Капитон Иваныч несказанно грустил о своей племяннице, лишился сна, не ел и не пил и собирался снова слечь в постель.
      На третий день по исчезновении Ули из его домика на Ленивке Капитону Иванычу стало так скучно, что он мыкался по всем горницам, не находя себе места. Ему казалось, что в домике как-то вдруг потемнело, точно будто солнце перестало светить. С исчезновением ясного личика Ули все в домике будто померкло.
      На третий день Капитон Иваныч снова надел свою амуницию, т. е. новый сюртук, шпагу, новые сапоги. Затем взял топор и, ни слова не говоря супруге, сломал комод и достал свою новую шляпу.
      Капитон Иваныч решился на отчаянный шаг, а именно: не ограничиваясь совещаниями с разными подьячими в канцелярии генерал-губернатора, идти к нему самому и броситься ему в ноги.
      Когда Авдотья Ивановна увидала супруга снова в полной форме, в новом парике и чисто выбритым, она снова слегка смутилась, а когда Капитон Иваныч объявил ей, что идет просить лично фельдмаршала и жаловаться на нее, Авдотья Ивановна, в первый раз в жизни, уступила мужу. Она предложила ему обождать, обещала снова накопить двадцать рублей, истраченных уже ею из полученной от Алтынова суммы и, дополнив ее, снова купить Улю. Но Капитон Иваныч махнул рукой и вышел из дома.
      Отчаянная решимость, которая была во всей фигуре Воробушкина, сделала то, что его в тот же день, тотчас по появлении в доме генерал-губернатора, допустили в приемную залу.
      На счастье Капитона Иваныча, народу в приемной было очень мало, а Салтыков на этот раз оказался как-то понятливее обыкновенного.
      Капитон Иваныч, смущаясь и робея, объяснил подробно фельдмаршалу свое дело.
      Салтыков понял из его слов, что продана, как крепостная, девушка дворянского происхождения. Капитон Иваныч отчаянно и умышленно умолчал о том, что могло бы изменить все дело.
      «Была не была», – думал он про себя.
      Вдобавок, на счастье Капитона Иваныча, Салтыков вспомнил имя и фамилию Алтынова и, грозно подняв брови, выкрикнул на Воробушкина:
      – Алтынов! отлично… добираюсь… Понял? давно добираюсь…
      Салтыков обернулся к адъютанту и прибавил:
      – Достань.
      Адъютант вежливо сзади слазил в карман кафтана фельдмаршала, достал оттуда табакерку и подал начальнику.
      – Выучись!.. – еще грознее выговорил фельдмаршал. – Говорю, так нельзя… Тычешь там пальцами…
      И, обернувшись к Воробушкину, фельдмаршал прибавил:
      – Осторожно, вежливо надо… Лазает с руками, будто медведь за медом в улей…
      Понюхав табаку, фельдмаршал произнес глубокомысленно:
      – В улей… А та Уля… Уля ведь, говоришь?
      – Точно так.
      – Уля, да… Те, те, те. Алтынов, так… Добираюсь, добиррраюсь… – вскрикнул снова фельдмаршал, подняв кверху сжатые пальцы с щепоткой табаку.
      Это слово так громко огласило мраморную залу, так прогремело по всем карнизам, что двое гайдуков из передней выскочили в залу, не понимая хорошенько, что случилось.
      – Ты кто? – продолжал фельдмаршал к Воробушкину.
      – Отставной морского корабельного флота лейтенант Воробушкин.
      Лицо Салтыкова вдруг почему-то просияло.
      – Молодца! – проговорил он. – Под моей командой на суше бывал?
      – Никак нет-с, не удостоился этой чести, хотя многократно просился, чтобы…
      – Просился?
      – Точно так.
      – Стало быть, плохо просился… Фельдмаршал махнул головой адъютанту и прибавил:
      – Достань.
      Адъютант еще тише и почтительнее полез в задний карман фельдмаршала и шарил.
      Фельдмаршал молча стоял, как начеку и будто прислушивался, как операция будет произведена – вежливо или невежливо.
      Адъютант достал носовой платок и подал фельдмаршалу с почтительным поклоном.
      – Ну! Вот! Отлично.
      Фельдмаршал утер нос, обсыпанный табаком, передал и табакерку, и платок снова на руки адъютанту и прибавил, как команду:
      – Клади.
      И платок вместе с табакеркой снова исчезли в фалдах расшитого золотом и покрытого сплошь звездами и орденами мундира.
      И герой, впавший в детство, тихо и осторожно двинулся по паркету к выходной двери, напутствуемый двумя адъютантами.
      Через минуту его подсадили в карету, и фельдмаршал отправился делать визиты.
      Капитон Иваныч почти бегом вернулся домой и, ворвавшись в квартиру супруги, закричал на весь квартал:
      – В Сибирь тебя упрячу!.. сам фельдмаршал сейчас сказал – в Сибирь ее, треклятую бабу, чтобы не смела дворян продавать… Гроб тебе сколочу!.. три гроба сколочу!.. – вне себя кричал Воробушкин. – Три гроба… Три дна сделаю и три крышки наколочу сверху!.. костылями заколочу… колодезь целый выкопаю… на двадцать сажен под землей зарою!! Тьфу!.. – прибавил он, не находя больше слов.
      И Капитон Иваныч чуть не вприпрыжку, забыв снять свой новый мундир и новые сапоги, опять ушел из дому.
      Авдотья Ивановна в ту же минуту непритворно, напротив, очень ощутительно захворала.
      Через час у нее уже сидела Климовна, и после нескольких минут совещаний вдова расстриги полетела в Лефортово на квартиру Алтынова требовать Улю назад за те же деньги.
      В воротах дома Алтынова Климовна налетела и чуть с ног не сбила того же Капитона Иваныча.
      Он был совершенно другой, смущенный, растерянный и, идя через двор, что-то бормотал сам себе.
      Он узнал от Алтынова, что Уля пропала без вести.
      Климовна взяла вбок, чтобы не быть примеченной своим врагом, но Капитону Иванычу было не до того. Если бы Климовна его толкнула, то он все-таки не заметил бы ее.
      Вдова расстриги нашла хозяина дома сильно не в духе.
      – Двадцать лет дела веду, – сказал он гневно, – а этакой глупости со мной не бывало.
      Оказалось, что Алтынов был действительно убежден в том, что девушка, отправившись с котом, просто сбежала.
      – Сам я, дубина из дубин, послал ее, – кричал Алтынов.
      – Где же она может быть?
      – Черт ее знает! – сердился Алтынов. – Может быть, за сто верст от Москвы… Может быть, в Яузе утопилась… Думал я, что, может быть, она у этого чучелы опять застряла, у вашего Воробейкина, а он сейчас тут был. Пугал, что Салтыкову жаловаться ходил…
      – Скажите на милость… – разводила руками Климовна, – этакая тихоня… думала ли я? Ведь воды не замутит, а теперь из-за нее неприятности…
      – Ну, Климовна, тут словами не поможешь. А коли ты меня надоумила эту стрекозу покупать и деньги тратить, так ты теперь хочешь – не хочешь, а мне ее разыщи.
      – Как же? Прохор Егорыч, помилосердуйте!
      – Ну, не болтай. Ступай, и чтобы через три дня эта Ульяна была найдена, а не найдешь ты ее, – я тебя со всеми твоими калмыками и татарами под суд упеку… к ним же, в Калмыкию, спроважу…
      Алтынов прогнал Климовну от себя и велел позвать всех своих помощников-денщиков. Нашлось в доме только три человека – и в том числе громадный Трифон и не менее громадный каторжник, по прозвищу Марья Харчевна.
      – Ну, что? – выговорил Алтынов, оглядывая всех трех.
      – Нашел-с, – вымолвил Трифон, широко разевая свой огромный рот с толстыми губами.
      – Где нашел?
      – У генеральши. Все во дворе сказывают, генеральша у себя оставила.
      – У себя? Да как она смела!
      – Не могу знать.
      – Да я, дурак, не тебя спрашиваю. Еще бы тебе знать! Верно ли это?
      – Сейчас издохнуть – верно. Все люди сказывают. Генеральша горницу ей отвела особую и при коте поставила, чтобы, значит, в гайдуках при нем состоять.
      Алтынов махнул рукой, и все трое денщиков вышли вон. Он не двинулся с места и задумался.
      – Ладно… отлично… – пробурчал он, – торги устрою и переторжку, кто больше даст.
      Приказав заложить санки, Алтынов собрался ехать к бригадиру Воротынскому.
      Но в ту минуту, когда он появился на крыльце, к воротам подъехали щегольские сани с парой рысаков, и тоненький голосок пожилой женщины говорил лакею, стоявшему на запятках, разузнать, этот ли дом господина Алтынова.
      Алтынов тотчас же бросился к саням и сразу узнал Анну Захаровну Лебяжьеву.
      Искусный аферист тотчас догадался, в чем дело.
      Анна Захаровна, не выходя из саней, заявила, что генеральша Ромоданова прислала ее заявить господину Алтынову о своем желании купить девушку Ульяну.
      – С отменным удовольствием… доложите генеральше. Очень рад. Где же этой красавице и быть, как не в таком знаменитом доме, как генеральский.
      – Так я передам. Только позвольте узнать, сколько вы пожелаете за нее и когда бумагу писать?
      – Бумагу написать – пустое дело, и я все это возьму на себя, доставлю ее превосходительству, и генеральша только распишется. А что касается до цены… ну, конечно, сами понимаете – за такую удивительную красавицу, как Ульяна Борисовна, почти, можно сказать, дворянского происхождения девицу, иначе нельзя взять. Надо взять…
      Алтынов запнулся. Хотел сказать – пятьсот рублей, но кто-то будто шепнул ему на ухо – почему же не семьсот? Алтынов решился выговорить – семьсот рублей, но как-то, совсем независимо от самого себя, выпалил:
      – Тысячу рублей.
      Анна Захаровна, несмотря на мороз, разинула рот.
      Кучер обернулся на Алтынова, а лакей, стоявший у саней, ахнул будто от боли, Алтынов был изумлен не менее их самих и поспешил прибавить:
      – Да цена что! пустое… сойдемся. Генеральша меня, бедного человека, не обидит.
      – Да как же, господин Алтынов? Что же я передам генеральше? ведь я этого сказать не посмею! – совершенно откровенно созналась Лебяжьева.
      – Ну, скажите – семьсот.
      – Как же, сударь мой, семьсот? На Пречистенке знаете дом купца Силкина? Целый, батинька мой, дом в три яруса, с тремя лабазами, за пятьсот рублей продается.
      – Да что же мне до них?
      – До кого-с?
      – Да до лабазов-то ваших.
      – То есть как? – не поняла Лебяжьева.
      Но Алтынов, вдруг окрысившись почему-то, не счел даже нужным объяснить.
      – Так извольте передать генеральше – желает купить, так пусть семьсот рублей присылает. Бумажку мы напишем в пять минут, а дорого ей кажется – присылала бы мне сейчас же мою крепостную, потому что чужих людей в бегах укрывать у себя законом воспрещено.
      И Алтынов так гневно повел бровями, что Анна Захаровна предпочла, ничего не отвечая, скорее ехать домой, а вернувшись, не сразу решилась она передать барыне требования Алтынова. Она сделала от себя целое предисловие. Марья Абрамовна рассердилась не на шутку.
      – Что же он, за дуру, что ли, меня считает, чтобы я за простую девку этакий капитал отдала.
      С этой минуты начались переговоры между палатами Ромодановой и маленьким домиком в Лефортове.
      Причудница старая барыня, привыкшая к немедленному исполнению всех своих прихотей, не могла спокойно почивать, покуда последняя прихоть не будет исполнена. Она посылала к упрямому аферисту лакея за лакеем, надбавляя цену, и уже дошла до трехсот рублей.
      Внучек тоже помогал и науськивал бабушку, расписывал, как новая девушка удивительно нежно и ласково ходит за Васильем Васильичем.
      Но хитрый Алтынов, давно догадавшийся, с кем имеет дело, стоял на своем и последнему посланному сказал, чтобы немедленно прислали его крепостную девку или деньги.
      Получив последний ответ, Марья Абрамовна позвала Ивана Дмитриева, как самого умного и дерзкого, и отправила его к Алтынову с угрозой.
      – Скажи этому неучу, чтобы брал четыреста рублей. Вот мое последнее слово. А если не захочет, то скажи ему, что я завтра же поеду жаловаться на него фельдмаршалу, чтобы он, мошенник, не смел покупать в крепость таких девушек, которые почти дворянского происхождения. Это мне, превосходительной, к лицу, а к его рылу – не идет. Так и скажи!
      Когда Иван Дмитриев оделся и собрался в домик Алтынова, где уже, перебывали чуть не все лакеи, его поймал на дороге Абрам.
      – Иван, голубчик, сколько бабушка велела дать?
      – Совсем ошалела ваша бабушка… четыреста дает.
      – Ну, голубчик, если заартачится, упрется, – давай ему, дьяволу, пятьсот. Потихоньку я своими добавлю.
      – Полно вам, как не стыдно… хорошо старой дурить, а вы-то что?
      И Иван Дмитриев объяснил баричу, что все это дело надо повести совсем иначе.
      – Не продаст он, так оставим на время у себя, а когда нужда вам в ней пройдет, и отправим опять к нему. Зачем тут деньги тратить зря?
      Грубый и дерзкий Дмитриев так исполнил поручение барыни, что едва не подрался с карабинерным прапорщиком из солдат. Он обозвал Алтынова «жидовским корешком» и чуть не вылетел из домика кубарем. А последствием этих переговоров было то, что на другой день, поутру, один из чиновников канцелярии губернатора докладывал Салтыкову о крайне важном деле – об укрывательстве генеральшей Ромодановой беглой холопки офицера Алтынова.
      Прохор Егорыч успел побывать в канцелярии и раздать разным подьячим до ста рублей. Алтынов играл как в азартную игру. Он знал, с кем имел дело, и не боялся истратить хотя триста рублей, будучи уверен, что рн получит с генеральши и все семьсот.
      Салтыков, которому правитель канцелярии раз десять сразу объяснил, в чем дело, вдруг повел глазами строго и как-то испуганно.
      – Стыдно укрывать… Стыдно… генеральше в своем дому холопку прятать!.. совсем стыдно!..
      Когда же чиновник предложил генерал-губернатору резолюцию подписать – через полицию вытребовать девку от генеральши, то фельдмаршал не решился огорчать свою хорошую знакомую.
      – Врешь, братец… глупой бумаги не подпишу… А чтобы ты этакого мне не предлагал… В другой раз я прикажу, чтобы тебя, по личному моему распоряжению, продержали три дня в холодной… на хлебе и воде…
      Салтыков, любивший, несмотря на старость, много выезжать и всякий день объезжавший своих знакомых, тотчас выехал в гости к Ромодановой.
      При появлении на дворе больших палат его блестящей кареты с громадным цугом лошадей, как и всегда, сделалась легкая сумятица. Десятки людей встретив фельдмаршала иа крыльце и на лестнице, а сама барыня встретила и повела под руки от самой лестницы и до парадной гостиной.
      Два адъютанта точно так же следовали вплотную за фридриховским победителем и стали за его креслом. Не дожидаясь объяснения причины, приведшей старика к ней в гости, Марья Абрамовна обратилась к фельдмаршалу с просьбой о покупке девушки у мошенника Алтынова.
      Фельдмаршал, ехавший убеждать барыню не укрывать у себя чужого холопа, что совершенно противне российским законам, вдруг добродушно выговорил:
      – Да оставьте, матушка, ее у себя… Плевать вам на Алтынова…
      Ромоданова поблагодарила и прибавила:
      – А денежки двести рублей, что я ему, дураку, обещала, я на построение храма какого-нибудь пожертвую.
      – Вот, вот… Так. Отлично… на построение…
      В это время один из адъютантов что-то шепнул на уже фельдмаршалу. Дело было в том, что адъютант по своей обязанности предупреждал фельдмаршала всякий раз, что он нечаянно садился на свою табакерку.
      – Подними… – выговорил Салтыков.
      Оба адъютанта слегка приподняли фельдмаршала в кресле, и один из них осторожно и почтительно высвободил из-под него ту фалду, в которой лежала табакерка.
      – Можно видеть?.. – вдруг выговорил Салтыков с ребячески-ясным и светлым лицом. – Можно видеть?.. Поглядеть?..
      – Что собственно-с? – вежливо спросила Ромоданова.
      – А самую эту… девушку эту… можно видеть? Любопытно!..
      Анна Захаровна, почтительно стоявшая в дверях, бросилась, не ожидая приказа барыни, и через несколько минут Уля, смущенная, пунцовая, опустив глаза в землю, предстала перед фельдмаршалом и гостями.
      – Вот-с! – отрекомендовала Ромоданова. – Удивительная девица, а уж Вася мой не нарадуется на нее.
      – Вася… А… внучек?.. Отлично!
      – Никак нет-с, ваше сиятельство: Вася – кот мой.
      – А, да… кот… отлично…
      И Салтыков, переведя глаза на смущенно стоявшую перед ним девушку, выговорил ласково:
      – Подними глазки.
      Уля через силу подняла свои ясные, красивые глаза на старика и вспыхнула еще более. И сразу все лица стали ласковы и веселы, все улыбались, глядя на девушку. Даже Анна Захаровна у дверей улыбалась, а у двух адъютантов, стоявших за фельдмаршалом, даже глаза заблестели особенно.
      Наступившее молчание было прервано громким словом фельдмаршала:
      – Любопытно!..
      И, смерив с головы до пят оробевшую девушку, фельдмаршал вдруг прибавил, не поворачивая головы:
      – Достань!..
      Два адъютанта броеились к фалдам, висевшим за креслом, и сразу достали и табакерку, и платок.
      Уля была отпущена и едва только успела войти в свою горницу, как за ней вслед влетел веселый и радостный Абрам.
      Всем в доме стало известно сразу, что генерал-губернатор дозволил барыне оставить девушку у себя и не платить ничего неучу Алтынову.
      Уля была совершенно счастлива. Все в доме стали; обходиться с ней еще ласковее. По целым дням она сидела около кота, самого спокойного животного в мире, спавшего на кресле своем от зари до зари.
      Главная обязанность Ули состояла в том, чтобы наблюдать за сливками, которые приносились Василью Васильевичу. Кот был так набалован, что если ему случалось хоть раз покушать немножко скиснувшихса сливок, то он тотчас хворал.
      Единственно, что смущало девушку в ее новом положении в богатых палатах после маленького домишки на Ленивке, были ее отношения с молодым барином.
      Абрам находил возможность бывать в ее горнице раза по три на день и умел столько болтать всякой всячины, что Уля была уже совершенно влюблена в него. Она даже сама себе удивлялась, как до сих пор могла устоять против всех ласк, подарков и всякого рода обещаний, на которые был и тороват, и искусен Абрам.
      Так прошла неделя.
      Наконец, однажды в сумерки, появилась в доме Ромодановой Климовна, которую все в доме знали и которую за последнее время не приказано было пускать. На этот раз вдова расстриги попа заявила, что ей до зарезу нужно видеть девушку Улю, по крайне важному делу.
      Проведенная в горницу, занимаемую Улей, она, оставшись с девушкой наедине, объяснила ей, что Капитон Иваныч находится при смерти и что хорошо было бы ей тотчас в сумерки побывать у своего старика дяди.
      Уля ахнула и залилась слезами. Тотчас возник в ней упрек, что она забыла про своего дорогого Капитона Иваныча и, будучи рядом, ни разу не выпросилась дойти до него повидаться.
      Она вскочила и стала одеваться.
      – Нет, нет… – встрепенулась Климовна. – Теперь нельзя. Авдотья Ивановна вас не допустит. Я уж верно говорю… Я от себя, от Капитона Иваныча пришла, а Авдотья Ивановна не допустит, так погрозилась… А в сумерки идите… ее из дома уведу, вы и повидаетесь с ним.
      Климовна ушла, а Уля, вся в слезах, нетерпеливо стала поджидать сумерек.
      Когда стемнело на дворе, она, не предупреждая никого в доме, боясь, что барыня из каприза ее не пустит, накинула на себя салоп и платок и незаметно в полутьме вышла со двора.
      Повернув на Знаменку, девушка быстро стала спускаться к берегу Неглинной, думая о том, как через несколько минут увидит своего дорогого Капитона Иваныча.
      «Авось, Бог милостив, не при смерти… поправится… и как это все на свете бывает! Мне хорошо живется теперь, а Капитон Иваныч вдруг помрет! Зачем это вое так на свете?..»
      На самом углу улицы, сквозь хлопья валившего снега, Уля увидела маленькие санки и в них красивую высокую лошадь. Кроме мужика, сидевшего на козлах, на тротуаре стояло еще двое. И вдруг Уле стало страшно, и она, сама не зная почему, невольно остановилась. Предчувствие чего-то сказалось в ней, и она готова была уже повернуть и бежать домой.
      Оба стоявших, закиданных снегом человека двинулись разом к ней.
      Уля, уже не думая ни о чем, под влиянием внезапного, необъяснимого перепуга, бросилась бежать. Но не прошло несколько секунд, как четыре сильные руки схватили ее, закутали голову какой-то огромной тряпкой, подняли и потащили.
      Еще через несколько секунд Уля, почти без памяти от перепуга, поняла, однако, что она сидит в санях, что ее держат две сильные мужицкие лапы, а сани летят стрелой, высоко подпрыгивая на ухабах.

      В маленьком домике на Ленивке ссоры супругов и крики прекратились. Соседи, привыкшие к постоянной войне у Воробушкиных, удивлялись и не знали, что и подумать. Некоторые самые любопытные мещанки иногда даже останавливались у ворот, прислушивались и спрашивали прислугу. Чаще всего обращались с вопросами к Маланье:
      – Что это у вас, голубка, больно уж смирно? Не хворает ли кто? Или на мир дело пошло?
      – Какое на мир!.. – отвечала Маланья. – Барин барыню судит…
      – Судит?
      – Да. Кажинный день с утра в новый кафтан да в новые сапоги влезает и по разным приказам ходит. Грозится, что не ныне завтра барыню засудит и что ее на площади кнутом через палача наказывать будут…