и насмешлив вместе.
Он тотчас отпустил музыканта домой, т. е. вежливо выгнал. Но взгляд Эмете, украдкой брошенный виртуозу вслед, был наградой… И Морельен вышел счастливый.
V
Столичный говор о княжне не умолкал. Особенно сильно заговорили о персиянке, когда какой-то банкир рассказал, что княжна громадные деньги положила у него на сохранение и что вообще она, кажется, свой миллион привезла с собою «чистоганом».
Кончилось тем, что петербургский полицмейстер Рылеев счел долгом доложить о приезде персиян и о миллионном чистогане самой государыне. Он подал бумагу, которая гласила, что присутствие персиян в столице «плодит толикие пустые разговоры, от коих подобает предостеречь многих легковерных людей, дабы они тем праздным словам веры не давали и родить пустые толки о миллионе посильно воздерживались, за что по законам, как за вредительное благочинию празднословие яко противники оному строжайше ответствовать могут».
Государыня за последнее время очень недолюбливала «государственных болтунов и пустословов», т. е. людей, сочинявших хотя бы и невинные, но высшего разбора сплетни, т. е. касавшиеся намерений правительства и «статских дел материй».
А то, что пустила теперь молва в Петербурге, была выдумка, касавшаяся «материи статских дел», т. е. имела и политический характер.
Слух о браке персидской княжны с князем Таврическим, ради создания нового государства из христианских и мусульманских племен, был отголоском политических деяний, фокусов и превращений того времени.
Государыня, к удивлению полицмейстера, на этот раз никакой меры к запрещению не указала, а только смеялась, что «Григорий Александрыч в зятья к шаху попал и кабардинским королем объявился».
Рылеев доложил, что он доподлинно узнал, что за княжна такая – эта приезжая. Он опасался, не шайка ли новая картежников и шулеров, подобно тем, что появлялись постоянно в столице с подложными видами, обделывали разных недорослей из дворян, а иногда и сановников, а затем исчезали… Оказалось, что персияне живут мирно и тихо, тратят действительно большие деньги, но документов никаких княжною и свитою не предъявлено «за неимением оных и небытием таковых в ее отечестве».
Полицмейстер прибавлял, что сама княжна Эмете Изфаганова для себя только лично имеет документ, но приложила его к своему прошению на имя князя Григория Александровича и передала ему. А Баур сказывал, что это сущая правда.
– Так чего ж тебе еще! И оставь княжну в покое, коли Григорий Александрыч ее лично знает и видает. Ну, что в городе?..
Полицмейстер, как всегда, по обычаю за много лет, передал государыне все новости столицы – и крупные, и мелкие.
Откланиваясь, полицмейстер снова, однако, спросил насчет княжны. Следить ли за ней?
– Князь порукой за персидов!
VI
Скоро у персидской принцессы перебывали почти все. Само же праздное общество создало себе празднословием кумир.
Княжна принимала всех радушно и гостеприимно, кокетливо любезничала с молодежью, еще милее обходилась с пожилыми, очаровывая их тонким лестным смешением бойкого кокетства с почтительным отношением к их годам или отличиям.
– Перецарапала чуть не всех – персидский котеночек! – решил один остряк генерал, таявший больше других перед кокеткой.
Сама княжна не ездила в гости ни к кому, но, несмотря на это, у нее в доме явились и барыни: одни исключительно ради добычи невесты-богачки сынкам, другие, даже и с дочерьми, вследствие одного снедавшего их любопытства. Наконец, третьи явились в «грузинском доме» сами не зная как и зачем… Другие туда едут, как же не заехать…
Наконец однажды княжна заявила, что у нее будет бал, и просила всех сделать ей честь пожаловать…
Начались толки, и пересуды, и колебания… Нашлись барыни, которые в толках о бале заявляли, что поедут только в том случае, если домоседка княжна явится к ним с визитом.
Но княжна по-прежнему не ехала ни к кому и не собиралась ехать.
– Гордячка какая! Скажи на милость! Кто ж это поедет к ней? – говорили барыни. – Еще там о царстве-то Каспийском пока враки одни. Она вот, того и гляди, не в царицы, а в скрипицы попадет, влюбившись в музыканта.
И многие барыни твердо решили не ехать на бал к «гордячке персидке». Но вдруг пробежала молва, что не только князь Таврический будет на бале в числе приглашенных, но все для бала княжны, из любезности, будет дано от него… Лакеи, музыканты, повара, цветы из оранжерей дворца… все будет от князя – даже знаменитый нарышкинский оркестр, оригинальный, единственный не только в России, но и в Европе… Это был хор роговой музыки из рожков разного калибра, изобретенный Нарышкиным и купленный у него князем. Каждый музыкант мог взять на своем рожке только одну ноту, но из них составлялись и исполнялись искусно самые мудреные пьесы и танцы.
Искус великий, и устоять против соблазна кто же может!
– Но почему же она с приезда не была ни у кого? Ведь не из гордости же одной… Ведь она как любезна – у себя. Никакой тени амбиции даже нет. Зачем же она не ездит в гости и не едет приглашать?
Вот вопросы, смущавшие многих.
– Однако если все едут, то и я поеду! – решал всякий. И набралась толпа, из отдельных мнений набралось общественное мнение.
Два дня особое оживление было заметно во дворе и в горницах «грузинского дома». Дом убирался к балу, и подводы с людьми из Таврического дворца запружали двор, и лакеи в ливреях князя Потемкина сновали в горницах.
Княжна Эмете не входила сама ни во что и даже не показывалась из своей маленькой гостиной – все устраивалось в зале и в больших парадных гостиных явившимися дворецкими и лакеями князя под руководством Баура.
Сама княжна хлопотала только о своем туалете при помощи двух горничных – своей персиянки Фатьмы и русской, присланной от князя. Она проработала два дня, собственноручно унизывая свой корсаж многотысячной парюрой из бриллиантов и жемчугов. Эту работу опасно было поручить кому-либо чужому. Тут было целое состояние.
Абдурахим, Дербент, Ибрагим и Гассан ни во что ве вмешивались и только дикими очами следили за приготовлениями к балу.
Наконец, на третий день дом ярко осветился. Все окна засияли, освещая улицу, а на подъезде появилвя в красной с золотом епанче, с громадной булавой известный Питеру швейцар-невшателец. И его дал князь на этот вечер.
Эмете еще одевалась, когда посланный от князя офицер Немцевич прибыл в «грузинский дом» и просил передать княжне от светлейшего на словах вопрос и попросил таковой же ответ.
«Не робеет ли княжна Изфаганова?»
Немцевич передал вопрос Бауру, этот передал его лакею, а лакей русской горничной, приставленной из дворца, которую вызвал из уборной. Горничная передала княжне словесный вопрос.
Княжна задумчиво улыбнулась при этом и велела передать князю:
– Робею шибко, но не за себя…
Скоро начался съезд, и «грузинский дом», роскошно убранный цветами, сиял в огнях. Хозяйка со свитой принимала гостей на пороге из большой гостиной в залу, где попеременно гремели уже два хора музыкантов, – то обыкновенный инструментальный, то роговой.
Княжна мило приветствовала всех. Персияне угрюмо и мрачно кланялись из-за нее гостям, как всегда немые и будто озлобленные.
Многие заметили, однако, что сама княжна как-то менее обыкновенного весела, будто немного озабочена чем-то и рассеянна.
В числе гостей явился и красавец граф Велемирский, так как ни один вечер или бал в городе – вообще какое бы то ни было празднество – не обходилось без него.
Теперь он явился без приглашения, и товарищи уговаривали его не ехать на бал.
Велемирский понимал, что дом, а потому и бал персиян такой особенный, что сюда можно ехать без зову. Явясь, он долго любезничал с княжной и заметил тоже озабоченность красавицы. Глаза ее бродили рассеянно и беспокойно по зале.
Когда гостиная и зала уже были полны народом, внизу у подъезда послышался стук колес и вместе с тем топот коней и бряцание оружия…
Это был князь с своим конвоем.
Светлейший вскоре появился на парадной лестнице, сопутствуемый свитой адъютантов и офицеров всех родов оружия.
Он медленной, тяжелой походкой поднялся по ступеням…
Лицо его было особенно оживленно, весело и довольно.
– Молодец… Спасибо… – сказал он, проходя, Бауру, который его встретил один из первых. – Вишь как! Лучше, чем у меня было. А что наша княжна?..
– Слава Богу.
– И слава нам! Так ли? – усмехнулся князь весело…
– Слава вашей светлости, – отозвался Баур.
– И тебе, разбойник!
Княжна Эмете двинулась навстречу князю такая же озабоченная, но вдруг просияла. В свите князя глаза ее сразу нашли и увидели виртуоза маркиза…
Его отсутствие на бале смущало ее целый час! Но вот он тут… и она будто ожила.
Княжна, улыбаясь как-то особенно лукаво, низко присела пред князем…
Он взял Эмете за руку и долго держал ее, не выпуская, и заговорил, любезно наклоняясь…
Князь невольно любовался ею. Эмете была чрезвычайно авантажна.
Весь туалет ее был дымчатый опаковый с серебром из матово-белого шелка. На голове было нечто вроде легонькой шапочки, вышитой белым шелком, унизанной крупным жемчугом с серебряным шнуром… Стан был перехвачен тоже белым серебряным поясом. Кроме того, на шапочке, на груди и на руках блестели и искрились бриллианты… Ни одного самоцветного камня не надела Эмете на этот раз. Вся ее фигурка была с головы до пят серовато-белая, серебристая и блестящая ярким алмазным блеском… Только румянец на щеках был розовый, только прелестные глаза заменяли бирюзу, только губки напоминали рубины…
– Один у вас порок, – сказал князь, и лицо его стало чуть-чуть суровее… – Ваше сердце холодно, как лед… Такая холодность чувств прилична бы уроженке северных стран, а не Персии.
Княжна опять промолчала и только опустила глаза и стояла недвижно, будто ожидая, чтобы князь ее отпустил, освободил.
– Однако я вас удерживаю. Пора начинать танцы, – вымолвил быстро Потемкин, будто догадавшись.
Княжна двинулась в залу, он последовал за ней. Когда князь появился на пороге, грянула музыка и танцы начались.
VII
Едва князь очутился в толпе обступивших его льстецов и ухаживателей и удалился от дверей гостиной, как княжна ловким маневром очутилась в этих дверях и, найдя на пороге артиста, подала ему руку.
– Я очень пужалась, вы не приедет! – выговорила она быстро и взглянула на молодого человека такими глазами, что он невольно смутился…
Это не была только гостеприимная хозяйка, любезно бросающая фразу приветствия… В словах княжны была какая-то фамильярность и было даже чувство. Многие, стоявшие тут же, с любопытством прислушивались. Но княжна, казалось, не замечала никого или не обращала никакого внимания на толпу.
– Я наехал с князь, – отозвался артист на ее любезность, тоже ломаным русским языком.
– Да. Я увидел вас… И очень обрадовал. Послушай. Вы танцевать. Да. Конечно.
– Да-с… Но я не знай… Я боился, много ваш гость дам не хочет мне сделай честь…
– Маркиз Морельен делай честь для русский дам, а не дам для французский дворянин! – любезно отозвалась княжна.
Несколько человек фыркнули и отвернулись. Молодой человек промолчал и потупился пред княжной.
– Я приглашай вас сама второй менуэт. Послушай… согласна, маркиз?
– Но я невем, княжна, – заговорил, смущаясь, артист… – Добже… Но я у князь Потемкин…
Артист не успел договорить. Около него появилась вдруг высокая фигура князя, и, оттеснив его, светлейший снова заговорил любезно с княжной… Все кругом видели, что княжна Эмете сразу будто разучилась по-русски, отвечала односложно, не то смущаясь, не то досадуя.
Раздалась ритурнель менуэта, и граф Велемирский подошел к княжне и поклонился.
Князь с изумлением взглянул на офицера. Он хорошо знал его и даже покровительствовал ему вследствие того, что тот был родственником мужа графини Браницкой.
Лицо князя омрачилось при виде этого офицера, известного в Петербурге волокиты. Он уже подавал руку княжне, чтобы вести ее на место…
Князь двинулся и тихо вымолвил голосом, в котором была строгость:
– Велемирский! На два слова…
Граф, заметивший выражение лица и голоса князя, несколько робко подошел к нему.
– Зачем ты здесь? Кто тебя пригласил?
– Никто, – совершенно смутившись, прошептал офицер, и лицо его пошло пятнами. – Я полагал…
И офицер смолк, не зная, что сказать…
– Ступай. Уезжай отсюда и нимало не медля… – строго выговорил князь.
– Но как же менуэт? Я пригласил…
– Пустое.
И князь прибавил громче, обращаясь к княжне, которая стояла в двух шагах и с совершенно изумленным лицом смотрела на князя:
– Княжна, вы извините графа. Ему надо домой ехать сию минуту… Ступай! – обернулся князь к офицеру.
Несмотря на то что эта сцена произошла быстро и князь говорил тихо и осторожно, но так как общее внимание было обращено на него, то иные все слышали, а другие видели и догадались…
Офицер почтительно, но с явным негодованием в лице вышел из залы и быстрой походкой взволнованного человека двинулся чрез ряд гостиных к лестнице.
Князь подошел к Эмете, все еще изумленной.
– Зачем вы прогнали графа? – вымолвила она беспокойно.
– Это нелюбопытно знать! – гневно сказал князь, подал ей руку и стал с ней среди пар, готовых начинать менуэт. В то же время взор его бродил в зале, отыскивая кого-то. Менуэт начался… Все глаза были обращены на танцующего князя. Все были изумлены… Нетанцующие осторожно перешептывались.
– Видели? Какова?
– Вот врезался-то.
– Каково! Прогнал…
– Это уж что-то по-турецки. Может, он этак на балах в Измаиле или Очакове после штурмов с пленницами привык танцевать. Кавалера вон, а сам на его место.
– Ну, жди, судари мои, чего диковинного в скором времени. Этакое так просто не сойдет.
Шепот и злоязычие длилось всю первую фигуру. Кончив фигуру, князь подозвал молодого кирасира, нетанцевавшего и которого он даже не знал по имени.
– Выручи, голубчик. Кончай за меня. Не за свое дело взялся. Стар… Простите, княжна… Вот вам кавалер.
Кирасир, довольный и польщенный, стал на место князя, а светлейший отошел в толпу глядевших на танцы.
Шепот прекратился, и ближайшие к князю обратились к нему с комплиментами.
– Где мне! Стар. Прежде умел не хуже нынешней молодежи.
Между тем на лестнице взбешенный граф Велемирский повстречал Баура, которого хорошо знал, и стал горячо жаловаться на поступок с ним князя.
– Здесь все незваные. Здесь ведь бывает всякий народ.
– Полно, граф. Не стоит горячиться. Уезжайте. Этак лучше. Право, – говорил Баур.
– Что ж он? В самом деле, что ли, разум от персидки потерял?
– Полно. Пустое.
– Да разве это не ревность?
– Ну вот еще… Поезжайте домой! – усмехнулся Баур. – Я и сам жалею, что вас не видал прежде князя, а то бы тоже не апробовал вашего приезда. Полно горячиться… Уезжайте. Ну, прогнал – эка важность. Завтра где отпляшете вволю.
И Баур, успокоив офицера, проводил его до лестницы и, вернувшись, пошел по гостиным поглядеть, все ли в порядке. Обойдя все гостиные, где прохаживались гости, он заглянул и в залу.
Князь стоял на пороге один, увидел любимца и подозвал его.
– А гляди-ка! Гляди! – мотнул он головой. – Говорили, мало будет народу. Не поедут… Небось!..
– Да-с. Много, – отозвался Баур. – Я даже, признаюсь, не ожидал такого многолюдства…
– Нет, а ты скажи, какова наша княжна! – вдруг воскликнул Потемкин. – Ведь просто алмаз. Ты посмотри, как красива в этом сереньком покрывале. Какое лицо… Какие глаза… Как танцует! Как принимает и любезничает со всеми. Как русские слова говорит, которые только вчера выучила. А?..
Князь весело расхохотался.
Бал все оживлялся. Всюду все нетанцующие тоже весело двигались и без умолку пересмеивались. Видно было, что помимо танцев было что-то оживлявшее толпу.
Было злорадство. Они приехали сюда, уступив любопытству и унизив немного свою гордость. Надо было отомстить злоязычьем и хозяйке, и ее патрону, этому гордецу.
А злорадствовать было отчего. Во время второго менуэта князь не спускал глаз с красавицы персиянки, и лицо его было угрюмо… И этого мало. Он не дождался не только конца бала, который сам устроил, но не дождался даже конца этого менуэта и уехал…
Какая была этому причина.
Толпа гостей поняла все… Князь был взбешен.
Этот второй менуэт княжна Эмете танцевала с проходимцем музыкантом, которого он же, по неразумию, привез с собой, вероятно, лишь в качестве зрителя. И вдруг музыкант оказался кавалером княжны. Но этого мало. Персиянка, по наивности и малому воспитанию, выдала себя с головой. Кто видел этот менуэт, видел ее танцующею с красивым артистом, тот ясно понял, что персидская принцесса ни больше, ни меньше, как без ума влюблена в музыканта.
И все гости видели это… И сам артист, казалось, был изумлен и смущен обхождением красавицы.
И светлейший Таврический, старый волокита, видно, хорошо все понял, потому что не выдержал и ускакал.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – говорили, смеясь, повсюду.
– Вот тебе и персидочка!.. Кого предпочла вельможе-временщику.
– Ай да Изфаганова! Молодец котеночек!
Гости, однако, начали разъезжаться и разъехались очень рано. Любопытство было удовлетворено. Двойной скандал с Велемирским и с музыкантом все видели. Хозяйку и князя за гостеприимство растерзали… Больше же делать было нечего. А все остальное было нелюбопытно.
В час ночи «грузинский дом» уже опустел.
VIII
После бала у княжны и ее поведения с маркизом не оставалось сомнения, что Эмете неравнодушна к артисту. Не только сам Морельен-Шмитгоф должен был поневоле думать это, но даже в столице начались толки, что князю что-то не везет за последнее время. Проходимец нарядил его в шуты, сначала выдав себя за француза и заставив князя поверить, что он аристократ и эмигрант, а затем, теперь, отбив у него «предмет».
Все бывшие на бале видели, как «прелестный котеночек» недвусмысленно обращался с музыкантом и как угрюмый князь волновался, очевидно ревнуя.
Какая пропасть лежит между ним, могущественным вельможей, и безвестным скрипачом-проходимцем! Они оба стоят на двух крайних ступенях длинной и мудреной лестницы общественной иерархии… Один – превыше всех и всего, а другой – нищий, без роду и племени… А вот в деле получения пальмы первенства от женщины, в деле суда женского, искреннего и влюбчивого сердца – могущественный Потемкин проиграл и должен уступить красивому и талантливому артисту. Могуществу временщика есть предел – сердце красавицы, недоступное честолюбию.
Так толковали, ликуя, многочисленные враги князя и, всячески превознося княжну, заезжали к ней в гости, сидели до сумерок, объясняясь отчасти чрез Саида, отчасти прямо с ней самой, так как с каждым днем Эмете начала все легче и лучше объясняться по-русски.
В столице знали теперь, что делалось в «грузинском доме», знали, что самозванец маркиз стал бывать почти ежедневно у красавицы Эмете, но тайно от князя.
Виртуоз не ограничивался днем и не ограничивался только игрой у княжны. Он бывал и вечером, засиживался поздно, а скрипка его оставалась иногда дома. Он просто проводил время в беседах с красавицей и уже всегда без помощи Саида, так как оба, и она, и он, усердно учились по-русски. Маркиз делал успехи огромные и, достав себе настоящего учителя, начал даже учиться читать и писать, чтобы скорее осилить российскую грамоту. Знание польского языка значительно облегчало учение. Что касается княжны, то она делала успехи поистине невероятные и уже почти свободно объяснялась с своим любезным.
Все шло быстро… с неимоверной быстротой, точно в арабской сказке. Недаром героиня была Адидже-Халиль-Эмете…
Не прошло десяти недель с бала у княжны, как и она, и виртуоз беседовали свободно по-русски, изъясняя друг другу далеко не двусмысленно взаимные чувства.
Красавица персиянка, вероятно вследствие простоты полученного бесхитростного воспитания, вела себя прямее, откровеннее и решительнее невских красавиц… Она намекала, что свободна как ветер, независима как сирота, самостоятельна настолько, что одни лишь свои личные мечты для нее указ и закон, а богата настолько, что всякую мечту может привести в исполнение помимо всего и вопреки всем.
Маркиз, наоборот, будто переродился и из легкомысленного и веселого артиста стал осторожным, стал даже озабочен и задумчив.
Причина этой перемены была простая. Он был как бы испуган чрезмерным счастливым, невероятным поворотом колеса Фортуны. Давно ли он голодал и не имел полного приличного платья, чтобы идти играть где-либо на вечере за скудную плату. И вдруг он в Петербурге, в Таврическом дворце, сыт, обут, одет, с карманами, наполненными золотом, которого положительно девать некуда. А затем тотчас же колесо Фортуны поворачивается опять и опять… Он встречает красавицу девушку, знатную и богатую, сходится с ней… сначала принимает ее милостивое обращение за дань его таланту, но вдруг видит, что она его любит! Да, любит страстно! Но все это может внезапно и мгновенно рассеяться как дым, исчезнуть как сон в минуту пробуждения. А какая это ужасная минута, чтобы ее пережить! И что-то шептало артисту на ухо, не отдаваться поспешно и опрометчиво обманчивым сновидениям и мечтам…
– Она меня любит – нет сомнения, – думал и говорил артист, волнуясь, у себя в горнице. – Но кого она полюбила во мне?
И музыкант иногда с отчаянием на душе восклицал:
– Она любит все-таки маркиза Морельена де ла Тур д'Овер. И когда я упаду к ногам ее и признаюсь, исповедуюсь… Что будет?.. Что совершится?.. Да, я чувствую, что я этого не переживу; моя голова, мое сердце – не вынесут такого поворота колеса Фортуны. Иметь все и все потерять! Я с ума сойду. Я слишком глубоко и сильно чувствую. А все-таки надо, рано или поздно, сказаться. А как ей признаться, что я бедный простой мещанин, без гроша, без роду, даже без родины, что я не знаю того, что знает последний холоп русский, не знаю, где я родился. Говорить ли это? Когда? Как…
И артист видел, что он никогда не решится на этот шаг, разве только, когда увидит ясно, что ей жить без него стало невозможно и немыслимо. А пока она только увлечена им. Сильно, искренно… Но все-таки это еще не пылкая, безумная страсть, которой нет преград.
IX
Легкомысленный, вечно веселый дотоле артист становился с каждым днем все сумрачнее, по мере того что прелестная княжна, очаровывая его, сердечно и наивно, хотя все-таки не прямо, а намеками, выказывала ему свое увлечение. Сначала в самозваном маркизе заговорила только алчность.
Его соблазнили средства княжны, ее обстановка, куча денег, которую она тратила на туалеты и на всякий вздор. Эта масса, наконец, бриллиантов и вещей, которая появлялась на ней… На бале все видели и ахали от ее жемчугов и бриллиантов, а между тем у нее было еще полдюжины всяких парюр из рубинов, изумрудов. Он даже видел целую коллекцию бирюзовых украшений с алмазами, от шпилек в голову и до пряжек на башмаки из такой пары бирюзы, которая одна стоила до тысячи рублей.
Этот блеск обстановки ослепил и привлек проходимца, как манит серенькую бабочку огонь, ярко сверкающий среди мрака темной ночи. Но около этого огня, помимо ослепительного блеска, есть и заманчивое тепло, которого, быть может, и ищет ночная бабочка, не ведающая лучей солнца. Этот проходимец, как одаренный от природы художник, у которого была все-таки чистая и чуткая к прекрасному душа, пылкое сердце, полное порою высоких стремлений и благородных порывов, скоро отнесся к любящему его существу совершенно иначе.
Он скоро перестал думать о самоцветных парюрах и бриллиантах знатной персиянки и видел в ней только девушку, прелестную лицом, чувствительную сердцем, остроумную в беседе.
Были минуты, и артист сознавался себе самому – и был горд этим сознанием – что если наутро он узнает, что персидская принцесса самозванка, или если окажется, что она разорена, нищая, без приюта… то он предложит ей разделить с ним его холодную горницу в Вильно, его необеспеченный кусок хлеба, добываемый мало кому нужным трудом… Потому что он любит ее… Да любит страстно – не за бриллианты ее… а за эти проникающие в сердце бирюзовые глазки, эту простодушную улыбку пухленьких пунцовых губок и грациозно мягкие движения котенка.
Вскоре и совершенно неожиданно для артиста произошло объяснение.
Он сидел, по обыкновению, у княжны, и было уже поздно. Эмете была скучна на этот раз и малоразговорчива и наконец, когда артист напомнил, что уже скоро полночь, и, встав, начал собираться домой, – красавица насмешливо и раздражительно вымолвила:
– Да, пора… Вообще пора… и мне пора домой.
Музыкант изумленно поглядел на нее, его удивил оттенок досады в голосе ее, а равно и слова, которых он не понял.
– Домой? вам? – вымолвил Шмитгоф, стоя пред ней.
– Да. Не вечно же я буду здесь в Петербурге. Дело мое, говорил вчера князь, чрез три дня будет решево – и я могу ехать к себе на родину.
Артист стоял как громом пораженный… Такое простое обстоятельство еще ни разу ему не приходило на ум.
– Что с вами? – спросила Эмете.
– Я не думал никогда об этом, – сознался он. – Мне не приходило на ум, что вы можете вдруг уехать и я никогда вас более не увижу.
– От вас зависит… – едва слышно произнесла Эмете и отвернулась от него как бы в досаде.
Наступило молчание…
– Но зачем вам ехать?.. – вымолвил он наконец. – Отчего не жить здесь? Ну, хоть до зимы… Вы свободны…
– Гассан не хочет. Он хочет скорее венчаться.
– Но вы сто раз говорили мне, – воскликнул вдруг артист горячо, – что вы его не любите и не пойдете за него!
– Да… Если найдется другой, который меня полюбит и которого я полюблю.
– И такого нет?.. – нерешительно произнес он.
– Которого я люблю? Есть. Но он… Я не знаю…
Наступило опять молчание… Княжна будто ждала и ожидала помощи, но артист, взволнованный, тяжело дышал и молчал, опустив глаза в пол.
– Я не знаю, любит ли меня тот, за которого я бы пошла? Он ни разу не сказал мне этого прямо. Почему? Бог его знает…
