– Можно взять два пути… Один из них идет через твои края и Вишки. Как ты пожелаешь, моя дорогая?..
Софья знала, что Вишки на пути их, и была уверена, что муж постарается миновать ее родину.
– Я не знаю… Все равно… – отозвалась она, взволновавшись…
– Тебе все равно?
– Да.
– Зачем же, милая моя, лгать? Тебе не может быть это безразлично.
– Да ведь «его» нет там. Он на том свете или пропадает без вести! – искренно и горячо воскликнула Софья.
– Нет. Я уверен, что все это вздор!.. – значительно произнес Сапега. – Он, твой приятель, по всей вероятности, жив и невредим.
После паузы в несколько секунд Софья произнесла глухо и потупляясь:
– Нет. Не хочу.
– Ехать на Вишки?
– Не хочу. Не надо. Надо мимо…
– Хорошо. Будь по-твоему, – отозвался граф.
Прошло несколько дней однообразного пути по долам и лесам, по селам и местечкам, и наконец латышское сплошное население, появившееся кругом них, говорило графине Сапеге, что она уже в тех пределах, где родилась и где была когда-то счастлива… Счастливее!
Однажды на одном ночлеге до ее слуха коснулось знакомое название.
– Покорми лошадей в Юрровом боре! – сказал кто-то. «Где же мы едем!» – подумала Софья и встревожилась.
Оказалось, что графиня Сапега не ошиблась.
Они ехали чрез родные места и на другой день в сумерки, должны были остановиться для ночлега в том самом «виасибас намс» – постоялом дворе, где служил когда-то Карлус.
– Мы едем на Вишки? – решилась она сказать мужу.
– Да, – отозвался Сапега коротко и сухо.
– Зачем же?
– Не все ли равно.
– Нет. Не все равно. Мне это не «все равно»! Зачем же тогда… – дрогнувшим от волнения голосом произнесла графиня.
Сапега не ответил ни слова, но затем, чрез несколько минут, выговорил как бы в объясненье чего-то:
– Приедем к вечеру, ночуем в гостинице, а рано утром выедем. Что ж тут…
Графиня только подавила тяжелый вздох.
Она думала: «Да, конечно… Только проедем. Но я увижу дорогие места, и это только растравит мне сердечную боль…»
Чрез мгновенье молодая женщина видимо взволновалась.
«А если он жив?! Если он случайно очутится в Витках? Он всегда хотел наняться пастухом в Вишки. После нашей свадьбы мы тотчас должны были перейти туда».
«Если он жив, то непременно в Вишках», – решила наконец Софья, и сердце замерло в ней.
Когда чрез сутки карета графа Сапеги катила по живописной местности, графиня пытливо выглядывала в окно, и вдруг яркий румянец покрыл ее лицо. Она не удержалась и показала мужу…
– Вот!.. Я знаю… Это Красный холм… Это Саркан Калнэс! Так зовут! Я здесь бывала. Отсюда двенадцать верст до Вишек…
Сапега промолчал.
Графиня не произнесла более ни единого слова, но вся как бы ушла в зрение и не спускала глаз с окрестности; Все кругом становилось ей знакомее и знакомее…
– Акменс! Мой камень! – вскрикнула она вдруг.
Задумчивый Сапега невольно вздрогнул, но промолчал опять.
– Я на этом камне часто Яункундзе исполняла в игре… – произнесла Софья тихо, и сердце ее стало как-то странно стучать и замирать… «Сейчас Вишки! Сейчас Вишки! Сейчас Вишки!» – будто отстукивало оно в ней и сжималось томительно.
За ровным полем показалось жилье… Серенькие домики… Церковь… Вправо – лес…
– По этому лесу дорога в Дохабен! – произнесла графиня громко, но она уже не замечала, что говорит вслух. Она не владела собой.
Чрез полчаса церковь и серые домики, разбросанные среди ровной местности, были уже пред глазами путников, направо и налево от них, ибо карета въезжала в местечко.
Графиня, волновавшаяся все более, вдруг порывом двинулась и высунулась в открытое окошко кареты… За четверть версты, в поле, подымалась столбом пыль и, застилая яркое, заходящее солнце, распласталась по горизонту серо-красным облаком, с золотыми краями и как бы с заревом в выси. Дохабенская Яункундзе, как и всякая деревенская жительница, сразу поняла, что это за облако. В деревнях ввечеру его ожидают и выходят навстречу ему подростки, мальчишки, девчонки, а где их нет – и взрослые. К нему выходят радостно, приветливо, как бы с любовью.
Это облако поднимается стадом, возвращающимся с пастбища на ночлег домой.
Графиня уже различала вдали весь скот; ясно и отчетливо доносилось до ее уха мычанье, блеянье и вся дикая, но, милая музыка этих любимцев крестьянских, в которых половина всего достояния и благосостояния деревни.
«Но если он нанялся в Вишках?!»
Графиня Сапега всей силой воли напрягала свое зрение… Под этим серо-красным, будто зловеще сияющим облаком шевелилась, приближаясь, сплошная масса. Но понемногу она могла уже различить коров, овец, телят и свиней. Масса эта движется прямо, дорогой, лишь кой-где телята отбиваются в сторону…
Но вдруг большой бык вылетел на рысях вон из стада. За ним метнулась фигура… Человеческая фигура! Это пастух с кнутом… Пастух широкоплеч, высокого роста!.. Он на бегу двинул едва заметной рукой, и около него, на красноватом горизонте, мелькнула как бы длинная змея – кнут. Раздался сухой, четкий удар… Той раза развилась эта змея, и три звонких удара двинули стадо еще быстрее. Но в этой высокой фигуре пастуха, в движении его руки, привычно действующей кнутовищем, и в этих сухих звуках удара кнута сказалась что-то особенное для дохабенской Яункундзе, потому что графиня Сапега тихо ахнула и, лишившись чувств, опрокинулась в глубь кареты…
– Софья! Софья! – воскликнул граф в перепуге, и, высунувшись, Он отчаянно крикнул кучеру: – Пошел! Скорее!
XXVI
Графиня быстро очнулась от легкого обморока.
Когда карета подкатила к постоялому двору, носившему громкое название «виасибас намс», бывавшая когда-то часто в этом доме графиня уже сознательно осматривалась и узнала дом.
Она тоскливо улыбнулась.
– Как ты себя чувствуешь? – дрогнувшим от волнения голосом уже в третий раз спрашивал граф.
– Ничего… лучше!.. Это так!.. Это в первый раз в жизни… и в последний…
– Да! Я надеюсь крепко, что в последний! – вдруг гневно вырвалось у Сапеги. И в голосе его прозвучало что-то особенное… То была будто угроза. Но не жене, а кому-то или чему-то другому! Обмолвка о каком-то намерении, до нее будто не касающемся.
Графиня вошла в дом, озираясь грустно. Все было то же, так же повсюду: и горницы, и стены, и обстановка… Но все это стало гораздо беднее, грязнее, невзрачнее, и странно… все стало – меньше, уже, теснее.
Всюду было когда-то хорошо и красиво, а стало теперь скверно, почти омерзительно…
Графиня дивилась и вздыхала…
«Вероятно, хозяин другой… Все запустил…» – подумала она, но вдруг ахнула. Пред ней появился бывший хозяин ее отца…
Он был тогда важный и почтенный зажиточный человек, которого она отчасти боялась, которого отец ее уважал и тоже побаивался. А теперь это какой-то мужик, грязновато одетый.
Он с низкими поклонами, подобострастно встретил знатных проезжих и сам провел в лучшую большую горницу.
Чрез мгновенье молодая женщина осталась в горнице одна и озиралась с тем же удивленьем на лице и в глазах. Лучи заходящего солнца золотили стену этой комнаты, и ее сероватость, неприглядность и убожество еще резче бросались в глаза графине Сапеге.
Она поникла головой, опустила глаза и глубоко, даже тяжело задумалась, будто вопрошая себя о чем-то, будто решая загадку, внезапно поставленную ей окружающим.
А граф в эти минуты был уже далеко. Он быстро шел пешком по улице и шагал так решительно, двигался на край местечка, как если бы у него было самое важное и неотложное дело.
С приезда именитых путешественников прошло уже более получаса, а никто не появлялся в горнице, где была графиня… Люди не хлопотали и не сновали, как всегда бывало на привалах. Никто ничего не выносил из кареты и из фургона, следовавшего за ней; ничего не готовилось для ужина и для ночлега… Все в горницах и на улице было тихо… И было все так по строгому приказу самого графа.
Два раза приходила в себя графиня и, полусознательно осмотревшись, удивлялась и затишью, и отсутствию не только людей, но даже мужа.
Наконец, вдруг скрипнула дверь. Графиня подняла глаза и невольно вскрикнула, но осталась на стуле, как бы окаменев в испуге… На ее глазах, будто втолкнутый насильно, влетел в дверь и тотчас снова попятился назад широкоплечий, высокий и лохматый мужик, в засаленной посконной рубахе и в коротких штанах с рваными краями на голых грязных ногах. Рубаха без пояса висела балахоном, а расстегнутый ворот обнажал грязно-сизую грудь. В руке его был длинный, собранный в кольцо пастуший кнут… Он молча и растерянно стал пред ней, весь в лучах золотящего горницу солнца. Из этих ярких лучей, из пыли, грязи, а равно из взлохмаченной бороды глянуло на Софью что-то знакомое… Наконец она пригляделась и снова вскрикнула, но иначе и тише. Будто от легкой боли или от роковой вести!
– Что же это? – едва слышно произнесли ее губы.
Мужик стоял истуканом и удивленно таращил глаза на важную барыню… Он не понимал и боялся, какую затею с ним замыслил сердитый барин, приведший его и втолкнувший сюда без всяких объяснений.
Графиня вдруг, в силу неуловимого чувства, опустила глаза в пол, как опускает их женщина лишь от стыда, а лицо ее запылало румянцем. Опущенный взор невольно приковался теперь к босым ступням пришельца.
Пальцы этих здоровенных ступней, облепленные слоем грязи, растопырились на полу, а большие пальцы, оттопырясь от остальных, как-то торчали вперед…
– Цуберка? Ведь это ты? – произнесла наконец графиня по-латышски.
– Цуберка… Я… Что укажешь, лельматэ? Барыня! – произнес ганц.
– Ты не узнаешь меня? – прибавила она дрогнувшим голосом.
Ганц пригляделся, разинул рот, охнул протяжно и, улыбнувшись вдруг широкой глуповатой улыбкой, поднял от смущения руку и начал чесать свою лохматую голову.
– А я гляжу… гляжу… – заговорил он, фыркнув. – Вот, думаю, похоже. Очень похоже!.. Точно будто леший балуется, глаза отводит… А оно и вправду – Софья Сковорощанка…
Цуберка рассмеялся на всю горницу, и от этого смеха лицо графини вспыхнуло еще более, а в глазах стали слезы…
– Ты что делаешь? Ганцем? – чрез силу произнесла она, почти не зная, что говорить.
– Ганцем в Вишках…
Наступило молчание.
– А ты что делаешь? Ты лельматэ стала?
– Давно я не видала… Давно… – проговорила графиня глухо, как бы сама себе.
– Да, с тех пор, что меня в Рижский циатумс стащили москали и розгами все…
«Что же это такое? – повторяла мысленно графиня. – Что же это? Это не мой Цуберка. Это не он! Или это он же, но не тот, которого я… в сердце… Да что же это? Это колдовство!..»
Она тихо откачнулась, прислонилась к спинке стула, и вдруг крупные слезы полились по ее лицу… Она закрылась платком и тихо заплакала…
– Ты не плачь… Тогда больно было… А теперь ничего… Прошло! Я и думать забыл…
Графиня вдруг порывисто поднялась и подошла к ганцу. Достав из кармана вязаный кошелек с десятком червонцев, она стала на шаг от него.
– Эйт ност! Уходи вон! – глухо произнесла она, протягивая руку с деньгами.
– Это мне?..
– Бери… Ступай. Диес артевим! Бог с тобой!..
– А «он» не заругает? Не побьет?.. – взволнованно колебался Цуберка брать кошелек.
– Бери… Женись скорее и…
– Ладно. За меня Хевуска замуж хочет…
– Эйт ност. Эйт ност! – повторила тихо графиня, отвернувшись в сторону.
Ганц сжал кошелек в своем громадном кулаке и отчасти растерянно двинулся к дверям.
– Бог с тобой! – шепнула Софья по-русски ему вслед.
Мужик пролез в двери, а женщина осталась среди горницы, стояла недвижно и все смотрела на эту затворившуюся дверь…
Ей почудилось, что в груди ее будто оторвалось что-то, камнем упало на сердце и придавило его.
Солнце исчезло за краем земли, яркая позолота сошла со стен горницы, и все потемнело сразу… И как здесь кругом стало вдруг темно, так же темно сделалось будто и на душе Софьи. Будто кто-то умер вдруг! Или что-то умерло для нее, умерло в ней…
Но где же Цуберка? Где ее милый, обожаемый Цуберка, образ которого носила она в сердце своем? Здесь сейчас был не он. Так где же он? Неужели его не было никогда? Да что же это? Это колдовство!
Графиня трепетно, дрожащей рукой перекрестилась три раза и стала пугливо озираться…
– Что же мне делать? – шепнула она вслух.
Дверь отворилась, в горницу вошел граф и, тихо приблизясь, молча остановился пред женой. Софья вздрогнула, потом опустила голову, потупилась и так стояла.
Граф подошел ближе, но молчал…
Наконец Софья тихо двинулась к нему и, не поднимая головы, с опущенными руками, как бы не смея тронуть его, медленно прислонилась этой поникнутой головой к нему на грудь… Граф порывисто обнял жену и, страстно целуя, вымолвил:
– Полюбишь ты меня теперь?
– Да. Да… Так же, как любила его… Его! Не этого! Прости меня. Я не виновата! Это колдовство… Пойдем в церковь… Пойдем молиться. Я боюсь…
– Не бойся, дорогая… Я тебе поясню это колдовство! Я угадал верно… Ты любила не ганца Цуберку, а свою картину, портрет, не похожий на него, который нарисовали в твоем сердце – разлука и мечты…
