Спустя два дня в сумерки, когда Артамонов сидел у себя в горнице, вдруг громко хлопнула дверь и вошел Митя с изменившимся лицом.
      – Тятя, тятя! – закричал он, задыхаясь.
      Артамонов, взглянув на сынишку, слегка оробел, но через мгновение, прежде чем сын заговорил, старик уж был спокоен и устыдился своей робости, которой никогда не знавал в жизни. Он сердито спросил сына:
      – Что там? чего прибежал?
      – Тятя, солдат верховой от генерал-губернатора во дворе.
      – Зачем? – проговорил Артамонов, и брови его как-то вздрогнули и стали сдвигаться на широком и высоком лбу, образуя две большие, глубокие морщины.
      Уж давно, много лет, эти две морщины на лбу старика действовали на сотни людей Суконного двора пуще, чем самые сильные удары и раскаты грома и молнии.
      – Зачем? – выговорил еле слышно старик.
      Митя повел плечами, как бы не решаясь сказать то, что было у него на языке.
      – За мной? – проговорил старик.
      Митя сделал то же движение.
      – Сказал ли он, что за мной приехал?
      – Сказал, – проговорил тихо Митя.
      Наступило гробовое молчание. Старик опустил голову. Большая седая борода уперлась в грудь и оттопырилась концом вперед.
      Митя пытливо и испуганно глядел на старика отца. Он не столько испугался приезда верхового солдата от фельдмаршала, сколько испугался теперь лица своего отца. Мальчуган надеялся, что отец примет известие иначе. Он бежал сюда и робел от того, как примет отец известие. Но через несколько мгновений голова Артамонова начала подниматься, он что-то обдумывал. Брови раздвинулись, две черты на лбу огладились, он взглянул на мальчугана, увидел на лице его страшный испуг, и лицо старика вдруг прояснилось. А затем, через мгновение, громкий, но слегка поддельный, неискренний смех раздался в горнице.
      – Что же, Дмитрий, в Сибирь, что ли, нас сошлют? И я-то тоже… Эх, стар я становлюсь! Пуганая ворона куста боится, а я ведь не ворона, да и не народился еще тот человек, который бы меня напугал. Вишь, страсть какая. За мной?.. – рассуждал старик, как бы сам с собой. – Зачем им меня? Допрос чинить о том, что люди мерли? Что ж? Я их камешком, что ли, зашибал, как воробьев? А коли и впрямь чума? Что же, я ее выдумал али словил на границе да в Суконный двор пустил, якобы волка в овчарню? На, мол, бегай!.. Кусай!..
      – Так что же, сойдешь, что ли, тятя, скажешь ему? – спросил мальчик.
      – Что я ему скажу? Нечего мне ему говорить. А он-то что говорит?
      – Говорит, за тобой прислан, чтобы быть тебе тотчас у фельдмаршала.
      – Ну, и скажи, приеду.
      Мальчик вышел, но через несколько минут явился снова и сказал, что солдат дожидается, чтобы проводить отца до фельдмаршала.
      Артамонов в первый раз изменился в лице, быстро вышел из горницы, сошел вниз по лестнице и, увидя верхового солдата, выговорил гневно:
      – За мной приехал?
      – За вами. Приказано вас сейчас доставить.
      – В кармане, что ли? Али в сумке? Пошел и доложи, что сейчас буду за тобой.
      – Да мне приказано…
      – Ну! – Старик так крикнул на всю улицу, чуть не на весь квартал, что солдат хлестнул по лошади и выехал со двора.
      Артамонов молча вернулся к себе в горницу и, покуда закладывали лошадей, озабоченно начал шагать из угла в угол. Но вдруг он остановился среди большой залы и крикнул будто самому Салтыкову:
      – Нет, врешь, закуплю, разорюсь, по миру пойду… Был босоногий и опять буду, босоног, сидел без хлеба и опять посижу… Врешь, на то вы и на свете, чтобы мы вас покупали. Митрий! – крикнул старик на весь дом.
      Мальчуган был уж за отцом в дверях и держал новый длинный, синий сюртук и новый картуз.
      – Брось!.. – крикнул старик. – Я не в гости, не к обедне. В старом к нему поеду. Да и этот нов…
      И старик, будто стыдясь и злясь на себя за то, что чувствует смутно робость, дрожащими руками расстегнул свой большой сюртук и, судорожно дернув, оторвал одну пуговицу. Пуговица, как бы потешаясь над ним, запрыгала по гладкому полу, будто живая. Старик сбросил сюртук на пол и крикнул:
      – Старый давай! самый старый! С кучера Филатки принеси мне сюртук!
      Но в эту минуту мальчуган взял старика за руку и произнес:
      – Полно, тятя, полно, нешто ты в чем виноват? Тн слушай! Титка Барабин, поганый, за то, что Павла у нас, сбегал, донес Салтыкову, что хоронили на дворе по твоему приказу.
      – Кто сказал? – выговорил Артамонов тише, глядя в лицо сынишки.
      – Я говорю, тятя.
      – Что ж ты – гадалка, что ли?
      – Ты слушай, тятя. Ступай прямо в канцелярию да на бумаге донеси, что Титка хоронил без твоего ведома умерших, как собак, да поставь заднее число. Понял ты? Да вот на, бери с собой, надевай кафтан-то.
      И Митя из всех сил поднял длинный кафтан на воздух, чтобы отец мог его надеть.
      – Не хочу в новом… – заартачился старик, как ребенок.
      – Полно возиться, словно махонький, – укоризненно вымолвил Митя. – Время теряешь. Дело не в новом, а в нем деньги. Уж я достал из сундука и положил для канцелярии. Чего смотришь? Говорят тебе, поезжай и бумагу задним числом подавай. Тут в кармане тысяча рублев положена. Ну, надевай скорей, да с Богом!
      Старик оделся, молча расцеловался с сынишкой, сея в санки, и в ту минуту, когда кучер уж трогал лошадей, Артамонов задержал его и выговорил, глядя на сынишку, который провожал его на крыльцо:
      – Ну, Митрий, коли я тебя когда опять миндалем обзову, так ты, голубчик, прямо – хлысть меня в рожу!
      – Ну, ну, ступай уж… С Богом! – махнул рукой Митя.

      Вскоре Артамонов был уже в канцелярии генерал-губернатора, где ему случалось бывать раза два в год. Он был знаком лично со всеми чиновниками и даже в хороших отношениях с самыми влиятельными.
      Не иметь приятелей между начальством для торгового человека всегда считалось на Руси не только глупостью, но большой дерзостью и никогда даром с рук не сходило.
      Во времена правления Салтыкова чиновники, его окружавшие, и большие, и маленькие, были сами большие и маленькие генерал-губернаторы.
      Поэтому Артамонов, как и многие ему подобные, был лично знаком с этим народом, изредка видался, а в Рождество и Светлое Воскресение звал их к себе в гости, угощал. Выпив романеи или донского, они выходили в кабинет – с хозяином пошептаться глаз на глаз. После этого краткого свидания хозяин выходил не очень весел, но как-то спокойнее и бодрее на вид, а чиновник гораздо любезнее и веселее.
      Когда Артамонов вошел теперь в приемную, то нашел в ней до пятнадцати разных просителей, и молодых, и старых; между ними были и барыни, и простые бабы. Почти все лавки и стулья были заняты. Какая-то старушка, особенно ласково и жалостливо обращавшаяся ко всем, как бы думая, что только горе и несчастье может привести всякого в эту комнату, слезливо рассказывала всякому уже в десятый раз про свое горе и всякого расспрашивала о его деле. Увидя вновь вошедшего высокого, важного на вид купца, старушка и про него подумала:
      «Вишь, сердешный. Тоже приволокли. Зачем? Голубчик ты мой!»
      И она подвинулась, потеснилась, чтобы дать место Артамонову.
      Старик сурово оглядел приемную, сел около старухи, положил картуз на колена, и улыбка полудосады, полупрезрения мелькнула у него на лице.
      «Толкись тут, поджидай, покуда пустят, кланяйся на старости лет!» – как бы говорил он сам себе.
      – Что, родимый, волокита и тебе, что ль, какая? Я чай, засудили? – обратилась к нему старуха. – Вот и у меня так-то был малый смирный, и вдруг это близ его украли… Вот меня и таскают теперь по чужому греху.
      Но Артамонов даже не поглядел на старуху и внимательно смотрел в растворенную дверь следующей иомнаты, где шла веселая болтовня и сновали разные фигуры.
      – Веселый народ, – сказал кто-то из просителей.
      – Чего им, псам, тосковать! – вдруг, как гром, упали в эту комнату слова Артамонова.
      Просители перетрухнули не на живот, а на смерть, Старуху так и откинуло от Артамонова. Один из пожилых просителей, какой-то капитан в засаленном мундире, как-то задохнулся от этих слов старика, огляделся кругом и со страху подтянул свои ноги и спрятал их под лавку.
      В ту же минуту вышел чиновник, старик с большими очками на носу, оглядел приемную и, увидя фигуру Артамонова, растопырил руки и пошел к нему навстре-чу, скосив голову набок.
      – Мирон Дмитрич! Помилуйте! Что же вы это? Пожалуйте, пожалуйте!.. Как не стыдно-с!
      – Ничего, посидим, – угрюмо отозвался Артамонов, вставая.
      – Что вы, помилуйте! Пожалуйте, пожалуйте!
      Чиновник увел Артамонова к себе, проведя через три комнаты, наполненные писцами, усадил, предложил понюхать табаку и на откав старика прибавил:
      – Виноват, забыл, вы этим не занимаетесь. А забыл, собственно, из-за долгой разлуки. Зачем пожаловали?
      Артамонов объяснил, что вызван фельдмаршалом, вероятно, вследствие происшествия на Суконном дворе. Чиновник закачал головой:
      – Знаем-с… Знаем-с… Пренеприятное происшествие, очень неприятное. Надо подумать, как тут извернуться.
      – Да некогда думать-то. Уж вы сейчас подумайте да скажите; мне надо наверх идти, на допрос.
      – Уж, право, не знаю, Мирон Дмитрич, что ж тут сделаешь? Кабы знать, зачем его сиятельство требует, а то неизвестно. Подставить всякую штучку всегда можно, да надо знать, в чем тут дело. Он, может быть, вас вытребовал на пожертвование какой-нибудь суммы в пользу сирот, а вы сумлеваетесь насчет хворости на дворе у вас.
      Артамонов объяснил чиновнику то, что говорил ему Митя о доносе насчет зарывавшихся на дворе умерших от чумы.
      – Посиди маленечко, сейчас узнаю, – мигнул ему чиновник.
      И, сбегав быстро, почти слетав в другую горницу, он вернулся назад и выговорил шепотом, садясь уже около старика:
      – Верно-с. Маленький доносик был, но, полагать надо, не от Барабина, от другого кого, да это все равно. Мы бумажку напишем, вы подпишетесь, и я на себя возьму. Скажу, подана была четвертого дня, да я виноват, позабыл.
      Чиновник стал писать быстро, скрипя пером по шероховатой бумаге, а Артамонов думал о своем сынишке:
      «Митрий-то, Митрий мой! Ему бы самому в генерал-губернаторы… Как мыслями-то раскидывает мальчуган!»
      Через несколько минут бумага была готова. Артамонов поставил под ней три креста, затем слазил в боковой карман, достал оттуда пачку сереньких бумажек, перевязанных тесемочкой, и, положив их около чернильницы, выговорил только:
      – А вот-с, позабыл совсем. Должок!
      – Не извольте беспокоиться, – смущаясь, якобы красная девушка, выговорил чиновник.
      И затем, будто боясь какого-нибудь неожиданного и неприятного возражения со стороны Артамонова, он прибавил:
      – Так вот-с, все прекрасно-с. Теперь можете объясняться с ним-то. Прикажете, я вас проведу по нашей лестнице прямо в приемную?
      Но Артамонов отказался, вышел снова из канцелярии и отправился на главный подъезд.
      В приемной фельдмаршала, вследствие неурочного часа, не было никого. Молоденький адъютант доложил о нем, и старика позвали в кабинет начальника края.
      В кабинете, обитом желтой штофной материей, в больших креслах сидел фельдмаршал, а около него, на диване, – архимандрит Антоний. Артамонов остановился на вороге и поклонился.
      – Что тебе? – выговорил Салтыков, поднимая брови. – Кто таков? зачем?
      – Изволили присылать за мной верхового.
      – Я присылал?
      – Точно так-с.
      – Может быть. А как звать?
      – Артамонов Мирон.
      – А-а-а! – протянул громко и гневно фельдмаршал. – Артамонов! убийца… Душегуб… Разбойник. Сам Соловей-Разбойник. Я тебя в каторгу!
      Артамонов молчал. На лице его не было испуга, заметно было только нетерпение.
      – Вот они что делают, – обратился Салтыков к Антонию. – Люди мрут, а они их зарывают в дровах, бее исповеди и причастия…
      – Я тут ни при чем, ваше сиятельство. Позвольте обстоятельно доложить все дело!
      – Докладывай.
      Артамонов рассказал в коротких словах, что на дворе действительно похоронили человек пять-шесть умерших в беспамятстве, но что это было сделано без его ведома и что виновные в этом были им строго наказаны. Обстоятельное же об этом донесение было подано в канцелярию, на имя фельдмаршала.
      – Не так, не так! Не то совсем выходит… – замахал Салтыков.
      Артамонов сослался на одного из главных чиновников канцелярии, прося вызвать его и узнать все дело.
      – Хорошо, вызовем. Фединька, позови-ка Ивана Егорыча. Скажи, вот эту бороду судить шел бы.
      Адъютант быстро вышел, а Салтыков, заметя движение Артамонова выйти, вскрикнул:
      – Стой, стой! Тут стой, борода, а то убежишь еще, в Москве нескоро найдешь. Нет, стой!
      Артамонов почему-то переменился в лице и глухо вымолвил:
      – Мне бегать не рука. Убегу – за мной тут останутся девять домов, фабрика да полтора миллиона рублев.
      Салтыков широко раскрыл глаза.
      – Девять домов? – проговорил он.
      – Точно так-с.
      – Фабрика?
      – Точно так-с.
      – Еще сколько рублев?
      – Да миллион четыреста тысяч наберется.
      – Тьфу ты, страсть! – проговорил Салтыков.
      Архимандрит даже как-то задвигался на диване из стороны в сторону, а затем ласково взглянул на плотного, громадного старика, гордо и сурово глядевшего с порога горницы.
      – Что ж ты на больших дорогах грабил, что ли? – засмеялся Салтыков.
      – Зачем грабить? это не наше дело. Нас грабят… – мерно проговорил старик.
      Архимандрит опять заездил на диване, хотя уже по другой причине, а Салтыков снова слегка разинул рот.
      – Кто вас грабит? Полиции донеси!.. Бахметьеву донеси! У меня не сметь грабить! Кто тебя грабил?
      – Всякие такие люди… – выговорил Артамонов таким голосом, как если бы хотел сказать: «Что, мол, об этом толковать; дело давнишнее и дело известное: перемены ему не быть».
      Чиновник, за которым послали, явился тотчас вслед за адъютантом. Он был тоже хороший и давнишний знакомец Артамонова, но, войдя, не только не поклонился, но даже не взглянул на купца.
      – Ну, вот, – выговорил Салтыков, показывая на чиновника, – вот он тебя сейчас, борода, рассудит. Он у меня мастер. Ну, рассуди, Иван Егорыч, что с ним делать? В Сибирь, говорю, надо… А то четвертовать его, разбойника…
      Чиновник в коротких словах изложил дело Артамонова, и так изложил, что и сам Мирон заслушался. Выходило все необыкновенно и удивительно. Все выходило хорошо, умно, даже как-то приятно и вкусно. В конце концов, выходило даже по делу Артамонова, что во всем виноват сам фельдмаршал, а Артамонов, как известный гражданин замечательного ума и сердца, был так благосклонен, что никакой претензии на Салтыкова не предъявлял. При этом дело было, конечно, доложено шиворот-навыворот, и, под влиянием красноречия своего «мастера Ивана Егорыча», Салтыков вдруг раскаялся:
      – Прости, голубчик, вот оно что… Прости!.. Много делов у меня, запутаешься. Ступай домой, не поминай лихом. Один Бог без греха. Только, помнится, Иван Егорыч, ты намедни совсем не так докладывал…
      Артамонов вышел, медленно и тихо прошел несколько горниц, презрительно усмехаясь. В прихожей его нагнал «мастер Иван Егорыч» и стал было говорить о маленьком упущеньице в деле.
      – Мы постараемся с нашим удовольствием, для вас всегда готовы все сделать. Но, знаете ли, надо бы выставить кого-нибудь свидетелем. Закон строг, сами изволите знать. Мы тоже люди ответственные. Тоже люди, Мирон Дмитрич. И у нас женушка и детушки и тоже хлебца просят. Прогонят со службы, но миру ступай, а женушка и детушки за тобой…
      Артамонов знал, в чем дело, и только не перебивал «мастера Ивана Егорыча», чтобы дать ему договорить свое. Когда же тот запнулся, как бы в ожидании, Артамонов отстегнул две пуговицы своего сюртука, вынул пакетец, достал оттуда пачку, тоже перевязанную ниткой, и, взяв ее за один кончик, подал «мастеру».
      – Пожалуйте-с, всегда готовы, за этим не постоим, – проговорил он гордо. – Чего другого, а деньги у нас есть.

      Дом бригадира Воротынского был снова, как до приезда Матвея, тих и скучен. Бригадир был не только не в духе, но даже угрюм и грозен. Все боялись подступиться к нему. Молодой офицер старался уезжать из дому с утра и поменьше видаться с отцом, который придирался ко всякому слову, бранился и выходил из себя за всякий пустяк. Люди стали менее ленивы, быстрее исполняли приказания барина, усерднее служили.
      Даже Аксинья с трудом сдерживала порывы гнева бригадира, из которого в обыкновенное время делала, что хотела.
      Перемена эта произошла вследствие побега Ули. В первый раз от роду с бригадиром случилось нечто подобное, и он не мог простить себе, что допустил подобного рода смешное и глупое приключение. Он боялся, что вся Москва заговорит об этом.
      Тотчас после исчезновения девушки из дому он разослал лакеев по всей Москве искать беглянку. Кроме того, он немедленно послал за Алтыновым и приказал ему, чтобы он разыскал Улю, грозя в противном случае не только стребовать с него полученные за нее деньги, но даже подать на него донос и отдать под суд за все его темные дела. Одним словом, «дюжинный» бригадир-волокита расходился не на шутку.
      Алтынов прежде всего бросился в дом Воробушкиных. Капитона Иваныча по-прежнему дома не было. Маланья объяснила, что барин изредка, разика два в неделю, только заглядывает домой и опять уходит неизвестно куда.
      – Bee ищут Ульяну Борисовну, сокрушаются во ней! – объяснила Маланья.
      – Ты что это жмешься? – выговорил Алтынов, заметив невольно, что Маланья, бледная, слегка похудевшая лицом, стояла как-то скорчившись и тяжело переводила дыхание.
      – Нездоровится, все ломает. Перевалка ходит, вишь, по городу, вот и меня захватила.
      – Ну, а барыня знает ли что об Ульяне?
      – Где ей знать, Прохор Егорыч. Она у нас все хворала, потом справилась, была совсем здоровая, а денька четыре тому опять свалилась и лежит. Почитай, ничего не видит, болтает такое языком, что и не разберешь. Беда! А тут еще содом: напустили этих чертей, драки, брань день-деньской, благо барина нету, а барыня хворая. Пьянствуют, дерутся. О-ох, Господи!..
      И Маланья на вопрос Алтынова объяснила, что барыня, будучи здорова, прослышала, что много народу суконщиков ищет квартир по городу, напустила к себе целую дюжину постоем, по рублю с человека.
      – А сама-то захворала, а они-то разбойники пьянствуют да дерутся. Мне и без них неможется, а один меня учорась побил. Не понаведается Каиитон Иваныч, они весь дом разнесут, разбойники.
      И действительно, Алтынов услыхал в кухне громкие крики и хохот пьяных голосов.
      Алтынов поехал тотчас к Климовне, чтобы заставить ее тоже искать Улю. Климовны тоже не оказалось дома, а на дворе ее, в сарае, было опять-таки несколько человек фабричных.
      «Ишь, раз попадья тоже напустила к себе квартирантов, – подумал Алтынов, – должно, выгодно. Дай-ка и я поразыщу себе дюжинки две, у меня места много. Двадцать четыре рубля и зашибу».
      И, приказав девушке прислать к себе Климовну тотчас, как она вернется домой, Алтынов отправился к Ромодановой. Подъехать к самому крыльцу во двор прапорщик карабинерного полка, конечно, не решился. Он вышел из санок, прошел в один из флигелей и расспросил первого попавшегося дворового о том, нет ли у них в доме беглянки.
      Лакей, получив три гривны на чай, развязал язык, рассказал всякую всячину барину про все, что делалось в доме: Анна Захаровна собирается замуж за какого-то офицера, нриехавшего из Туречины; Марья Абрамовна укладывается ехать в Петербург, Абрам Петрович уж давно в Донском монастыре вместе с отцом Серапионом и с Иваном Дмитриевым. Лакей передал даже, что Тронька, обозлившись на арапку, чуть было не откусила ей нос, а барыня страсть горюет: не с кем выезжать – кучер Аким помер поутру: в два дня сдернуло мужика.
      – Марья Абрамовна про это дело, – сказал дворовый, – хочет самому фельдмаршалу доложить. У Акима племянник был на Суконном дворе. Как распустили их, он к Акиму в горницу и напросился, потому что хворал, а через два дня и помер. А за ним и наш Аким убрался на тот свет, Марья Абрамовна сказывает, что надо этому делу запрет положить.
      Вернувшись домой, Алтынов на время позабыл о своих поисках и тотчас приказал всем своим денщикам-каторжникам разыскивать по городу суконщиков и предлагать внаймы большой сарай, стоявший во дворе. Оказалось, что в этом деле стоило только клич кликнуть. Наутро у Алтынова набралось с полсотни квартирантов, предложивших хотя бы два рубля с человека, только чтобы рук не вязали, давали бы зашибать в соседнем кабаке.
      На другой же день Алтынов снова принялся разыскивать девушку. Он знал Воротынского давно, никогда не видал его таким гневным и боялся действительно его угроз.
      «Черт его побери совсем, – думал он, – мало ли что он за мной знает. Подаст жалобу фельдмаршалу, так и впрямь улетишь куда Макар телят не гонял. Старый хрыч! Надо девчонку разыскать…»
      Прогоняв трое суток положительно по всей Моекве всех своих денщиков, которые всегда умели и могли все мышиные норки обшарить, Алтынов узнал наконец, что дворовый боярыни Ромодановой, Иван Дмитриев, живущий в монастыре вместе с молодым барчонком, за несколько времени перед тем привез туда в санках какую-то девушку, красивую, видную из себя, но затем девушка эта пропала.
      – Все видели, – добавил разыскивавший денщик, – как она приехала и назад не съезжала, а куда девалась, никому не ведомо, так и сказывают: словно сквозь землю провалилась.
      Алтынов сразу понял все, понял даже то, чего прежде не понимал. Прежде он не понимал вполне причуды генеральши Марьи Абрамовны купить девушку во что бы то ни стало. Теперь он понял, что внучек, вероятно, науськивал бабушку. И теперь он был уверен, что Уля у барчонка и, вероятно, укрыта им где-нибудь около Донского.
      – Через два дня будет моя! – весело хлопнул в ладоши Алтынов. – Весь Донской окружу моими молодцами, и, как выйдет на улицу, накроем и опять к бригадиру. Во второй раз не убежит.
      И Алтынов тотчас отправился в Донской. Расспросив монаха, не доезжая с полверсты до монастыря, он узнал, что у Абрама Петровича, помимо богатой кельи, внутри монастырской ограды есть еще домик вне ограды, близ главных ворот.
      – Туда к нему и гости из Москвы приезжают, – сказал монах. – Богатый барин! Неведомо как ему Господь на душу положил в наше состояние приходить.
      Но Алтынов уже не слушал, погнал далее и через несколько минут был уже у крыльца небольшого домика, вновь исправленного и окрашенного. В окошко домика выглянула знакомая ему фигура Дмитриева, с которым в последний раз они так шибко поругались и чуть не подрались.
      «Нечего мне хвостом вилять! – подумал Алтынов, выходя из саней. – Я вас скручу. Нешто можно держать девушку около монастыря. А еще послушник монастырский!»
      И Алтынов глубоко убежден был, что одним словом так перепугает насмерть и Дмитриева, и его барчонка, что ему тотчас выдадут Улю головой.
      Дмитриев вышел навстречу и зорко, злобно пригляделся к нему.
      – Зачем пожаловали? – грубо выговорил он.
      – За делом! – тоже грубо отозвался Алтынов. – В монастырях девчонок держать нельзя: либо сию минуту подавай мне ее, либо я прямо к архимандриту пройду. Понял?
      Иван Дмитриев переменился в лице, но не от испуга, а от злости.
      «Пройдоха… – подумал он. – Никто и ухом не ведет. Поблизости никто не чует. А этот, вишь, из Москвы все пронюхал».
      И Иван Дмитриев тотчас переменил голос, стал любезен, ласков, будто перепугался. Он попросил Алтынова войти в домик, а сам вызвался сбегать в монастырь, доложить обо всем барчонку.
      – Исполним все, что Прохор Егорыч прикажет.
      – То-то, голубчик, – рассмеялся Алтынов, – со мной не шути!
      – Зачем шутить? Вы нас пожалейте, такую кашу заварите, что и не расхлебаем.
      Сбегав к Абраму, Дмитриев пробыл у него около получаса, потом вышел из монастырской ограды другой калиткой, сбегал в ближайшую деревушку в полуверсте от монастыря. Запыхавшись, вернулся он снова в монастырь и, пробежав двор, остановился на минуту под колокольней отдышаться и Обтереть потное лицо. Затем степенным шагом пошел он к домику, где дожидался Алтынов.
      – Будет все по вашему желанию! – объяснил он прапорщику. – Только, простите, теперь никак нельзя, соблаговолите уж до ночи обождать. Вам все равно, а теперь никак нельзя. Такая каша заварится, что не дай Бог. А лошадку с кучером отошлите стать в поле. Архимандрит не велит ночью гостей принимать.
      Алтынов подумал и согласился на все.
      Черев несколько часов, уже поздно вечером, когда стемнело совершенно на дворе и когда монастырские ворота были заперты, человек шесть мужиков среди темноты появились в домике. С ними вместе были и отец Серапион и Иван Дмитриев.
      Через несколько минут в домике раздались крики, сделалась свалка. Монах, сидевший на очереди сторожем у монастырских врат, вздрогнул и прислушался. Но крики смолкли, все снова стихло. Монах, перекрестившись и уверившись, что все ему пригрезилось, задремал снова.
      А в маленьком домике происходило ужаснейшее истязание. Карабинерный прапорщик с головой, обмотанной всякими тряпками, которые не только не давали ему кричать, но даже едва позволяли дышать, лежал на полу, а несколько мужиков секли его.
      Спустя около часу два человека вынесли Алтынова на руках, пронесли с полверсты в поле, где ждал кучер, и положили его в санки. Сопровождавший их Иван Дмитриев крикнул кучеру:
      – Ну, братец, не заморозь барина, вишь, как накатился! Четыре штофа на него одного вышло. Доставь в целости на дом, а проспится, скажи ему, что чем богаты, тем и рады. Чтобы приезжал в другой раз, будет угощение еще лучше, ничего не пожалеем. Ну, пошел!
      Кучер, несколько удивленный, что барин Прохор Егорыч вдруг нализался до такой степени, тронул лошадь и повез своего барина в Москву. Часто оглядывался он: авось барин проспится, сядет. Но Алтынов лежал в санях без движения так, как его положили. Он был в беспамятстве…

      Однажды рано утром к подъезду дома Еропкина подъехали сани, из которых вышел доктор Шафонский и приказал о себе доложить.
      – Их превосходительство дрова пилят. Обождите! – объяснил лакей.
      – Чего? – удивился Шафонский.
      – Дрова пилят. Уж за вторым поленом! Скоро кончат.
      – Что ты, голубчик? Да нешто Петр Дмитриевич… Зачем это?.. Так, для удовольствия?..
      – Они завсегда всякое утро полена два, а то и три на кружочки такие махонькие напиливают! – ухмылялся лакей.
      – Куда ж эти кружочки им нужны?
      – Никуда-с. Мы их выбрасываем, а то для подтопки идут с лучиной.
      – Так зачем же он?.. – начал было доктор, но, найдя неудобным расспрашивать лакея, смолк и отошел.
      – Скоро кончат, – уверял лакей.
      Шафонский сел в углу и стал дожидаться. Доктор был озабочен и едва уселся в кресло, как глубоко задумался.
      Он оказался пророком. Он и мальчуган Митя Артамонов одни провидели и предсказали то, что теперь в Москве начиналось.
      Повсеместная, повальная, моровая язва!
      И теперь Шафонский уже не радовался чуме. Он был оправдан в глазах всего медицинского персонала, начальства и общества. Риндер куда-то уже исчез, будто провалился сквозь землю.
      Самые отчаянные его сторонники, смеявшиеся над «шафонской» или «введенской чумой», как они называли болезнь, и теперь продолжали смеяться. Они уверяли, что Риндер поехал в Петербург жаловаться ва доктора-выскочку. Другие говорили, что штадт-физикус поехал в отпуск.
      – Нашел время! – бурчали многие.
      Так или иначе, но главного запевалы кружка немецких докторов не было в Москве: он стерся с лица земли.
      Шафонский ежедневно рыскал, хлопотал, будил полусонное от праздности начальство и увещевал… Суконщики уже разбежались по Москве, и с Суконного двора забрали и свели на две другие фабрики менее семисот человек из тысячи семисот семидесяти бывших налицо до ревизии медиков.
      Шафонский предсказал заразу всего города. И теперь его предсказание сбывалось. Не нашлось бы в Москве улицы, где не было бы в двух-трех домах суконщиков-квартирантов. Затем во всякой улице Москвы нашлось бы два-три дома, в которых новые квартиранты сначала появились здоровые, вскоре стали хворые, а потом покойники.
      Картина, которая представлялась Шафонскому в будущем и даже в ближайшем будущем, была так ужасна и страшна, что он сам прерывал часто свое раздумье восклицанием:
      – Бог милостив! Наука сильна! Но не надо спать.
      То же воскликнул он и теперь, дожидаясь Еропкина.
      – Да, не спать! Действовать! И дрова не пилить! – досадливо прибавил он, придя в себя и заметя, что уже полчаса дожидается хозяина.
      Наконец сенатор вышел, бодрый, с румяным лицом, в теплом бархатном шлафроке.
      – Простите, голубчик. Никто не сказал, а то бы я бросил свое баловство! – заговорил он ласково, встречая доктора. – Я, ради здоровья, упражняюсь, дрова пилю всякое утро. Вычитал в одной немецкой книжке. Попробовал – диво! Вон и стал дрова пилить по утрам. Как после этого, государь мой, вкусно все что ни положишь в рот! Что прикажете?
      Шафонский объяснился.
      – А вы все с чумой! – воскликнул сенатор.
      – Не я все с ней, ваше превосходительство, а она все с нами!
      – Знаю, знаю… Слышал. В городе уж двое поколело, не из суконщиков. Верно, с пьянства…
      – Не двое, Петр Дмитриевич. Я уж знаю с дюжину. Сам съездил, осматривал и хоронить велел за городом, а не в приходах.
      – Ну-с? – выговорил Еропкин вопросительно.
      – Да это мне надо сказать: ну-с! А вам на это отвечать. Вы – власть имеющий. Вы правители… А мое дело заявить, предостеречь.
      – Что ж я-то тут? Опять вы меня впутать хотите, Афанасий Иванович.
      – Помилосердуйте!.. Кто же?.. Вам надо сказать графу Петру Семеновичу…
      – А много толку вышло, что я тогда ездил к графу…